Мой Лермонтов. Первая ссылка

Первая ссылка

Покинув Москву в конце мая 1837 года, Лермонтов неспешно отправился на Кавказ, делая по пути остановки во всех заинтересовавших его местах, и приехал в Ставрополь, где находился штаб войск Кавказской линии и Черноморья, приблизительно в начале июня. Начальником штаба в то время был родственник Лермонтова генерал-майор Павел Иванович Петров. У Мишеля наверняка были с собой письма от бабушки и к Петрову, и к другим родственникам по линии Столыпиных, а также их друзьям и знакомым, находившимся тогда в Ставрополе. Генерал-майор П.И.Петров просит другого родственника Лермонтова – генерала А.И.Философова – помочь перевести опального Мишеля в действующий отряд, чтобы тот в боевой обстановке мог заслужить прощение государя. Генерал А.И.Философов обращается с соответствующей просьбой к начальнику штаба Отдельного Кавказского корпуса В.Д. Вольховскому. И вскоре, благодаря всем этим хлопотам, опальный корнет Лермонтов вместо того, чтобы немедленно отбыть прямиком к месту назначения в Нижегородский драгунский полк, стоящий под Тифлисом в Грузии, прикомандировывается к отряду, находящемуся в подчинении у Командующего войсками Кавказской линии генерала А.А.Вельяминова, то есть остаётся на Северном Кавказе под заботливым крылышком генерал-майора П.И.Петрова.
Итак, вместо ссылки Лермонтов отправился в путешествие вдоль левого берега Терека и доехал аж до Кизляра. Любовался видами гор, рисовал, писал стихи. В Тамани столкнулся с контрабандистами, что дало ему сюжет будущей повести о Печорине. Словом, почти всё лето - июнь, июль и начало августа – Мишель, как турист, путешествовал по горам или принимал в Пятигорске минеральные ванны. Сохранилось письмо Лермонтова к бабушке, написанное 18 июля 1837 года в Пятигорске, в котором он просит писать ему на адрес «любезного дядюшки»:
«Эскадрон нашего полка, к которому барон Розен велел меня причислить, будет находится в Анапе, на берегу Чёрного моря, при встрече государя, тут же, где отряд Вельяминова, и, следовательно, я с вод не поеду в Грузию; итак, прошу вас, милая бабушка, продолжайте адресовать письма на имя Павла Ивановича Петрова и напишите к нему; он обещался мне доставлять их туда…»

В Пятигорске Лермонтов вёл привычный образ жизни: кутил, крутил романы с девицами, заводил новые знакомства. Встретил он здесь и своего старого знакомого, Николая Михайловича Сатина, с которым когда-то учился в Московском университетском пансионе. Сатин, в отличие от Лермонтова, близко сошёлся с Герценом и Огарёвым. В 1835 году он был вместе с ними арестован и выслан в Симбирскую губернию, а в 1837  тяжело заболел ревматизмом и был переведён на Кавказ, где усиленно лечился водами. Сатин тоже писал стихи, но больше известен своими переводами из Байрона и Шекспира. Он один из немногих, лично знавших Лермонтова людей, оставивший о нём воспоминания:
«С Лермонтовым мы встретились, как старые товарищи... Мы встретились уже молодыми людьми и, разумеется, школьные неудовольствия были взаимно забыты. Я сказал, что был серьёзно болен и почти недвижим. Лермонтов, напротив, пользовался всем здоровьем и вёл светскую, рассеянную жизнь. Он был знаком со всем «водяным обществом» (тогда очень многочисленным), участвовал на всех обедах, пикниках и праздниках. Такая, по-видимому, пустая жизнь не пропадала, впрочем, для него даром: он писал тогда свою «Княжну Мери» и зорко наблюдал за встречающимися ему личностями. Те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, и в особенности милого, умного и оригинального доктора Майера...»
Местный врач Н.В. Майер, числившийся при командующем войсками на Линии генерале Вельяминове, лечил военных больных на Кавказских Минеральных Водах. Он послужил прототипом доктора Вернера в повести Лермонтова «Княжна Мери». После выхода  романа «Герой нашего времени» Майер был очень возмущён тем, как он был изображён и даже написал  в письме своему другу ;.М. Сатину о Лермонтове:
«Ничтожный человек, ничтожный талант».
Практически все реальные люди, запечатлённые Михаилом Лермонтовым в его стихах и прозе, негодуют и оскорбляются тем, как он это сделал.

Пока Мишель наслаждался «ссылкой», путешествуя за государственный счёт, государь Николай I сам отправился в поездку на Кавказ и прибыл в Грузию ранее уехавшего туда ещё в начале марта опального прапорщика Лермонтова! Всё это время бабушка Мишеля не сидела, сложа руки. Используя все свои связи и влияние, она хлопотала за внука, и её усилия не пропали даром. 11 октября 1837 года в Тифлисе императором было подписано прощение прапорщика Лермонтова, и отдан высочайший приказ по кавалерии о переводе его «в Гродненский гусарский полк корнетом».
Но и теперь Мишель не спешит к месту назначения! Армейская рутина его не устраивает. Только в конце октября 1837 года Лермонтов, наконец, отправляется в Нижегородский драгунский полк, но опять же, не отказывая себе в туристических удовольствиях - «был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии». Словом, пользуясь случаем, Мишель объехал всё Закавказье.
1 ноября 1837 года в «Русском инвалиде» был опубликован высочайший приказ о переводе Лермонтова в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, стоявший под Новгородом. Мишель по-прежнему не спешит к месту новой службы. Ему нравится ссылка на Кавказ! Вот что он имеет наглость писать в декабре 1837 года из Тифлиса томящемуся в настоящей ссылке Раевскому:
«Любезный друг Святослав!
Я полагаю, что либо мои два письма пропали на почте, либо твои ко мне не дошли, потому что с тех пор, как я здесь, я о тебе знаю только из писем бабушки.
Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский гусарский полк, и если б не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли поселение веселее Грузии.
С тех пор, как я выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьём за плечами, ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже…
Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить - в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только тогда, когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то, приехав на место, греюсь…
Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два-три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроём из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирный, разумеется), - и чуть не попались шайке лезгин. Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух - бальзам; хандра к чорту, сердце бьётся, грудь высоко дышит - ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь.
Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, - да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остаётся только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским.
Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в Новый полк, я совсем отвык от фронта, и серьёзно думаю выйти в отставку.
Прощай, любезный друг, не позабудь меня, и верь всё-таки, что самой моей большой печалью было то, что ты через меня пострадал.
            Вечно тебе преданный М. Лермонтов»

После Тифлиса, Мишель пожил, сколько хотел, в Пятигорске, потом в Ставрополе, затем побывал в Елисаветграде,  в Москве и, конечно, в Петербурге. В столице Лермонтов постарался задержаться подольше. Сохранилось его письмо генерал-майору П.И.Петрову:
«Петербург, 1 февраля 1838 г.
Любезный дядюшка Павел Иванович. Наконец, приехав в Петербург, после долгих странствований и многих плясок в Москве, я благословил, во-первых всемогущего Аллаха, разостлал ковёр отдохновения, закурил чубук удовольствия и взял в руки перо благодарности и приятных воспоминаний. Бабушка выздоровела от моего приезда и надеется, что со временем меня опять переведут в лейб-гусары; и теперь я ещё здесь обмундировываюсь; но мне скоро грозит приятное путешествие в великий Новгород, ужасный Новгород…»
В Петербурге Лермонтов побывал в гостях у Жуковского, читал тому свои новые стихи и получил в подарок экземпляр «Ундины» с автографом. Но в литературные круги Мишеля по-прежнему не допускают.
В конце концов, Лермонтов всё же вынужден покинуть столицу и отправиться к новому месту службы. Ехал он, как обычно, не спеша, и прибыл в  Новгород лишь 25 февраля 1838 года. Лейб-гвардии Гродненский гусарский полк в то время дислоцировался в 145 верстах от столицы империи в местечке Селищи в знаменитых селищинских казармах. В Новгороде Лермонтов задерживаться не стал и 26 февраля 1838 года явился к командиру полка князю Багратиону-Имеретинскому. Он получил назначение в 4-й эскадрон, а на другой день, 27-го числа, уже дежурил. Здесь у Мишеля не было дядюшки-генерала, который простил бы ему столь долгое путешествие к месту службы – пришлось отрабатывать опоздание.
Впрочем, и в этом полку Лермонтов надолго не задержался, ведь его бабушка, Елизавета Алексеевна, неустанно хлопотала о переводе внука в стольный Петербург. По её просьбе граф Бенкендорф уже 28 марта 1838 года писал военному министру Чернышёву:
«Родная бабка его, вдова Гвардии Поручика Арсеньева, огорчённая невозможностью беспрерывно видеть его, ибо по старости своей она уже не в состоянии переехать в Новгород, осмеливается всеподданнейше повергнуть к стопам его Императорского Величества просьбу свою о… переводе внука её Лейб-гвардии в Гусарский полк, дабы она могла в глубокой старости (ей уже 80 лет) спокойно наслаждаться небольшим остатком жизни и внушать своему внуку правила чистой нравственности и преданность монарху.
Принимая живейшее участие в просьбе этой доброй и почтенной старушки и душевно желая содействовать к доставлению ей в престарелых летах сего великого утешения и счастия видеть при себе единственного внука своего, я имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство в особенное, личное мне одолжение испросить у Государя императора к празднику Св. Пасхи Всемилостивейшее, совершенное прощение корнету Лермантову, и перевод его Лейб-Гвардии в Гусарский полк.
Генерал-Адъютант Граф Бенкендорф».

Вот так, оказывается, на самом деле «преследовал» опального поэта Лермонтова главный жандарм России граф А.Х. Бенкендорф! В результате Мишель прослужил под Новгородом всего полтора месяца и уже 9 апреля 1838 года был переведён в Царское Село в свой прежний лейб-гвардии Гусарский полк. Насколько известно, за время пребывания в Селищах Лермонтов шесть раз дежурил по полку и два раза был на церковном параде. Здесь с ним никто не нянчился, да и поэтом не считал.
Некоторые литературоведы пишут, что, несмотря на краткость пребывания Лермонтова в Лейб-гвардии Гродненском гусарском полку, он успел приобрести среди товарищей по службе уважение и авторитет как офицер и поэт. Однако, один из его сослуживцев, А.И. Арнольди, по данному поводу написал позднее в своих мемуарах следующее:
«Лермонтов в то время не имел ещё репутации увенчанного лаврами поэта, которую приобрёл впоследствии и которая сложилась за ним благодаря достоинству его стиха, и мы, не предвидя в нём будущей славы России, смотрели на него совершенно равнодушно…»
Что же касается офицерской удали, то надо понимать специфику гусарской службы. В казармах не было иных развлечений, кроме вечеринок с вином и картами. Известно, что Лермонтов в Селищах в первый же вечер проиграл за карточным столом 800 рублей! Четыре офицерских жалованья за раз! Таких «удальцов» в любом карточном обществе будут носить на руках. Кроме того, в свободное от службы время Лермонтов позволял себе довольно часто отъезжать в Петербург, а ведь это 145 вёрст туда и столько же обратно! Кто ещё из товарищей Лермонтова по службе мог себе позволить такое? Так что, словами Пушкина можно сказать: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог!», однако то ли это уважение, которого достоин именно офицер? Всё тот же Александр Арнольди, ставший позднее генералом от кавалерии, участником Кавказских походов и русско-турецкой войны 1877—1878 годов, военным губернатором Софии писал в своих мемуарах:
«Он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В то время мы все писали такие стихи. Я жил с Лермонтовым в одной квартире, я видел не раз, как он писал. Сидит, сидит, изгрызёт множество перьев, наломает карандашей и напишет несколько строк. Ну, разве это поэт?»
Конечно, Арнольди пристрастен в своих оценках личности Лермонтова, а кто – нет? Ведь даже обычный стакан, наполовину наполненный водой, разные люди видят неодинаково: для одних он наполовину полон, а для других – наполовину пуст. А тут – живой человек! Но, очевидно, что мнение Арнольди о Лермонтове было на чём-то основано. По-видимому, оно не раз обсуждалось в различных офицерских компаниях и в конечном итоге сложилось именно таким. И скорее всего не только у него одного, раз этот человек в своих мемуарах говорит о Лермонтове не только от своего лица, но и неоднократно употребляет слово «мы». Вот и Ю. Елец в своей «Истории лейб-гвардии Гродненского гусарского полка» пишет:
«За свое пребывание в полку Лермонтов не оставил по себе того неприятного впечатления, каким полны отзывы многих сталкивавшихся с ним лиц. Правда, отзывы гродненских офицеров о Лермонтове устанавливали одно общее мнение о язвительности его характера, но это свойство не мешало Лермонтову быть коноводом всех гусарских затей и пирушек…»
Вот так и прошла первая ссылка Михаила Лермонтова – в туристических походах по Кавказу, балах и офицерских пирушках.