Чугунный король

    Всё некогда, всё какие -то заботы, проблемы, крутишься как белка в колесе. В бестолковой суете остановиться бы, но   на тебя напирают, наталкиваются и уже недовольны и  ты уже мешаешь бежать, потому, что ты уже стар и этот бег с препятствиями тебе не под силу.  К ужасу своему осознаешь, что именно препятствия и были основным условием твоего существования.  Поэтому, отойди в сторонку, не мешай бежать тем, кто еще в силах. Отдышись, может быть вспомнишь, мимо чего ты пронесся, чего не смог разглядеть .
-Ты бы сынок заехал как ни будь. Звонит мама. Она моя умница не часто звонит, все не хочет от жизни отрывать и если позвонила, значит плохо ей. Вырвешься, приедешь и сердце заноет.
– Боже мой, какая же ты у меня старенькая. Сколько же тебе лет мамочка? Много, и все больше в тебе сходства с легкой и чистой девочкой на желтой фотографии в нашем семейном альбоме.. Ты стелешь мне постель на старой софе, ты купила ее когда мы жили еще в бараке,  на другой планете. Я вдыхаю аромат истончившихся от времени, опрятно заштопанных простыней и пододеяльников. Мы долго с тобой не спим, разговариваем, вспоминаем всякое: Каким был отец, каким был я, какой стала твоя внучка. Ты рассказываешь о местных новостях, о своих подружках, Настях, Пашах ,Клавах…Кто чем болен, кто умер.. Я молчу, слушаю, слезы застаиваются у меня в глазах. Неужели я когда ни будь тебя потеряю и тебя не будет на свете. Комок застревает у меня в горле. Я плачу, мои рыдания маму не удивляют, мне даже кажется, что они ей приятны, они её утишают.
– Нака водички, она присаживается на край постели, протягивает ко мне свою сухонькую руку и гладит по волосам.
– Успокоился, ну и слава богу. Она ставит стакан на стол . Скрипнула ее кровать. В комнате темно, тепло и тихо. Медленно, будто преодолевая сопротивление времени, тикают часы. Они так же тикали и при отце, отсчитывая недолгую его жизнь, под их медлительный стук подросла моя дочка, состарилась мама. Я угадываю их продолговатый футляр, круглый циферблат, двоящийся на грани толстого стекла маятник. С удивлением замечаю, что они не бъют
.– Да я его отключила, бой то, отвечает мама на незаданный мною вопрос.
 Тревожить они меня стали, наводить на грустные мысли. Лежим , молчим, Я слышу мамино дыхание, наверно она лежит с открытыми глазами. Мне хорошо. Сон путает мои мысли.
 – Ты дядю Илью то Длинного помнишь ли?, слышу сквозь сон. Хочу сказать помню, но сплю, сплю. Утром на кухне солнечно, весело, чадно. По радио рассказывают взрослым о детях. Мама печет блины. –
- Сладко спалось?
– Ой сладко. Я поеживаюсь, потягиваюсь, на мгновенье ощущаю себя мальчишкой. Мама гладко причесана, белый с мелкими голубыми цветочками фартук на ее темном платье ей к лицу. Глаза ее грустны. –
-Ты Илью то помнишь?  Третьего дня помер. В двенадцать повезут на кладбище. Проститься то с ним  зайдешь?  Говорит она как то все разом.
 - Илья, да но он же не старый – вырывается у меня. Я сажусь на стул ударившись рукой о швейную, всегда стоявшую на кухне машинку.
Умер Илья.               
-Тебя же ждут, черт ты колченогий – ругается распределитель работ Филимон Ступнев.
– Еду,  еду, еду к ней,  улыбается Илья и крутит над головой возжами. Престарелая лошадь Наталья, гремя телегой поторапливается к «обрубке» У высокой, обитой железом створки ворот она останавливается и переступает ногами.
 - Слезай приехали  - говорит Илья и снимает меня с телеги.
 Погуляй вон там на травке
Удивительно на чугунолитейном заводе имелась зеленая поляна. Хоть и невелика «Литейка» но все же грязь, отработанная формовочная земля, шлак из вагранки и зеленая трава невероятно. Поляна примыкала к  огромному из толстых досок амбару без крыши,  для хранения кокса, сверх калорийного угля, для вагранки. В обед, полежать на ней приходили формовщики – суровые и грязные. Литейке в обед сто лет. Когда то она принадлежала бельгийцу. В детстве я думал что бельгиец  это особенный негр, почему? Илья открыв ворота  «обрубки» заставляет Наталью пятиться, что бы телега оказалась. внутри.  Мне не хочется играть на травке. И я вместе с Ильей протискиваюсь между телегой и стеной в обрубку. Как там шумно, как пыльно, как страшно и опасно. Детям там не место. Там крутятся огромные граненные стальные барабаны в которых стукаясь друг о друга и о ребра граней, переваливаются чугунные отливки избавляясь от литников и всякого другого чугунного нароста образовавшегося при литье. Из щелей между гранями барабанов широкими струями сыплется черный песок.  У изношенных, вращающихся со страшной силой огромных наждачных кругов, стоит не взятый на фронт из за пожилого возраста, наш сосед Артюхин и со злой старательностью прижимает к ним не вполне обившиеся в барабанах отливки. Из под кругов вылетают лимонно белые искры. Время от времени он смачно сплевывает в сторону и черная пыль, в том месте куда он сплюнул, свертывается в черные шарики.
- Вона сколько тяжести тебе наготовил, говорит он Илье, кивая на пепельно  серую гору гранат «лимонок»
 - Ну с этой фрицевой погибелью я моментом - весело бъет рука об руку Илья. Поставив поудобней здоровую ногу, что бы не утруждать немощную, он начинает швырять их в телегу.
 – А ну ка держи человечка – протягивает мне чугунный натек Артюхин.  Пошли на улицу, чего тебе легкие  песком затоваривать.
 - Погоди бросать то, кричит он Илье и мы опять протискиваемся между телегой и стеной.
Поское лицо, след от наждачного круга,  на голове корона, одна нога длиннее другой. рук нет вовсе, они под плащем.
 - Похож на короля, правда, улыбается мне Илья.
– Да вроде не очень, говорю я .
 У нас, у мальчишек, всяких королей, лошадей, собак, зайцев, у каждого килограмм  по пятнадцать. Илья несчастный человек. На фронт из за ноги не взяли. И учится на шофера из за нее,  как не упрашивал то же не взяли.
 -Я вот нашла кое- что, грустно  улыбаясь, приносит мама с балкона, завернутого в старую фланелевую  рубашку короля. У него темного и тяжелого, блестящее плоское лицо, одна нога длиннее другой а на голове корона.