Ричард Хайнберг - Хищники и жертвы - Часть 2
28 августа 2018 г
Общество как экосистема во времена коллапса, Часть II
(Часть I данного эссе можно найти здесь Resilience 30 июля 2018 г)
4. Наш современный контекст: адаптационный цикл, консервация и спад
Как мы видели, отношения хищник-жертва определяют характер потока энергии через экосистемы. Но что происходит в природной или человеческой социальной “экосистеме”, когда энергетические потоки увеличиваются? Пока имеется достаточное количество основных питательных веществ и других условий (таких как климат), система проявляет тенденцию к росту в размерах (в отношении биомассы и/или сложности).
Именно это и происходит в человеческой “экосистеме,” в особенности, это было заметно на протяжении прошлого века. Мы, люди, научились использовать экзосоматическую энергию (т.е., энергию, отличную от той, которая высвобождается благодаря пище и метаболизму), когда несколько сотен тысяч лет назад начали использовать огонь. Приручение тяговых животных (прежде всего лошадей, волов и мулов), и приручение водной энергии и энергии ветра (сначала с помощью паруса, а затем мельниц) упростили доступ к экзосоматической энергии. Позже, технологическое развитие включало металлургию, а изобретение паровой машины открыло путь к использованию ископаемого топлива – угля, нефти и природного газа.
Ископаемое топливо, представляющее собой запасенную солнечную энергию в течение десятков миллионов лет, позволило увеличить глобальное использование энергии на душу населения за последние 150 лет на 800%. Совместными усилиями науки, технологии и испопаемого топлива многие вещи стали возможны, о которых можно было только мечтать — включая авиацию, глобальную электронную связь, массовое производство товаров и роскошный образ жизни (для некоторых, по крайней мере), характеризуемый безудержным потреблением. За двести лет население выросло от нескольких сотен миллионов до 7.5 млрд; города и нации росли как грибы; торговля поднялась до заоблачных высот и покрыла собой всю Землю; а разрушительная мощь оружия приобрела глобальный характер.
Экологические последствия человеческой деятельности также достигли потолка. Темпы вымирания видов, главным образом из-за разрушения среды обитания, выросли по сравнению с естественным вымиранием в 1000 раз [1]. Ледники начали таять из-за нагревания атмосферы (которая сама нагревается из-за концентрации парниковых газов, производимых сжиганием ископаемого топлива), что приводит к повышению уровня океана. Верхний слой почвы исчезает с увеличивающейся скоростью (в настоящее время со скоростью более 25 млрд тонн в год). В морях из-за смытых удобрений возникли мертвые зоны вблизи дельт рек. В океанах появились огромные острова, составленные из выброшенного пластика (произведенного из того же ископаемого топлива), угрожая всей морской жизни. Рыбы начали вымирать из-за хищнического рыболовства. Фактически, популяции всех классов диких животных резко уменьшились, причем половина всей дикой природы исчезла за последние 40 лет. По оценкам, сегодня люди — вместе с коровами, свиньями, собаками, котами и другими домашними животными — составляют более 95% массы всех наземных млекопитающих [2].
Ясно, что влияние людей на биосферу будет в конце концов само-ограничивающим. Экономический рост и рост населения, лежащие в основе этого влияния, подвержены конечному ограничению ввиду истощению ископаемого топлива, минералов, почвы и пресной воды; а также из-за загрязнения, включая парниковые газы, вызывающие климатические изменения. Как я уже писал [3], весьма маловероятно, что человечество будет способно поддерживать рост другим способом (таким как возобновляемая энергия или ядерная энергия); лучшее, на что можно надеяться, это равномерный, мирный и относительно “счастливый” спуск от существующих уровней населения и потребления.
Любой биолог-демограф, взглянув на тенденции в темпах человеческой популяции, должен заключить, что наш вид находится на стадии “вытаптывания среды” (overshoot) — условии, при котором популяция временно превышает длительную несущую способность среды. В природе такое вытаптывание всегда временно, т.к. заканчивается вымиранием. Один из измерительных инструментов степени нашего “вытаптывания” - это экологический след [4], указывающий на расход биопотенциала [5], т.е. площадь, занимаемая биологически продуктивной землей и водой, производящей экологические услуги (включая регенерацию ресурсов и абсорбцию отходов) для данной популяции. Согласно Глобальной сети экологического следа [6], человечество в настоящее время использует ежегодно ресурсов в объеме 1.5 Земли (хотя такое потребление неравномерно; например, для поддержания уровней потребления в США требуется четыре Земли). Такое возможно только за счет высасывания будущего биопотенциала — по существу, за счет будущих поколений.
Учитывая степень сегодняшнего разрушения несущей способности, от которой зависят будущие поколения, наш образ жизни можно охарактеризовать как “хищничество”; или, грубо говоря, тем, что старики “поедают” молодых [7].
Можно по-другому взглянуть на нашу дилемму: индустриальный век ископаемого топлива представляет собой фазу беспрецедентного роста в большом историческом адаптационном цикле.
Мы видели фазы роста и раньше (как расширялись древние империи), но их бум всегда приводил к периодам консолидации (фазе консервации) и затем коллапсу (или спаду), при которых население уменьшалось, а культурные достижения пропадали. Можно показать, что последние несколько десятилетий представляют собой глобальную фазу консервации, по мере того, как мир находится в периоде относительного мира и стабильности, с уменьшеним темпов роста населения и роста ВВП.
Тем временем, мы сталкиваемся с парадоксом. С одной стороны, поскольку богатств и энергии прибавилось, есть чем поделиться. В течение 20-го века, “прирученные” классы (т.е. рабочие) в индустриальных обществах получили доступ к невиданным дарам, включая образование, медицинское обслуживание, улучшенные условия проживания, дешевый и быстрый транспорт и развлечения. Жизнь в либеральных демократиях предполагает сегодня универсальный доступ к определенным социальным услугам, свободу слова и социальную мобильность. Но с другой стороны, “классы-жертвы“ подвергаются нападению “хищников” более утонченными методами, часто имеющими отношение к долгам.
Долг, связанный с уплатой процентов, не есть нечто новое; его история насчитывает 5000 лет [8]. На протяжении тысячелетий долг и проценты служили инструментами для правящих классов чтобы грабить классы-заемщики. Быстрый рост энергопотребления в 20-м веке привел к быстрому росту денег. Поскольку энергия нужна для любой работы (выполняемой людьми или машинами), рост доступной энергии означал выполнение большей работы и генерирование больших денег. На протяжении 20-го века связь между деньгами и драгоценными металлами (природно ограниченными) постепенно разорвалась, и деньги, напротив, были привязаны к долгу (сегодня создание банковских займов - причина существования денег).
Таким образом, почти все деньги сегодня привязаны к основанному на проценте долгу, с постоянно растущим процентом, текущим к финансовому центру. Как объясняет экономист Майкл Хадсон [9], финансовая система стала главным способом порабощения и разворовывания [10] в современном мире.
Но сам долг в конце концов становится пределом для роста. Следуя за Великой Депрессией 1930-х гг экономист Ирвинг Фишер разработал теорию дефляции долга [11 ], которая гласит, что как только долг достигает точки, при которой возврат платежей становится невозможным, наступает момент, когда многие люди прекращают выплачивать займы и ипотеку, вызывая тем самым падение банков и разрушение экономик. В нынешних условиях, уровни долгов временно маскируют растущие системные проблемы, подрывающие систему генерирования богатств в индустриальных обществах. Современные общества живут за счет нефти (делающей возможным транспортировку продовольственных продуктов, сырья, товаров и людей). По мере того, как высококачественные, легко доступные нефтяные месторождения будут исчерпаны, все больший процент мировой добычи нефти будет приходить из маргинальных источников, таких как американская тяжелая нефть — добываемая гидроразрывом (“фрэкингом”) и горизонтальным бурением. Однако, такая добыча затратна [12 ], а ее цена выше, и поэтому компании, специализирующиеся на такой добыче, глубоко в долгах. По существу, долг здесь выступает как своего рода энергетический стимул, способствующий продолжению современной консервационной фазы большого адаптационного цикла — но только до момента, при котором наступает дефляция долга. Другие характерные симптомы социальной консервационной фазы - рост неравенства доходов [13], уменьшение роста заработной платы рабочим [14], и снижение экономических перспектив у молодежи [15]. После того, как закончатся эти тенденции и придет фаза спада, наступит расплата (см “Seneca Effect” [16] ).
5. Перевернутый мир: “хищники” и “жертва” во времена экономического роста, и во времена экологического спада
Когда наступает такое “хищничество”, оно должно как-то оправдываться — по крайней мере, самими “хищниками”, но иногда и “жертвой”. Религия выполняла эту функцию во многих древних обществах (последователи “истинной веры” получали божественную лицензию на подавление неверующих); сегодня экономическая и политическая идеология [17] с успехом выполняет эту функцию. Жрецы обслуживали царей в древних цивилизациях, канализировали мифы и ритуалы, оправдывающие божественное право монарха. Царь провозглашал свое право владеть всем и вся внутри государства, полученное им от божества [18] — причем сам он был его земным воплощением. По мере роста культурного разнообразия и секуляризации государства, философы и экономисты взяли на себя функции жречества, объясняя народу, почему богатые заслуживают своего богатства, а бедные своей бедности, и почему каждый должен быть верен государству, экономической системе или им обоим.
Одна идеологическая система, оправдывающая “хищников”, в особенности выделяется за последние несколько сотен лет – и это расизм.
Обстоятельства, приведшие к расизму, означали брутальную и наглую форму “хищничества”, включающую похищение и порабощение африканцев европейцами и европейскими американцами. Эта практика присутствовала среди богатых усложненных обществ, которые считали себя рациональными, моральными и набожными. Поэтому она требовала нового и убедительного идеологического базиса.
До 15-го столетия, европейский рынок рабов ориентировался на восточно-европейских славян (отсюда термин “славяне”). К 1400-м годам, славяне окрепли в своем противостоянии рабству, и работорговцы повернулись к Африке. В поисках богатств, в начале 15-го века, португальский принц Генри-Навигатор занялся исследованием западного побережья Африки, а его хроникер Гомес Энерс де Зурара [19] описывал расширяющуюся португальскую торговлю рабами, представляя африканцев как низшую “черную” расу, а европейцев как “белую” высшую расу (до этого, “белый цвет” не рассматривался как расовая категория).
Данная идея получила развитие среди других европейцев, обнаруживших древние тексты из классической античности, в которых люди подразделялись на группы в зависимости от их внешнего вида и имели глубоко отличительные свойства. Очень скоро появилась теория, согласно которой “белая” высшая раса имеет право не только на порабощение миллионов “низших” народов, но и избрана Богом для того, чтобы принести цивилизацию “дикарям” (идея, которая позже была отражена в поэме Киплинга [20] “The White Man’s Burden”). В южных Соединенных Штатах, где рабство стало базисом сельскохозяйственной экономики, расовость служила как организующий социальный принцип.
Рабство закончилось в США в 1865 г в результате сопротивления частично со стороны рабов и не-рабов, кампаний аболиционистов, и кровавой Гражданской войны, унесшей до 750 000 смертей [21] из общего населения 34 000 000. Но расизм продолжился — и продолжается по сей день, и не только на американском юге, но и по всей стране и также в мире. Для “белых” высших классов он означает солидарность большинства “белого” рабочего класса с элитой, а не с цветными, у которых может быть тот же экономический статус. Тем временем, бедные разного этноса (включая бедных европейских американцев) остаются подверженными “хищнической” экономической системе.
С точки зрения “жертв”, “хищники” прямо ответственны за их постоянную нищету, отсутствие каких-либо возможностей, подавление культуры, заключение в тюрьмы и полицейское насилие. Человека из низших классов заставляют думать, что “Если я не преуспеваю, это моя вина” — или вина других групп, которые нечестно отбирают у меня оставшиеся ресурсы.
С точки зрения “элит”, их “хищничество” выглядит совершенно иначе. Высшие классы любят думать: “Мы заслужили все, что имеем, потому что мы выше: мы умнее, мы больше работаем, у нас лучше родословная.” “Жертвы,” напротив, часто представляются элитой как глупые, ленивые и с плохой наследственностью. Ими надо управлять как скотом или овцами для их же добра, через низкооплачиваемую работу, наркотики, долги и тюрьмы. Часто элиты ставят реальность на голову, представляя бедных как “паразитов,” и себя как производителей всего стоящего. Идеология элит вкладывается в головы каждого нового поколения в элитарных школах [22], и усиливается через “высококлассные” забавы (включая членство в клубах) и символы их достижений. Высшие и низшие классы в одинаковой степени разделяют точку зрения, что “быть хищником лучше.’”
Однако отношения “хищник-жертва” нестабильны на протяжении больших отрезков времени. Как мы видели, человеческое общество зависит от пределов несущей способности среды, популяционных циклов, долговых циклов, и адаптационных циклов экосистем. В период фазы роста в данных циклах общество в целом стремится стать сложнее. “Хищники” и “жертва” могут от этого выигрывать, хотя в разной степени. Но во время фазы спада, могут возникать революции, гражданские войны, агрессии и коллапс. Система приручения частично разрушается, в ущерб “хищникам” и “жертве.”
Классам “жертв”, живущим без какой-либо страховки в отношении прихода тяжелых времен, коллапс принесет немедленные и серьезные травмы. Тем не менее, у “жертв” могут появиться возможности освободиться от тяжелой жизни, когда механизмы поддержания “хищников” (включая финансовую систему) рухнут. Это возможность создания кооперативных усилий по прямому удовлетворению своих основных потребностей, а не через поддержку управляемых элитами систем производства и распределения.
С приходом фазы экологического спада, классы “хищников”, по крайней мере вначале, будут освобождены от проблем: в конце концов, у них накоплено достаточно средств, включая деньги и средства для передвижения (отсюда современный ажиотаж у элит по покупке бункеров в Новой Зеландии [23]). Но богатство, запасенное в акциях, бондах и ценных бумагах испарится за ночь при наступлении финансового кризиса. В таких услоиях, элиты окажутся в смертельном противостоянии не только с разъяренной толпой “жертв”, но и с другими элитами.
Фактически, человеческая экосистема во времена экологического спада будет страдать от избытка “хищников.” Во времена роста и консервации, элиты поддерживают механизмы, позволяющие приоткрывать створки для “жертв”, а межэлитная конкуренция не дает классу “хищников” перенаселять экосистему и делает "жертвы" доступными. Но, по мере приближения фазы спада, “перенаселение элит” [24] (заимствуя фразу Питера Турчина) приведет к гораздо более яростной конкуренции между элитами, которая может принимать форму госпереворотов и революционных движений.
Это приводит к рассмотрению других биологических метафор (см Часть 3, Resilience 17 сентября 2018).
* * *
[1] [2] [3] http://richardheinberg.com/bookshelf/the-end-of-growth-book
[4] https://en.wikipedia.org/wiki/Ecological_footprint
[5] https://en.wikipedia.org/wiki/Biocapacity
[6] https://www.footprintnetwork.org/
[7] [8]
[9] [10] [11] https://en.wikipedia.org/wiki/Debt_deflation
[12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] https://en.wikipedia.org/wiki/The_White_Man
[21] [22] [23] [24]
Ричард Хайнберг (Richard Heinberg) - автор многих книг по экологической тематике, связанной с пикойлом, редактор онлайнового журнала Resilience, научный сотрудник Post Carbon Institute (США).
Свидетельство о публикации №218092501574