Ричард Хайнберг - Хищники и жертвы - Часть 2

Resilience
28 августа 2018 г

Общество как экосистема во времена коллапса,  Часть II

(Часть I данного эссе можно найти здесь Resilience 30 июля 2018 г)


4.  Наш современный контекст: адаптационный цикл,  консервация и спад

Как мы видели, отношения хищник-жертва определяют характер потока энергии через экосистемы.  Но что происходит в природной или человеческой социальной “экосистеме”,  когда энергетические потоки увеличиваются?  Пока имеется достаточное количество основных питательных веществ и других условий (таких как климат),  система проявляет тенденцию к росту в размерах (в отношении биомассы и/или сложности).

Именно это и происходит в человеческой “экосистеме,”  в особенности, это было заметно на протяжении прошлого века.  Мы, люди, научились использовать экзосоматическую энергию (т.е., энергию, отличную от той, которая высвобождается благодаря пище и метаболизму), когда несколько сотен тысяч лет назад начали использовать огонь. Приручение тяговых животных (прежде всего лошадей, волов и  мулов), и приручение водной энергии и энергии ветра (сначала с помощью паруса, а затем мельниц) упростили доступ к экзосоматической энергии. Позже, технологическое развитие включало металлургию, а изобретение паровой машины открыло путь к использованию ископаемого топлива – угля, нефти и природного газа.
 
Ископаемое топливо, представляющее собой  запасенную солнечную энергию в течение десятков миллионов лет, позволило увеличить глобальное использование энергии на душу населения за последние 150 лет на 800%.  Совместными усилиями науки, технологии и испопаемого топлива многие вещи стали возможны, о которых можно было только мечтать — включая авиацию, глобальную электронную связь,  массовое производство товаров и роскошный образ жизни (для некоторых, по крайней мере), характеризуемый безудержным потреблением.  За двести лет население выросло от нескольких сотен миллионов до 7.5 млрд;  города и нации росли как грибы; торговля поднялась до заоблачных высот и покрыла собой всю Землю; а разрушительная мощь оружия приобрела глобальный характер.

Экологические последствия человеческой деятельности также достигли потолка. Темпы вымирания видов, главным образом из-за разрушения среды обитания,  выросли по сравнению с естественным вымиранием в  1000 раз [1]. Ледники начали таять из-за нагревания атмосферы (которая сама нагревается из-за концентрации парниковых газов, производимых сжиганием ископаемого топлива), что приводит к повышению уровня океана.  Верхний слой почвы исчезает с увеличивающейся скоростью (в настоящее время со скоростью  более 25 млрд тонн в год).  В морях из-за смытых удобрений возникли мертвые зоны вблизи дельт рек. В океанах  появились огромные острова, составленные из выброшенного пластика (произведенного из того же ископаемого топлива), угрожая всей морской жизни.  Рыбы начали вымирать из-за хищнического рыболовства.  Фактически, популяции всех классов диких животных резко уменьшились,  причем половина всей дикой природы исчезла за последние 40 лет.  По оценкам,  сегодня люди — вместе с коровами, свиньями, собаками, котами и другими домашними животными — составляют  более  95% массы всех наземных млекопитающих [2].

Ясно, что влияние людей на биосферу будет в конце концов само-ограничивающим. Экономический рост и рост населения, лежащие в основе этого влияния,  подвержены конечному ограничению ввиду истощению ископаемого топлива, минералов, почвы и пресной воды;  а также из-за загрязнения, включая парниковые газы, вызывающие климатические изменения.  Как я уже писал [3], весьма маловероятно, что человечество будет способно поддерживать рост другим способом (таким как возобновляемая энергия или ядерная энергия);  лучшее, на что можно надеяться, это равномерный, мирный и относительно “счастливый” спуск от существующих уровней населения и потребления.
 
Любой биолог-демограф, взглянув на тенденции в темпах человеческой популяции, должен заключить, что наш вид находится на стадии “вытаптывания среды” (overshoot) — условии, при котором популяция временно превышает длительную несущую способность среды.  В природе такое вытаптывание всегда временно, т.к. заканчивается вымиранием.  Один из измерительных инструментов степени нашего “вытаптывания” - это экологический след  [4], указывающий на расход биопотенциала [5], т.е. площадь, занимаемая биологически продуктивной землей и водой, производящей экологические услуги (включая регенерацию ресурсов и абсорбцию отходов) для данной популяции. Согласно Глобальной сети экологического следа [6],  человечество в настоящее время использует ежегодно ресурсов в объеме  1.5 Земли (хотя такое потребление неравномерно;  например, для поддержания уровней потребления в США требуется четыре Земли). Такое возможно только за счет высасывания будущего биопотенциала — по существу, за счет будущих поколений.

Учитывая степень сегодняшнего разрушения  несущей способности, от которой  зависят будущие поколения,  наш образ жизни можно охарактеризовать как  “хищничество”;  или, грубо говоря, тем, что старики “поедают” молодых [7].

Можно по-другому взглянуть на нашу дилемму: индустриальный век ископаемого топлива представляет собой фазу беспрецедентного роста в большом историческом адаптационном цикле.
 
Мы видели фазы роста и раньше (как расширялись древние империи), но их бум всегда приводил к периодам консолидации (фазе консервации) и  затем коллапсу (или спаду),  при которых население уменьшалось, а культурные достижения пропадали. Можно показать, что последние несколько десятилетий  представляют собой глобальную фазу консервации, по мере того, как мир находится в периоде  относительного мира и стабильности, с уменьшеним темпов роста населения и роста ВВП.

Тем временем, мы сталкиваемся с парадоксом.  С одной стороны, поскольку богатств и энергии прибавилось, есть чем поделиться.  В течение 20-го века, “прирученные” классы (т.е. рабочие) в индустриальных обществах получили доступ к невиданным   дарам, включая образование, медицинское обслуживание, улучшенные условия проживания, дешевый и быстрый транспорт и развлечения. Жизнь в либеральных демократиях предполагает сегодня универсальный доступ к  определенным социальным услугам,  свободу слова  и социальную мобильность. Но с другой стороны,  “классы-жертвы“ подвергаются нападению “хищников” более утонченными методами,  часто имеющими отношение к долгам.

Долг, связанный с уплатой процентов, не есть нечто новое;  его история насчитывает  5000 лет [8].  На протяжении тысячелетий долг и проценты служили инструментами для правящих классов чтобы грабить классы-заемщики.  Быстрый рост энергопотребления в 20-м веке привел к быстрому росту денег.  Поскольку энергия нужна для любой работы (выполняемой людьми или машинами), рост доступной энергии означал выполнение большей работы и генерирование больших денег.  На протяжении 20-го века  связь между деньгами и драгоценными металлами (природно ограниченными)  постепенно разорвалась, и деньги, напротив, были привязаны к  долгу (сегодня создание банковских займов - причина существования денег). 

Таким образом, почти все деньги сегодня привязаны к основанному на проценте долгу,  с постоянно растущим процентом, текущим к финансовому центру.  Как объясняет экономист Майкл Хадсон [9], финансовая система стала главным способом порабощения и разворовывания [10] в современном мире.

Но сам долг в конце концов  становится пределом для роста.  Следуя за Великой Депрессией 1930-х гг экономист Ирвинг Фишер разработал теорию дефляции долга [11 ],  которая гласит, что как только долг достигает точки, при которой возврат платежей становится невозможным,  наступает момент, когда многие люди прекращают выплачивать займы и ипотеку,  вызывая тем самым падение банков и разрушение экономик.  В нынешних условиях,  уровни долгов временно маскируют растущие системные проблемы,  подрывающие систему генерирования богатств в индустриальных обществах.  Современные общества живут за счет нефти (делающей возможным транспортировку продовольственных продуктов,  сырья,  товаров  и людей).  По мере того, как  высококачественные, легко доступные нефтяные месторождения будут исчерпаны,  все больший процент мировой добычи нефти  будет приходить из маргинальных источников, таких как американская тяжелая нефть — добываемая гидроразрывом (“фрэкингом”) и горизонтальным бурением. Однако,  такая добыча затратна [12 ], а ее цена выше, и поэтому компании, специализирующиеся на такой добыче, глубоко в долгах.  По существу, долг здесь выступает как своего рода энергетический стимул,  способствующий продолжению современной консервационной фазы большого адаптационного цикла — но только до момента, при котором наступает дефляция долга.  Другие характерные симптомы социальной консервационной фазы -  рост неравенства доходов [13], уменьшение роста заработной платы рабочим [14],  и снижение экономических перспектив у молодежи [15].  После того, как закончатся эти тенденции и придет фаза спада, наступит расплата (см “Seneca Effect” [16] ).

5.  Перевернутый мир: “хищники” и “жертва”  во времена экономического роста, и во времена экологического спада

Когда наступает такое “хищничество”,  оно должно как-то оправдываться — по крайней мере, самими “хищниками”, но иногда и “жертвой”.  Религия выполняла эту функцию во многих древних обществах (последователи “истинной веры” получали божественную лицензию на подавление неверующих);  сегодня экономическая и политическая идеология [17]  с успехом выполняет эту функцию.  Жрецы обслуживали царей в древних цивилизациях, канализировали мифы и ритуалы, оправдывающие божественное право монарха. Царь провозглашал свое право владеть всем и вся внутри государства,  полученное им от божества [18] — причем сам он был его земным воплощением. По мере роста культурного разнообразия и секуляризации государства, философы и экономисты  взяли на себя функции жречества,  объясняя народу, почему богатые заслуживают своего богатства, а бедные своей бедности,  и почему каждый должен быть верен государству, экономической системе или им обоим.

Одна идеологическая система, оправдывающая “хищников”,   в особенности выделяется за последние несколько сотен лет –  и это расизм. 

Обстоятельства, приведшие к расизму,  означали брутальную и наглую форму  “хищничества”, включающую похищение и порабощение африканцев европейцами и  европейскими американцами.  Эта практика присутствовала среди богатых усложненных обществ, которые считали себя рациональными, моральными и набожными.  Поэтому она требовала нового и убедительного идеологического базиса.
 
До 15-го столетия,  европейский рынок рабов ориентировался на восточно-европейских славян (отсюда термин “славяне”).  К  1400-м годам, славяне окрепли в своем противостоянии рабству, и работорговцы повернулись к  Африке.  В поисках богатств,  в начале 15-го века, португальский принц Генри-Навигатор занялся исследованием западного побережья Африки,  а его хроникер Гомес Энерс де Зурара [19] описывал расширяющуюся португальскую торговлю рабами, представляя африканцев как низшую “черную”  расу, а европейцев как “белую” высшую расу (до этого, “белый цвет”  не рассматривался как расовая категория). 

Данная идея получила развитие среди других европейцев,  обнаруживших древние тексты из классической античности, в которых люди подразделялись на группы  в зависимости от их внешнего вида и имели глубоко отличительные свойства.  Очень скоро появилась теория,  согласно которой “белая”  высшая раса имеет право не только на порабощение миллионов “низших” народов, но и избрана Богом  для того, чтобы принести цивилизацию “дикарям” (идея, которая позже была отражена в поэме Киплинга [20] “The White Man’s Burden”).  В южных Соединенных Штатах, где рабство стало базисом сельскохозяйственной экономики,  расовость служила как организующий социальный принцип.

Рабство закончилось в США  в 1865 г в результате сопротивления частично со стороны рабов и не-рабов, кампаний аболиционистов, и кровавой Гражданской войны, унесшей до 750 000 смертей [21] из общего населения 34 000 000.  Но расизм продолжился — и продолжается по сей день, и не только на американском юге, но и по всей стране и также в мире.  Для “белых” высших классов он означает солидарность большинства “белого” рабочего класса с элитой, а не с цветными,  у которых может быть тот же экономический статус.  Тем временем,  бедные разного этноса (включая бедных европейских американцев)  остаются подверженными “хищнической”  экономической системе.

С точки зрения “жертв”,  “хищники” прямо ответственны за их постоянную нищету, отсутствие каких-либо возможностей,  подавление культуры, заключение в тюрьмы и полицейское насилие.  Человека из  низших классов заставляют думать, что  “Если я не преуспеваю, это моя вина” — или вина других групп, которые нечестно отбирают у меня оставшиеся ресурсы.

С точки зрения “элит”, их “хищничество” выглядит совершенно иначе.  Высшие классы любят думать: “Мы заслужили  все, что имеем, потому что мы выше:  мы умнее, мы больше работаем,  у нас лучше родословная.” “Жертвы,” напротив,  часто представляются элитой как глупые, ленивые и с плохой наследственностью. Ими надо управлять как скотом или овцами для их же добра,  через низкооплачиваемую работу, наркотики, долги и тюрьмы. Часто элиты ставят реальность на голову, представляя бедных как “паразитов,” и себя как производителей всего стоящего.  Идеология элит  вкладывается в головы каждого нового поколения в элитарных школах [22],  и усиливается через “высококлассные” забавы (включая членство в клубах)  и символы их достижений.  Высшие и низшие классы в одинаковой степени разделяют точку зрения, что “быть хищником лучше.’”

Однако отношения “хищник-жертва” нестабильны на протяжении больших отрезков времени. Как мы видели,  человеческое общество зависит от пределов несущей способности среды,  популяционных циклов, долговых циклов, и адаптационных циклов экосистем.  В период фазы роста  в данных  циклах общество в целом  стремится стать сложнее. “Хищники” и “жертва”  могут от этого выигрывать, хотя в разной степени.  Но во время фазы спада,  могут возникать революции, гражданские войны, агрессии и коллапс.  Система приручения частично разрушается,  в ущерб “хищникам” и “жертве.”

Классам “жертв”,  живущим без какой-либо страховки в отношении прихода тяжелых времен,  коллапс принесет немедленные и серьезные травмы.  Тем не менее,   у “жертв”  могут появиться возможности освободиться от тяжелой жизни, когда механизмы поддержания “хищников” (включая финансовую систему) рухнут. Это возможность создания кооперативных усилий по прямому удовлетворению своих основных потребностей,  а  не через поддержку управляемых элитами систем  производства и распределения.

С приходом фазы экологического спада, классы “хищников”, по крайней мере вначале, будут освобождены от проблем:  в конце концов, у них накоплено достаточно средств,  включая деньги и средства для передвижения (отсюда современный ажиотаж у элит по покупке бункеров в Новой Зеландии [23]).  Но богатство, запасенное в акциях, бондах и ценных бумагах испарится за ночь при наступлении финансового кризиса.  В таких услоиях, элиты окажутся в смертельном противостоянии не только с разъяренной толпой “жертв”, но и с другими элитами.

Фактически,  человеческая экосистема во времена экологического спада будет страдать от избытка “хищников.”  Во времена роста и консервации, элиты  поддерживают механизмы, позволяющие приоткрывать створки для “жертв”, а межэлитная конкуренция  не дает классу “хищников”  перенаселять экосистему и  делает "жертвы" доступными.  Но, по мере приближения фазы спада,  “перенаселение элит” [24] (заимствуя фразу Питера Турчина) приведет к гораздо более яростной конкуренции между элитами, которая может принимать форму госпереворотов  и революционных движений.


Это приводит к рассмотрению других биологических метафор (см Часть 3, Resilience  17 сентября 2018).


*  *  *
 
[1] [2] [3] http://richardheinberg.com/bookshelf/the-end-of-growth-book
[4] https://en.wikipedia.org/wiki/Ecological_footprint
[5] https://en.wikipedia.org/wiki/Biocapacity
[6] https://www.footprintnetwork.org/
[7] [8]
[9] [10] [11] https://en.wikipedia.org/wiki/Debt_deflation
[12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] https://en.wikipedia.org/wiki/The_White_Man
[21] [22] [23] [24]

Ричард Хайнберг (Richard Heinberg) -  автор многих книг по экологической тематике, связанной с пикойлом,   редактор онлайнового журнала Resilience, научный сотрудник Post Carbon Institute (США).