Аромат памяти

Царёв прибыл на церемонию награждения в несколько раздражённом состоянии: он ожидал, что получит хотя бы вторую премию, никак не третью. Первая, он понимал, присуждена по соображениям политическим, имя известнейшего журналиста должно украшать само мероприятие. Но пропустить впереди себя второго Царёву было обидно и досадно. Он знал цену своему материалу, гордился его воплощением. Не многие полезут в горячую точку слушать свист пуль, рисковать каждую минуту. Но не о самой войне писал Царёв, что особенно наполняло его осознанием ценности своего труда, он полностью следовал заданной конкурсом теме «Судьба ребёнка – сегодня». Не самое ли пронзающее душу – житие детей войны? Что может отодвинуть на третий план рассказ о детях подземелий в разрушенных городах, об их постоянных страхах, когда гул самолёта в небе несёт ужас смерти, когда не хватает пищи и воды?! А погибшая на глазах мать, сестра?.. Покалеченная бабушка, которая не дождалась медицинской помощи, потому что её не успели донести до медпункта? А  брат-младенец, зарытый в саду?.. Царёв негодовал, плевался и страшно матерился в уме, хотя на вид был совершенно невозмутим; прибывший на вокзал мужчина, был прекрасно одет, гладко выбрит и, хотя несколько хмур, но общался со встречающими вежливо и доброжелательно. 
Быстро разместившись в номере, Царёв поспешил в столовую, где можно было ещё успеть позавтракать перед собранием в библиотеке, на выставке фотожурналистов, которым тоже вручались премии.  Пища была хорошая, разнообразная – шведский стол. Царёв ел с аппетитом, но что-то немного мешало, отвлекало от вкушения блюд. Только приступив к поглощению блинчиков с творогом, он понял, что посторонний запах исходит от скатерти. Это был парфюмерный аромат, не противный, но несовместимый с запахами пищи. «Придурки, стирают скатерти с ароматизаторами!» – фыркнул он. Запах раздражал своей навязчивой сладостью, знакомым, но словно забытым привкусом южной ночи.
В библиотеке, двигаясь в группе зрителей по выставке, Царёв, словно на прозрачную стену, снова «наткнулся» на тот же аромат. Сладко, маняще проникал запах, сквозь разные парфюмы толпы, настойчиво заявлял о себе. Словно невидимым крючочком зацепился и не отпускал, тянул свою эластичную, но неразрывную нить. Сразу вспомнился Булгаковский Понтий Пилат с его непереносимостью (теперь бы сказали аллергией)  запаха розового масла. Царёв, будто оптический прицел, настроил нос и двинулся к источнику аромата. Скоро он уткнулся в плотную спину малорослой блондинки в чёрном жакете. Это она благоухала, казалось, пар от неё шёл, столько силы было в неистощимом запахе. «Вот клумба! – подумал он, прибавив ряд крепких выражений, – это я, видно, на её место в кафе сел. Влип, что называется! Но что мне напоминает этот запах? О чём сначала шептал, а теперь громогласно вещает?..» Ответа не было.
В библиотеке, после открытия фотовыставки, устроили чаепитие. Желающим в кофе и чай наливали коньяк, торты и пирожные очень хорошо сочетались с напитками, так что просидели долго, почти до обеда. «Неужели ещё и обедать? Лопнуть можно», – усмехался Царёв, спеша в номер, хотелось полежать, почитать и подумать. Там, после чая, им выдали по книге лауреатских очерков, обещая потом дать ещё  несколько экземпляров. Держа книгу в руке, он почти бежал по улице два квартала до гостиницы.
За столом в библиотеке он нарочно сел напротив той душистой тётки – стол был круглый, так что самое дальнее расстояние было по диаметру. Он вгляделся: очень обыкновенное лицо – по-русски круглое, только подбородок острый, что делало овал похожим на открыточное сердечко, глаза большие, тёмно-серые, нос чуть картофелился, но не портил общее впечатление добродушной простушки. «И это – вторая премия? Ей кошёлку в руки и на прогулку с внуками! Лет ей… Наверное, моя ровесница, ну, чуть моложе… Ох, как хочется почитать её опус!»  Её духи, может быть, ему казалось это, достигали его и на таком расстоянии, подмешиваясь в ароматы кофе, кремов и шоколада. «Почему  мне вспоминается южная ночь? Ну, сладкий, тягучий, словно ветер из фруктового сада, запах… Привкус соли – море… Пальма с луной на верхушке… Почему?»
Наконец он ворвался в номер, сбросил куртку и пиджак, повалился на кровать и судорожно стал перелистывать страницы книги. «О чём это наш знаменитый? А… Ты подумай, действительно, тема яркая, может быть, и ярче моей: русский сирота, убитый американской мамой! Да… Если подумать… Война – это общее горе, а тут – совсем одинокий, преданный отечеством малыш… Да, пробирает. Правильно, это первая премия. А как пишет! Находит же слова! Мастер, талант». Он нарочно оттягивал чтение очерка этой Лидии Комовой, читал по порядку, чтобы постараться судить непредвзято. Вот, вот её очерк «Дитя собаки». Он сначала не понял, к чему так тщательно водить читателя по богатому сибирскому селу, почему надо обращать внимание на то, как стоят избы из просмоленных чёрных брёвен вдоль улицы, глухими стенами к дороге? Зачем эти длинноногие чёрные собаки, стаями бродящие вдоль просёлка? Но вот всё прояснилось: мать держала дочку на цепи, ребёнок спал в собачьей будке вместе с чёрной, длинноногой собакой, ел из собачьей миски, передвигался на четвереньках. А село, отвернув  окна и двери внутрь дворов, жило своей размеренной, сытой жизнью, периодически засылая к одинокой садистке своих пьяниц и гуляк, ублажающих себя и её возлияниями и похотью. Потом журналистке подносили кулаки к лицу, толкнули в спину, и она упала лицом в грязную лужу, натравили на неё собак, еле спаслась в станционном туалете… Но девочку забрали в детдом. Отмыли, стали учить есть по-человечески, говорить… Ей было сытно и тепло, но она часто плакала – выла и скулила по-собачьи.  И так продолжалось  полгода. А когда Катя, так звали маленькую мученицу, научилась кое-как общаться с людьми словами, она объяснила, что скучает по маме.
— Как? Ты скучаешь по матери, которая тебя на цепь посадила? – поразилась Лидия Комова, часто навещавшая девочку.
— Нет! По своей маме!
Журналистка поняла, что речь идёт о собаке. Она долго уговаривала директрису детдома, съездила к мучительнице и выкупила собаку, сняв с себя дублёнку.
Автора очерка даже не слишком удивляло, что местные органы опеки не добивались наказания для мучительницы – боялись за свои шкуры, ненавидели Лидию за огласку события. Она поражалась тому, что соседи, народ, живые души не возмущались, не искали возможности прекратить издевательство. Она и заканчивала свой очерк словами: «Люди! Человеки! Где вы?»
Царёв читал, забыв, что это работа конкурентки, Его честная натура уже нисколько не сомневалась в правильности оценки конкурсных работ. «Я бы Комовой дал первую премию. Это самый сильный материал, самое пронзительное его воплощение! И по теме... Да, страшно убить ребёнка, как в американской трагедии, жутко мучить страхом и видом смерти, подвергать опасности во время войны – это человеческие преступления. Но отнять у человека возможность быть человеком – это античеловеческое, дьявольское преступление! И как точно: наблюдая, допуская это, окружающие люди становятся нелюдями!»
Царёв опоздал на обед, но его покормили, не упрекая, не выговаривая. Молоденькая официантка подошла к нему с книгой и попросила автограф. За ней потянулись и ещё трое с кухни.
До официальной церемонии вручения премий оставалось два часа. Царёв переоделся – сменил джинсы на костюмные брюки, надел белую сорочку с галстуком, дочитал книгу, где печатали и других конкурсантов.
Лауреатов посадили в первом ряду, и Царёв немного волновался, потому что предупредили, не говорить длинно. Он сидел рядом с Комовой, поглядывал сбоку на её лицо и часто ловил её ответные взгляды, полные дружелюбия и затаённого вопроса. «Наверно, хочет спросить, как там, на войне», – решил Царёв. Он уже смирился с её духами, почему-то подумал, что они успокаивают эту добрую душу, создают благоприятное настроение.
Он сказал коротко: «Спасибо за признание моего труда, за честь войти в книгу с такими замечательными коллегами, за справедливость решения жюри».
После церемонии, на банкете он сам занял  место рядом с Комовой. Выпив шампанского, которое его всегда на короткое время сильно опьяняло, он шутливо обратился к соседке.
— А не позволите ли узнать, как называются ваши духи? Они мне что-то напоминают…
— А, всё-таки напоминают… Это недорогие духи, сильные, навязчивые, я понимаю, но и мне они напоминают, поэтому я им не изменяю. Это «Индийский сандал». Название ни о чём не говорит,  Ник?
Николай Царёв напрягся, словно принял первый короткий удар и готовился ко второму.  Ник – эта интерпретация его имени  была затеряна где-то далеко-далеко в юности, в какой-то восхитительной атмосфере волнений и бурных чувств… Он вгляделся в лицо Лидии. «Лидия,  Лида, Ли!… Это – Ли!» – так он называл свою первую в жизни близкую подругу, студенческую любовь. Она была шатенкой, маленькой и тоненькой, как тростинка… Но прошло тридцать лет! «Она-то меня узнала. А… Я же на своей фамилии, а она, видно, на мужниной… Волосы красит». Он всё молчал, смотрел в её глаза, этим взглядом, словно увеличительным стеклом, приближая прошлое. Он вдыхал запах «Индийского сандала» и видел картинку: он дарит девушке очень модные в студенческой среде духи в простом флаконе, даже без коробочки, а её глаза, тёмно-серые, большие и глубокие лучились… Вот, как сейчас, точно так!
— Прости, Ли, не узнал. У тебя другая фамилия, столько времени прошло…
— Просто, ты меня забыл. А я помню. Всё помню – любовь, измену… Но обиды изжиты! Спасибо судьбе, дала мне ещё раз тебя так близко увидеть. А знаешь, я всегда была в курсе твоей работы. Ты молодец, я рада за тебя! Ладно, прощаемся. Мой поезд через полтора часа, я убегаю. Ты утром уедешь?
— Утром. Проводить тебя?
— Нет, не стоит. А то буду скучать. Прощай, моя собака, – засмеялась она.
— Собака? А, да. Та, что роднее матери? Спасибо за собаку. А как называются твои теперешние духи?
— Я соврала. Это дорогие французские духи. Не скажу, какие. Не хочу, чтобы ты своей подруге дарил. Но тебе я отдам флакончик, там ещё немного есть, только этикетку сорву. Возьми на память. Всё.
Она ушла, а Царёв весь вечер молчал, пил водку и не пьянел. Но стоило ему в гостинице лечь в постель и вдохнуть запах из флакончика без этикетки, как густая волна накатила на сознание, и он перестал сознавать реальность. Море, южная ночь, полная ароматов цветения, родная, любимая девочка – щека к щеке, запах сандала – всё было явственнее яви, отчётливее сущего. И отчего-то хотелось скулить по-собачьи.