Глава V. Исторический роман Нести свой крест

Исторический роман Нести свой крест.


Глава V.


Приостановка деятельности экспедиции под командой Витуса Беринга шла также вяло, как и начиналась. Пока в Сенате сторонники экспедиции с переменным успехом бились за ее продолжение с противниками, само собою расстраивался десятилетием отлаженный путь снабжения этого грандиозного мероприятия: путь от Московии до Охотско-Камчатского края. Опять начались массовые побеги людей, силою да нуждою согнанных для перевозок кладей экспедиции. Заменивший покойного Беринга капитан-лейтенант Алексей Чириков уже почти год как перебрался в Якутск, ожидая конкретных указаний от Сената. В Охотске, не теряя времени даром, готовились к новому плаванию в Америку суда «Надежда», «Архангел Михаил» и «Св. Иоанн» под общей командой Мартына Шпанберга. Мичман А. Хметьевский на 16-весельном дубель-шлюпе все еще продолжал описание северных берегов Охотского моря. Алексей Чириков время от времени слал в Сенат доношения, в коих были и решимость продолжать исследования, и отчаяние по поводу положения экспедиции из-за неясности планов Сената. Время работало против экспедиции. Ко двору царицы Елизаветы Петровны вернулся из ссылки бывший соратник Петра I, Григорий Скорняков-Писарев, рьяный противник экспедиции, считавший Беринга и Шпанберга своими личными  врагами. Став тайным советником, он перевесил чашу весов в сторону противников продолжения экспедиции. Сенат стал готовить на рассмотрение царицы доклад по итогам деятельности этого восточного похода, оставляя в бездействии и неведении тысячи его участников, разбросанных по Сибири, Якутии и Камчатке. В такой обстановке Емельяну Басову пришлось положить не мало сил и упорства, чтобы в  Охотской канцелярии выбить для своего судна обещанную парусину. Некоторые компаньоны стали уже отчаиваться, ведь шел июль, а готовый к плаванию шитик все еще не имел парусов. Василий Басов , оставшийся за старшего на время отлучки Емельяна, засобирался уже сам ехать а Большерецк и далее на поиски запропавшего брата. Но тот вскоре объявился и не пустой, чем очень обрадовал заждавшихся сотоварищей. Когда привезенное перенесли с батов во двор, Емельян впалыми глазами посмотрел на компаньонов:

- Ну, браты, легче еще судно срубить, нежели заполучить сии принципиальные к  плаванию штуки.

Он открыл ящик и кивнул Санникову:

- Евтишка, вот пель-компас да дальнозоркая труба – тебе в оборужение. С ними да с Богом веди нас к удаче! – Он передал ему ящик и продолжил: - Теперь домехи ни в чем нет. Шьем парус и – в море!

Молва, что компанейщики скоро отходят в море, молнией облетела все остроги, поколебав даже самых неверящих в успех их затеи. Зачастили к Басову возжелавшие идти в плавание. Нашлись и готовые сдать в пай немалые меха, но поздно: трудные времена пережиты. Нетерпение Емельяна быстрее вырваться в море, почувствовать ощущение того к чему трудно и долго готовился, все возрастало, заставляло подчинять свои деяния только и только походу. Несмотря на то что он часто вспоминал о Виринее, с которой он несколько раз встречался до уезда за парусиной, и даже скучал по ней, Емельян уже несколько дней не мог навестить ее. Оставался уже день до отхода в поход, когда Басов завернул к церкви. Около колокольни он увидел Виринею. Сидя на приступке крыльца, она песком начищала пузатые бока медной ладаннице. Виринея поднялась и, обдав его светлым взором, упрекнула:

- Почти седьмицу как в остроге, а не идешь. Неужто забыл?

- Вирюшка, в моем сердце ты всегда, но столь забот ныне и день и вечор допоздна. Народишку собралось нас свыше двух десятков персон, и каждый норовит лишь со мною совет держать, - виновато заговорил он и улыбнулся, продолжив:

- Прости. Сегоды все отрину и буду на закате ждать тебя у тех наших берез. Придешь?

- Приду. Теперь уходи, не то Феофилакт увидит да будет вопрошать. Ему сама хочу о нас поведать, когда время приспеет. Иди же, - она нарочито нахмурилась и снова присела на приступок.

Сдерживая радость сердца, Виринея снова принялась за ладанницу, посматривая вслед ставшего ей любимым, хотя еще во многом не понятного и чужого человека. Мысленно благодаря Бога и щурясь от солнца, она взглянула ввысь. По лазоревому небу белыми цветами плыли облака. На душе стало светло и вольно, как на небе. Ей вдруг захотелось все обнять: облака горы и каждую травинку, очеловечить все и заговорить о самом сокровенном. Пусть все и все знают, что она любит, любит этого человека.

Вокруг острога каменноберезкники зеленым разливом захлестнули сопки. Опушки леса запестрели от ярких цветов сараны. И будто забрызгались малиновым румянцем колючие кусты шиповника. Вот уже на пороге хлопотный для камчадалов  месяц – август с его грибами, жимолостью, голубикой. Затухал багрянец заката, а у заветной березки Емельян страстно обнимал извивный  стан Виринеи, сливаясь с ней в томных поцелуях.

- Вирюшка, груди моей для сердца мало. Хочу впитать тебя, хочу тобой напиться, вволю надышаться…

Приятная теплота заливала их тела, кружила головы, и вновь сливались воедино их губы да жаркие дыхания.

                * * *

Утром к берегу реки Камчатки собрались почти все жители Нижнекамчатского острога проводить первых ватажников в море. Слыхано ли дело: не только морской вояж, а и промысел хотят затеять. Священник Феофилакт вручил Басову икону Пресвятой девы Марии, освященную в церкви и окропив шитик, благословил тем самым этих отчаянных, ищущих удачи людей. Он сошел на берег, повернулся еще раз к изготовившимся к отплытию и крестом в руке осенил их:

- Ищущий да обрящет! Да воздаст господь вам по трудам вашим. Аминь.

 Басов дал команду, и заработали шесты, выталкивая судно на стремнину реки. Платочками, руками замахали родственники отъезжающих, закричали последние напутствия:

- Гринька, береги себя, сынок!

- Данило, Данилушко, мы ждем тебя!

- Вернусь, вернусь, смотри за детками…

Виринея не сдержалась. Пробежав немного по берегу, она махнула платочком:

- Я буду молиться за тебя! Слышишь? Буду ждать!

Феофилакт удивленно покосился на нее и, пропустив сквозь ладонь поредевшую клиновидную бородку, повернулся и зашагал в селение.

Гринька, стоявший неподалеку от Емельяна, вздрогнул от приятной неожиданности: «Ну, Вирька! Какова скрытница…До си время чла лишь за товарища, а на разлуку-то открылась. Все силы покладу, дабы обогатиться. Тогда уж вовсе мя не отринешь», - заликовал сердцем парень. Он припомнил дружка своего Ивашку Рыкова, с коим соперничал, ухлестывая, в прошлом, за единственной в их селении заневестившейся Вирькой и, гордясь собою, улыбнулся.

К полудню судно, выйдя из устья реки, закачалось на первых накатах моря. Захлопал, наполняясь ветром, поднятый парус, затянулись узлы на снастях и шитик пошел в открытое море. Свежий ветерок распирал грудь Емельяну. Он вглядывался в манящий и вместе с тем пугающий горизонт моря. «Господи! Неужто свершилось?! Сколько лет шел к этому часу. Будто в яви обретаю крылья. Спасибо, господи! Что жарким помыслам моим даешь ты  воплощенье…», - рвались наружу мысли. К нему подошел брат Василий:

- Гляжу, доволен ты? Ишь как заворожено зришь в даль.

- Доволен, брат! В груди тесно от радости кипучей.

Пошли пятые сутки как шитик, носимый ветрами, кланялся каждой волне, продвигаясь почти  в неведомое. Евтихий Санников, единственный, понимающий по компасу, время от времени озадаченно поглядывал на него, удерживая через блок кормило. Емельян уже с беспокойством взирал на восток, где заря красноватой полоской обозначила небосвод. Он услышал, как Соснин спросил у моложавого казака Петра Верхотурова, который с командой капитана Беринга уже зимовал на том острове, куда правил шитик Санников:

- Можа проскочили мы этот остров-то?

- Как знать. Данило. Вокруг зябь одна, поди разбери, где он…

«Забеспокоились тож», - отметил себе Басов и подошел к Евтихию:

- Подмоги не надо? Вымотался поди?

- Нет, счас строго по компасу держать след, - отмахнулся тот.

- По времени, как говаривали бывальцы, острову бы показаться пора?

- Путь по морю от ветра зависит. Меня вот заря беспокоит. Гля, краской заливает. Кабы штурм не случился. Оно ведь: солнце красно поутру – моряку не по нутру, - вовсе не успокоил Басова кормщик.

Вскоре, как и опасался Санников, резко засвежел ветер. Евтихий напрягался, удерживая кормило, и тут отчетливо увидел, как впереди замаячила бугристая полоска суши.

- Земля! Браты, земля! – крикнул он.

Ватажники будто вылетели из-под палубы и, указывая друг другу на землю, заобнимались, закрестились. Порыв ветра, остужая их радость, взбелил море, закидал брызгами. Румпель кормила чуть не сбросил Евтихия с приступка. К нему бросился Верхотуров, и он вдвоем овладели им.

- Рано ликовать. Однако кончилось ваше баловство с морем. Быть штурму! – сурово предупредил он, вглядываясь в темнеющее небо:

- Парус приспустите. Проверьте крепеж кладей, особо байдар.

Недолго пришлось ждать, когда море рвануло ветром и ревом; швырнуло шитик в пучину волн, готовых раздавить, поглотить столь беспомощный средь них поплавок жизни. Намертво затянулись на снастях пеньковые да ременные узлы. Глядя, как на корме уже трое помогали Евтихию удерживать кормило, направляя судно против волны, Басов подумал: «Зря не спустили парус совсем. На таком ветру не совладать судном». Соснин и двое ватажников с ним тщетно пытались развязать узлы, чтобы снять парус. Налетевшая волна шибанула их и покатила по палубе. Отхлынув, вода оставила их, и они спешно юркнули в трюм. Отфыркиваясь от воды, Данило Соснин молвил:

- Канаты струной звенят, так их не взять. Токмо резать.

- Срежем, и парус изорвет в клочья, рассудил Холщевников.

- От штурма на попятну не пойдешь. Либо парус, либо живот, - настаивал Соснин. Их разговор прервал крик Санникова:

- Рубите парус! Уносит от острова!

 Вскоре с обрубленными снастями шитик, будто прося пощады, трепыхал белыми клочьями паруса перед каждой налетавшей волной, но заметно продвигался к острову. Глядя на мокрых, утомленных и напуганных сотоварищей, на взбесившееся море, Емельян взмолился: «Господи! Боюсь! Бесстрашья где набраться!? Не за себя страшусь, а за провал мечтаний да деянья моего. Помилуй, Господи! Дай полностью пронесть возложенную на меня судьбину. Зачем столь тяжких испытаний дал пройти и хочешь, дабы не узрил я воплощенье помыслов моих? Помилуй нас!»

Несколько раз сменились у кормила люди, когда стало ясно, что судно, гонимое штормом, острова не минует. К счастью мореходов, берег, к которому их несло, был пологим. Волны, набегающие с океана, у береговой отмели взвивались на дыбы, как скаковые лошади, и бросались на землю с неистовой силой, потом с грохотом и шумом разливались по лайде. Чем ближе к острову, тем быстрее шитик несся к берегу. Ватажники, готовясь к неминуемому крушению судна, оцепенели. Расстрига закрестился двумя перстами, шепча: «Помилуй, Всевышний!». Вот, первая крутая волна долбанула шитик, разворачивая его боком под смертельный удар следующей громады. Побледневший Басов взревел не свои голосом:

- Чего столбенеете!? На кормило все!!! Навались!!! – и вместе с другими бросился на помощь к рулевым. Облепив румпель, ватажники чуть выровняли суденышко, и шитик еле устоял на крутяге, которая, будто с размаху, швырнула его на берег. Резкий удар о землю -  и армяки, сермяги, бродни, сорвавшаяся с крепежей поклажа и утварь – все сбилось в плотную кучу; и с треском рассыпающийся шитик пополз вслед за отхлынувшей волной, чтобы принять на себя новый разрушительный удар. Другая волна, размбив палубу, разметала спрессованную кучу клади и людей по берегу. Мокрые ватажники, не чувствуя боли от ушибов, отползали по песку от разъяренных волн. Чуть придя в себя, Емельян пальцем выскреб песок из ушей и снова, слыша устрашающий гул и рев шторма, принялся оттаскивать от воды связку гарпунов, первое что ему попалось. Приходя в себя, ватажники, отбирая у моря свое, тащили подальше на сушу снаряжение, провизию, утварь, сорванные доски и брусья от шитика.

К вечеру у разведенных костров, просушивая одежду до исподников, мореходы смеялись друг над другом, вспоминая пережитое. Петр Верхотуров, бывалый уже в такой переделке, когда на судне экспедиции Беринга «Св. Петр» их также штормом выбросило на этот остров, закатывался смехом:

- Гринька-то, пока в себя приходил, эдак фасонисто вышагивал из воды и вдруг как рванет от моря по лайде, яко таракан по горячей печке. Ха-ха-ха.

Сидевший рядом с Басовым Расстрига ухмыльнулся:

- Силен все же рассейский народишко. Токмо что живота не лишился а ужо ржут над бедою. Я-то сам, пока в памороках был, воды нахлебался, думал и впрямь жизнь тут скончаю. Ране-то тако не боялся. Неужто верно: чем дольше живешь, тем дольше жить хочется?

  Рано утром, когда все еще спали у затухших костров, кутаясь кто во что мог, Емельян прошел на берег. На песке и на разбитом опрокинутом шитике сидели чайки. Они сутулились, уставясь в океан, будто слушали его тяжелые, утомленные после шторма вздохи. Басов вспомнил приговорку, которую часто слышал в Охотске: «Бродит чайка по песку, моряку сулит тоску. Села чаечка на воду – жди хорошую погоду». «Знать еще покуражиться погодка-то», - отметил себе он и двинулся к шитику, чтобы осмотреть его остатки да покумекать: можно ли его восстановить. «Ведь не на крыльях же отсюда вынематься?» - озадачивал себя он.

Накаты утихающих волн перекатывали по песку то обломок мачты шитика, то чью-то одежду. Море будто убедилось в ненужности ему того, что оно вчера в безумной ярости отобрало у людей, и теперь возвращало обратно. Кое-где торчали уже замытые песком доски от шитика, разбитые бочки, обрывки снастей. «Вчера ведь все собрали», - отметил Басов и поднял промокшую котомку с бельем. Он снес ее от воды и подошел к растрепанному суденышку. Пока он осматривал его, ватажники поднялись. Одни из них разбрелись по берегу, подбирая все, что за ночь вернуло море, другие подошли к Басову.

- Как жить-быть дале, передовщик? – обратился Данило Соснин.

- Перво-наперво займемся заботами, сему дню подходящими. Оттащим  подале от воды останки шитика и поищем удобного места, дабы становище устроить.

- Судно-то сызнова перебрать след, а для того хороших лесин хотя бы с десяток надобно, - озадачил ватажников плотничьих дел мастер Алексей Воробьев.

- Берега осмотрим, приносного леса тут найдется. Мы також делали. Главное, зверь тут водится, знать не пропадем, - взбодрил всех Верхотуров.

Емельян, понимая, что в данной ситуации от него требуется стойкости больше, чем от других, пошедших за ним, заговорил уверенней:

- Слава Богу, что живота никто не лишился. Коль умереть не суждено было, зазорно будет раскисать, веру в удачу теряя. Ныне трапезу проведем, и за дела по наряду: Расстрига с Обуховым провизию, что спаслась, переберут да подсушат. По три человека направятся по разны стороны по берегу смотреть удобное место, где есть вода речная да хламники наносные для дров и устройства становища. Заодно и лежки зверя проведать. Остальным шитик разбирать да стаскивать подале, дабы беды избежать от более злых волн.

Когда все принялись за работу, Емельян Басов, казак Семен Хабаров и Евтихий Санников пошли по лайде в восточную сторону от выброшенного шитика. Они отошло совсем недалеко, как Евтихий, шедший впереди, остановился и крикнул:

- Семен, готовь фузею. Вона бобры монхорылые, - указал он, на лежащих под крутоспадающей к морю сопкой каланов. Семен с Басовым остановились. Всматриваясь, Хабаров заметил:

- Не мало их тама-ка. В тихой бухточке от погоды укрылись.

- Ишь как сгрудились. Обойдем пужать не станем. Обустроимся, тогда за них возьмемся, - заметил Басов и свернул с береговой лайды на тундру. Они зашагали по траве, обходя рябиновый стланик и огромные, выше роста человека, стебли пучки. Под ногами сочно зеленела дикая петрушка, пестрели синими, желтыми и белыми цветами ирисы и пижма. Рыжие султаны конского щавеля высились над карликовыми березками. В низинках листья брусничников отражали пробивающиеся сквозь тучи солнце. Часто приходилось обходить текли – мокрые тундрочники, окаймленные шикшовниками с черной водянистой ягодой. Сопка, которую они обходили, будто оградилась от тундры кустами жимолости. Санников нагнулся к одному из них и, стряхнув с ветки в ладонь синюю ягоду жимолости, отправил ее в рот.

- Скусно-о. надо нам впрок ее наготовить, да пусть бывший поп брагу творит.

- Чего, без питья – нет житья, Евтишка? – покосился не него Басов.

Обогнув сопку и лежбище каланов, путники вновь вышли к берегу. Небольшой заливчик принимал в себя серебристую речушку, которая выпетляля из тундры и вдоль пологих сопок неспешно истекала в океан.

- Гля, тут и завалы хламника есть. Все на перво время дрова и водица, - указал на выброшенный морем плавник Евтихий.

- Да и землянухи в увалах способнее мастерить нежели в низине, - поддакнул Семен.

- Тут и разбить стан. Место и от ветра и от большой воды укромное, - решил Басов.

Они спустились в ложбину к речке. На плесе, рассекая белесыми горбами воду, кружили над нерестилищем красные рябины. Это самцы горбуши охраняли места нереста самок от прожорливых гольцов – любителей икры.

- Не пропадем, браты! Река-то нерестовая, - обрадовался Хабаров.

Евтихий, прильнув к бегущим прозрачным струям, втянул несколько раз воду и поднялся.

- Напился, что наелся, - смачно вытер губы он.

На следующий день под сопочкой, у устья речки, закипела работа. Ватажники рыли землянки, резали дерн, растаскивали кучи плавника, выискивая подходящую древесину. Обухов с двумя служилыми устраивал вешала для сушки рыбы и мяса. Прокопий Расстрига таскал с речки камни, обустраивал кострища.

- Надо глину тут поискать, тогда и печь смастерить можно, - протрубил он своим гулким голосом.

- Не все враз, - отозвался Обухов.

Верхотуров с тремя помощниками, захвати багры и веревки, ушли, чтобы приплавить к месту ремонта две лесины, годные к судовому строению. Их они нашли при вчерашнем обходе берега. К Расстриге подошел Никитка Кузнецов и перед ним вывалил из подола кухлянки съедобные коренья и травы.

- Тут всего уйма, токмо копай да рви, - засиял он карими глазами, Прокопий довольно взглянул на паренька:

- Однако, шти ныне заварю, а то все бурдук да уха. Ты еще принеси також, я впрок насушу, лишним не будет.

       Вечером собрались все к шалашам-времянкам, расставленным полукругом у кострища и, делясь своими впечатлениями, трапезничали. Каждый подставлял свою чашку, а Расстрига разливал, приговаривая:

- Все хорошо, что есть, а чего нет, то и худо. Давай миску Маркуша, да варево откушай; вижу: ты поубегался, даже с виду слинял, - и, взяв у него чашку, налил два черпака.

Гринька, расправившись с первой порцией, подошел вновь:

- Улей-ка штей мисочку.

- Еще не всех по разу наделил. Пожди «Маковей» – поговей.

После трапезы Петр Верхотуров подсел к Емельяну:

- Да, верно, это тот остров, на коем мы с Берингом бедовали. Там, где лесины мы с бухточки выплавили, сопочка одна больно знакомая показалась. Надо бы все обойти весь остров познать. Коли тот, то с лесом тут не весело будет. Ведь мы в ту зиму все обобрали.

- Хватило вам дров-то! – встрял Евтихий.

- Ни, спаслись жиром котиков, кой впрок натопили, на дрова не надеясь, - без особого оптимизма ответил Петр.

- Дак не беда, котиков да бобров тут почти в каждой бухточке полно, - подсел к ним Хабаров.

- Не скажи… К зиме они от острова в море уходят до весны, - хмыкнул Верхотуров.

Басов заметно обеспокоился:

- Ты, Петр, возьми два человека да харч с собою и с утра в путь. Чую я: скучать тут нам не придется. Во всем поспешать след, дабы и выжить, и пользу делу возыметь.

Утром Расстрига спустился к речке, умылся, зачерпнул воды медным котлом и залюбовался. Дно речки пестрело яркими камушками. Туман рассеивался, просветлялась заря, начиная новый день. Глядя, как плавным потоком струиться вода бесшумная и прозрачная, Прокопий подобрел сердцем. «Ишь, тишина тут святая. Лепота да и токмо. Будто утро всего Света белого зичинается», - умилился он. Когда Прокопий вернулся к стану, там Емельян уже беседовал с Верхотуровым, собравшимся в поход.

- Петр, паче чаянья людишек, каких заприметите, сразу назад – оповестить нас. Ни в стычки, ни в беседу вступать не велю под страх слова государыни.

- Так и будет, передовщик, - заверил тот.

Взошедшее солнце уже не застало никого у кострища. Каждый занимался назначенным делом. Емельян с тремя компаньонами несли на плечах рубленный из крупного плавника крест с резаной ножом надписью: «Е. Басов  со товарищи. Всего 26 человек. Август 1743». На вершине сопки они вкопали его и, стянув шапки, перекрестились.

- Вот и остолбили земельку. Дай, Господи, быть ей в пользу России-матушке, - торжественно заключил Басов. Он вынул подзорную трубу из футляра и стал осматривать открывшиеся с сопки просторы. Далеко просматривался извивный берег острова, бугрящийся сопками и поблескивающий озерцами да речушками. Рассматривая играющих в заливах морских зверей, Емельян заметил:

- Дивно тут бобров. Надо поспешать с промыслом, кабы и впрямь не отхлынул зверь от этой землицы.

Через четыре дня вернулся Верхотуров с отрядом. Их окружили ватажники, теребя вопросами. Уставшие ходоки, сбросив котомки, почти повалились на траву. Верхотуров достал из кармана и подал Басову песочные часы:

- Как и думал я: это наш остров. Становище нашли, могилы капитана Беринга и служилых, склад-магазин, где укрыли мы казенные вещи. Но уже порушило склад, однако, великими штурмами да ветрами. Кое-чего замыто песком, и море близко подошло к сим укрытиям. Часы принес для веры словам нашим.

Ватажники засыпали вопросами:

- Много там чего?

- Лес по берегам видели?

- А зверя-то изобильно?

Петр потряс рукою, успокаивая любопытников, и заговорил:

- Лежит там и парусина, и веревки, и пушки с ядрами да зельем. Много чего нам бы сгодилось, да кто волю даст, дабы это употребить. Казна-то государева. Одно скажу, браты: крепко к зиме изготовиться след, потому как быстро нам отсюда не выбраться.

- Так можа взять хоть парусину да веревки, - ввернул Гринька.

Сборщик ясака Семен Хабаров покосился на паренька:

- Несмышленыш, на дыбу захотел?

Слушая разговор, Расстрига размыслил: «Ишь запуганы: гибните все, а не трожь. И-эх! Вся Россия, яко разношерстая  ватага, кою единит лишь страх кары, стремление выжить да в коей мере единая вера», - и он еще раз обвел взглядом говорящих. – «Вот и эти все разные. Держаться вместе верою в удачу да страхом за свой живот, а насыть их вволю, убери сей страх – и враз раздерутся убиенно. Неужто инако нельзя единить народы? Ведь страх убивает в людях радость, доброту и счастье…Забавно, яко же живут в сытых странах, коли таковые есть? Или в просвещенных? А может в не просветной темени народа нашего вся причина…?» - все дальше и дальше от сотоварищей улетал мыслями Прокопий Расстрига.

Весть, принесенная Верхотуровым, огорчила Емельяна. «Надо же, средь многих островов, кои тут водятся, как уверял капитан Чириков, попали на тот, где уже застолблена земля россиянами. Не тако мнилось, не тако…Неужто опять судьбина мне испытание деет? Отступиться некуда чего ж, принимаю и это», - невесело думал Басов.

На следующий день Емельян разделил ватагу на отряды. Особо ловких и способных к промыслу возглавил Данило Соснин. Служилые же люди, под началом Семена Хабарова, должны были заниматься заготовкой дров, топлением жира из морских зверей, копчением и сушкой рыбы. С этого дня обитатели острова начали в полной мере жизнь людей, не раздавленных выпавшей долей,  а рассчитывающих на нечто большее – удачу. Заботы отвлекали их от отчаянного положения человека, не знающего, когда ему удастся выбраться с острова. Полагаясь в этом на Бога и авось, они устремились делать то, что было необходимо сегодня и что зимою будет сделать невозможно.

                * * *

В один из дней после ухода отряда Басова из Нижнекамчатского острога, Феофилакт застал Виринею неистово молящуюся перед иконой Божьей матери. Он посмотрел не ее заплаканное лицо и, дождав, пока она закончит, пригласил ее к себе в келью. Усадив напротив себя, он согрел ее добрым взглядом и заговорил:

- Страдание сердца и метания души – все проходящее. О чем мятешься, дщерь?

Виринея подняла на него влажные глаза, полные тревоги.

- Мне сон дурной пригрезился…Скажите, отче, погибнуть в море просто?

Феофилакт припомнил, как она ринулась тогда за уплывающим шитиком, и подумал: «О нем все мысли у нее, а не о Боге. Знать, белицею ей не в силах бысть. Сомненья боле нет», - уверился он и с укором взглянул на деву. Та опустила взор.

- Я мыслил, что твой путь в сей жизни ты твердо сможешь божьей воле посвятить, дабы духовным озареньем смогла себя преобразить.., он глубоко вздохнув, продолжил: - Не просто, знаю я, отринуться от жития мирского, от вихрей внутренних тревог не каждому дано. На то усилья надо.

Виринея, зарыдав, прикрыла руками лицо и с трудом заговорила:

- Прости мя, отче! Нет сил моих противиться сему… Люблю его, что подеять мне? Все помыслы о нем, о Емельяне.

Феофилакт подошел к ней, погладил ее русую голову и будто заблаговестил мягким голосом:

- Чего же, коль суждено тебе жизнь вершить свою по излученью сердца, а не по зову души, в том судия не я. В руках все Божьих.

                * * *

Сентябрь на остове запестрил одеяния тундры и сопок, но дни стали теплее и ласковее летних. Промысловики на байдарах подплывали к непуганым каланам, которые, играясь в прибрежных водах, будто в улыбке, щерили свои усатые морды и любопытно таращили лупастые глаза на байдары, на людей, метающих гарпуны. Зверей вокруг острова было множество. Колонии каланов и нерп перемешивались с лежбищами котиков, и промысловики без труда добывали в день по нескольку десятков морских зверей. Котиков и нерп били в основном на берегу для заготовки жира.

В один из дней задул тугой сыроватый ветер. Потемнело, заколыхалось море, загрохало волнами о берег. Ватажники собирались на промысел.

- А я вчера еще заметил, у пауков на ветках паутина поредела. Ну, думаю: жди ветра. Так и есть, - заявил Расстрига.

- Сегоды без байдар пойдем. Зверье по лежкам от волн прячется, - сказал Соснин.

Гринька Брагин плитняком оттачивал гарпун. Санников подошел к нему и оценил:

- Таким носком не токмо зверя бить, но и от сякого оборону иметь можно. Кабы зверя насквозь не проткнул.

- Да коли в ласту бить, то не враз и проткнешь, - ввязался в разговор Чудинов.

- Сивуча в ласту не попадешь, так не удержишь. Вывернет клок мяса и ушел. Это у моржа кожа везде держит, - заключил Соснин.

Вскоре отряды разошлись по разным лежбищам. Гринька шел с отрядом, где за старшего был Петр Верхотуров. Еще издали от лежбища стал доноситься трубный рев сивучей – старых котиков. Особо старых котиков, как и молодых одногодков, старались не промышлять, так как жиру у них было меньше. Блестящими валунами котики сгрудились на песке, утопая в реве и крике. Охотники подобрались к стаду с подветренной стороны и, затаясь за камнем, разделились по три человека. Один с гарпуном, двое с колотушками – дубинами для забоя зверей. Гринька, имеющий меткий глаз, был гарпунщиком. Он изготовил гарпун, в левую руку взял ремень, еще раз проверил крепление ремня к наконечнику, гарпуна и стал пробираться к небольшому гарему котиков. Гривастый самец, оберегал своих самок, то и дело менял место, отпугивая холостых самцов. Гринька и напарники подобрались уже совсем близко, как из-за камня, к которому прильнули они, выскочил сивуч-холостяк и ухватил за загривок самку из гарема гривастого сивуча. Гривастый, волнуя свое студнеобразное тело, нагнал их и тоже ухватился за самку. Они с остервенением принялись трепать ее, вырывая друг у друга.

- Порвут щас, - шепнул на ухо Гриньки напарник и добавил: - Пора!

Гринька подскочил к холостяку и точно под переднюю лапу вогнал гарпун. Гривастый, бросив самку, кинулся вслед за всполошившимся гаремом. Холостяк же, не выпуская полонянку, бросился наутек, но гарпунный ремень, которым Гринька уже обогнул крупный валун, удержал его. Напарники, подскочив к сивучу, колотушками принялись глушить его. Зверь, вылупив очумелые глаза и не выпуская изо рта полумертвую самку, тщетно пытался вскарабкаться на каменный выступ. Одной ластой он цеплялся за выступ, а мощным задним ластом так поддавал себя снизу, что взметывалась длинная шерсть на его загривке. Но другую вывернутую ласту удерживал Гарпун и ремень. Последовал удачный удар в переносицу, и сивуч сразу обмяк, заваливаясь набок.

- Вот, проклятый, через пятку, крепок! – посетовал один из охотников.

- Да, помолотить вам пришлось. Зато не худой. Жир-то за две ходки уносить придется, не инако, - оценивая добычу, высказался Гринька.

Стадо котиков, обеспокоенное промысловиками, сместилось к другому концу лежбища и продолжало жить своей жизнью. Вечером за трапезой, как обычно, делясь впечатлениями, заговорили, похохатывая, зазубоскалили ватажники, хлебая янтарную уху. Холщевников, ходивший на промысел с Сосниным, заговорил надтреснутым голосом:

- Наконец-то, мы с Даниилом увидели эту громадину, коя морскую траву жрет. Здоровуща, чем ее брать? Невдомек. Но мяса в ней надолго хватит.

- Ты о ком это? – поинтересовался Расстрига.

- Да о корове, - ответил за напарника Соснин.

- Корове? – удивленно ухмыльнулся Гринька.

- Чего зубы-то голишь, мякинна голова. Корова и есть. Токмо морская, коли в море пасется, - утвердил Данило Соснин.

- Эх, браты, мясо у нее – говядины не надо. Мы пред штурмом в море ее бивали из фузей, дабы волнами на берег выбросило. Инако на сушу не вытащишь, також тяжела. Да и сама она на земь почти не ступает из-за своей тяжести. Лишь по мелководью и пасется. Жаль пороху у нас не густо, дабы ее мяса впрок запасти. Тюленье мясо к зиме надоест, осточертеет, и сравнивать его с коровьим не можно. – сообщил зимовавший тут ранее Петр.

- А знаете, в том заливе, где наш шитик стоит, кашлака на отмель выбросило, - постарался удивить всех Гринька.

-  Два дня как там был, не видел, - отозвался Емельян.

- Мы с Никиткой недавно прибегли оттуда. Сладкий корень копали там, - настаивал Брагин и добавил: - Мы сами зрили, как он затрубил зычно да с маху на отмель ринулся. Ворочался потом и бился, да где там, почти на сухом остался.

Семен Хабаров даже приподнялся:

- Это же удача! Столько жира! А кишки и пузыри кита пустим под хранение жира. Лучше хранится, чем в нерпичьих мешках, и больше входит. С кашлака жир получше да и ус на шитье суденышка пустим. Завтра же со всеми жиротопниками туда переберемся.

- Неплохо, тогда с забоя сивучей людишек на промысел бобров пошлю, пока ты с китом управишься, - сориентировался Соснин.

Санников уже не участвовал в разговоре. Его мысли крутились вокруг фразы Верхотурова: «Жаль, коли мяса коровы впрок не запасем». Он раздумывал: «Как же не взять? Завсе на большую рыбу – больший крючок, как и на зверя гарпун». Санников припомнил, что, когда разбили шитик, в нем он увидел изогнутый крючкаобразно лом. Евтихий еще удивился силе удара, коя так его скривила. «Согнуть его круче, заострить и, коли корова байдару не боится, то с нее и вонзить ей под кожу сей крюк. А там знай себе тяни с берега ее на мелководье, где режь, спускай кровь с этой неуклюжины». Довольный своею думкой  Санников прервал разговор:

- Я знаю как корову брать.

Все повернулись к нему, и он начал выкладывать свои соображения.

- А чего, заострим лом да попробуем, - поддержал его Соснин.

Через день, уже с готовыми снастями, отряд Соснина отправился к заливу, где обитали морские коровы. Туман давно поднялся выше сопок, а роса все еще не сходила, поэтому промысловики шли по прибойке. С крутого обрыва к морю спадал шумный водопад. На останце, торчащем из глади залива, расселись кайры, будто тонкогорлые кувшины, расставленные в лавке купца-бакалейщика. Терпко пахло сероводородом от преющей морской капусты, которая толстым слоем укрывала прибойную полосу залива. Глядя на зашпилившее с  утра море, Верхотуров отметил:

- Редкая тишь. Вона, как в спокое берега киснут.

Плывущие на байдаре, чуть обогнав пеших, ткнулись впереди к берегу и стали выбирать подходящую жертву из плавающих по мелководью залива морских коров. Когда все собрались и определились, байдара с гарпунщиком медленно направилась к ближайшему от берега морскому зверю.

Корова то и дело погружалась в воду, срывая водоросли, потом всплыла, закидывая вверх мохнатую морду и жевала свисающие со рта плети морской капусты. Она жмурила небольшие глазки, будто смакуя, и неспешно пережевывала водоросли. Сидящие на байдаре пригнулись и, еле двигая веслами, поддрейфовали к ней. Как только она вновь погрузилась в воду, выгнув могучую содрогающуюся спину, Санников вскочил и с размаху вонзил в нее крюк. Гребцы споро заработали к берегу на встречу бегущим к воде сотоварищам. Корова осела да дно, потом с шумом будто вылетела из воды и, заработав могучим задним ластом, метнулась вдоль берега в одну, потом в другую сторону. Евтихий разматывал веревку, пока байдара не ткнулась в берег. Промысловики ухватились за нее и, как бурлаки, принялись удерживать зверя. Соснин с Емельяном спешно вбили в песок заостренный кол. Конец этой веревки намотали на этот кол, удерживая зверя. От беспокойного рева коровы другие стали удаляться из заливчика.

Потянем малость, а то ревом всех перепужает, - скомандовал Соснин и зашагнул в воду, берясь за веревку. Корова затихла и двинулась к берегу, но как только брюхом коснулась дна заметалась с большей яростью, взбивая хвостовым ластом воду. Несколькими рывками промысловики немного осушили бьющуюся на крюке корову и остановились.

- Дай душою схватиться, - отпыхивался Холщевников

- Тяжко. По дну не по воде волочить, - вытирал пот Санников.

- Пождем, умается покладистей будет, да и резать не так опасно станет, - рассудил Соснин.

Вскоре ее отчаянный рев перешел на жалостное подвывание. Она перестала рваться.

- Сдает, поддернем еще, - предложил Соснин, - и, когда все ухватились за веревку, закричал: - Тяни во всю матушку! Давай! Давай!

Каждый рывок сопровождала хриплыми всхлипами, рвущими сердце неискушенного в промыслах Емельяна.

- Можа хватит, Данило? Воды-то у нее по колено, не боле. Добейте к чему тако мучить, - не сдержался Басов.

Соснин удивленно покосился на передовщика и скомандовал:

- Айды, робяты!

С колотушками и ножами они подошли к неуклюжей обессиленной морской корове, оглушили ее ударами по голове и надрезали горло, выпуская кровь. Она почти не сопротивлялась, лишь таращила изумленные глаза, полные слез отчаяния. Басову стало не по себе. Он еще посмотрел, как хлынувшая кровь окрасила воду, и вскоре промысловики уже стояли в ней, как в крови. «Господи! Не приемлет сердце мое этого», - взмолился он и зашагал прочь.

На байдаре и в заплечных котомках пешие добытчики перетаскивали в становище мясо. В трех котлах Расстрига готовил к пиршеству деликатесную шурпу. Возбужденные и довольные добычей, ватажники ели споро, нахваливая и мясо, и Евтихия за его выдумку:

- Ну, Евтишка, мудрен, однако. Теперь нам никакая зима не страшна. Коровушек наудим, мяса навялим и жируй всю зимушку, - рассудил Соснин и протянул Расстриге чашку: - Дай-ко еще осмоковать ребрышко. В жизнь так скусно не едал.

Утром Расстрига пошел к речке оттирать котлы. Он прошел мимо вешалов с распластанной подсоленной рыбой, которая аппетитно краснела гроздьями на сквознячке. Вода в речке будто вскипела от заходящих на осенний нерест лососей. Зачинавшаяся заря разливалась, расплескивалась, изукрасив восток бликами – самоцветами. Расстрига заворожено смотрел и не мог надивиться этому несказанному чуду природы. «Что за страна такая, - восхитился он, - ягод, грибов, кореньев разных в еду годных, а рыбы, зверя, да еще и эти чудо-коровы вкуса необычного…И всего изобильно! Красота опричь: сочные травы, чистые речки, яркие цветы, завораживающие восходы и закаты. А туманы, туманы, чарующие, будто нарочно скрадывают эту прелесть, дабы прикрыть ее нагую восторженность. Господи! Неужто это и есть рай земной? И за что там, в Рассеюшке, в гладе да нуждах столь народишку мается? За какие грехи?»

Отзвенели золотые деньки сентября. На смену прибрел пегой клячей октябрь. Все реже и реже блистало солнце сквозь густые туманы. Темнее становились ночи, зачастили над островом ветры. Ватажники перебрались жить в две невеликие землянки. Третью побольше отвели Расстриге. Тут и кострище с расчетом на два три котла, и вешала для сушки одежды. В крытую яму от шкодливых песцов складывали запасы провизии и жира. Отлетали гуси и утки. Вот-вот схлынет наплыв рыбы , и в след за ней уйдут в море каланы, котики да нагулявшие жира морские коровы. Поэтому ватажники усиленно промышляли морского зверя, зная, что скоро они расстанутся с этой наивной добычей. Басов уже исколесил почти весь остров, описывая съестные ягоды, травы, коренья. Ныне же, сидя неподалеку от кострища, на котором расстрига Прокопий готовил ужин, Емельян решил взяться за описание зверей. Умостившись за столом, он омакнул остросрезанное перо гуся в глиняную чернильницу и записал: «А кругом этого острова в море имеется зверей морских: бобров, кашлаков, котов, нерп, сивучей довольно, а також коров морских премножество . ежели де оных промышлять с толком и дальним поглядом, то уповательно множество народу прокормить можно». Прокопий, стараясь не отвлекать сержанта, вышел из избы, под навесом нарубил еще коровьего мяса, занес и стал развешивать его под потолком для копчения. Басов отвлекся от писания и взглянул на Расстригу:

- Однако, Прокопий, ты справен стал. Ишь бока-то заворотились.

- Благостно мне тут, умирать не хочется. Всего тут кишмя-кишит, - улыбнулся тот в бородищу.

Тут на продуваемом всеми ветрами клочке суши приближающаяся зима круто забирала свои права. Как-то враз откочивали звери, оставив сразу онемевший остров под свинцовой полостью холодного неба. С севера потянули тяжелые тучи, бороздя по сопкам. Пожухла иссеченная дождями тундра, ощетинилась от холода серыми пятнами низких кустарников. В покинутых птичьих гнездах царила теперь лишь пустота да стынь. Ватажники утепляли свои одежды, подготавливали лыжи, пасти-капканы для зимнего промысла песца, которого здесь на острове при вольной кормежке на птичьих базарах, развелось видимо-невидимо.

К началу зимы, как обычно, расторговав свои меха в Якутске, Никифор Трапезников  перебрался на Камчатку. С уменьшением добычи пушного зверя в Сибири и на Камчатке цены на меха опять подскочили. Наплыв купцов из Московии к Востоку тоже давал о себе знать. Теперь в торг бойко шли и шкуры котиков, нерп, не говоря уже о каланах. Лальский купец Афанасий Чабаевский, знакомец Никифора, узнав, что Басов с ватагой промышленных людей ушел в море, нещадно бранил Трапезникова, за то что он не вошел в пай этого «кумпанства». Да Никифор и сам уже жалел об этом, так как который год видит, как повсеместно сокращается вылов соболя. Того и гляди, что весь выпромыслится. Трапезников до сих пор не мог забыть тот горький для него спор с матерым купчиной:

- Как мог ты, Никифор, таков случай упустить?! Ведь Басов сам испросил и добыл позволения на промысел. Ты же в этом траты не нес! Уже какая выгода. А? Сам он и рубкой судна, и ватагой занимался, тебе токмо вложить в дело и свободен, - кипел самоваром Афанасий.

- А вдруг все понапрасну у него? Ужо я знаю: он ведь промыслом не горел, открытий токмо желал – не дохода! – осердился Никифор .

- Тот не купец, кто риска избегает. Так в мелочниках всю жизнь и проживешь, - напористо давил Чабаевский.

Трапезников поиграл желваками, переживая уязвленное самолюбие, и, переломив себя, зыркнул на собеседника:

- Поправить дело можно, ведь кормщик у него надолго мой должник. Коль остров зверовой изыщут, он карту мне представит.

Афанасий добрел на глазах:

- Уж не совсем ты прост, Никифор. Молодчина! И коли верить слухам о землях новых тех, нам мешкать не с руки. Суденышко свое рубить! Готовиться к походу исподволь. Вот ныне силы куда тратить вижу.

Они долго еще советовались, как поступать им в этой ситуации, и решили, что Чабаевский берет на себя заботу испросить позволения на промысел, а Трапезников в зиму займется рубкой судна и поиском доброго передовщика, желательно из тех, кто с Берингом бывал в той стороне

На Камчатке Трапезников без особого труда нанял людей на заготовку леса и уговорился с тем же Петром Колокольниковым на рубку судна. Собрать ватагу он не спешил, зорко присматриваясь к промысловикам. Знающего морехода, бывавшего уже на островах, найти ему не удалось, и он в Охотске нанял для будущего похода подштурмана Михаила Неводчикова. То, что Басов не вернулся с моря к началу зимы, Трапезникова особо не беспокоило. Он знал, что мореходам зачастую приходилось из-за осенних штормов вынужденно зимовать, где придется, да и поздно ушел в поход сержант: лишь на исходе лета. Но все же он с нетерпением ждал возвращения, чтобы узнать о промысле и удавить до конца червя сомнения, который нет-нет да и точил купеческое сердце Никифора. Трапезников полностью отдался подготовке к морскому промыслу, ведь путь в камчадальские острожки, а значит и торг в них, ему купцу был ныне строго заказан.

Не дав жителям Камчатки вволюшку нагреться коротким летом, зима вновь завалила снегами. Стала замирать жизнь природы, и солнце старого года все тускнело, уменьшалось. У всего живого заметно затухала прежняя резвость до новых Святок, до рождения нового солнышка брали верх силы холода.

                * * *

В один из морозных деньков нартовая упряжка остановилась на заимке ссыльного Якова. Все еще крепкий, но чуть припадающий на поврежденную медведем ногу, хозяин колол дрова у избушки. Эту свою избушку Яков переделал под баньку, когда окончательно перешел жить в юрту к жене. Увидев гостей, он оставил работу и двинулся им на встречу. С нарты сошел человек в форме капитана гвардейцев Семеновского полка. «Господи! Столичный офицер ко мне!? К добру ли?» - насторожился хозяин. Гость заговорил первым:

- Позволь мил-человек сначала уточнить: ты Шубин Алексей? – шибанул тот хозяина настоящим именем, которое для него стало почти забытым. У Якова заметались мысли: «Давал ведь клятву я, что коли открою свое имя, то вырежут язык. Так царица Анна повелела, упрятывая в эту глухомань меня…Стоит ли сознаться? Авось проверку учиняет», - решил он и, взглянул на каюра, возившегося с собаками, потом на столичного служилого, ответил:

- Зачем такой вам человек понадобился?

- Указ царицы исполняю. Доставить ко двору повелено.

Яков настороженно хмыкнул и с видом обреченного молвил:

- Неужто доломать меня царица Анна порешила?

- Совсем тут одичал ты. Царица ныне Елисавет Петровна – дочь Петра, - добил Якова гонец.

- Как, Лиза!? – вырвалось у ссыльного. Пред глазами вспыхнул образ черноокой девушки с глазами, полными слез и любви. Мысли забивали друг друга: «Что же деять? Цесаревна вышла из опалы…На троне ныне! Ехать к ней?!… Но десять лет ведь…. Вернешь ли ту любовь? А как же тут остаться без меня и дочерям, и женке? Одни как будут жить? С собою ль их забрать?…Но, там без них я нужен», - заметались раненным соболем думки, тесня и грызя друг дружку.

Вновь обретший свое имя хозяин заимки помедлил в раздумье.

 - А коль не возжелает ехать этот Шубин? – спросил он.

- В колоде повезу. Указ царицы, сам смекай.

« А можа и к добру? Поеду во столицу, а там подумаю, как детям с женкой, другую жизнь устроить», - навернулась мысль и бывший Яков произнес:

- Коль эдак, я и есть тот Шубин Алексей. Был прапорщик того же что и ты полка. Когда сбираться в путь?

- Не медля. Чай не близко добираться нам. Уже считай полгода как с указом до тебя бреду. Да, далека околица Руси, - устало молвил капитан.

На лай собак из юрты выкарабкались жена Шубина, а за ней и дочери. Все они с любопытством принялись рассматривать столь разряженного гостя в офицерском мундире. Предчувствуя недоброе, жена с тревогой посматривала на мужа. Он подошел к ней.

- Прости меня. За мной сей офицер приехал. Сейчас уеду я. Не ведаю когда, но обещаю, свидимся мы вновь, - и он с щемящим сердцем обнял ее, подумав: «Как же ты, бедолага, средь тайги с двумя детками?! «Потом обнял Лизу старшую и, взяв на руки младшую Лизоньку, расцеловал ее:

- Не болей, доченька. Папка придет за вами. Ведь он любит вас, - и, поглядев на жену, которая стояла отрешенная, убитая столь неприятной для нее вестью, добавил: - Ты с дочками-то к сродникам переберись, пока я не объявлюсь.

Она, будто опомнившись, схватила его за руку:

- Не ходи с ним! Сам Бог послал тебя мне за все обиды, кои я несла от злых людей. Зачем они хотят тебя забрать? Не хочу без тебя!

Превозмогая жалость к ней и детям, он отстранил ее:

- Судьба такая нам. Ты верь и я вернусь, - и, уже обращаясь к капитану, добавил: - Лишь полушубок да харчей в торбу возьму и едем! Быстро, быстро! Иначе мя в колоде повезешь, поскольку сердце по живому рвать не просто.

                * * *

Как ни медленно идет время в ожидании и тоске, но вот и подошли морозные святые вечера. Накатилась на священный люд исстари неистребимая лавина праздников декабря, кончающего старый год. Виринея вышла из острога на восходе утренней звезды, по сугробом пробралась до родника, бьющего из-под обрывистого увала и набрала из него воды. Она, смочив в воде платочек, обтерла лицо, руки и, глядя на звезду, зашептала заговор на сбережение в дальней дороге любимого, по коему исстрадалась она, живя в неведении: «Ложилась спать я, Виринея, в темную вечернюю, поздним поздно, вставала в красную утреннюю зарю раным-рано, умывалась ключевою водою из студенца, утиралась белым платком родительским. Пошла из дверей в двери, из ворот в вороты, вышла в чисто поле. Охорошилась, на все четыре стороны поклонилась, на горюч камень Алатырь остановилась, темным облаком прикрывалась. Заговариваю я, раба Виринея, своего полюбовного молодца Емельяна, о сбережении в дороге: крепко-накрепко, на век, на всю жизнь. Кто из лугу всю траву выщиплет, из моря всю воду выпьет и не взалкает, и тот бы мое слово не превозмог, мой заговор не расторг, а моему полюбовному молодцу Емелющке – путь и дороженька, доброе здоровье на разлуке моей», - не замечая холода нашептывала Виринея со страстной верой в то, что ее заговор достигнет и непременно обережет любимого ей человека.

К церкви она добралась совсем озябшая. Чтобы не беспокоить в такую рань священника, она тихо пробралась в свою келью, разделась и юркнула в пастель. Согреваясь, в мечтах улетела к Емельяну, ласкала его, называя самыми нежными словами. Пребывая в мечтаньях, она не заметила, как в окнах уже засветился новый день. Заботы по подготовки молельни к заутренней будто сбросили ее с постели. По случаю крепких морозов в сей день, на молебне было малолюдно, в молельной прохладно, оттого и неуютно, как на сердце без желанного человека.

                * * *

Второй день уже бушует пурга над островом да так, что из землянок носа не высунешь. Ветер со снегом перехватывает дыхание. Зиму переносить оказалось тяжелее, чем ожидали ватажники. Холод и безмолвие острова обостряли у них чувства потерянности, беспомощности в этом мире, вызывая угнетающий страх. В частые пурговые дни, когда на промысел не пойдешь, все собирались в просторную избу к Расстриге поболтать да послушать его неистощимого на сказы. Когда все вместе, то и артельный костер горит жарче, котел варит вкуснее. Но сегодня Прокопий был не в духе. Гринька ночью подобрался к нему сонному и связал тесемки на его исподниках. Тот рано утром вскочил, хотел шагнуть, но упал и зашиб руку. Долго гоготали ватажники, а Расстрига ушел крепко осерчав на шутника. Вот и сейчас, когда вошел в трапезную Гринька, Прокопий воззрил на него ярым оком.

- Пришел, беспуть. Чуть руку не сломил чрез твое озорство. Да я чобою шас пол вымою да вышаркаю! Сказывай, кто таку глупость те втолмил: над стариком эдак глумиться? Сказывай, не то выторкаю за дверь на пургу, - наступал поп Расстрига.

Ватажники, похохатывая, наблюдали:

- Дядька Прокопий. Не буду боле. Вот те хрест! – перекрестился тот.

- Да прости его, молод да глуп еще. – Заступился Соснин.

- Лучше бывальщину какую поведай, - попросил Евтихий.

Видя, что пронял Гриньку, Прокопий все еще недовольно протрубил:

- Чего же язык свой молоть буду.

Он помешал поломником в котле, зачерпнул шурпы и попробовал. На сей раз за трапезой не многословничали, ожидая, когда бывший поп отойдет от обиды. Камчадал Никитка привалился спиною к стене землянки, слушая, как гудит пурга камланном старой шаманки. Он вынул дудочку, сделанную из гусиного перышка и стал выдувать дребезжащие низкие звуки, будто помогая пурге. Насытившись, ватажники умостились поудобнее и повели разговоры о звездах.

- По звездам ученые люди да штурмана завсегда прознают, где они обретаются. – Пояснил Санников.

Расстрига не выдержал и вмешался в разговор:

- Звезда едина именем Чигирь есть. Меж всеми звездами десять мест во всяком месяце имеет и по трижды приходит на всякое место каждого месяца. Сие есть великая мудрость. Аще кто горазд и разумеет месячному нарождению, тот видит и кой круг ведает сия звезда Чигирь. Аще кому ехать или идти куда, или селиться, смотри: на какую сторону та звезда стоит. Станет она противу и ты противу ея – Не езди никуда в дни 1, 11, 21.Стоит Чигирь на восходе и ты храмины не ставь, на дворе головы своей не голи в дни 2, 12, 22. Стоит Чигирь меж восходом и полуднем и ты с женою не спи ибо рожденное будет курча и бесплодно в дни 3, 13, 23. Коли на полудни стоит Чигирь и ты в те дни в бане не купайся: изойдешь лихом либо учинится переполоху. – назидательно закончил Прокопий, оглядывая внимавших.

-А ты сам-то звезду Чигирь смотрел? – засомневался Соснин.

- Видел. Погода станет – всякому покажу, - заверил тот.

- Во дела:.. – таращил глаза Гринька.

Расстрига зыркнул на него и молвил:

- А  ты, окаяни тебя, за злую шутку завтра рано утром мне в помощь будешь.

- Чего делать-то?

- Завтра день Селиверста. В сей день завсе в хороминах чуть свет уборку творить надо, дабы смыть-прогнать виноватых двенадцать злых сестер: Лихорадка, Лихоманка. Трясуха и Гистуха, Кумеха, Китюха, Желтуха, Бледнуха, Знобуха, Трепуха да Ломовая с Маяльницей. Вот их гнать токмо в сей день и пристало, - сказал и, прислушиваясь, заметил: - Слышь, яко не по-хорошему заметь-то воет.

После пурги, выждав еще день, чтобы снега пооосели, ватажники вновь принялись за промысел песца, Емельян Басов, взяв с собою молодых парней Гриньку Брагина и Никитку Кузнецова, отправился, чтобы обмерить остров. Он решил узнать его длину и ширину для более точного составления карты острова. Никитка и Гринька шли впереди Емельяна с двадцатисаженной веревкой  и делали на снегу пометки. Басов  на клочке бумаги чернильным стержнем рисовал крестики на каждый отмер. Белая тундра, забеленные сопки ослепительно сияли на солнце и не было ничего, чтобы отдохнул глаз. Небо и то казалось блеклым и выцветшим. Так брели они по белому безмолвию. На их пути возвышалась сопка, венчающая возвышенную часть острова. Решили не огибать ее для более точного промера. Сопка была не очень крутая, и они без усилий поднялись на ее вершину, с которой открывался другой берег острова.

- Море тут льдами забито, а у нас нет, - удивился Гринька.

- Это наш остров яко клином разжимает напирающие с Севера льды, - пояснил Емельян.

- А вон вдали море тоже темнеет. Однако, безо льда, - начал было размышлять Гринька, как его перебил Басов.

- Позрите, там же земля! – почти выкрикнул он.

Парни, вглядываясь вдаль, заговорили:

- Да, скалы вижу! – загорелся Гринька. Чем больше он всматривался, тем больше его одолевало чувство, похожее на азарт охотника, выследившего зверя.

- Однако, сопки бугрятся. Льды так из моря выпирать не могут, - рассудил Никитка.

Радость открытия распирала грудь Басову:

- Лучше, лучше зрите, ужо не примстилось ли мне?!

- Ясно, земля видится. Она и льды також придерживает, как наш остров, - радостно уверял Гринька.   

«Знать, тоже остров», - отметил себе ликующий душою Емельян. «Господи! Також счастье мне послал! Как облегчил мою душу. Столь годов ждал сего мига: найти неведомую землицу – и вот она!!! Спасибо, Всеблагий! Вознаградил за все страдания. Теперь эта земелько от меня не уйдет».

Когда они добрели до берега заваленного крошевом льда, Емельян сбросил котомку, вынул три сухаря и кусок вяляного мяса. Довольный, он подозвал парней:

- Отпируем в честь вновьвиденной землицы, да назад, дабы засветло поспеть.

Никитка взглянул на низкое солнце и уверил:

- По готовой лыжне да без веревки, однако, докатим.

Чем ниже садилось солнце, тем морознее становился ветерок. Негреющее светило быстро заваливалось за сопки, начало смеркаться.

Они шли без отдыха, морозный ветер обжигал одну сторону лица. Гринька то и дело морщился и отворачивал лицо от ветра. Особой усталости он не чувствовал, но его уже ничего не интересовало, и в сумерках он уже еле различал, как, впереди промелькивают Никиткины камусовые обутки и его запятники лыж. Гринька брел, а мысли тепля сердце, уносили его к  Виринее …Знала бы ты, сколь мехов уже нами наготовлено. Правда, не все шкуры пока выделаны, но весною и с этим управимся. А каких я тебе двух песцов выловил – голубые. В жизнь не мыслил, что таковые водятся. Под твои-то глаза самый раз: чудный воротник на шубку», - разговаривал он мысленно с ней.

                * * *

Но не вечно царить зиме-матушке с леденящими душу ветрами, с мокроснежной пургою-лепенью. В свой срок пришла весна, оживила все стремящиеся к жизни, и природа вновь затомилась в теплой неге.

Ежегодно священник, живущий при главной церкви Камчатки, в Нижнекамчатском остроге, объезжал все селения полуострова. Вот и ныне, закрыв приходскую школу на летний сезон, отец Феофилакт  засобирался в дорогу. Виринея всегда ездила со священником. Она помогала старцу в службах и готовила ему пищу. На сей раз она собиралась неохотно. Ее одолевали сомнения: «А вдруг Емельян вернется, а я в этом не скором пути по острогам», - кручинилась дева. Как бы ни было, приказчик острога назначил на казенную гоньбу трех инородцев с батами, и вскоре, забрав нехитрый скарб священника и Виринеи, камчадалы погнали свои, на вид опасные, лодчонки вверх по реке Камчатке. К исходу дня причалились у Ключевского селения крестьян-переселенцев. Их встретил староста Кольгов и поп Ермолай, который в летнее время жил тут. Он вел службы и требы в здешней часовне, так как церковь крестьяне только еще начали строить. Виринею волновало все в этом селении, ставшим для нее родным. Она отпросилась у Феофилакта и заспешила к кладбищу. Могилы матери и отца были рядом. Почерневшие кресты похилились, будто старались обняться друг с другом. Нарыдавшись вволю принялась прихорашивать холмики могил, время от времени окропляя их слезами. Завечерело, когда Виринея покинула кладбище. И тут, из-за перелески вывернула лошадь, запряженная в телегу, на которой возвращались сенокосчики: бабы, подростки и два старых крестьянина. Ивашка Рыков, увидя ее, соскочил с телеги и, округляя глаза, воссиял:

- Вирька! Здравствуй! – и подшагнул к ней.

Восседавший за вожками бородач остановил лошадь. Все заздоровались, закивали Виринее, а она раскланялась им в ответ.

- Вирюшка, к нам ночевать приходи, - более приказывала, чем просила, мать Ивашки и, ткнув возницу в бок, добавила: - Фу, изжога душу печет. Есть хочется. Понукай, Федор! – заторопила она возницу.

Телега заскрипела, оставляя Ивашку с Виринеей. Полная крестьянка, поняв старания матери, ухмыльнулась:

- Зря Ивашка на нее губу-то отквасил. Чай Богова невеста она.

- Марфа, не пускай болтовню. Они ведь с детства дружны, - укорила ее мать Ивашки, а сама подумала: «Да, сыну-то пора уже и в отделе жить, кабы было кого в жены взять».

За разговорами Виринея  с Ивышкой незаметно для себя вошли в село, и она посмотрела на место, где стояла их изба.

- Избу вашу разобрали новые поселенцы да и в другом конце села поставили. Бабы брешут, будто место это гиблое, коли отец твои и мать в один год померли. Да и тебе как не везло, помнишь, - и он взглянул на нее глазами, полными любви.

- Ивашка, рыжик ты, опенек. Не гляди на меня так. Мы же с тобою, яко дружки-подружки, а ты опять, - заулыбалась она.

- Не знаю, Вирька. Я ужо не смотрю на тебя, а как взгляну так и не отрывался бы, - засмущался он.

- Заждался меня отец Феофилакт . пойду я , - спохватилась она.

- Приходи, мы дома ждать будем, - проводил ее взглядом он.

 По пути к Вернекамчатскому острогу Феофилакт  завернул в самое большое камчадальское селение – Машуринский острожек. Крещеный камчадал тойон Мерлин с другими новокрещенными сродниками встретили священника по обычаю. Вышли на берег реки, неся на деревянных чашах сладкую траву и запеченную рыбу с солью. Это первый на Камчатке острожек ительменов1, где уже была срублена часовня, неподалеку от которой поставлена избы для гостей, гонцов и служилых. Феофилакт попросил Мерлина собрать всех крещеных к часовне на молебн и отправился в избу. От любопытной ребятни, которые кружились тут около встречавших священника, отошла светловолосая девочка и подошла к Виринее.

- У меня тоже такие волосы, - и она потрогала свои кудельки, свисающие на лоб.

Удивляясь русскому говору и бойкости этой красивой девочки, Виринея  присела к ней:

- Как тебя звать, куколка?

- Не куколка я – Лизонька. А тут все меня белой совой кличут. Мерлин  остановился около них и , коверкая русские слова, сказал:

- Сирота, однако. Их с сестрою на заимке ссыльного нашли. Старшую тойон Валага к себе в юрту взял, а эта у нас со сродниками1 Черемача обретается.

- А где же отец да матушка у нее?

- Его в Большой острог большой начальник увез, а мать рыбу ловила, да бат перевернулся.

Виринея погладила сиротку, враз вспомнив свою матушку и отца. Горькой жалостью наполнилось ее сердце.

- Пойдем со мной, я тебя угощать буду, - ласково заговорила Виринея.

- Пойдем, - согласилась Лизонька и добавила: - Я тебя тоже угощу травой от немочи. Мы в лес ходили ее собирать.

После молебна Феофилакт остался вести разговоры с тойоном, а Виринея взялась готовить ячменную кашу, потому как старец любил есть жареную рыбу только с этой кашей. Сродники тойона уже принесли большое блюдо с рыбой жареной на ивовых прутьях. Лизонька не отходила от Виринеи, пыталась помогать ей во всем.

- А дай я помесаю касу… - и потом. – Я знаю, зачем каса пыхтит. Это злой дух Канною спрятался там. Он завсе огня боится.

Виринея смеялась, гладила и целовала полюбившуюся ей девочку. Феофилакт уже собирался идти трапезничать, но тойон Мерлин попросил его остаться. Он сейчас будет выявлять вора, который снял в улове2 реки нитяную сетку Черемача, а свою худшую для рыбалки, крапивную, подбросил. Все мужчины рода уже собрались, Феофилакт знал, что камчадалы очень мнительны и истинно верят в злых и добрых духов. Хоть и считал священник все их действа богопротивными, но счел нужным остаться, чтобы быть причастным к торжеству истины. Здесь воровство – явление тоже богопротивное. Тойон расставил мужчин по кругу, взял длинную жилу дикого барана и от костра подпалил ее конец. Зашкварчала жила, стала скручиваться, корежиться, и он с ней стал подходить к каждому. Две пожилые шаманки шли следом за ним. Одна неистово камлала над блюдом со священной травой, а другая зорко всматривалась в глаза каждому. Ительмены верили, что у вора жилы так же скрутятся, когда процессия правосудия приблизится к нему. Одна жила догорела, зажгли вторую. Стоящий неподалеку от Феофилакта низкорослый камчадал забеспокоился, запереминался с ноги на ногу, хотя до него еще не дошли. Вскоре он выскочил в круг, задергал руками и упал на колени, охватив руками голову.

- У-фф! – вырвался общий вздох облегчения. Преступник найден. Феофилакт знал, что теперь ему не избежать кары огня, когда меж пальцами правой руки проденут вору бересту и подожгут. Он также знал и то, что камчадалы при нем этого не сделают, но как только он отбудет, кара настигнет вора, куда бы он не упрятался.

 За трапезой Виринея поведала Феофилакту историю Лизоньки, которая тут же за столом споро расправлялась с кашей. Девочка смело посмотрела на него и спросила:

- Отче, посто у тебя на кресте огоньки плясут?

- Это костерок отражается, - поднося ко рту ложку с кашей, ответил он.

- Отче, а ты ложкой в бороде не заблудисся?

Виринея еле удержалась, чтобы не прыснуть от смеха, а Феофилакт, морщиня улыбкой лицо, молвил:

- Ох, ты забавница. Все-то узришь.

Виринея, сочтя сей момент удобным в своей задумке, смиренно заговорила:

- Отче, благослови удочерить сиротку. Как ей бедовать без отца и матери? Умоляю отче! -  Она хотела встать на колени пред ним, но он остановил ее:

- Святое дело говоришь, дева. Но насколько оно свято, настолько и тяжко. Ведь сие на всю твою жизнь решение. Сердце сиротки единожды уже разбилось. Готова ли ты залечить столь глубокую рану?

- Смогу, отче! Смогу! Мне очень по сердцу эта крошка. Позрите, можно ли такую когда-нибудь отринуть? – загорячилась она.

- А коли твоему суженому она не нравна станет? – остерег он ее.

- Тогда мне такой не нужен будет, - твердо ответила Виринея.

- Подумаю, - задумчиво ответил священник.

 Тут к Виринее подошла Лизонька:

- А я с тобою спать буду, - заявила она.

- Тебя же искать кинутся, - озадачилась Виринея.

- Ни, я всегда где хочу ночую, коли там не обидят.

У Виринеи завлажнели глаза, и она умоляюще посмотрела на Феофилакта.

- Хорошо, коли Бог тебя сподвиг на это, утром я поговорю с тойоном, - обрадовал ее он.

Виринея, подшагнув, поцеловала ему руки:

- Храни вас Бог, отче. Я счас позову тойона, - возликовала она и, не давая ему возразить, вместе с Лизонькой заспешила из избы. После разговора с тойоном Феофилакт подошел к устраивающим постель Виринее и Лизоньке, погладил сиротку по головке:

- Лизонька, как же ты свою мамку не признала. Рядом с ней ходишь, а не принаешь.

Та серьезно взглянула в глаза Феофилакту и засомневалась:

- У мамки волосы черны, а такая же добрая…

- Это она в воде крепко помыла их, вот и посветлели как у тебя.

- Когда утопала в воде, да? – Уточнила девочка и будто удивляясь своей догадке распахнула глаза навстречу Виринее.

- Верно?! – и, чуть помедлив, робко добавила: - Мама…?

У Виринее зашлось сердце. Сквозь слезы она, скорее душою, чем голосом, произнесла:

- Да, доченька.

Девочка бросилась ей на шею:

- Мама!!! Мамочка! Чего же ты натворила? Мы тебя совсем потеряли!

Феофилакт, смахивая слезу, вышел из избы.

Утром, когда загружались баты, Лизонька спросила:

- А мы поедем к сестре Лизе, она в другом острожке живет. Пусть знает что ты нашлась, мама.

- Сестренка твоя уже выросла, ей мама не так нужна как тебе, - заметил Феофилакт.

- А я не буду расти, всегда буду с тобой, мама, - заявила Лизонька, которой теперь ничего не надо было на свете кроме нашедшейся матери.

Бат плавно скользил по глади реки. Вода отражала берега, поросшие лесом. Солнце пригревало. Лизонька, будто боясь снова потерять самое дорогое, прижалась к Виринее так, что та чувствовала, как малой птахой бьется ее сердечко. Прошло немного времени, и окруженная ласкою и вниманием, вновь обредшая счастье сиротка погрузилась в безмятежную дремоту.

                * * *

В Нижнекамчатске кипела работа. На берегу реки строился шитик по купеческому заказу. Бравый подштурман Михайло Неводчиков присматривал за работой. Частенько в острог наведывался теперь и Трапезников. Каждый  раз привозил он с собою то пеньку, то железные поковки для такелажа на оснащение судна. Недавно прибыл сюда посыльный от купца Чабаевского, он привез Трапезникову нерадостную весть: о том что Чабаевский пока не добился в Иркутске дозволения на промысел в море и теперь вынужден ехать в Тобольск к Сибирскому губернатору. Парусину, веревки для снастей, «навигацкие приборы», пель-компас, угломер, подзорную трубу и якорь расторопный купец прислал на Камчатку еще весной. Промысловики для ватаги уже были на примете, судно достраивалось, но вот закавыка с разрешением не на шутку обеспокоила Никифора. Вновь заточил его червь сомнения, но не подавая виду, он подбадривал рубщиков судна, делая все согласно уговора с Чабаевским.

Отец Феофилакт с Виринеей возвращались в Нижнекамчатск. Удочерение девочки и в связи с этим новые заботы, навалившиеся на нее, несколько отвлекли Виринею от мыслей и чаяний по Басову. Но чем ближе подъезжали они к острогу, тем заметнее было ее волнение. «Вдруг он уже там? Господи! Хоть бы вернулся…» Вот баты вывернули из-за последнего кривунка, и она обомлела, увидев суденышко, стоящее у берега. Но, разглядев у судна людей, достраивающих новый шитик, радость ее сердца вновь сменилась беспокойством. «Матерь Божья, неужто худо с ним? Ведь лето к зениту идет. Спаси его, Господи! – взмолись она, прижимаясь к Лизоньке своим обеспокоенным сердцем.

                * * *

Давно уже заполнились криком да гомоном суетные птичьи базары, на лежбища острова вернулись из странствий ластоногие морские звери. После зимы ватажники отъедались свежим мясом, птичьими яйцами, съедобными кореньями да зеленью. Все, что выбросило на остров море за осенние и весенние штормы, было осмотрено ими и перебрано, но нужного количества леса к ремонту судна насобирать так и не удалось. Борта у шитика после переборки получились на два ряда ниже прежнего. Это очень огорчило промышленников. Данило Соснин с тремя ватажниками сшивали куски парусины с кожами сивуча. Они кроили парус.

- Э вон сколь жиру да ворвани бросить придется, боле трех десятков полных нерпичьих шкур залито, в Нижнем бы и то быстро продали, - пожалел Холщевников.

- Чего там ворвань. Зверья ныне больше прежнего навалило на остров. Сколь шкур бобра взять еще смогли бы, - вторил ему Попов

- Шитик не брюхо, не раздастся. Больше не набьешь. – Заключил Соснин.

- Молите Бога, дабы с этим-то выбраться отсель. И так добыча невиданна, - осуждал их алчность Санников.

  - Тебе-то на твою глотку хватит, а у меня семь ртов в семье. Видал я, как горазд ты кутить в кабаке. Промышлял ты тут так себе, а пай загребешь отменный. Мы с Сосниным да Гринькой завсе во много крат боле других брали и бобров, и песцов, а на пай всем поровну! Не верно так! Передовщик пусть пай пересмотрит!

- Чего завелся, - попытался унять его Чуркин.

- А ты-то как зверовал? Смотреть тошно! Ходишь как тюха, мухи во рту будятся. Со мною тебя ровнять?! – расходился Холщевников.

Соснин насупился и осадил его:

- Уймись

Евтихий хмыкнул:

- Кормщику завсе на пай больше идет. Коли я тебя в море заплутаю, и вовсе ни ча не получишь.

- Жить-то самому хочется, - не сдавался тот.

Емельян Басов и Петр Верхотуров с тремя служилыми уже третий день жили в шалашах у места гибели Витуса Беринга. Они перенесли подальше от берега амбарчик, сколоченный из досок бывшего судна «Святой Петр», и теперь перетаскивали в него оставшийся скарб от экспедиции Беринга. Переносить все было необходимо, потому что пологий берег, где стоял ранее амбарчик, подмывался и особо большие волны достигали постройку, разрушали, замывая часть вещей. Басов вел опись переносимого, тщательно записывая: «Двенадцать пушек откопали из песка и перенесли в новый амбар. Ядра пушечные, нашлось три десятка. Фляга для воды одна. Скоба медная», - выводил он на листе бумаги. Когда Семен Хабаров принес стопку книг, Басов засомневался оставлять ли их тут, или забрать, чтобы передать в Охотскую канцелярию. Он обратился к Хабарову:

- Попреют тут от влаги, либо песцы погрызут. Авось забрать их?

- Без ведома казенные вещи брать – худо себе деять. Вдруг тут уже чего не достает, а с тебя-то и спросится, - предостерег его блюститель ясашной казны.

И Емельян вновь склонился над бумагой записывая: «Арифметика сиречь наука числительная» А.Ф. Магницкого – одна; «Книга учащая морского плавания» А. Даграфа – одна; «Таблицы логарифмов и синусов, тангенсов, секансов к научению миролюбивых тщателей» А. Фарвадсона – одна.

Басов долго крутил в руках, рассматривая звездные карты Куприянова, и когда Хабаров вновь зашел, он предупредил его:

- Семен, я одну книжицу возьму почитать, а пред отъездом не поленюсь, приду сюда, и положу обратно. Ты в том свидетель будешь.

- А чего за книга столь забавна, что из-за нее тебе ног не жалко?

- «Глобус небесный иже о сфере небесной», - прочитал название книги Емельян.

- Мудрено, - молвил тот и вышел за другими вещами.

Чтобы  размяться, Басов направился к берегу и подошел к брату Василию:

- Отдохни, я поищу, - сказал он, забирая у него лом.

Емельян принялся ширять ломом в песок, выискивая замытые вещи экспедиции. Неподалеку, на лайде, поросшей морским горохом, полярная сова, не торопясь, рвала белогрудую говорушку. Другие же, непугливые и очень доверчивые сородичи утки, толпились тут же рядом с жертвой, беззаботно переговаривались, и безразлично посматривали на пиршество совы. Приближающийся день отплытия бодрил и радовал каждого. Даже самые алчные промысловики думали теперь только о возвращении домой. Все больше заводили разговоры о детях, о заботах, кои их поджидали дома, мыслями неслись к женам и возлюбленным. Гринька уже давно упаковал свою суму и, разжигаемый нетерпением быстрее отплыть домой, трудился как и все с особым азартом. Он весь день проработал за веслами одной из байдар без подмены, отчего его намозоленные руки саднили, плечи и спина болели при каждом их движении. Шитик перегнали в бухточку к становищу ватаги и шла загрузка тюков со шкурами и провизией. Хотя и работали все споро, на малых двух байдарах все грузы за день перевести не удалось. Уставший Гринька сидел в ожидании вечерней трапезы: «Отец с матушкой довольны будут. Как же за один год так обогачился. Теперь-то и Вирюшка со мной полюбезней станет, чай знатный зверовщик, не нищехлебина. Токмо бы выбраться отсель, а там Вирька моя будешь. Вот Ивашка-то обзавидуется».

Принесенную книгу о небесных сферах Емельян Басов прочел несколько раз. Поражаясь написанному, он по ночам до боли в голове раздумывал о земле, звездах и мироздании. Но эта книга не давала ответов на многое, что хотел бы постичь его пытливый ум. Басов отдал книгу Расстриге, чтобы тот прочел и тоже поизощрялся в умствованиях. Сегодня после ужина когда все разбрелись по своим шалашам на ночлег, Емельян подсел к Расстриге, который сидел ссутулившись, отражая глазами догорающий костер.

- Слышь, Прокопий, как же все это на небушке-то держится? Ведь некие звезды падают, а пошто все многие не валятся? Иной раз беспомощно стучится мысль моя, как в стену упераясь, неведая, как мир представить весь. Как необъятность до конца понять. В какие меры да границы уложить?

Расстрига чуть помедлив с ответом, повернулся к нему и, двигая кудлатой бородой, заговорил:

- Еретична сия наука, но способна мысль взвихрить. Видимо, строение мира не понять умом, авось душой да сердцем чувствовать сие способней может статься.

- Насколько жизнь наша ничтоже пред Божьим сотвореньем мира. Зачем родимся мы? Зачем мы умираем? Может, на всех планетах жить нам суждено еще в других обличиях? Неужто смерть – лишь к звездам тем полет, в мир божий необъятный – искал Емельян разрешения сомнениям, терзающим его.

- Коль книжица сия не врет, то явствует: весь мир, планеты, а такоже и мы – всё указанием всевышнего живет: нести свой крест! И всякому начертанной судьбы не миновать, - ответил бывший поп.

- Нет, лучше б этой книги мне не знать. Шатнула она многое во мне, во многое сомнение заронила. Хотя бы вот, возьми: как человече связан с миром этим? Обязан чем ему, иль человеку этот мир обязан? И для чего нам ум, сиюминутные  желанья, коль жизнь предназначена судьбою? А что есть смерть, несет ли избавленье, коль будет вечная душа? – Емельян будто просвечивал глазами собеседника.

- Наскоком этого не внять. На осознание сего, однако жизнь нам и дается. Снеси обратно эту книжицу, не-то мозгу себе свернешь, - заключил Расстрига.

Пред тем как заснуть, Басов долго ворочился, хотя даже самые поздние комары уже его не беспокоили. Он никак не мог мыслями отойти от разговора с Расстригой: «Коль будущее  так неясно и туманно, что ж движет нами? Надежда, вера да любовь и разве еще страх? Ведь ради каждого сего человек идет на любые лишения. Не ими ли Господь судьбою управляет?...Может ли высяк человек бысть истинно счастлив на земле? Иль мера счастия  у каждого своя? …Вот у меня сбылось, ведь то, к чему стремился: земелька новая мной ведана уже.. Ан нет, счас большего теперь желаю. Хочу в объятья Виринеи, до коей всей душой стремлюсь я, надеясь счастливым быть там… Вот-вот, опять надежда сподвигает!

Наступил долгожданный день. Ватажники перебрались на шитик и готовы были к отплытию. Но стоял штиль, и робкий ветерок оббегал стороною тяжелый, латанный шкурами парус. Он лишь колыхался на безветрии, будто еще не отошел от долгой спячки. Который раз уже Санников успокаивал ватажников:

- Ниче, с полудня погода сменится.

Но шло время, а парус вяло похлопывал наводя на всех безмерную тоску. На темных скалах у опрядыша, торчащего из воды светло-рыжими пятнами, выделялись сивучи. Они то и дело издавали устрашающие рыки. Под скалами плескались самки. Одна из них, приучая детеныша к плаванию, то и дело сбрасывала малыша со своего загривка в воду. Он, чуть побарахтавшись, вновь лез на нее, но взмахом ласта она тут же отправляла его обратно. Соснин, наблюдавший за этим, ухмыльнулся:

- Каков лентяй, самострел тебя подхвати…

Снующие над шитиком чайки пронзительными криками вынимали душу у томимых ожиданием ватажников, отчего они были угрюмы и неразговорчивы.

- Не отпущает остров от себя. Знать, еще раз заявимся, - рассудил Санников.

- Тюха ты, а не кормщик! Чего в таку погоду на шитик загнал? А вдруг тако не един день будет? – накинулся на него Холщевников.

- Съехать-то обратно – знать не повезет в пути. Сидеть тут придется, пока не задует, - поддержал дружка недовольный Попов.

- Коли не терпится, байдарами тащите шитик подале от берега, авось там ветр каков зацепим. Ну, чего! Берите весла и давай – музоль, – раздражался Санников.

- Будя вам. Все в руках Божьих, - успокаивал их Расстрига.

Лишь к исходу дня задул, закрепчал ветер, и на шитике оживились, подняли якорь. Чайки долго еще провожали суденышко, кружились над ним, заламывая на ветру крылья.

На пятые сутки плавания показались словно из-под воды торчащие вулканы. К полудню уже просматривались берега Камчатки, от которой стал доносится, как рык старого сивуча, грохот извергающего вулкана.

- Серчает на нас Камчадалия. Заждалася поди, - рассудил Соснин повеселевшим сотоварищам, кои с вожделением уставились на желанный берег земли, на которой их ждут.

 В устье реки Камчатки входили ночью по приливу, когда вода из реки под напором морского прилива не выходит в море, а пополняет через протоку близлежащие Нерпичье озеро. Поэтому вошли без труда и ошвартовали шитик около монашеской заимки – Успенской пустыни. Емельян Басов попросил у монахов гонкий бат и поутру Никитка Кузнецов погнал его вверх по реке к Нижнекамчатскому острогу. Басов и Соснин сидели в этой юркой лодчонке полные самоудовлетворения за содеянный ими морской поход и за сверхудачный промысел. Шутка ли: прознали место новой землицы да заготовили тысяча двести шкур морских бобров, да четыре тысячи песцовых шкур – это настоящий триумф, который сам по себе возвышал любого причастного к нему человека. Емельян и Данило должны были нанять баты и лодки для перевозки кладей от шитика до острога.

Стемнело, когда Басов вошел в избу Петра Колокольникова.

- Будь здрав, друг-приятель! Постояльца своего не забыл?

Петр вскочил с лавки, приподнял со стола жировик, чтобы осветить и получше разглядеть гостя.

- Емелька?! Жив, слава Те, Господи! Чего токмо не передумал о вас. Ужо и каяться начал, что судно рубил на вашу погибель.

Басов обнял хозяина:

- Ништо! И живы и не пустые прибыли. Будет из чего и с тобою рассчитаться, и избу себе срубить, и прочие надобности справить.

Колокольников засуетился, ставя на стол нехитрые угощения. Долго беседовали приятели, пока месяц-бобылье солнышко стал бледнеть от усталости пасти по небу тускнеющие звезды. Утром Петр вызвался помочь Басову в сборе батов и лодок. Они вышли, направляясь в разные стороны острога. Басов еще с вечера удерживал себя от того, чтобы не пойти-побежать к Виринее. Теперь же не смог совладать со своим желанием и повернул в сторону церкви. Он не заметил, как очутился в церковном дворе. Виринея и Лизонька провеивали жимолость. Ягода из туеска сыпалась на холст, ветерок относил в сторону листочки, а жимолость темно-синим ручейком сбегала вниз. Виринея оглянулась и туес выпал из рук. Ее обнажающие душу глаза впитывали Емельяна. Он в порыве чувств обнял будто онемевшую Виринею. Слова не шли на ум, их заглушало чувство. Успокаивая содрогающуюся от плача любимую, он молвил:

- К чему слезы? Теперь тебя не потеряю. Прошу пождать еще два дня: от судна вещи да меха доставить. Там ждут меня. Зашел лишь на тебя взглянуть.

Она подняла на него влажные глаза:

- Емелюшка, все сердце изболелось по тебе.

- Два дня срок не велик. Тогда смогу я без давления забот с тобою говорить. Мне многое сказать тебе приспело. Идти мне надо счас, прости – он крепко поцеловал ее и быстро зашагал, не оглядываясь. Наблюдавшая за этим Лизонька подошла к ней и прижалась:

- Мама, а это разве папа?

Виринея, смахнула слезу:

- Неужто ты его не помнишь?

Лизонька покрутила головкой, и вопрошающе поглядела на нее:

- Однако, это он, коль так тебя милует, но как же не увидел он меня?

- Ты в ягоде испачкалась, тебя и не признать, - нашлась Виринея.

Басов направился к реке, где по уговору его должен был ждать Никитка, чтобы свезти Емельяна в камчадальский острожек нанимать баты. Чувства к Виринее долго томящиеся в нем, зажатые его силой воли, теперь всколыхнулись встречей и взбунтовались, выплескиваясь из сердца, заливали грудь жаром, туманя голову. Его сердце гулко выстукивало, будто приказывало Емельяну: «Люб-лю! Люб-лю!»Все его существо жаждало любимой. «Все! Первым делом избу рубить найму и женюсь! Теперь мне об этом не токмо думать можно, но и содеять. Кошт заимелся. Господи, как мало для счастья надо! Всего-то быть с любимой рядом…»

Молва о прибытии мореходов с богатой добычей полетела по Камчатке. Третий день уже не закрывались двери кабака. Да и понятно: в острог прибыло сразу двадцать шесть новых богатеев, кои не прочь по сему поводу, поставить не только свечку Богу, но и угостить ковшом браги или крепкой раки сродников, да и зевак, дабы помнили сие. Басов с Колокольниковым осмотрели остатки леса от постройки судов и, решив, что его хватит на постройку просторной избы, возвращались домой.

- Знать Трапезников судно заложил? – уточнил Емельян.

- Да, срубил я ему в срок. Он ужо и ватагу набрал, да с дозволением в поход домеха. Ждет, пока компаньон его купчина Чабаевский, с мочью на то прибудет, - пояснил тот.

У Емельяна вскипела обида на своего товарища: «Лукав Никифор. Обвел меня…Знать в меня он вовсе не верил, коли свой кошт придержал. Ведь мы с ним за друзей водились, а он в тяжкое для меня время не подал руки. Сколько мытарств да маяты я принял, пока средства изыскивал к походу своему. Не друг купец мне боле, не друг!

Когда они вошли в избу, застали там Прокопия, который поставив свечку перед иконой молился: «Господи, ублажи мя светлостью жития и чудес дарованиями». Услышав пришедших, он ускорил моление и уже почти шепотом закончил:

- Напитай алчущих, напои жаждущих, заступи обидимых, Аминь! – и осенив себя крестом, поклонился. Он повернулся к ним:

- Долго же вы бродите. Давно ужо похарчиться надо. У меня брюхо урчит, вас поджидаючи, - застрожился кашевар.

Колокольников почесал за ухом:

- Я-то думал мы ныне в кабак заглянем. Чай не хуже других. И расчет есть чем держать. Да и лестно при деньге на народе показаться.

- Пойдете без меня, - сказал Басов.

- Опять к зазнобе? Сказывают, сиротку она приняла.

- Сиротка не помеха нам, забавнее лишь с нею. Быстрей бы избу лишь срубить, - засветился лицом Емельян.

Вскоре Колокольников и расстрига уже подходили к кабаку, у которого толпились жаждущие, но неимущие да несколько обветшалых вдовиц с накрашенными щеками. Словно в гудящий улей, они вошли в душный кабак.

- Как тесно. Негде собаке-то хвоста откинуть, не то чтоб нам присесть, - высматривая свободное место, заметил Петр.

- Сюда! Сюда! Поп в гости – черт на погосте!

- Ха-ха-ха, - дружно захохотали рядомсидящие.

- Смех глупого, что треск хвороста под котлом адовым, - протрубил им Расстрига. Они подсели за стол к Евтихию. Тот принялся расталкивать по столу закуски, освобождая место для новых, и зычно крикнул:

- Целовальник!

- Да будя, я сам пойду закажу, - остановил его Петр.

Расстрига взглянул на мужичка, который сидел неподалеку и кричал всякую ругань:

- Чего орет дурнинушкой? – спросил он Евтихия.

- Зубья болят. Он пьет ан не стихает боль. И мне он осточертел.

Санников поднялся и, подойдя к орущему, влепил ему оплеуху. Тот замолк и, потряхивая головой, набычился:

- Во, стихло, - молвил он.

Все загоготали. Санников, пьяно покачиваясь, сжал кулаки:

- Ну, кто еще? Подходи, враз скачаю! Ну, смелей!

Расстрига, ухватив его за плечи, усадил за стол:

- Балуй! Разгулялся паря. Выпил на грош, а на рубь дебош.

У стены на лавку поднялся зверобой Попов и, шатаясь, стал выкрикивать под одобрительные возгласы сотоварищей:

- С риском жизнию играли мы,

   а сегоды пей – гуляй!

  Компаньонщики – ватажники,

  девкам юбки заголяй!!!

Чего не гулять, коли, по сто мехов в день брали! – похвалился он.

Колокольников принес двойного вина и закуски. К ним пробрался тщедушный, обросший мужичок в рванной лопоти.

- В ознобе дух, браток, дозволь опохмелиться?

Санников закуражился:

- Пшел вон, бродяга! Тебе ведь подносил ужо. Тут господа промышленные пьют!

Расстрига плеснул нищему в чарку, с коей тот и подошел, потом повернулся к товарищам:

- Давно не пивал, - вволю хлеба не едал, - он выпил и, крякнув, принялся закусывать.

Петр, расправляясь с закуской, обратился к Расстриге:

- На разворот душа пошла. В питейном месте и впрямь азарт берет напиться. Подай-ка жбан, налью еще.

К их столу подошла моложавая румянощекая камчадалка и на ломанном русском заговорила:

- Етишка, я присла.

- Где раньше-то была, - повернулся он к ней.

- Саранушку сбирала. Присла в избу тебя-то нету. Однако, пойдем.

- Не жги меня зенками-то. К другим от тебя не уйду. Побудь немного с нами, - он взгреб ее и посадил себе на колени.

Пьяно улыбаясь и тиская ее, доложил:

- Утеха моя.

Расстриге быстро надоел шум и смрад кабака, он опорожнил еще ковш вина и почувствовал, как задавило сердце. По телу стал разливаться жар. Он, шатаясь, встал и направился к выходу, мысленно повторяя: «Ветра! Неба! Задыхаюсь!» На свежем воздухе ему стало легче и, не дожидаясь Колокольникова, он решил идти домой:

- Ну, ноженьки, донесите, не зароните мя, - молвил он и побрел.

                * * *

Слухи о удачном морском походе Басова донеслись до Большерецкого острога. Там и застали они Трапезникова. Купец быстро свернул остатки своих товаров и заспешил в Нижнекамчатск. «Коли слухи верны, то следует прибрать к рукам Емельку», - думал он. «Чабаевский вдруг не добьется дозволения, а сержант-то, вот он. Правда крутоват и упрям, это не Евтишка, но согнуть его в свою сторону надо».

Темнота застала купеческие баты у поселения крестьян – Ключевское. Причалив их, он оставил батовщиков, а сам пошел в село раздобыть молока да ситного хлеба – столь редкой пищи тут, на окраине России. Он зашел наугад в первый двор и постучал в дверь дома. Собаки, сбежавшиеся со всей округи, обступили пришельца, заходясь в лае. Вышел хозяин и, разогнав псов, завел гостя в дом. Пока мать Гриньки подготавливала то, что просил купец, Гринька заговорил с гостем:

- Хотел я чала жеребца пяти лет, казенного, откупить отцу в дар с моего прибытку, но приказчик мехами не берет в казну деньги требует. Не купишь ли ты меха. Отменные, на острове за морем промышлял.

- Ты с Басовым ходил? – встрепенулся купец.

- Да, - мотнул головой Гринька.

- И много зверя там?

- Кишмя кишит, - и добавил: - Мне надобно пятьдесят Рублев. Хотя б песцов, либо бобров купи.

Он вытянул из-под нар тюк с мехами и развернул пред купцом шкуру калана. Отблеск пламени от плошки с жиром замерцал по лоснящейся шкуре зверя. Из другого тюка Гринька вытянул несколько песцовых шкурок и разбросал по топчану:

- Можа эти приглянуться?

Трапезников, увидя голубой мех, потянулся к нему:

- Эка невидаль?

- Песцы. Таких и там не густо, - ответил Гринька, не замечая, как у купца загорелись глаза, и тот, будто нехотя, заговорил:

- На мен бы много взять я у тебя смог, а денег у самого не густо. Вот разве двух этих песцов да парочку бобров, что потемнее, - за это могу твою дать цену, тебе в угоду.

- Бери.

Забрав купленное, Трапезников не шел, а летел окрыленный удачной сделкой. «Ныне в Иркутске за худого бобра семьдесят рублев московские купцы кладут, а за песцов таких, цен еще никто не знает», - довольствовался в душе он.

После ухода купца, Гринька, успокаивая себя, размыслил: «Жаль, конечно, голубых песцов, но коли, Вирька отвергла и подарок, и меня, то и жалеть не стоит их». Он припомнил, как радостный прибежал к ней после морского похода, разбросил меха к ногам и раскрыл ей свое сердце. Она укоризненно посмотрела на дружка детства, свернула меха и подала обратно. До сих пор в ушах так и стоит ее голос:

- Ну что ты, Гринька. Не по тебе я слезы роняла да глаза высматривала. Другой мне люб: сержант Басов Емельян.

После этого воспоминания на Гриньку тут же вновь накатилось чувство обиды и злобы. Он, заиграв желваками, подумал: «Ништо, Вирька, стелиться дымом пред тобой не стану. Ныне-то многое могу…Вон тятеньки каков подарок преподнес. В селе теперь все кланяются мне, как богатею». Чувство обиды у него постепенно переросло в чувство гордости собою, которое все чаще стало овладевать всем его существом.

Прибыв в Нижнекамчатск, Трапезников первым делом розыскал Санникова. Он нашел его в ветхой избе у вдовы кузнеца. Евтихий с заспанным, опухшим лицом поднялся с топчана, улыбаясь встече:

- Никифор, здравствуй, свет!

- Тако же и тебе. Чего ты днями спишь? – ответил купец.

- Немочь овладела: голова трещит и дрожью бьет всего

- Мотри, запьешся, мне таков не нужен. О деле сказывай, да все как на духу, - и он подсел к Санникову на топчан.

- Чего тут сказывать: по компасу шли точно на восход и впрямь на пяты сутки к острову тому, где Беринг зимовал, пришли. Зверья вокруг премного. Любой заливчик ими полон, и карту мест зверья не надобно писать. Коль судно бы поболе да по прочней, то знай – сгребай прибытки. Еды всякой полно, лишь солью запасайся. Кабы не выделка шкур да ремонт шитика, можно в сезон один оборотиться.

- Чего на пай положили тебе? – перебил его Трапезников.

- Пай кормщику поболе, чем другим. Теперь с тобою счет сведу, и мне не скучно будет, - довольно заявил Евтихий и стал вытаскивать меха и ворохами раскладывать на пол. Трапезников, унимая трепет сердца, спешно пересчитал шкуры. Он вынул книжицу, вписал в нее и откровенно улыбнулся:

- На память туг, Евтишка, ты. Ведь пай не твой, а мой! Забыл, кто мех вносил и то, что на мой кошт не год один ты содержался?

У Санникова округлись глаза:

- Так кормщик – я! Надбавка к паю мне должна остаться!?

- Не кормщик – голытьба, кой жизнью мне обязан! Кто приютил тебя, избавя от петли! Сиди и слушай, коли сытым хочешь жить! – пригвоздил его холодным взглядом купец и, сбив тон до добродушного, заговорил вновь:

- С кем в плавание ходил, ты лучше меня знаешь. Чрез месяц-два  пропьются многие да в долг станут просить. Вот тут ты и должи им, пай перекупая. Должи под запись, дабы отказаться не могли. Наверняка должи! Паи скупать – вот в чем тебе задача. Я ныне еще буду навещать тебя, поскольку дел тут много. Меха я заберу. У целовальника тебе всегда открытый мною счет. На пьянку глотку широко не раскрывай. Займися делом, - с металлом в голосе закончил купец.

Евтихий сгорбился, придавленный силой Никифора, недовольный собою, судьбою и всем на свете, он послушно кивал головою, думая: «И впрямь: сладко в рот, да горько в глот вышло».

После этой встречи Трапезников навестил приказчика Нижнекамчатского острога. Он пытался поболее выведать о плавании Басова, но тот сам никаких подробностей не знал, так как отчет о походе Басов собирался вести в Охотскую канцелярию, чем явно обидел приказчика. Трапезников знал, что каждый горазд присоседиться к успеху, тем паче сказывают, что Емелька, кроме острова того, видел еще некую земельку. Никифор, выслушав приказчика, подлил масла в огонь:

- Не прав, сержант. Рано возноситься стал.

Сняв съезжую избу, Никифор послал служку избы пригласить Басова в гости. После чего Трапезников заглянул в кабак. Там заказал целовальнику, чтобы принесли в съезжую избу еды и раки. Вернулся и стал обдумывать предстоящий разговор. Приглашение через служку еще раз убедило Басова в не откровенности Трапезникова и только больше отдалило его от купца. На втречу Емельян шел без особого на то желания. Никифор встретил Емельяна с радушным видом. Обнял и заговорил:

- Силен ты, брат! Такое тщанием своим свершил. Теперь ты при деньге и к славе рядом подступаешь. Землицу новую открыл – не минет похвала царицы!

«Ишь, будто лис хвостом завилял», - подумал Басов и ответил:

- Кабы все так.

Тут прибыл служка и принес из кабака заказ. Трапезников засуетился, расставляя закуски, приговаривая:

- Хлеб на стол, так и стол – престол. Двигай ближе, друже, успех твой грех не оросить.

Он налил раки и придвинул к Емельяну оловянную кружку:

- Первую чарку тому, в кого я верю! – торжественно произнес он и, взяв свою, гулко чокнулся о кружку Басова. Они выпили.

- Ты-то рад, Емелька, что фарт-удачу оседлал? Чего молчишь? Заважничал, поди, пред сотоварищем своим?

- Доволен, но не рад. Землю неведомую видеть мало. Вступить чтоб на нее – еще поход сбирать.

- Так это ж хорошо! Знать, есть причина в море выходить, - загорелся Никифор, предчувствуя, что теперь-то он с Чабаевским добьется разрешения и предложил. – Загвоздка в чем? Сбирайся вновь. Днесь и я бы смог помочь тебе в сбиранье. Готов хоть ныне в пай вступить.

Басов взглянул на него остужающим взглядом.

- Никифор, доверие мое к тебе пропало, - ошарашил его Емельян и, глядя, как сбежала с лица купца доброжелательность, продолжил:

- Меня ты обманул и не помог, когда мне было тяжко. А ныне компаньоны у меня свои и места тебе нет.

- Не мог тогда я – нечем было.

- Не юли. Мне нечем было, а себе с Чабаевским нашел. Суденышко уже готово. Я говаривал с доверенным твоим, Неводчиковым, - Басов поднялся из-за стола и, стараясь заглянуть купцу в глаза, укорил его. – Никифор, не превращай сердце свое в торговый дом, из коего все человечное отринет.

Трапезников гулко выдохнул и тоже поднялся из-за стола.

- Знать разговор наш обмелел, жаль, - и злорадно ухмыльнулся, - Не рано ль загордился? Время покажет…

- Живи, как знаешь, - ответил Емельян и вышел.

Отвергнутый, с уязвленным самолюбием, Трапезников бесился в душе: «Не туда попер, сержант. Ужо найду, чем тебя скрутить. Ишь; себе нашел…Себе, не вам – наколупам. Завтра же Неводчикова гонцом к Чабаевскому с вестями о земельке новой. Уж под нее, поди, испросит позволение».

На рубку избы Емельян без всякого труда нашел плотников. Кроме них, вызвались помочь Басову его брат Василий, Расстрига, да служилые охотской канцелярии, бывшие при сержанте, Семен Хабаров и Федор Сухов. Они поджидали, когда Емельян изготовится везти рапорт о плавании в Охотск, чтобы отбыть туда же вместе с ним к месту своей приписки. Работа на стройке спорилась – изба росла на глазах. Кроме доклада в Охотск, Емельян заготовил уже прошение о втором походе к виденной ими земле. Заодно он хотел продать меха в Охотске, потому как тут их можно было спустить только купцу Трапезникову по самой низкой цене. Он видел, как плевались промысловики, ругали Трапезникова, а деться некуда, несли ему отменные меха за бесценок.

Басов всячески оттягивал свой отъезд, потому как хотел ввести в новую избу не невесту, а жену. В избе уже клали печь-каменку и накрывали крышу, когда Емельян объявил сотоварищам о своей женитьбе.

После венчания в церкви гости направились к новой избе, где во дворе на длинных дощатых столах стояло угощение. Сотоварищи, ватажники-компанейщики, служилые и другие гости заполняли лавки. Выслушали благословение посаженного отца, священника Феофилакта, и началась в Нижнекамчатске самая богатая, самая крупная за время существования острога свадьба.

Виринея, обретя свое гнездышко, расцвела еще краше. Емельян умилялся, глядя, как она хлопочет в избе. На разбросанной поверх топчана медвежьей шкуре он барахтался, играя с Лизонькой, которая звонко повизгивая, вырывалась из его объятий, чтобы снова попасть туда. Виринея время от времени старалась присоединиться к их шумному веселью, но заботы и глубоко запрятанное переживание о муже, которому завтра предстояло отправиться в дальнюю дорогу, не давали ей полной радости. Она пугалась мысли, что опять останется одна без него с холодящей душу пустотой – и это нет-нет да и проявлялось на ее лице. Уловив в выражении ее глаз тревогу, Емельян оставил Лизоньку и подошел к ней.

- Полно, Вирюшка. Мы ведь уговаривались: Прокопий будет за вами присматривать. Тут в горенке поживет. При случае и покашеварит. Он в этом большой мастак. Мне и так трудно вас покидать, а ты еще грустью беспокойства добавляшь. Полно, Вирюшка, а я буду поспешать в пути.

Лето ломалось на осень. Мухи и комары умирали от утренников, забиваясь в щели бревен избы и в лепестки отцветающих трав. Долго держались утренние росы. Емельян со служилыми в загруженных батах выехали из Нижнекамчатского острога. Он  со щемящим сердцем покинул Виринею, Лизоньку, и ласковый с влажным блеском взгляд любимой.

В Большерецком остроге Басову повезло. Оттуда до Охотска готовился к отправке дубель-шлюп «Большерецк» под командой мичмана Василия Хметьевского. Они еще год назад вышли из Охотска для описания восточных берегов Охотского моря, но осенью потерпели крушение и зимовали на Камчатке у устья реки Морошечной. Весной этого года, подделав шлюп, они все лето продолжали вести описание берегов Камчатки, не ведая, что их экспедиция указом императрицы остановлена. В Большерецке они узнали эту новость и, более основательно отремонтировав суденышко, дабы преодолеть строптивое Охотское море, изготовились к возвращению в Охотск.

Басов быстро нашел общий язык с мореходом Хметьевским, который очень заинтересовался восточным походом сержанта. И отряд Емельяна со своим скарбом загрузился на дубель-шлюп.

                * * *

Спешат, суетятся, будто подталкивая друг друга, сентябрьские звонкие деньки бабьего лета. Синело море, синело небо, ослепительное солнце, высвечивало тучи чаек над Охотским острогом. Только что принявший должность командира Охотско-Камчатского края капитан Лебедев встретил Басова сухо. Во всем чувствовалось, что он еще не вошел в дела и заботы столь обширного края. Он выслушал Емельяна и, выпятив нижнюю губу, закачал головой, раздумывая, потом лишь заговорил:

- Вот что, сержант. При Чирикове ты уходил в плавание, лучше будет тебе ему все и выложить. Тем паче указано мне всех оставшихся с экспедиции спешно переправлять в Якутск. Думаю: ты его там еще застанешь. Оставь тут охотских служилых, сдай подарочную казну и с отрядом мичмана Хметьевского отправляйся в Якутск с сим докладом.

К исходу сентября отряд экспедиции, перевалив хребты гор, спустился в долину к Якутску. Несмотря на то, что еще ясно светило солнце и по реке Лене не шла шуга, в долине стоял холодный остужающий воздух, отчего не грело блескавшее солнце. Казалось, стоит лишь зайти светилу – как тут же надвинется стужа расторопной в сих краях зимы.

Капитана Алексея Ивановича Чирикова Басов в Якутске уже не застал…Покидая Якутск, Чириков в рапорте просил Сибарского губернатора: «Охотск и Камчатка суть места приморские, то б не беспристойно было ежели б тамошний командир канцелярские дела мог исправить и морские бы обстоятельства знал, чего ради не примениться ль за благо посылать туды командиром из отставных морских офицеров». Учтя сие, губернатор даже воеводой в Якутск посадил капитана Остапова.

Плотный энергичный капитан, прочтя доклад Басова, восхищенно взглянул на сержанта.

- Молодчина, своим коштом, знать обошлись…Вот те и решение задачи: и пропитание, и открытие нового, и прибыток еще. Знать, великую и высокую землицу, как пишешь тут, видел?

- Что Богу, то и Вам – видел! – подтвердил Басов.

Он долго еще расспрашивал Емельяна о плавании, и постепенно их официальная встреча переросла в душевный разговор.

- Сам-то я в плавание к Америке не смог пойти: по увечью ноги оставили при снабжении экспедиции, но с Чириковым мы очень дружны. Прав оказался Алексей Иванович – вот что он мне в назидание оставил.

Воевода вынул из стола папку, достал написанный лист и прочел:

«…Посылать охотников с Камчатки на приближние к ней острова, прибавлять к матрозам на судно служилых людей для промыслу…И на котором острове найдут довольно бобров морских или земных зверей – лисиц и соболей – там бы оных и промышляли. И где сколько б имели, вели верную записку…Ежели, паче чаянья, найдут где жителей, то с ними поступать ласкою и увещевать их в подданстве ея.и.в, обещать им ея.и.в милость и защиту. Примечать, что у оных имеется, чем довольствуются, какое платье носят, какое оружие имеют». Он поднял голову:

- Слышал? Ты сему-ответ своим походом. Теперь-то он сможет подтвердить свои изложения в Сенат и авось вновь к Востоку повернет царица, - он, чуть поразмыслив, продолжил. Слышь, сержант, вот пишешь ты, что зверь на зимовку на юг уплывает. А куда это? Смекай?! Знать, все же есть южнее сего острова земля де. Гама, кою Витус Беринг не нащупал. Котики да сивучи не в море же зимуют? Это, сержант, верная примета. От острова на юг бы пощупать…, - мечтательно произнес он.

- Желанием преисполнены повторить поход, кой из-за вреды шитику тогда содеять, как желал, не смог. Вот прошение мое, - он подал его воеводе.

Тот неспешно прочел и, откинувшись в кресле, заговорил:

- Пока пожелания Чирикова Сенатом не одобряться и мне указом не пришлют их, помочь не смогу. Коль своим коштом опять обойдешься, то дело решено: я отпишу в Охотск, домех чтоб не чинили и просьбы все твои уважали, кои не требуют затрат казны.

- Согласен! В новолетье – и в поход! – заспешил Емельян, боясь, что воевода отступит в своей решимости.

Но капитан без тени сомнения улыбнулся:

- Бумагу отпишу, у писаря возьмешь. Люблю смелых, как ты, сержант! – на прощанье польстил ему воевода.

В Якутске Басов выгодно продал свои меха и те, что дал продать Колокольников и Соснин. Он закупил парусины, пеньки для будущего похода и бродил по Якутскому торговому двору в поисках подарков жене да удочеренной Лизоньке. К полудню, озябший, он завернул в харчевню перекусить.

За столом, куда подсел Басов, сидел средних лет служилый и аппетитно уплетал уху из нельмы.

- Вкусна щерба, коль так стараешься? – заулыбался Басов.

- Приятственна и нежна, - пробормотал тот.

Они разговорились и, узнав, что Басов с Камчатки, служилый спросил:

- Сержант, не приходилось те бывать в селении крестьян на Камчатке? Там сестра моего отца за Лукой Поповым замужем. Их в 741 году туда с Качуги написали и увезли. Его Дранкой кличут. – Видя, что Басов медлит, подсказал, - …дочерь у них поди теперь зрелая девка, Виринея . Можа, видел таких?

У Емельяна загорелись глаза.

- Виринея, дочь Луки Попова из пашенных крестьян, - жена моя.

- Не врешь?

- Чего врать, жена как есть, - улыбался сержант.

- А как тетка Акулина да дядька Лука? – оживился тот.

- Их нет. Сгибли, сердешные. В один год умерли, - остудил собеседника Басов.

Они еще долго беседовали. Зажженный рассказом Басова о морском походе служилый запросился:

- Забери с собой. Всю силу положу, дабы не разочаровался во мне, тем паче вроде как и родственник тебе я. Сестра моя двоюродная за тобою. Возьми!

Басов согласился. И уже к концу дня Емельян вышел из концелярии воеводы с грамоткой: «Служилого Якутского полка Дмитрия Наквасина направить в Камчатку к морскому походу за коштом сержанта Охотской канцелярии Емельяна Басова».

Емельян показал грамотку Наквасину:

- Ну, Дмитрий, сбирайся. Первым снегом отряд в Охотск идет, мы с ним и увяжемся.

Добравшись по зимнему пути до Охотска, Басов и Наквасин устроились в съезжем дворе острога, дожидаясь, когда на Камчатку пойдет суденышко.

                * * *

Осень и зима в Нижнекамчатском остроге на фоне удачного промысла «компаньонщиков» Басова прошли пролетели без особых потрясений. Разве только что к зиме в острог прибыл архимандрит Хотунцевский с миссией от Священного Синода на ускорение окрещения иноверцев-камчадалов.

Гринька Брагин достиг совершеннолетия и теперь должен был числиться не крестьянским сыном, стоящим за спиною отца, а полным пашенным человеком, отвечая сам за себя перед старостой и приказчиком, как и все заселенные в Камчатку крестьяне. Поэтому, когда он спросился у старосты на новый поход промышлять зверя, тот ехидно улыбнулся:

- С меня за каждого сошного спрос. Вставай к сохе, паши, сей зерно, делай то, зачем вас сюда казна заселила. Эдак все поразбегутся.

- Еще хоть разок отпусти. Отцу помог, теперь надо самому на ноги стать. Надо же лес ронить, хоромы себе ставить да скотину подкупить, ить на одной казенной коровке тут прозябать несладко.

- Ишь как заговорил: ему надо, а мне каков с того прок?! – заоткровенничал староста.

- Уважу и тебя, токмо пусти, - не сдавался Гринька и, чуть помолчав, добавил. – Скажи лишь сколько.

Староста, почесав черную бородищу и зная, так как знали все в селении, сколько и чего Гринька привез домой, назвал цену.

У Гриньки округлились глаза:

- У мя столько и нет! Издержал ужо многое.

- Нет так нет. Вот потеплеет и нарежу те положенные десятины земли, да за дело, как и все, - отвернулся от него староста.

Через день Гринька был уже в Нижнекамчатском остроге.

Евтихий Санников привел его к Никифору.

- Вот хочет одолжиться. Скажу, сей молодец особо наклонен к промыслу и ловок. Ему должиться можно, - представил Евтихий.

Трапезников, выслушав Гриньку и узнав сумму долга, приподнял от удивления бровь:

- Прохвост твой староста, яко и все. Такие деньги просит, - и уже более жестко. – Помогу, коли Санников тя хвалит, дам тебе больше, токмо свой пай в кумпанстве на меня отпишешь.

- Бери – никто больше не даст, - подтолкнул его Евтихий.

Когда Гринька, которому отступаться было нельзя, смазав чернилом палец, оставил свое знамя на бумаге, купец предложил:

- Возьми себе кафтан. Как раз на тебя есть. Пусть по одежде видят: не сошный идет, а человек могутный. Бери, я в долг его впишу. – Евтихий снял с вешалки кафтан и подал его Гриньке. Видя, что у парня загорелись глаза, Трапезников последней каплей переполнил чашу сомнения. – В таком-то наряде всяк девка на тебя обзарится.

После полудня Гринька в новом кафтане раза два прошелся мимо дома Басова, пока не увидел Виринею. Он подошел к изгороди и поздоровался, поглощая ее глазами. Она чуть смутилась:

- Какой у тя сглазный взор стал, Гринька.

- Да ну, просто глаза да сердце обрадовались, тебя увидя.

- Каков ты важный теперь, - улыбнулась она, - в одежке дорогой ходишь.

- Моя доля ныне – море. Не хочу боле лопоть своедельную носить…Деньга-то водится, - не сводил он с нее глаз, думая: «Снабдил же Господь прелестями Вирьку. Эх, обрекла ты меня на сердечные кары».

Из избы вышел Прокопий. Увидя Гриньку, подошел:

- Здоров, паря. Что это ты вырядился, яко вор на ярманку?

- Ну что вы, Прокопий, ему кафтан впору, - заступилась она и добавила. – Пойду я, не-то зябко что-то. Ты матушке о меня поклон передай, - и ушла.

- Чего, Гринька, хороша рыбка на чужом блюде?

- Да я ничего плохого. Я…мы с детства…

- Уразумей свое место, паря – строго прервал его Прокопий. – Иди-иди, молодец.

Никифор Трапезников почти все это время крутился тут в Нижнем остроге, как лиса, выжидая, пока упадет кусок сыра. И лакомый кусочек падал. Нет-нет да и приводил к нему Евтихий издержавшегося да пропившегося промышленника, который под крупный долг отписывал Трапезникову свой пай в «складственной кумпании» Басова. Да и торг у него в этом году пошел полным оборотом. В амбарушках купца не осталось ни материи, ни утвари, ни одежд – все раздал, распродал – под метелку.

Перед уездом весною он собрал к Санникову всех, у кого скупил паи, угостил их ракой и заговорил:

- Уверен, что в море к островам вы пойдете. Сержант на то дозволение привезет. Но и знаю то, что он пойдет к новому острову либо еще куды его понесет. Вам же промысел нужен преж сего да и всем, кто в море идет с ним тако ж. и не абы какой, а дабы вы могли свои паи откупить у меня да и себе бы вам осталось. Вот и кумекайте, какой настрой в походе держать.

Когда они ушли, он подсел к Евтихию и, как было в давние времена, заговорил:

- Пойми, Евтишка, чего ради тебе животом рисковать, ища другие земельки для славы Емельки. Сам баял, что на том известном острове зверья необъятно, а этого всем и надо. У всех ты будешь в чести. Посему ни на какие земельки Басова не вози. Ты – кормщик, у тебя компас, а знать – все в руках! Но коли приметишь, где земли есть, помечай, так дабы при нудже знать, где их сыскать можно. Это тебе мой главный наказ. Исполнишь – всегда будешь жить безбедно.

Вскоре купец с караваном нагруженных мехами нарт покинул Нижнекамчатский острог, чтобы выбираться на торг до Иркутска.

В Охотске Басов выпросил в поход у командира Лебедева бывальцев Семена Хабарова и Федора Сухова и вновь забрал подарочную казну на случай привлечения иноземцев к ясаку.

Лишь в марте, когда старый бот «Святой Гавриил» потащился в Камчатку - за ясашной казной, Емельян с товарищами и скарбом перебрались на Камчатку. Из-за приближающейся весны, когда рушится наст на снегах Камчатки, каюров на дальний путь сыскать было почти невозможно, и Емельян решил со своим отрядом добираться до Нижнекамчатского острога на перекладных нартовых упряжках.

Каюры, кои привезли меха Никифора Трапезникова до Большерецкого острога, согласились на обратный путь взять грузы Басова только до середины пути – Машуринского острожка. Глядя, как камчадалы стаскивали мешки с мехами для загрузки в бот «Св. Гавриил», Емельян подумал: «Неплохо огреб с нашего похода Никифор… Не лучше ли будет нам впредь складчиной и продажу мехов деять, коли складчиной заготовку их ведем. Потолкую с компанейщиками».

К концу апреля, когда опали уже снега, готовя разливную весну, Емельян прибыл в Нижнекамчатский острог и вновь оживилась его «складственная кумпания». Надо было ремонтировать и килевать шитик, заготовить снасти и провизию и многое другое, что отбирает у человека его силы, время, делая жизнь на земле необходимой, нужной окружающим и быстротечным. Дни, словно гуси, полетели чередою.

В день, когда крещенные готовились встречать праздник Троицу, Емельян пришел домой раньше обычного. Он отпустил своих компанейщиков с работ, чтобы встретить божий праздник, отдохнуть, ведь скоро вновь вздымать паруса.

Прокопий Расстрига встретил Емельяна во дворе. Он вышел уже из баньки, кою натопил в ожидании Басова. Расстрига так и остался жить у Емельяна – благо изба его была просторна – и комнатка очень устраивала Прокопия. Он старался во всем помогать Виринее, тем паче ей становилось работать все труднее. Она давно уже изготовилась стать матерью и вот-вот должна была родить.

– Не стал тебя ждать, думал опять припозднишься. Веник-то ныне я из рябины связал: он и жар держит, и дух от него вольготней, – протрубил Расстрига, будто вынутый из печки, и присел на колодину, испуская клубы пара.

– Ништо, один попарюсь, – сказал Емельян и, посмотрев на дверь утыканную ветками, цветами, вошел в избу. По полу, лавкам были разбросаны цветы и травы, в избе пахло луговиной, покосом и забытым детством.

Виринея готовила себя и дочку к бане.

– Вот вы где упрятались, в цветочки, – заулыбался Басов и, подойдя к ним, обнял жену и, поцеловал Лизоньку в щечку, похвалил их. – Украсно прибрано. Не надивуешься.

После баньки, когда Расстрига собирал на стол праздничный ужин, Басов, все еще отпыхиваясь после парной, лежа на топчане, глядел, как Виринея утирает красные, будто нахлестанные ветром щечки Лизоньки, да расчесывает ее тонкий белый, что лен, волос. Он улыбнулся, умиляясь, и, чувствуя, как на него исходит от них целебное безмятежье, подумал: «Как ладно мне с ними, счастливо».

Прокопий суетился у стола в новой справе. Басов окинул взглядом начинающего дряхлеть, некогда крепкого Расстригу и улыбнулся:

– К новому кафтану борода древлеотеческа – кудлата.

– Чего же ее кроить-то, пусть тянется, яко Бог дал. Не к молоду чай иду: оно ить от старости не отмолишься.

В разговор вмешалась Лизонька:

- Деда Прокопий, куда это старый месяц делся? Сейчас на небушке совсем тоненький висит.

Тот чуть призадумался и склонился к ней:

- У Боженьки все в дело сгодится. Он его на звездочки крошит да по небушку для красы рассыпает.

Наступило время, когда все было изготовлено  к новому плаванию. Шитик «Св. Петр», загруженный провиантом и прочими нужными кладями, стоял у устья реки Камчатки, поджидая только ватажников.

Тяжек для сердца день расставания. Виринея не пошла к берегу провожать мужа, она стояла во дворе, держа в руках родившегося сына. Тут же около нее, Лизонька поглядывала на Басова темными вишенками глаз.

- Вот и опять ты в море сторопился, - начала Виринея, сдерживая слезы.

- Чего же, Вирюшка, коли характер у меня таков. Сам себя в заботы вгоняю да бьюсь потом, как муха в паутине. И отчего?.. Но влечет меня неуемно сыновство свое России-матушке выказать. И пошто так! – махнул рукой Емельян. Он еще раз поцеловал жену и детей. – Ну вот опять в глазах-то слез полон воз. Полно тяготить сердце, Вирюшка. Береги себя да деток. Вернусь – все будет ладно.

Когда Басов подошел к берегу реки все уже собрались. Кто мостился в лодки, кто еще получал последние напутствия от родных. Емельян, чтобы слышали все, громко заговорил:

- Мои други-компанейщики! Веревка хороша длинная, а речь короткая. Перво-наперво дело наше поискать новые землицы в прирост Россиюшке. На то нам и мочь в море идти дадена, а не токмо дабы свой интерес справлять. Помните об этом. А теперь примем божье благословение, - и повернулся к попу.

Священник Феофилакт по старости своей отошел от служб и удалился на житие в Успенскую пустынь, посему благословлять их пришел отец Ермолай. Он тягуче проговорил слова Божьи в напутствие и сразу же перешел к отходной на случай гибели православных в нелегком пути:

- Да помянет вас Господь Бог во царствии Своем. Всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!...

От впередистоящих наносило винным духом. «Понять их можно. Не в гости к куму собрались, а судьбу испытать. На сие решиться надо, ведь в неведому даль изладились», - рассудил Басов.

- Сохрани вас Господь! Прощевайте! – закончил Ермолай.

И вскоре заплюхали весла, баты и лодки покидали шумный берег. Через два дня в устье реки ватажники загрузились на шитик. Благополучно вышли в море и направились знакомою уже дорогой. Решено было на острове высадить половину людей для промысла и подготовки к зиме, а облегченный шитик с остальными должен был порыскать в море, ища землицу де Гамы, куда на зиму уплывают морские звери.

- Ишь как ветер паруса отворил. Ходко идем. Так бы всю дорогу, - заметил Басов.

- Да хорош поветерь, так и поет в снастях. Чай быстро добежим.

Емельян смотрел на воду, размышляя: «Волна двоелична по цвету: то зелена, то лазорева – как и душа моя: то одно жаждет, то просит иного.

С попутным ветром к исходу четвертого дня они достигли желанного острова. Сидящий у кормила Евтихий то и дело отворачивая лицо от брызг, заметил:

- Закидало море пену – ждите ветру перемену. Благо, что добежать успели. Шитик в прибежище скрывать надо, в гавань поглубже. Он правил вдоль берегов знакомого острова, а все всматривались, выискивая на берегу знакомую бухту и становище. Когда вечер красным золотом заткал западный край неба, они вошли в бухточку и под приветственный рев сивучей да назойливый крик чаек начали выгрузку судна.

Утром, когда из речушки наполняли светлой водой бочонки в запас для плавания. Гринька Брагин подошел к Емельяну.

- За мысом опять на голые камни вверзился большущий кит. Живой еще лежит и завывает.

- Вот и неплохо, жиротопникам забава будет, - ответил тот.

Рядомстоящий камчадал Никитка заметил:

- Однако стрелу в нем поискать надо. Это кто-то ранил его, коли с воем на камни кит пошел.

- Пустое, остров нами исхожен ранее, никого тут из людишек…

да и примет их нет, - ввязался в разговор Верхотуров.

- Сродники наши завсегда китов эдак промышляли. Стрелу толченым корнем лютика смазывали да из лука в кита били. После кит в море долго не живет, с воем да ревом на берег приходит.

- Пойдем позрим, - заинтересовался Басов.

На вдающейся в море рифовой гряде лежал, издыхая синий кит. Время от времени из его отверстия сверху, свистя и завывая, выходил воздух. Посуху к нему подойти было невозможно, и Никитка, раздевшись донага, зашел в воду, пробираясь до рифа. Вскоре он уже осматривал громадного зверя. Увидя ниже горба торчащее из тела оперение небольшой стрелы, Никитка сначала ткнул ногою в тушу кита и остерегся в ожидании, что тот шевельнется. Потом, зная, что глубоко вошедшую стрелу вынуть непросто, он дотянулся и, сломив ее, отпрянул от кита…Но тот лишь слабо шевельнул ластом, засопел с жалобным завыванием.

Басов, рассматривая оперение стрелы, рассудил:

- Знать где-то поблизку людишки обретаются, - и, довольно хлопнув Никитку по плечу, заверил. – Найдем мы их земельку. Найдем! – воодушевился сержант.

Верхотуров взял у Емельяна обломок стрелы, удивляясь:

- Кто бы подумать мог: такого зверя эдакой стрелкой не токмо умертвить, но и заставить жир на берег принести можно.

Оставив на острове часть людей под команду Данилы Соснина, Басов с остальными, надеясь на удачу найти не только неведомую землицу, но и неясашных людишек, распустили паруса шитика, направляясь к югу. «Поистине долги и широки пути морские. Раздолье: лишь море-океан  да небеса – плыви, куда глаз поворотит», - размышлял Басов. Но вся эта неохватность и непостижимость окружающего простора вселяли в его душу неуверенность. Вдали проплывало стадо китов-горбачей. Подвывая и трубя, они будто сопровождали себя оркестром. Чем дальше уходили мореходы к югу, тем теплее становился воздух. Из-под форштевня нет-нет да и вылетали стайки летучих рыб и хлестко брякались на палубу. Насобирав их побольше, варили в соленой воде и с удовольствием смаковали, обсасывая косточки. На шестой день впереди показался иссеченный дождями край неба. Ветер сменился, задул против солнца. К вечеру хлестанул дождь-косохлест. Видимости не стало. Опустив якорь легли на дрейф.

С рассветом Евтихий, натянув подсохшую одежду, вышел на палубу. Серым тяжелым куполом накрылся океан, зловеще играя темными волнами. Понимая, что быстрого успеха уже не ждать, сникшая команда поднялась наверх, нехотя распускали парус и поднимали якорь. И судно вновь побежало в неизвестность.

Как и многие мореходы-поморы, Евтихий мог угадать природу морских ветров по цвету волн, по оттенкам небушка и даже по форме облаков делать прогнозы предстоящей погоды. Сделав для себя выводы и помня наказ Трапезникова, он рассудил:

- Однако пора брать в сторону полуношника», - и потихоньку стал стягивать кормило от себя, направляя шитик от южного направления к северо-востоку. 

К вечеру ветер стал усиливаться. Санников, чтобы все слышали, крикнул Емельяну:

- С юга непогодь наносит. Штурмовать будем или уходить станем?

- Уходить!

- На таком-то суденышке штурмовать!

- Знаем ужо! Чай не на погибель сбирались.

Загалдели наперебой зверобои-ватажники. Басов окинул мрачные лица и, учтя, что к дальнему плаванию они как след и не готовились, согласился.

                * * *

Весною, когда Чабаевский получил послание от Трапезникова с известием, что Басов в море видел еще некую землицу, засобирался опять в Тобольск к Сибирскому губернатору. Полгода назад он был уже у него и не смог добиться разрешения на выход в море.  Губернатор ссылался на указ царицы о «прекращении морских вояжей». Теперь в надежде заинтересовать губернатора новой землицей ободренный Чабаевский выехал в сибирскую столицу. Но губернатор остался равнодушен, лишь пообещал, что отпишет царице просьбу купца, и посоветовал Чабаевскому съездить в Петербург, в Сенат, дабы ускорить и решить положительно эту просьбу.

Расстроенный Чабаевский вернулся к лету в Иркутск, где и встретил Трапезникова, недовольного нерасторопностью компаньона. В назначенный час Никифор пришел к нему. Тот встретил его нарядным, в кафтане бело-облакитного цвета и картузе светлого верха. Он стоял на крыльце, устланном для дорогого гостя новотканными половиками.

 Трапезников поздоровался и хотел было заговорить, но тот прервал:

- Словес лишних не надо. Здравствуй, многолетно и ты, Никифор.

Он провел Трапезникова в горницу, усадил за стол, крытый скатертью с кистями и, сняв картуз, оголил свою голову с черными волосами, зачесанными на прямой пробор. – знаю, что задача наша рисковая и завсе было так: счастье пытать – деньги тратить, - и он поведал Никифору о своих двух поездках в Тобольск, закончив рассказ словами, - …а с ним ведь не крякнешь, а коли денежкой брякнешь, то не малой.

- Как же Емелька у якутского воеводы опять мочь испросил? – досадовал Трапезников.

- Да ну! – удивился Чабаевский, поглаживая свою круговую бородку.  – Либо сержант тороват, либо воевода простоват. А кто там ныне у вас сидит? – поинтересовался Чабаевский.

- Отставной капитан Остапов. Человек разумный, обстоятельный, с виду не важный, без гонору, - обрисовал Никифор.

- Авось нам таков и нужен: деньгами не балован. Ты с ним не беседовал?

Трапезников недовольно зыркнул на него:

- Я-то верен уговору: шитик срублен, людишек хватких в артель набрал…

- Все-все, тебя не упрекаю. Я завтра же к Якутску поспешу. И верь, приложу все искусство, дабы воеводу убедить, - завилял, что лис, хвостом купчина и перевел разговор. Тебя я поздравляю. Мехами дом торговый завалил. Уж не с того ль заморского похода?

- С того, - с достоинством ответил Никифор.

- Купцы округ тебя, что осы, вьются, - завистливо отметил Чабаевский.

- Отменный мех не многим по зубам, - держал марку Никифор.

Расстались купцы не так тепло, как бывало ранее. Уходя, Трапезников с сожалением размышлял: «Не на ту лошадку я поставил. Размаху не видать в нем. Что ж, будем знать».

Вскоре Никифор выгодно продал меха Тотемскому купчине Федору Холодилову. Тот, довольствуясь мехом калана да песца, спросил:

- Где промысел ведешь иль перекупщик?

- На новых островах в Восточном окияне. Суденышко одно ушло, другое снаряжаю, - покривил душою Трапезников.

- Возможно ли тако, - засомневался купчина.

- Коль держишь меха, знать возможно, - уверил Никифор.

- А как, коли в компанию к тебе вступить, - прощупывал купец.

- Чего же, милости прошу к нашему грошу со своим пятаком, - заулыбался Никифор и добавил: - Посмотрим к новолетью.

В Якутске его ждал Чабаевский. Довольный, он важно вынул разрешение и подал Никифору:

- Вот…Деньга и камень долбит, - многозначительно хмыкнул он. – Теперь все встало по местам, как в уговоре нашем. Хоть норов тех морей особо не испытан, все ж буду уповать, что фарт-удача не минует нас.

Когда Никифор добрался до Нижнекамчатска, Басов уже ушел в море. Теперь Трапезникова подстегивала какая-то ревность, и он спешно сбирал своих артельщиков в поход. Но лишь в начале сентября шитик «Святой Евдоким», названный в честь святого, в день  которого суденышко было спущено на воду, покинул Камчатку.

                * * *

После неудачного поиска новой землицы Басов стал неразговорчив и чем-то недоволен, хотя промысел зверя и подготовка к зиме шла накатанным путем, удачно, как и в прошлый раз. Увидев, что после ужина Емельян отошел от становища и умостился на камне, сгорбатившись от придавивших его мыслей, Расстрига подошел к нему:

- Пошто скис?

Емельян взглянул на подошедшего Расстригу, который показался ему слишком довольным и даже радостным. Это не расположило Басова к разговору с человеком, далеким от кручины. Он, молча, отмахнулся. За время совместного проживания им не раз приходилось беседовать о своих мечтах да будних заботах. Расстриге было не трудно догадаться о причине печали Басова. Он подсел к нему и заговорил:

- Э.., разве из воды дно достанешь. Я же упреждал тебя, что никогда на добрый исход своей думки не целься. Лишь изводить себя понапрасну станешь. На худшее нацелишься, а коль удача – душе приятственней.

Они посидели, каждый думая о своем. Расстрига нарушил молчание:

- Потому не рви себе душу, паря, худшее еще впереди может статься. – Емельян удивленно посмотрел на Расстригу: «Чего так-то?» - А тот продолжал. – Нам не дано судьбу свою вершить.

- Ну как устоять, коль многое о близости земли тут говорит! К весне, коль Бог не умертвит меня и шитик в зиму не истреплет, к Востоку, к той земле, что видел я, пойдем. В команду выкликну надежных, терпеливых, - решительно заговорил сержант.

Зимовку на острове ватага перенесла легче и уверенней. Второй раз – это не первый. Когда весенние ветры обвеяли, занастили сугробы, Емельян, взяв с собой Евтихия, на лыжах отправились к сопке, с которой когда-то видел в море неведомую земельку.

Поднявшись на сопку, Емельян долго всматривался в даль. То ли льдов было меньше, то ли солнце не так высвечивало, но далекая земелька лишь легким миражом как бы парила над белизною морских льдов.

Санников долго не мог различить землю, но когда увидел, вынул из котомки компас, покрутил его, кумекая над ним и, сделав запись у себя в тетрадке, сшитой из твердых листков бумаги, вновь упаковал прибор.

- Так вот, как льды отступят, так пойдем туда, Евтихий, - весомо произнес Басов.

Лишь к середине мая льды сдвинулись на север, стали возвращаться морские звери, гуси, утки, оживляя зимнее безмолвие острова. Кроме служилых Хабарова, Сухова, Верхотурова, Наседкина, Чудинова да брата Василия и Наквасина больше желающих своею охотою идти в морской вояж не нашлось, и Емельян заставил ватажников тянуть жребий.

Загрузив провизию и воду, мореходы покинули остров. Дул    холодный, остужаемый недалекими льдами ветер. Небо почти ежедень было серым, низким, промозглым. После полудня белесый туман наползал, заволакивая темную волнистую воду, и вскоре плотно обвешивал окрест. При такой видимости идти было опасно, и судно ложилось в дрейф. В тумане чайки и альбатросы натыкались на снасти судна и падали на палубу. С утра туман чуть разгонялся, превращаясь в мелкий бус. Шитик, хлюпая влажным парусом опять брел туда, куда правил Санников.

Но проходил уже пятый тусклый от туманов день, а долгожданного острова как не бывало. Вокруг лишь лихоморье, туман да изредка пробивающееся, будто отсыревшее солнце.

– Неужто проскочили? Не может быть, чтоб так далече была видимая с острова земелька? – сетовал Басов.

– По морской пучине – не по земле ходить, – отговаривался Евтихий, зная лишь одну причину неудачи.

Проболтавшись в туманах еще два дня и, видя, что тают запасы еды и воды, зароптали ватажники, зашушукались.  Один из них, зверобой Обухов, подшагнул к Емельяну и мрачно заговорил:

– Передовщик, тут общая судьба всем. Свои мысли сам соблюдай, а не тяни нас в неведомое к погибели. Знай против обчества един – ничто. Вели вертаться. Не хотим мы дале.

Еле сдержав гнев, Басов подошел к Санникову:

– Ведь компас ты на сопку брал! Неужто к видимой земле привести не мог!? Будто снароку по морю плутаем. Хитришь, поди, Евтишка! Часто с Обуховым шепчешься, а тот разлад в команде деет. Их мог бы я понять, тебя – не понимаю!

– Туман все дни. Не зги не видно! – оправдывался кормщик.

– Так компас у тебя – не для красы ведь! Веди обратно, – осердился Басов.

Санников развернул суденышко, кумекая про себя: «Нет ужо, Емелька, нам и того острова вдосталь».

Еще несколько дней туман и морось преследовали мореходов, но вот солнце пробилось сквозь туман, засинел серый океан, стал более ласковым. Туман расходился, открывая морские просторы. К полудню стали появляться чайки. Они зависали над судном, любопытно осматривая палубу и, не найдя себе приманки, чуть заламывали крылья, тогда ветер тут же отбрасывал их в сторону, норовя опрокинуть.

– Опять чайки налетели: где-то земля рядом, – рассудил Верхотуров.

– Кабы туман не обложил дали, авось где и приметили бы, – изображая обиженного, отозвался Евтихий.

И тут сквозь чаячью карусель пронеслась цепочка красноносых топорков. Они усердно, заполошно мельтешили куцыми крыльями и, по сравнению с вольготным полетом чаек, чувствовалось, что они – птицы недальних полетов, а значит – земля тут совсем близко.

Басов подошел к Санникову:

– Возьми в ту сторону, куда топорки пошли. Туман снесет, авось чего увидим там.

Через несколько минут Дмитрий Наквасин, стоящий на носу судна, закричал:

– Слышу рев сивучей!

И как-то сразу сквозь сносимый ветром туман на судно стали надвигаться из небытия темные серые скалы крутоспадающих в море сопок.

– Земля! Земля! – в несколько глоток рявкнули ватажники.

– А можа это наш остров-то, – засомневался Обухов.

– Обойдем, осмотрим, – сдерживая радость, ответил Басов.

Уже кончался день, а они все еще лавировали вдоль берегов земельки, но удобной гавани ни где не попадалось. Уже совсем стало ясно, что ими открыта новая земелька. В приподнятом настроении они подшучивали друг над другом и жаждали скорее причалить к берегу.

Выбрав небольшую лагуну, защищенную выступающей в море скалой, они вошли в нее и бросили якорь. Соблюдая предосторожность, на ночь решили не высаживаться на берег.

Утром рассеивающийся туман обнажил живой величавый пейзаж. Рев сивучей, облепивших прибрежные скалы, да гомон и крик птичьего базара заглушали шум глухо охающих у берега волн. Мшистые горбовины тундры бугрились зазеленевшими сопками.

Взяв часть подарочной казны, Басов со служилыми, вооруженный фузеями, умостились в первую байдару и поплыли к берегу. Поднявшись на высокий берег, очутились на просторной сочнозеленой тундре. Они отошли подальше от шумного места, и наступившая тишина, околдовавшая окрест, будто ввергла все в дрему.

– Тако все тут перводельно, нехожено, – заметил Хабаров.

– Да, токмо комарья – руками и ногами не отбиться, – согласился Басов.

Еще побродив в окрестностях лагуны и все больше убеждаясь, что остров необитаем, вернулись к берегу и дали знак на высадку. Оставив на шитике часть команды, Басов разделил мореходов на два отряда, и они направились обследовать остров. Басов со своим отрядом двинулся в глубь землицы.

Через несколько часов хода они вышли на берег моря.

– Знать тоже остров, – заключил Емельян.

Они спустились к берегу, который кривой коргой вдавался в море. Корга была забита ревущими стадами котиков.

– Яко звезд на небушке – числа нет, – покачал головой Наквасин.

Обойдя лежбище они вновь спустились к берегу, заваленному ракушками мидий. Морщинистая сопка круто спадала в море. Меж камней, у подножья ее торчали морем и временем изъеденные останки суденышка. Это заинтересовало всех, и они долго гадали: шитику или кочу принадлежат эти окатанные полусгнившие останки.

Никитка пробрался выше и обнаружил грот, уходящий в скалистую сопку. Он сделал несколько шагов и тут же выскочил:

– Там человечьи кости!

Все бросились к нему.

– Тама, – указал Никитка, а сам отступил.

Емельян подошел к гроту. У входа по впадинам растрескавшейся скалы, сбегали ручейки. Он шагнул в грот. Мимо, как ошалелая, промчалась летучая мышь. От неожиданности внутри похолодело. В гроте увидели позеленевший череп и разбросанные кости человека.

Тут же на деревянном почти что сгнившем столе лежал широкий кусок доски, на которой лежали череп и кости руки. Рядом с черепом темнел изъеденный ржавчиной нож. Неподалеку от стола валялись кости скелета, ржавые гарпуны, ременные пряжки, котел, полусгнивший бочонок.

– Ба, кто тут погибель нашел, – удивился Хабаров и взял череп со стола.

Из него посыпались зубы.

– Знать, от цинготной болезни сгибли, – рассудил Чудинов.

– По утвари, видать, русского житья люди были, – заметил Наквасин.

Басов, взяв со стола нож, разглядел вмятины в доске и, осторожно вынув ее из-под костей, направил на свет:

«…в зиму 7158 году горевали Ивашка Реткин да Шаломко Иванов… Благословляю сына Никитку на все, что Богом заведано. Должен Семейке Дежневу три рубли. Прости. Марфушка! Я, Ивашка Реткин, во всем каюсь».

Гринька стоял у человечьих костей, слушая, как Емельян читает последнюю память давно сгибших людей, и на душе становится страшно и трепетно. Басов закончил читать и подумал: «Знать, и тут мы не первые», – а вслух сказал: – Надо крест поставить. Застолбить – земля-то искони русская. Почти сто лет тому, как наши братья тут хаживали.

Уже смеркалось, когда они вернулись к своей бухточке и перебрались на шитик. Решили ночевать в суденышке, так как высокой травы еще не было, чтобы устроить шалаши, а рыть землянку не было надобности: задерживаться в этих местах они надолго не рассчитывали.

На судно взяли с собой пятнистых чаячьих, гусиных да гагачьих яиц, а Верхотуров с Обуховым наловили с десяток диковинных бакланов, которых Рсстрига нажарил к ужину. Никитка с Гринькой принесли полные котомки съедобной зелени да кореньев. Собравшиеся за ужином наперебой делились новостями.

– Вот невидаль-то. Свиду баклан, но весом-то более хорошего гуся. А крыл совсем почти нет, летать не могут – руками бери. Их тут також много – выбирай как на ярмонке: человека-то не знают и не бегут от него, – взахлеб рассказывал Обухов.

Вот уже седмицу доживали на новом острове мореходы, осматривая его. Емельян Басов измерил остров в длину и ширину, составляя карту. Остров оказался меньше Берингова он узким и длинным горным хребтом высовывался из вод океана.

В этот день они установили крест, рубленный из наносной древесины. «Теперь видно, что это русская земля, а не прочих европейских владениев», – заявил Емельян. С небольшим отрядом он отправился осмотреть бухточку, забитую наносным лесом, о которой ему рассказывал Верхотуров, вернувшись вчера с противоположного берега острова.

Емельяна поражала сочность молодой зелени, мясистые стебли жесткого от соленого ветра осота, крупный мшистый кочкарник да быстрорастущая мощная пучка и конский щавель, кои то и дело кланялись тугому ветру. Несмотря на солнечную погоду, сырой воздух охлаждал тепло, и они шли спешно, согреваясь ходьбой.

Вскоре спустились в бухточку, окруженную утесами и заваленную хламниками. Подошли к полузамытой огромной лесине диаметром у корня в несколько обхватов. Наквасин принялся шагами мерить ее длину и, закончив удивился:

– Невидаль какова – восемь десятков отшагал да и вершина дерева сломана. Где же таковы растут?

– Поди из теплых стран принесло, рассудил Чудинов и, окидывая взором кучи наносного леса, добавил, – Расстрига все жалуется, что дровишки тут мзглящие, токмо чадят, а тут и сухача много – раскладывать огонь можно без помех.

– Да кабы сюда сразу пристать, а теперь уже скоро уходить будем, – согласился с ним Емельян.

Загустевшая синевою вода в бухте то там то тут вспенивалась. Это играло многочисленное стадо каланов. Пройдя немного по берегу, они наткнулись на выброшенную морскую корову.

– Вон зверь с титьками. Никак издохла? Вонит ужо,–заморщился Чудинов.

Никитка Кузнецов, пренебрегая запахом, покрутился вокруг коровы и, увидя торчащий из шеи обломок копья, с трудом вырвал его. Подбежал к Басову и подал обломок.

– Корова-то битая.

Все сгрудились, рассматривая копье с каменным наконечником. «Люди! – ужалила мысль Емельяна. – Но ведь остров осмотрен, никто не обитает тут. Знать, дело рук заморских непроведанных еще людишек? Близко, по всему видно, близко есть земелька с неясашным народом. Но не на этом утлом суденышке поискать ее след» – заколобродили мысли Басова.

К полудню поползли тучи, заволакивая небо серостью.

– Пора возвращаться – чего-то чайки завопили яро. К непогоде это, – сказал Басов, сворачивая бумагу, на которой чертил берег бухты.

– В ненастье ветер: чем к ночи ближе, тем сердитее, – предупредил Чудинов.

Басов уже приметил, что, как начинает зверь морской особо игрища устраивать да плескаться, жди крепкого ветра, а то и шторма.

Погода менялась стремительно, быстрее, чем двигался отряд; поэтому, когда они перешли остров и вышли к своей бухточке, шторм уже набирал силу. Грохотали волны, взметывая со дна песок и камни. Поняв, что на судно им ныне не перебраться, путники в скалистом обрыве сопки начали искать укромное место, чтобы укрыться от непогоды.

Вскоре они забились в расщелину под нависающий выступ скалы и, ежась от мороси, задуваемой им в укрытие, жались друг к другу.

– Невесело. Да из сытности я давно уже выпал. Знать бы, запас харча с собой взяли, – загрустил Чудинов.

Никитка из-за пазухи вынул какой-то стебель и подал ему:

– Поешь – сладкая, – заулыбался камчадал.

– А невредительна травка-то?

– Ни, – покачал тот головой.

 И вот уже, сбившись поплотнее, все жевали съедобные стебли сладкой травы и с уныньем смотрели на дико бушевавшее море и на качающийся в этом в этом котле не доступный для них шитик.

Дмитрий Наквасин заворочался, вынимая из-под себя камень.

– Уперся острием – никак не умощусь, - заговорил он, рассматривая камень. – Гля, каков забавен: тяжел да бурый с зеленцом. Не горюч ли камень это?

– А ну, – взял камень Басов, потер его о скальный обломок. – Ба… никак медь самородная?! – обрадовался он.

Все всполошились, начали рассматривать, крутить камень.

– Вот еще такова глыба, – указал Чудинов.

– И вот! – заворочались, доставая камни из-под себя ватажники.

«Знать глыбовая руда. Не зря обыскание острова учинил, не зря. Даже на душе лестно стало»,– подумал Басов и вслух сказал:

– Непогодье кончится: осмотрим эту сопку да скалы.

– Худо на голом острову-то: от ветра да сырости спасу нет, – озябше проговорил Наквасин.

Начало смеркаться, когда хлынул дождь, и ниша в скале, где укрылись путники, будто завесилась серебряными струйками воды. Лишь к исходу другого дня шторм стих, и ватажники с набранной рудою стали перебираться на шитик. Провожая гостей, молодой котик увязался за байдарой. Он щерил мордочку поблескивая глазенками и часто перебирал ластами. Заштилело, изравнилось море отражая сияющее солнце. Распустив паруса судно медленно вышло из укрытия и после полудня четко показался остров погибшего капитана Беринга. Без особого труда отыскалась и бухточка, где в становище их поджидали сотоварищи. Под ликующие возгласы компаньонщиков они победителями высадились на берег. Погасив первое любопытство поджидающих своими ответами, Басов обеспокоился малолюдством ватажников и спросил у Соснина:

– Данило, где же остальные? Ведь промысел вести нет смысла. Всего уже было не увезти.

– Пошаливают скуки ради. Учинили спор Попов да Холщевников: кто более зверья в день палкой с одного удара повалит. Вот ужо третий день по лежбищам дурачатся, абы день скоротать.

– Неужто так задор одолел? Воистину шалый, кто алчен, – произнес Расстрига, глядя на оторопевшего Емельяна.

Басов, взял с собою служилых Сухова и Хабарова, направился к лежбищу. Расстрига увязался за ними. Уже на подходе они услышали рёв и крики взбудораженного стада котиков. Почти все звери, покинув песок, качались на волнах заливчика. Несколько ватажников отпугивали палками, не пуская к воде, оставшихся котиков, которые метались в панике, давя друг друга. Двое спорщиков ворвались в отбитое стадо, хладнокровно выбирая жертву, били наверняка. Басов почти перешёл на бег. Учащённо дыша, сказал Хабарову:

– Пальни вверх, так до них не дозваться.

Служилый изготовился и грохнул выстрел, разносясь эхом. Зверобои, увидев приближающихся, прекратили своё занятие. Котики шумно повалили в воду, оставляя на песке убитых и задавленных.

– Живодёры! Где ваши сердца!? – задыхался от гнева Басов.

– Да их тут тьма, разве сдержишься, - недоумевая, вылупил глаза Попов.

– Зачем напрасно зверьё губите!? С собою всё не взять, к чему же душегубство!?

– Особо хороших мехом могём и взять, все деньга… - начал было оправдываться Холщёвников.

Емельян увидел, как у рядом лежащего молодого раздавленного котика из носа стекала струйка крови и пропадала в песке. Звери умирали молча. Басов выхватил у Холщёвникова дубину:

– Эх! Шибануть бы тебя меж глаз, рыба ты бездушная! Деньга… Кровью она отдаёт! Кровью! – еле сдерживал себя Емельян.

– Но-но… Мотри… Лай да меру знай, – отступил тот к примолкшим дружкам.

– Или вам не умирать? Не стоять на суде Божьем? За всё вам воздастся, душегубы! – ввязался Расстрига.

Отошедший от натиска Попов, ответил за всех:

– На то он и зверь, дабы его бить. А ты Расстрига сам-то от Бога ласки не жди, ну тя к псам лайчивым! – махнул он рукой и, покосясь на уходившего Басова, подумал: «Никак свихнулся передовщик? Как с таким богатеть – то дале, коли по зверью жалковать начал?»

Подавленные, осознавая каждый по-своему случившееся, ватажники побрели к лагерю. Басов стоял на берегу моря, окидывая покинутое лежбище с бугрившимися на песке мертвыми котиками. Он подставил лицо успокаивающему терпкому ветерку с моря, приходя в себя от переживаемого волнения. «По сути эта единая земелька, которая приходит к России без людской кровушки. Неужто, всю погибель, все пролитие крови берет на себя это безобидное морское зверье?» размышлял Басов. Море еле колышет волною, лижет берег, выполаскивая камешки-самоцветы, и будто тоже задумалось, как и Емельян, соображая: как устоять от столь дикого, алчного нашествие человека на Божье умиротворение здешнего края. К Басову подошел Расстрига:

– Ветр-то озябный. Зря голову-то оголил… Тебе ли тужить? Затея твоя движется, женка удачно опросталась, сынок титешных лет, сиротка дочкою тебе растет, все у тя есть и ты им нужен. Посему не рви сердце, все в руках Божьих, – старался отвлечь. Его Прокопий.

– Душа, как на дрожжах, ходит. Не по сердцу мне живодерство! Смотря на это, от стыда за человека сгораю! Не хочу стыдом жгучим лицо свое крыть да тяготить сердце. И как Господь такое бездушье в людях не погасит?

– Не Бог тому виной. Ведь дал он человеку совесть, ум, создал ему для жизни лес, море, землю родящую да зверя разного. Вот и живи, хозяйствуй на земле без скверны, алчности и злобы. Но человече слаб умерить чувства да желания. Потому-то и несовершенен он, обязан тут на земле нести свой крест – начертанную волю Божью. – разговорился Расстрига. Он  чуть примолк, давая Емельяну усвоить сказанное, и задумчиво продолжил. – К старости это яснее чувствуется. Не обойдет стороною и тебя это. Годы словно листья, поспадают, и обнажится душа, и не миновать прозрения особо тому, кто ищет в жизни, тянется к истине. Этим-то ты мне и люб Емелька, что душа твоя ищущая. Но не бери больше, чем Богом определено на твою душу, – и отринет от тя зло да умножится любовь, – он по-отечески улыбнулся и повлек Басова. – Теперь пойдем вкушать радость земного бытия. Я счас такую Щербу спроворю, на славу!

И они зашагали к становищу, обходя частные гнезда чаек с уже вылупившимися серыми в пятнах птенцами. Плотной каруселью закружились крикливые чайки, изгоняя от гнездовий незваных гостей.

К середине лета, проведя конопатку истрепанного волнами шитика, Басовцы плотно загрузили его добычей и покинули остров. И вскоре тяжело нагруженный «Святой Петр» уставшее вошел в устье реки Камчатки. На сей раз добыча была богаче прежней. Кроме шкур каланов и песцов, промысловики привезли и две тысячи шкур котиков. И опять ожил Нижнекамчатский острог, стал шумным и суетным.

Виринея с детьми передирала собранную ягоду морошку. Тут же, на травке, Лизонька играла с годовалым Лукашкой, который был назван в память об отце Виринеи. Дети то и дело подбегали к матери, брали ягоду и аппетитно ели. Морошка будто вобрала в себя всю свежесть северного края и неброскую сладость мшистой тундры, оттого была особо нежной и вкусной. Лизонька очередной раз подвела малыша к матери:

– Мамушка, позри, как он лицо ягодой измазал.

Она взглянула на довольную рожицу сына и умилилась:

– Вот чудышко-то, – и вытерла его подолом сарафана.

Мимо избы Басовых спешила к берегу крепкая, сбитая как брюква, жена Холщевникова. Она, запыхаясь, крикнула:

– Наши прибыли! Батовщик Федька Гусев их уже близко от острога обошел. Бежим встречать?!

Как ни ожидала Виренея этой долгожданной вести, но все же опешила. Она выскочила:

– Я с тобою! – и нагнулась к детям:

– Лизонька, смотри за братцем. Я спехом, – и припустила за соседкой.

Солнце бросало из небесной сини красно-желтые стрелы, которые река тут же отражением отбрасывала назад. Байдары приблизились к встречающим и причалили. Под восторженные возгласы мореход сливались в объятиях с родными и знакомыми. Басов увидел жену, у которой светились на глазах слезы радости, заспешил к ней и обнял, как великую драгоценность. Любовь, рвущаяся из их сердец, вновь соединила во едино то, что жило в них разорванное разлукой. И опять пошел счет счастливому для них времени.

Купец Трапезников, как акула, почуявшая кровь, заходил вокруг прибывших, раскинул свой лавки с товарами у шумного кабака и в съезжем дворе. Узнав от них, что его суденышко не встречалось им ни в море, ни на островах, он явно обеспокоился и решил: во что бы то ни стало перекрыть свои возможные убытки. Он то угощал крепкой ракой ватажников, то расшаркивался пред покупателем, как перед знатной особой, то льстил напропалую, сбывая им втридорога свои товары.

Когда Евтихий объявился у дома вдовицы, собака залаяла на него, но, признав, успокоилась и принялась вновь лязгать зубами, отгоняя назойливых мух. Хозяйка вышагнула из избы и, увидя Евтихия, закраснела, как в первую встречу, и остановилась в нерешительности.

– Чего рот до неба отворила, не признала поди? – и он, распахнув руки, поманил     ее: – Да иди же ко мне, грязнопятая.

Та подошла и прильнула к Санникову.

– Вот и ладно. Знать никого еще не пригрела, пока я в отлучке был. Как все уладится, женюсь на тебе, поверь, – проговорил он и, заглянув в ее довольное лицо, спросил:

– Дак, нести котомку да меха?

– Неси, – мотнула она головой.

На следующий день объявился Никифор. Он молча уселся и уставился на Евтихия, вынимая взором его душу. Санников, недовольный своей раболепостью пред ним, зачастил:

– Сходили не зря. Пуще прежнего привезли. Думаю, ныне оставишь мне часть меха. Жениться надумал, да избу подлатать бы.

– Не зуди комарьем, о деле сказывай… Пошто сержант новый остров открыл? Уговор забыл?!

– По морю я блукал, как уговорено. По всем приметам от земельки уходил не раз, но туман великий…

– Будя, – прервал Никифор и, будто отвешивая слова, заговорил: – Помни: заяц силен ногами, а человек мозгами. Но ты не смог! Давай меха!

– Так мне ить, – попытался сказать Санников, но купец прервал его.

– Знаю, сколь тебе на жизнь надо. Хотя за худое понятие об учтивости к тому, кто тебя столь лет привечал да содержал, и этого лишить бы надо. Поверю еще раз. Помни: склонять к продаже мне паев задача, как и прежде.

Трапезников пересчитал меха, отбросил часть из них для Евтихия и, уходя, сказал:

– Счас за мехами подошлю.

Санников сник, будто ограбленный на дороге. Зашевелилась, заныла, казалось, уже забытая в его зачерствевшем теле душа, запротестовала, заукоряла Евтихия изнутри: «Как же так Евтишка? Застил те он глаза, убаюкал уши, в холопа своего исподволь возвел. Как падшего совсем на подлость да мошенства направляет! Неужто так всю жизнь и будешь ты ему служить, как воду лить в худу кадушку? Все! К черту его подачки! Буду сам по себе как прежде». – решил Санников и даже почувствовал себя могутней от этих мыслей.

                * * *

Гринька Брагин не успел еще дома передохнуть с дороги, как к ним заявился староста Колыгов.

– Здоров, зверовщик! Видел, сколь тюков из батов на телегу перебрасывал. Знать, не бедно сходили на промысел. Ты зайди-ка до меня ныне же, буду ждать, – многозначительно поглядел на парня староста и, уходя, подумал: «Упускать такого молодца – грех».

Когда Гринька зашел в избу старосты, Колыгов уже поджидал его. На столе стоял жбан крепкой раки и закуска.

– Садись, молодец, разговор есть, – и обратился к жене: – Пусть Любушка чарки поднесет.

Из горенки вышла чернявая дочка старосты и, улыбнувшись Гриньке, поставила на стол чарки. Гринька зыркнул на повзрослевшую Любушку и отметил себе: «Похорошела как». Староста налил раки и, подняв чарку, молвил:

– С возвращением.

Они выпили, и Колыгов, проводя свой интерес напролом, заговорил:

– Заневестилась моя дочерь. Вот-вот созреет. Сам видишь: в округе краше девки не сыскать. Ты бы, Гринька покумекал: оставаться тебе крестьянить, аль также на промысел ходить да со мною родниться? Завтра положенную мне долю поднесешь да свое слово и скажешь. Крепко кумекай, паря.

К полудню другого дня Гринька отдал Колыгову меха и бодро заявил:

– Согласен я, лишь бы она…

Староста его перебил:

– Она, как я скажу. Тем паче на тебя давно ужо зыркала втихомолку. Знать по  рукам! – подобрел лицом Колыгов.

                * * *

Вскоре в Нижнекамчатский острог прибыл с товарами купец Чабаевский. Это больше возмутило, чем удивило Трапезникова. Но тот, будто не замечая недовольства Никифора, играя бесцветными глазками из-под седых нависающих бровей, поздоровался с ним и похлопал дружески по плечу.

– Не гладь рукой, посыпай мукой, – будто огрызнулся Трапезников.

– Где же наши-то пропали? – всё ещё наигранной учтивостью спросил Чабаевский.

– Кабы знать, а то душа уже в сомненье пала, – невесело ответил тот.

– А этот Басов – вёрткий малый. С доходом да с открытием опять. Авось его к себе бы нам приблизить?

– Компании приятной с ним не быть. Как сказывают компаньоны, сержант совсем свихнулся от открытия. Жалеет зверя промыслу в домеху, – он хотел ещё сказать, что многие компаньоны Басова настрой имеют против него и мнят в передовщики другого, но замолчал.

– Жаль-жаль, чего же будем ждать своих. Пока же вместе поторгуем. Без дела нам сидеть нельзя, – заулыбался купчина.

Трапезников, будто соглашаясь мотнул головой, подумав: «Принесла тебя нелёгкая».

Отдохнув несколько дней, Басов сел за подготовку рапорта о плавании. Он просматривал свои описания трав, ягод, зверей, карту острова, а в сердце его занозой сидела та бездушная бойня зверей, в которой он чувствовал и свою вину. Он никак не мог избавиться от угрызения совести: «Но как восстать, как оградить от разора этот райский уголок земли? Ведь многие туда попрут, коли тропа набита нами», – мучил себя мыслями он. Внутри он будто раздвоился надвое, и теперь эти половины вели перепалку меж собою: «Чего же ты, Емелька, намерен сук срубить, на кой с трудом великим взгромоздился? Не худо ныне ведь тебе: при деньгах, при семье и у властей в чести, а главное, что можешь больше богачиться… Однако, прав Холщевников: что зверь на то, чтоб его били… Но не так же бить: лучшего берешь, а двух бросаешь гнить! Нет! Хлопотать лишь о своем зажитке да добре, замешанном на крови? Тогда перед ликом вечности в чем смысел человека? Куда же совесть деть, чтоб не казнить себя при виде истребленья для наживы? Как право поступать и льзя ль не заблуждаться?» Басов отодвинул бумаги и встал из-за стола. Он вышел во двор. Там Расстрига мастерил будку для щенка, с которым возился Лукашка.

– Сынок, где мамка? – спросил Емельян.

– Они с Лизонькой белье полоскать пошли, – за сына ответил Прокопий.

– Лукашка, пойдем на речку, поможем им.

Тот, оставив щенка, побежал к отцу. Басов посадил сына себе на плечи и зашагал. Прогулка к реке, забавы с сыном и прочие хозяйские заботы не отвлекали Емельяна от томимых его мыслей. Ночью он долго ворочался, так и эдак мостился на подушку, но заснул лишь за полночь. Во сне ему явился Великий Кутх-Бог инородцев в облике могучего ворона. Пронизывающий чернотою бездны взор и вороненой стали крылья с злаченными как латы перьями. Огромный клюв его навис над Емельяном и, растворяясь, вещал:

– Не прав, Емелька, ты! С чего твердишь, что острова не обитаемы мои, а как зверье? Не Божия ли тварь?! Ты шёл ведь покорять людей, а покорил моё – зверово царство! Да-да, ты – покоритель! Ведь ты привёл на остров алчных! Спасая от гибели в морской пучине, приют я людям дал. Их жизней ради своих владений тайну приоткрыл. Вы ж карой отплатили зверю!

Раскалёнными углями сыпались на Емельяна укоры Кутха, сгорая от жгучего стыда, Басов возразил:

– Я всей душою против истребленья, за то уж многими отвергнут бывшими дружками. Неужто этого не ведомо тебе? Ведь ты же – Бог!

– Не велика заслуга: худшими людьми отвергнутому быть. Дружкам твоим воздастся по заслугам. Тебе же жизнь я сохраню – ущербную для покаянья! Иди, сержант, за всё в жизни расчёт,- и Кухт отвернул от него свой мощный клюв.

Емельян проснулся, сел на постель, вытирая испарину со всё ещё горящего лица. Уснуть он более не мог. Дождавшись утра, он сел писать рапорт. Излагая Якутскому воеводе об открытом острове, он подробно описал о наиденой медной руде, о утлости своего судёнышка, на коем опасно идти в дальние расстояния от новых островов, чтобы открыть близлежащую землю, населённую людьми. Описал приметы, позволяющие судить о существовании этой земельки. Басов отдохнул, обдумывая изложение, и предложил: «Множество зверья у островов кружит головы купцам да промышленным людям, отчего богопротивное дело творится алчным до наживы людьми. Когда при дальнем погляде хватило бы зверя на вечно для России при промысле его на пропитание, но не шкур одних ради. От алчности заезжих на остров людей вполне может случиться урон казне государевой от расхищения склада-магазина с вещами от экспедиции Беринга, кои лежат там без охраны. Посему будет верным запретить всем шатучим ватагам промышленных людей вольно посещать острова, на коих следует начать казённые промыслы медной руды и морского зверя с дальним поглядом, дабы зверь тот не выпромыслился, как пушной таёжный зверь в Сибири.»

Вскоре Басов со служилыми из Охотского гарнизона, прихватив меха на продажу, отправился в путь, намереваясь добраться до Якутска.

                * * *

После очередного запоя Евтихия трясло и бросало в жар. Раздирающая жажда к хмельному подавляла совесть и разум. Он обошёл уже многих сотоварищей по промыслу, но одолжить ему никто не хотел. Маясь, он побродил вокруг избы и, решившись, пошёл к Трапезникову. «Опять к Никишке в кабалу, не подыхать же», – рассудил он и вошёл в лавку. Трапезников, окинув взором Санникова, ехидно ухмыльнулся:

– Я раньше тебя поджидал, а ты чёй-то медлишь. Али нашёл дурных, кто одолжит тебе?

– Вот и пришёл, – смурно ответил тот и умоляюще посмотрел на купца. – Дай в долг, Никифор, не то сердце стукотать отказывает.

– Деньгу зря истреблять, каков мне прок. Изволь спросить: под что тебе давать? Под женку непотребную твою? Дак и она всеобща.

Санников от слабости присел на корточки и побледнел:

– Издохну ить, чо тянешь жилы…

Трапезников из графина налил в кружку раки и подал:

– Глотай, а то и впрямь камусы откинешь тут, – и дождав, когда тот, трясясь, выпил, заговорил вновь. – Так вот, Евтишка, службу справь и вновь безбедно заживёшь… Согласен! – будто пригвоздил его взором купец.

Выпитое согревало внутри, освобождая тело от нудной тяжести. Санников поспешил согласиться.

– Чего ж, давай-ка ставь задачу.

– Сухой травы подсобери да жиром пропитай, чтоб пламенно горела. Лавку Чабаевского запали да заодно и эту мою, я из неё товар-то уберу. В субботний вечер купца я в гости зазову, тогда и всё сверши. Народу по субботам в кабаке не мало, поди узнай кто мог зажечь, смекаешь?... Али кишка тонка?! Тогда иди, чтоб я тебя не видел! – сразу возвысил голос Никифор.

Пьянея, Евтихий подумал: «Куда деваться…». А в слух заверил:

– Так и быть. Скажи, когда всё изготовишь, спалю, как есть.

– Знать, по рукам! Возьми пока полтинник, – подобрел купец.

В субботу в съезжей избе после баньки, Трапезников подчевал Чабаевского. Они долго беседовали стараясь понять причину задержки их судна из промыслового вояжа. Беспокоило их и то, что подступила уже осень и на море начинается сезон штормов. Около полуночи зазвякал колокол на малой колокольне.

– Чего бы это? – насторожился Чабаевский.

– Поди звонарь опять набрался в кабаке, щас кто-нибудь его турнёт от колокольни, успокоил Никифор, подливая раки в чарки.

Они выпили, но разговор уже не вязался, так как колокол не переставал бить тревогу. Выйдя из избы, увидели зарево. Доносился шум и гвалт от кабака.

– Э, худо, брат, горит у кабака… Так там же лавки!!! Бежим! – всполошился Чабаевский и резво побежал к воротам крепости. Они выбежали из крепости острога и увидели пылающие лавки, вокруг которых толпились зеваки да пьяные завсегдатаи кабака. Они очумело лезли к огню, кричали команды друг другу, которые никто не исполнял. Лишь целовальник да служака кабака ушатом да котлом носили из ручья воду и безуспешно плескали в пламя. Чабаевский подскочил к своей объятой пламенем лавке:

– Чего столбеете! Воды! Воды! Товары там! Меха! Мои то-ва-а-ры!!! – обхватил руками свою голову купец.

На следующий день Никифор успокаивал горюющего купчину:

– Будя те печалиться. Я упреждал: живи в съезжей избе да меха и часть товаров тут держи. Авось не всё бы погорело.

– Дак расход за дощатую лавку понёс да ещё за избу платил бы. Накладно ить, вот в лавке-то с товарами и жил.

– Оно и выходит: пожалеешь алтына, потеряешь полтину. Ладно, на дорогу я тебе одолжу, хоть у мя тож убытки не малы. Вернутся наши с промысла – поквитаемся, – рассудил ликующий в душе Трапезников.

                * * *               

Добравшись до Большерецка, Басов далее не поехал, так как на Камчатку пожаловал сам Якутский воевода Остапов. Его сопровождали богатые гости: селенгинский купец Андреян Толстых и тотемский купчина Федор Холодилов. Остапов принял Басова в приказной избе Большерецкого острога:

– Рад я, и очень кстати ты прибыл, сержант.

Воевода прочёл рапорт, рассмотрел карту острова и сияющий встал из-за стола:

– Весьма полезен сын, ты для России. Об этом губернатору Сибири изложу непременно.

Разговор их прервали вошедшие купцы. Воевода пригласил их сесть и представил Емельяна:

– Вот, тот сержант, кой дважды к новым островам за зверем плавал. Вернулся вновь с открытиями он. Да, кроме множества зверей на острове медь рудную сыскал. Всё говорит о том, что можно безбоязно средства свои употреблять к развитью сего края, – и он повернулся к Басову:

– Считал, на сколько ты мехов привёз!

– На сто двенадцать тыщь рублёв набрали ныне.

Воевода, взглянув на оживлённые лица купцов, заметил:

– И это за один вояж на утлом шитике.

Федор Холодилов спросил у Емельяна:

– Трапезников – купец, с тобою обще в деле?

– Нет, судно он своё отправил. Ныне ждёт.

Басов, видя, что происходит то, чего он опасался, коли нахлынут купеческие ватаги на остров, счёл нужным тут же показать Остапову своё письмо с измышлениями о промысле на островах. Он достал из нагрудного кармана письмо и подал воеводе:

– Хотел, чтобы именно сейчас изволили прочесть.

Тот удивлённо дёрнул бровью и взял письмо. Прочёл и с озадаченным лицом заговорил:

– Спасибо, Сержант. Не плохи мысли. Учту и изложу наверх, – а сам подумал: «О кладях Беринга напомнил вовремя. Ить спросится с меня, купцам коль позволенье ходить на промысел даю. На этот остров дам запрет не медля!» – и продолжил разговор. – Сержант, прибудет горный мастер, на медь его свези. Пусть доскони проверит, дабы знать запасы сей руды. Позволь теперь нам распрощаться. Дерзай, сержант, при мне тебе всегда открытый путь в моря, – и он пожал ему руку.

Сдав подарочную казну и образцы медной руды приказчику Камчатки, Басов выгодно продал меха Андриану Толстых и распрощался со служилыми Суховым и Хабаровым, которым надо было ещё добираться в свой гарнизон до Охотска. На прощание Семён Хабаров спросил:

– Как мыслишь, Емельян; ещё в поход пойдём?

– Подручную команду бы иметь, да судно попрочнее, чтоб дальние земельки поискать. Коль это возымею, то свидимся ещё, Семейка.

На гонких батах Емельян с подарками для Виринеи, детей и Прокопия довольно быстро добрался до Нижнекамчатска, обрадовав семью столь быстрым возвращением.

Узнав, что Якутский воевода с купцами прибыл осмотреть Камчатку и новую гавань Петра и Павла. Никифор Трапезников, оставил торг на своего приказчика, заспешил на свидание к воеводе и купцам. Вернулся Трапезников уже по морозцам, когда река начинала давать шугу. В тот же день купец объявился в кабаке. Собрав за стол пьянчужек неимущих, угостил вином и будто ненароком поведал им, что Басов упросил воеводу запрет ввести на промысел у Берингова острова. Теперь туда заказан путь под страхом дыбы. Об этом и указ уже приказчикам острогов всех разослан. После чего, хлопнув полтинником по столу, приговорил:

– Ещё вам на милость, – и ушёл.

Прошло несколько дней, и шушуканье компаньонов Басова переросло в громкие призывы, чтобы изменщика передовщика отринуть от кумпанства. Особо поносили Басова Попов да Холщёвников. Сидя в кабаке, в окружении завсегдатаев да зевак Холщёвников распалялся:

– Меня дубъём хотел огреть, кота жалеючи. Будто он того кота выпестовал, так ярился. О зверях заботится, а не о нас!!!

– Чтоб земли новые искать мы с ним пустились, для этого сие и утвердил, – поддакивал Попов.

– Ради чего живот свой класть? Пусть сам по морю бродит! Трапезников ещё судёнышко рубить собрался, уйдём к нему, – заявил Обухов.

– Зачем уйдём! У нас свой шитик! Погоним Басова, а передовщиком Данилу Сосина выкликнем, – предложил Попов.

Через два дня в избе у Холщёвникова собрались компанейщики и объявили Басову своё решение. На сходке был и Трапезников. Басов не ожидал такого поворота дел и поначалу даже опешил, но, держа себя в руках, заговорил:

– Моих паёв поболе, чем у каждого из вас, знать мне вести кумпанством управленье, тем паче Евтихия кормщиковый пай, а Санников со мною завсе был.

Трапезников зло ухмыльнулся и возразил:

– Пустое, Емельян. Из двадцати шести паёв теперь моих пятнадцать.

У тебя лишь восемь. Евтишкин пай еще сначала был моим, аль не заметил, что и счас Евтишки нет здесь. Так посему – передовщик теперь Данило, как порешили тут, и он вершить команду будет, – будто облил кипятком Трапезников.

– Не думал, что таков ты негодяй, – проговорил Басов и покинул избу Холщевникова.

Он сразу не пошел домой, а свернул к реке, явно обескураженный случившимся. Емельян брел по берегу реки Камчатки, размышляя: «Поистине, жизнь не токмо для радости сердца. Чего же далее? Как жить?». Он остановился, глядя, как орлан белохвост на плывущей льдине рвет добычу, отнятую у чайки, и подумал: «Ну, Никифор, ну сотоварищ бывший… Деньголюбивая душа чести не ведает, на любое зло пойдет».

Емельян вернулся домой и сразу пошел в горенку к Прокопию. Хотя и был полдень, но Расстрига спал, густо храпя. Басов хотел уже уйти, как тот замолк и открыл глаза.

– Маненько задремал, – поднимаясь, оправдывался он.

– Вот так маненько, храпишь как конь при случке, – заулыбался Емельян, глядя на исхудавшего закудлатившегося Расстригу, продолжил:

– Чего-то одряб ты и задница твоя, гляжу, усохла, немочь ли какая вяжется к тебе?

– Старость придавила котомкою годов, да ноги-руки ноют неустанно. Чуть стихнут, тут я и посплю.

– И у меня в суставах немочь тож бывает. Зима на островах поди выходит. По перву снегу на кипелые ключи поедем, немочь там изгоним. Вон, Семка неходящий был, а на ключах поднялся. Не унывай, Прокопий, – подбодрил его Емельян и заговорил о    своем: – С худою вестью я, – и он подробно обсказал ему о своем письме воеводе, о сходе и о Трапезникове, который втихомолку поскупал паи.

Расстрига покачал головой и молвил:

– Разве поймут тебя те, кому лишь рты свои да мошны набить, не постигая вежества законов бытия. Коль есть у тебя силы, не кажи горя своего им, не ищи сочувствия и не ищи виновников. Поступай, как деет мать-природа: уединись, предайся судьбе в руки. Завсе так легче и верней, – успокаивающе заговорил Прокопий и, блеснув чуть потускневшим взором, добавил: – кто бросил нас – тому дорога скатертью, а кто приедет  – цветастым рушником! Все образуется, лишь верь в успех.

От слов Расстриги у Басова как-то сразу отлегло от сердца, уходила, таяла кручина и становилось легше, уверенней в себе.

На изводе осени завелись, задули ветры-полуночники, которые всегда приносят на Камчатку снега. Как и обещал, Басов нанял каюра с упряжкой собак, и они с Прокопием, который стал уже плохо ходить, собрались на Кипелые ключи. Горячих источников на Камчатке много, и почти все они приносят облегчения от простудных немочей, но лишь единицы зарекомендовавших себя как целительные, было единицы. У таких ключей всегда рубилась изба, в которой можно было найти и запас дров, и хоть малость пропитания. На такой горячий источник и направились Емельян с Прокопием. Находился он в горах, неподалеку от Ключевского селения крестьян, и где монахи Успенской пустыни еще десятка три лет назад срубили избу. На выезде из острога стая ворон уселась на ольхач, и одна из них скрипяще надсадно закаркала.

– Однако, тож поясница болит, снег накаркивает, – заметил каюр и погнал упряжку собак по замерзшей реке.

К исходу дня они уже разгружали нарты, раскладывая вещи. На костровище в избе развели костер. Басов с котлом в руке спустился к речушке, в которую из горячего озерца стекала парящаяся на морозце водица. Речушка была незамерзшая, и вода стынь-серебром струилась под блеском уходящего солнца. Басов набрал воды и не удержался, чтобы не напиться. С наслаждением попил и, вытирая губы, подумал: «Попил, что рот посеребрил». Каюр выводил собак из упряжки и давал им корм. Емельян занес котел и повесил его над огнем.

– Щас ячменной кашки отварим, на ночь попаримся как след, мило-дело!

– Дай-то Бог, – ответил ему Расстрига, копошась у котомки с пищей.

Стемнело, как всегда зимою, быстро. Выкатилась луна. Голые, они вышли из избы и подошли к ключу. Привыкая к горячей воде озерца, дно которого будто шевелилось от родничков, они постепенно погружались в благостную богову купель.

– Господи! Какая благодать! Воистину: и рай, и ад – все на земле, – восторгался Расстрига.

Он поднял голову к небу. Восходящая полная луна словно снималась с торчащей из леса сухостоины.

– Тишь-то, тишь, Емелька. Ушам невмоготу, – все восхищался Прокопий.

Басов, чуть распарившись, вышел из воды с облаком пара и краснотелый, бухнулся в сугроб, обжигаясь снегом. Чуть приостыв, опять, но уже смело, вошел в горячую воду. Пробыв на ключе две седмицы, они вернулись домой. Заметного облегчения для Расстриги ключи не принесли, а наоборот разбудили его болячку. Он плохо спал от боли в суставах, ему было все труднее вставать, и он на глазах таял, превращаясь в дряхлого старика.

Коротки зимние дни, зато долги ее ночи. Виринея уже раскрыла способности Прокопия говорить всякие сказы, и частенько они с Лизонькой подсаживались к нему и слушали этого умудренного жизнью человека. Вот и сегодня, после ужина, когда уснул Лукашка, Виринея подлили в плошку китового жира и, бросив туда щепотку золя, чтобы пламя фитиля было ровнее, подсела с Лизонькой к топчану Прокопия. Лизонька тронула его руку:

– Деда Прокоп, а кто водичку для ключей кипелых греет? Скажи.

Виринея, взяв в руки вязанье, улыбнулась:

– Устал, поди, дедушка, а ты…

Расстрига погладил Лизоньку и, умостившись поудобней на топчане, заговорил:

– Знавал я одного инородца, бойко он по нашему говаривал. Так он мне сказ таков поведал: «Однажды мать-вода породила на свет доченьку Чистоструйку. Извивным станом она блистала красою под солнцем да нежилась в мшистой постели тундры, а то и петляла по цветастым лугам, прижимаясь к ершистым елкам да растрепам, каменным березам. В те времена страшный и свирепый подземный царь Гаеч правил Камчаткой. Жил он в подземном царстве и лишь изредка из огнедышащей горы выезжал на этот свет на лохматой собаке Козей. Однажды, объезжая владения, он и попал в чудную долину, над которой ласково лучился Бог-солнце Коач. Насторожился Гаеч. Чем любуется этот гордец Коач? Он так вознесся, что никогда не спускается на землю. Огляделся подземный бог. Чистый горный воздух наполнял долину. К сопочкам жались светлые тополя до темнокорые чозении. В зеленой низинке играла под солнечной лаской красавица Чистоструйка, а бабочки каруселью цветов кружились над нею. Черноглазая черемуха с крутояра, как в зеркало, смотрелась в Чистоструйку. В чащобе тальника самец кукушки, вторя себе же, славил и славил красоту жизни. Эта красота поразила черствого Гаеча и он взревел:

– Мое! Все мое!!!

Схватил Чистоструйку и увез ее в горы к глубокому ущелью. Он бросил ее туда и в сердцах прокричал:

– Будешь жить тут, лишь мне утехой!

Злой Гаеч призвал самого большого медведя Кабалана и приказал ему:

– Зорко доглядывай за ней, Кабалан, не выпускай из ущелья, дабы никто, даже любопытник Коач не мог на нее позрить, – и кряхтя, полез через отверстие в горе в свой подземный мир.

Выждала Чистоструйка, когда медведь уснул, и хлынула из темного ущелья с гор к своей матушке Воде в окиян-море. Да поспешила очень. Зашуршали, загремели камешки да каменья от ее бега так, что почуял недоброе Гаеч да выскочил на белый свет. Глядь: нет пленницы – лишь Кабалан посапывает в кедраче. Погнался Гаеч за беглянкой и схватил ослушницу на выходе из гор. Осерчал подземный царь и превратил ее в снег да разложил на вершине большой горы вокруг своего лаза в подземный мир. А засоню-медведя злыдень превратил в каменную гору и заслонил ею выход из ущелья. Когда Гаеч укрылся в своем царстве, наступил новый день. И тогда под яркими лучами доброго Солнца-Коача начал таять снег и вновь ожила Чистоструйка, собравшись водою в ущелье. Ночью она опять попыталась утечь в долину, но гора Кабалан стояла на пути. Долго металась пленница, пока не подточила склон каменной горы. Только стала выбираться на волю, как мощной осыпью гора-Кабалан завалила выход.»

Голос Расстриги то бежал спокойной реченькой, то рушился гремучим потоком. Басов тоже заслушался сказом. Он посмотрел, как внимала Лизонька, плотнее прижимаясь к Виринее, и улыбнулся, подумав: «Мастак Прокопий говаривать». А тот неспешно продолжал:

«Услышал шум Гаеч и опять наружу высунулся. Ба, снега-то нет, а беглянка уже в капкане у Кабалана. На сей раз освирепел подземный царь и решил навсегда погубить непокорную. Он вырвал у нее сердце и зашвырнул его далеко под снеговые горы. Чистоструйка-же стала мертвым озером. Но ее горячее сердце ударилось о высокую гору и разлетелось кусочками по долине. В том месте, куда упали осколки доброго сердца Чистоструйки, забили горячие ключики. На всех у нее хватает щедрости да теплоты. Ныне и больной, и уставший путник завсе утолит жажду, освежит да исцелит свой тело в ключе кипелом», – закончил Расстрига. Притихшая Лизонька спросила его:

– Вы с папой туда ездили?

– Да, деточка, туда.

– А Чистоструку тебе не жалко, деда?

– Глупая, чего ж ее жалеть. Жива она, коли людишек поит да исцеляет. Добро творит, – пояснил он.

Шло время, день ото дня слабел Прокопий и перестал уже вставать.

Стоял солнечный морозный день зимы, в избе было тепло и уютно. Виринея подошла с миской в руке к лежащему Прокопию.

– Я похлебку со скотинным мясом сотворила. Емелька у крестьян намедни купил. Чуток хоть похлебай.

Расстрига благодарно посмотрел не нее и слабо улыбнулся:

– Не приемлет нутро. Покоя просит тело.

Вошел в избу Емельян. Он сбросил с себя шубу, повесил ее на штырь вешалки и, подмигнув играющим детям, прошел в горенку к Расстриге. Виринея, готовая расплакаться, обратилась к мужу:

– Кой день не ест. Проси его ты, авось тебе он не откажет.

Она поставила миску на лавку у топчана и, сдерживая слезы, вышла. Емельян подсел к нему, но Прокопий опередил его с разговором. Он распахнул уже выцветшие глаза и тихим, будто чужим голосом заговорил:

– Исполнил я меру своих земных усилий. Пора мне к Богу поспешать. Чую, часы остатние мои исходят. Ты ж больше радуйся житию. Хочу с тобой наговориться, прежде чем предстать пред Богом. Слушай, Емелька. Я вижу ты воспринял Святого духа озаренье да чистотою этой просветлился. Не обремени себя грехами пагубноносными и не тужи за всех. Сердца не хватит… Народ вернуть к извечным нравственным началам того и я хотел, но этому – не бысть…, поскольку душа человека необъятна и с меркой земною к ней не подступиться. Сам посуди: любовь и ненависть, корысть да алчность и доброта до слез, жесткость и трусость, низость и честность, трудолюбие и ленивость, клятва и измена, совесть да бесстыдство и многое чего – все совмещается в душе единой. Она поистине непостижима, как и сам человек. Помни это... – он, глубоко и тяжко вздохнув, продолжил: – Иду спокойно в мир иной поскольку верю я: не пропадут в пусте мои тя поученья. Всем сердцем я хощу, дабы получше выпала те доля, чем мне моя – полушка гнутая. Дай руку, брат, за всё тебе спасибо, – с трудом договорил Прокопий.

Он прикоснулся к руке Басова холодеющей рукою, устало прикрыл очи и тихо умер.

В день, когда хоронили Прокопия Расстригу, громыхнул ближащий к острогу вулкан Шивелуч и началось извержение. Вулкан с грохотом и гулом вскрывал свои старые раны, которые задышали жаром, изливаясь в долину тягучей расплавленной кровью.

                * * *

В далёком от Камчатки Петербурге генерал аншеф лейб-гвардии Семёновского полка Алексей Шубин после приёма царицы пришёл к себе явно не в духе. Он швырнул на диван генеральский головной убор и плюхнулся в объятия кожаного кресла. Денщику, который замешкался у входа, крикнул:

– Распорядись-ка, кофей чтоб принесли, – и принялся рассуждать: «Неужто она мыслит, что я не понимаю её? Конечно, где мне против проныры певчего Гришки Разумовского. Лощён, манеры… Его бы в Камчадалию как мя, на издыхание, хотя бы годика на три, то блеск до лоск с него пообвалился. Меня за нашу юнную любовь она жалеет лишь и токмо. Зачем тут при дворе меня держать?! Лишь изводить горшее! Намедни орденом Невского наградила, а после торжества спать с Разумовским укатила… Не-ет, пойду опять просить, чтоб отпустила от двора да и со службы. Здоровье-то Камчатка крепко отняла… Как там Лизонька моя? Как женка, хоть не по воле, но пред Богом венчальная? Забрать бы  их в своё именье, которым Елизабет за невинные злотерпения одарила… Завтра же пойду! Не в силах боле зрить лощёной хари Разумовского. Господи! Услыши сию просьбу, как слышал ранее мои моления в Камчатке, где я молил погибели не дать и вновь увидеть ту, которую любил. Казалось, столь безнадёжные мечты мои да оказались ныне явью. Слава те, Господи! Верю в тебя и умоляю: пособи вновь, Всеблагий!»

В один из морозных дней Алексей Шубин, выйдя из Зимнего дворца, почти вскочил в возок, в котором поджидал его денщик. Довольный Шубин хлопнул капитана по плечу:

– Всё! Отпущен! Теперь покой и воля в дениях!... Без препонов отпустила, с добром. Вот, на память подарила, – и он вынул из кармана иконку Нерукотворного Спаса. Ещё раз всмотрелся в иконку и спрятал обратно. Потом повернулся к капитану:

- А не желал бы ты со смою опять до Камчадалии добраться? Туда, где взял меня, теперь семью мою забрать, чтоб жили тут по-человечьи. Поместье мое на Волге-реке в Нижегородской волости чай не сравнишь с Камчаткою. Подумай: коли – да, махнем со мною, а нет – один поеду хоть и жаль, что без тебя.

- Изволь осмелиться, Алексей Яковлевич. Вы свою жизнь устроили уже, хотелось бы и мне хоть как-то обустроить. Отставку попросить хочу у вас, чтоб при дворе служить остаться.

- Что ж, честному признанию сочувственный ответ. К отъезду соберусь и отпускаю. Дерзай, устраивайся  в жизни.

                * * *

На родительский день Басов с Виринеей и детьми пришли на кладбище. Поправили могилу Прокопия и присели у нее, вспоминая каждый по-своему этого ставшего им близким человека. Дул ветерок с холодного «гнилого угла», и было прохладно, хотя сережки ольхи уже по-весеннему засквозили нежным золотом. Погрустив о Расстриге, они пошли к могиле Феофилакта. Виринея, потрогав почерневший крест, осенила себя крестным знамением и молвила:

- О, преподобный отче, молися там за творящих память твою.

Немного постояв, Емельян тронул жену за локоть:

- Пойдем, Вирюшка, озябнешь еще, а тебе ныне особо поберечься след, - и, взяв под руку, осторожно повел ее, ждущую изо дня в день рождения второго ребенка.

Хмурился весенний вечер, Емельян мастерил новую колыбельку во дворе. С берега реки доносилось повизгивание пил и стук топоров. Там вовсю кипела работа. Из плота вытаскивали бревна, тесали их, готовя материал для стройки нового судна компании купцов: Трапезникова, Холодилова и Толстых. Емельяну ревностно было осознавать, что он не может ныне собрать компанейщиков на новое, более прочное судно, а ремонтировать потрепанный непрочный шитик «Св. Петр», чтобы с людьми, отвергнувшими его, идти лишь за шкурьем, азарта у него не было. Ватажники сходились уже у Соснина и порешили, что в июне надо ехать к устью Камчатки, где стоял шитик и вытаскивать его на ремонт. Басов на сходе не был, так как Виринея на сносях и оставлять ее хоть не надолго он не хотел.

В конце мая она родила девочку. Вздернутый носик, голубые глаза умиляли Емельяна до глубины души. Когда его компанейщики собрались ехать на ремонт судна, он нанял за себя и отправил с ними отставного казака Панфила, а сам остался с возросшей семьей.

В один из дней к берегу реки причалил камчадальский бат с человеком в одежде офицера высокого чина. Тот вышел из бата, вынул серебряный рубль и подал камчадалу. Рубившие судно мастеровые, увидя столь важного человека, бросили работу и подошли поглазеть на невиданную в этих краях шитую золотом одежку. Камчадал повертел монету, потряс на ладони, попробовал на зуб и протянул обратно.

- Не нужна.

Приезжий спохватился: «Ах, да, они же денег не разумеют». Он открыл объемный саквояж, чуть порылся в нем и, вынув белого цвета рубаху с широкими шлагами да блестящими пуговицами, подал батовщику, под завистливый вздох зевак. Тот безмерно счастливый спешно погнал бат в свой острожек. Утром, Виринея, развешивая пеленки во дворе, окликнула мужа:

- Гля, кто к нам идет?

Басов вышел из амбарушка и увидел человека в генеральском мундире, направляющегося к ним. Его одеяние явно не вписывалось в деревянные строения острога, почерневшие избы обывателей, амбары да балаганы. Даже собаки, будто пораженные невидалью, не лаяли как обычно. «Ба, откуда столь важен чин?» - подумал Емельян и вышагнул навстречу.  Гость заговорил:

- Будь здрав, хозяин.

- И ты взаимно. Откуда к нам и с чем?

Тот, вглядываясь в Емельяна, ответил:

- А мы никак знакомы? По-моему ты тот сержант, кои навещал меня на месте ссылки, - и, помогая Басову вспомнить, добавил: - у Верхнего острога, в тайге…

- Ссылочный Яков? – удивился Емельян.

Тот согласно заулыбался:

 - Ныне отставной генерал-поручик Алексей Шубин. Честь имею.

- Пойдем-ка в избу. Чего на дворе-то говорить, - пригласил его Басов и, продолжил: - Я еще тогда допер, что имя твое не Яков и дело твое – мраком крытое.

Они прошли в горницу. У колыбельки с младенцем гость увидел стоящих девочку и мальчугана. Он вынул диковинные конфеты, обернутые вместе с палочкой в цветную бумагу, и присел к детям угощая их.

- Как звать тебя, голубка? – признавая дочь, заговорил он.

- Лизонька, - заулыбалась она.

- А ты меня знаешь? – заглядывал он ей в глаза.

Она посмотрела на него и, отрицательно мотнув головой, отошла к опешившей в предчувствии недоброго матери. Виринея прижала ее к себе. Басов, уже догадываясь о цели визита гостя, беспокойно посмотрел на него, тот поднялся и заговорил:

- Простите и поймите меня, - он присел на лавку и продолжил: - почти пять лет тому, как я оставил тут жену и двух дочерей. Хотя просил жену на время уйти жить к ее сродникам, но не пошла она.

  На нашей заимке  так  и остались. Там все им напоминало обо мне. Так обсказала мне моя приемная дочь, которая ныне в Валагинском острожке живет. Сын тойона взял ее в жены. Ее я быстро отыскал и узнал о Лизоньке, родной мне, что белицей из церкви удочерена. Дале-то несложно было к вам попасть.

- Значит, вы … - начала было Виринея.

- Да, - будто выстрелил ей в сердце гость.

Стараясь отвести разговор от цели приезда Шубина, Басов спросил:

- Чего с женкой-то?

- Сама промышлять взялась. Кормиться ведь надо. С рыбалки на бату плыла и не совладела с течением, потонула.

- Позволь, намерен ты забрать дочь? – решился на откровения Басов.

- Неужто грех на душу возьмете, дабы родителю дите не отдавать. Ее к себе в Нижегородскую усадьбу заберу. Единая она мне утеха и кровинка.

- Да нет, но мы…Ну как-то сразу так, - не знал, как ответить Емельян, посматривая на огорченную жену.

Лизонька, зыркая то на гостя, то на обеспокоенную мать, спросила:

- Мама, про кого это дядя говаривает?

- Потом все обскажу, потом, - отговаривалась мать.

Алесей Шубин встал и, сочувствуя им, заговорил:

- Низко вам кланяюсь. Подарки вам и ей я оставил на съезжем дворе, а завтра принесу. Прошу, до завтра все ребенку ладненько обсказать. Век не забуду вас за все, - поклонился им и, взяв свой головной убор, вышел, оставив озабоченную семью.

Виринея, подошла к Емельяну и, уткнувшись в плечо, заплакала.

- Будет те, Вирюшка. Родной ведь нашелся. В таку даль за кровинкой своей ехал… Богу так угодно, коли сводит их, - он погладил, успокаивая жену и, взглянув на своих детей, продолжил: - Итак господь от нас не отвернулся. Позри, какие чадушки растут.

Лизонька, видя плачущую мать, тоже готова была заплакать:

- Мамушка, чего ты? Чего ты слезы льешь?

- Счас, счас доченька. Счас милая поговорим, - всхлипывала она, беря себя в руки.

Но как объяснить, как облегчить предстоящую травму ребенку, не знала ни Виринея, ни Емельян. И лишь вечером, когда немного забылась та волнительная встреча с гостем, Емельян, побарахтавшись с детьми на топчане, привалился к ним и завел разговор:

- Лизонька, ты помнишь свою старшую сестрицу?

Та, чуть помолчав, ответила:

- Уже забылась, только мало помню.

- А своего отца?

- Тебя всегда я помню, - засмеялась, будто шутке она.

- Нет, когда совсем крошечкой была. Припомни, таков я был или другой?

Лизонька серьезно призадумалась и спросила:

- Когда болел и мы тебя лечили?...Потом, когда с дядей в красивой одежде уезжал? – и тут же ответила: - Тогда другой ты и мама были…А, знаю: молодые еще были – вот и другие, - заулыбалась она.

- Лизонька, давай в сказку поиграем, - предложил Басов и начал:

- В далеком царстве жила Лизонька с сестренкой, мамой и папой. Папа был хороший, смелый, добрый добывал пропитание для семьи: бил медведей, глухарей, ловил рыбу. Узнала царица про хорошего папу и позвала своего офицера. «Езжай и привези мне на службу Лизонькиного папу», - приказала она ему. Офицер приехал, забрал папу в далекую столицу царства, на долгую службу. И нельзя папе оттуда вырваться, хоть он и скучал да плакал по своей доченьке да семье. И чтобы Лизонька не скучала и не плакала по отцу, мама попросила брата Лизонькиного отца, чтобы он пожил с ними, пока не вернется отец со службы. Разумеешь? – обратился Емельян к ней.

- Ага, у Алгайке Черемач, что за острогом живут, в юрте, тоже четыре мамушки, говори, говори, - попросила она.

- Так вот, отцов брат тоже любил Лизоньку, как родную дочку, и сберег ее для встречи с отцом, которого царица одарила за трудную службу, - Басов замолк, посмотрел на нее и спросил:

- А хотела ты бы посмотреть дворцы царицыны, золоченые возки, большие красивые дома как в сказке?

- Хочу, сказывай дале, вернется ли к ней папа?

Емельян, увидев как Виринея, всхлипнув, ушла в другую комнатку, где жил Прокопий, сказал:

- Давай завтра тебе договорю сказочку.

- Ты – брат моего папы? – обезоружила его она.

У Емельяна защемило сердце, он обнял ее и, прижимая, заговорил:

- Верно, Лизонька, верно. Видишь, как я тебя люблю, а папа твой еще больше тебя любит. Он, родненький твой, так тосковал по тебе, так страдал. Однако, завтра к тебе и придет.

Почти две  седмицы в доме у Басовых жил названный брат Алексей Шубин, пока не достиг с дочкой полного взаимопонимания. За это время и Виринея почти смирилась с предстоящей потерей.

В день расставания Лизонька была, как всегда весела, не ведая, что эта разлука – навсегда. Она поцеловала всхлипывающую Виринею:

- Мамушка, тебе же нельзя с малышкой ехать. Мы сами проведаем сестрицу, посмотрим Царицыну столицу и вернемся.

Шубин прихватил с собою образцы медной руды, которую обещал показать в Петербурге, как он выразился: «великому умнице», Михаилу Ломоносову.

Шубин обнял Емельяна:

- Спаси вас Бог, брат истинный!

Через день после их уезда, Виринея под постелью, на которой спал гость нашла пакет. Басов распаковал его и вынул деньги и записку: «Простите, стыдно предлагать, но знаю: вам не станут лишни. Век не забуду вас, Алексей».

                * * *

Никифор Трапезников подыскивал подходящего кормщика на новое судно. Ему хотелось бы найти бывалого в морских походах, крепкого собою, крутого нрава, дабы держать в руках разношерстную ватагу промышленных людей и, кроме этого, чтобы мог составлять карту плавания. Ведь абы кому не вручишь судно, кое тут в столь дальних от Московии местах, равно целому состоянию. Он уже несколько раз вспоминал кормщика Неводчикова, все еще не веря, что они не вернутся. Хотя уже скоро исполнится два года, как ушли они на промысел. Уж очень волевой, азартный, способный к мореходству Неводчиков. Такой бы, но устраивающих Никифора кормщиков пока не попадалось. Трапезников иногда впадал в отчаяние, когда все затеянное им казалось непоправимой ошибкой и деньги, которые он вложил на новое судно «Св. Евдоким» и в промысловые паи на басовский «Св. Петр» да еще на это судно новой купеческой компании пропадут и ввергнется он в разор. «Ведь на остров Беринга теперь не пойдешь, лишь на тот, где Басов медь нашел. Но там, по сказу ватажников, зверья не в знатном числе. Надежда лишь на другие земельки – найдутся ли таковы? – раздумывал он.

В разгар лета, когда шитик «Св. Петр» был почти подготовлен к плаванию, в Нижнекамчатский острог прибыл Петр Яковлев – мастер по горному искусству: добычи и разведыванию самородных металлов. Он прибыл с указом от Сибирского губернатора, в котором повелевалось: «…Приказчику Камчатки за содержанием казны отправить сего мастера для проведывания запасов меди в новом острову, где Емелька Басов побывал…»

Приказчик Камчатки вверил Басову  набрать команду и на шитике «Св. Петр» не медля свезти Яковлева на остров, поскольку дело это государевой важности. Тщетно возмущались недовольные Басовым ватажники, но против власти не трепыхнешься: кнут, камера и дыба смогут убедить каждого.

Вскоре Басов с многочисленной ватагой промысловиков вышел к острову Медному, как они его окрестили. Особо переживал случившиеся Никифор Трапезников. Возлагаемые им надежды на шитик «Св. Петр» внезапно рухнули. «Считай порожняком сбегают туда, а после опять судну ремонт подавай! Вот и скупил паи себе на расходы! Сколь затрат на подготовку шитика понес», - укорял он судь-бу. Он открыл книгу с переплетом из телячьей кожи и пробежал глазами записи в ней: «тысячи тесовых гвоздей по 60 коп. Ячмень две тысячи мер по алтыну да четыре деньги…» Посмотрев весь список, купец взмолился:

«Господи, за что мя в разор ввергаешь?! Думая, что хоть ныне «Св. Петр» за мехами уйдет, ан нет отобран на казенное дело. Верни хоть «Евдокима», Господи!»

Шитик «Св. Петр» благополучно достиг острова со скалистыми берегами, плешистыми сопками да мшистыми тундрочками. Увидя его, Басов подумал: «Опять я во владениях зверового царства». В Емельяне вновь горел момент прилива сил от чувства своей нужности Отчизне. Ведь он прибыл в открытую им земельку, дабы приумножить богатства и мощь России той медью, которая тут глыбами так и прет из-под земли: «Знать ее здесь несметно! Однако, благостно мнить себя полезным и причастным к славе Отечества». Басов часто задумываясь о своей жизни, понял, что выбранный человеком путь делает его  способным для преодоления этого пути. Стоит лишь решиться на первый шаг, не боясь преодолеть его, и тогда манящая тебя цель будет уже руководить тобой, лепить из тебя того, который сможет достичь этой цели, отринув все, что мешает достижению ее.

Так и теперь, когда остальные ватажники на острове занимались заготовкой зверя, Басов с горным мастером Яковлевым лазали по расщелинам скал, по влажным гротам. Они бродили в поисках выходов медной руды, вкапывались шурфами в пологие берега, увалы и сопки. Прошло несколько недель и, однажды поджарый седой мастер явно с сожалением спросил Басова:

- Зачем ты, Емельян, связался с этой медью? Награда, слава ли тебя сблазнила, но видно зря. Прости: не нахожу запаса нужного, дабы дело горное по меди тут затеять.

- Неужто!? Ить сколько глыб мы видали ужо, Петр?! В расщелинах под земь руда уходит в глубь! Еще побродим, поглядим, - восстал всем существом Басов.

- В том вся и беда. В теснине каменной та жила. Попробуй ее взять. Ради тебя еще не прочь я поискать, - согласился мастер.

Поздней осенью покидали они остров. Басов с тяжелым предчувствием смотрел на удаляющийся берег. «Прощай, бухта-бухточка! Неужто, боле ни в жизнь не позрю тебя? Господи! Остров счастия моего и невезения глубокого». Защемило сердце, подкатили слезы к глазам. Емельян, удивляясь этому, попытался овладеть чувствами: «Уймись, не возопи душа! Не рви ослабшее мне сердце!» Смахнув слезу, он усилием воли отвернулся от удаляющегося острова. Сразу же затолпились нахлынувшие воспоминания о каморе Петропавловской крепости, о первых проводах на промысел в море, о жгучей радости сердца при крике: «Земля!» припомнился и могучеклювый ворон из сна. Басов размыслил: «А впрямь: не богвым добром торговать надо, а твореньем рук своих. Прощай, страна Кутха! Так много на тебя я возлагал…»

                * * *

В один из осенних дней у Нижнекамчатского острога к берегу реки причалили две морские байдары. Худые, изможденные люди сходили на берег, осеняли себя крестным знамением да валились на колени. Кланяясь, они целовали песок долгожданного берега, который покинули два года назад. Примчавшиеся в острог с берега реки Камчатки мальцы и подростки бежали по улицам острога, извещая криками родных и всех, кто еще надеялся, ждал запропавших мореходов.

 - Со «Святого Евдокима» пригребли! Вернулись! Вернулись!

Трапезникова как обдало кипятком. Он вскочил, но ноги отказали ему и снова сел.

- Чего же я?! – спросил сам себя и вновь подхватился.

Забыв запереть лавку, он припустил к берегу, обгоняя любопытников и родных мореходов. «Воскресли! Слава те, Боже! Внял Господь молитвам», - думал Трапезников. На берегу уже толпился народ, ликуя, обнимаясь и плача. Никифор с налета облапил Неводчикова и принялся целовать как родного:

- Спас! Возродил меня! Открыл вновь! Не зря в тебя верил, Михайло! – приговаривал купец.

Вскоре не дав отдохнуть кормщику, Никифор наседал на него с расспросами. Утомленный Неводчиков говорил с чувством бесконечно уставшего человека, которому удача досталась неимоверным трудом:

- Великой погодою сорвало с якоря и носило по морю, пока не выбросило на незнаемый остров. На оном острову объявились неясашные люди, коих разговору ни толмач, ни кто иной не знает. Того ради для подлинного знания тамошнего народа и тех землиц взяли одного из них па показ привезти. Зимовали там, зверя били, а летом судно подправили, оглядели рядомлежащие еще два острова, о коих известились от тех инородцев. К осени пошли к Камчатке, но опять угодили в штурм. Шитик разбило о камни острова Карагинского, что у Камчатки. Зимовали там у ясашных коряков, к лету с их помощью изготовили две морские байдары и пустились домой. От цинготной болезни да хладу лишились живота двенадцать человек».

Выслушав сказ кормщика, Трапезников вновь сделался заносчивым и гордым:

- Отдыхай, герой! После роздыха ехать тебе в Иркутск. Ныне нужно Чабаевского известить. Пусть он тебе поможет как след рапорт составить да вице-губернатору в Иркутск преподнести. Знай, судно новое почти готово. В будущее лето лишь тебе доверю вести его в новый поход.

Отпустив Неводчикова, он принялся подсчитывать меха, определяя, какую надо уплатить с добычи пошлину-десятину в приказную избу приказчика Камчатки. «Да, кабы еще «Св. Петр» на промысел сходил, было бы не худо. Хм, Емелька-прохвост, со своей медью все карты попутал. Ныне-то мехов с острова лишь чуть привез, Евтишке и то пушистой рухляди не дали с похода, а из казны плакатными деньгами оплатили. Мне и с него-то взять нечего. Не-ет, Емелька, без противностей не разойтись нам ныне! Счас я всех твоих недовольщиков на тя подыму и сделаю тебя незаботным для меня более. Изгоним из кумпанства совсем. Не хочу, дабы ты на мои острова ходил. Как ты добился закрыть остров Беринга для нас, так и для тебя наши будут заказаны! А ведь был мне любезен поначалу, но норовист и уперт в своих думках. Жаль, что твоя необоримая сила прибыток мой не множит, а посему в противности ко мне лежит», - злобствовал Трапезников.

Он до сих пор до конца не мог понять, что же питает неуемность натуры Басова, не страдающего ни сребролюбием, ни стяжательством славы.

В предзимье Емельян возвращался с рыбалки. С котомкой, набитой кижучем, он прошел по прочному льду озера. Лед, с вмерзшими семенами берез, был прозрачен и слепил отражением солнца. Неподалеку от озера его повстречал посыльный парнишка, сын Данилы Соснина.

- Батяня кумпаньонов всех на сход скликает. Сегоды после полудня быть просил, - выпалил тот и, уловив кивок согласия Басова, припустил обратно.

Хотя Емельян ничего хорошего от схода не ожидал, все же пошел. В избе Соснина было душно и дымно. Теперь, когда компаньоны стали жить безбедно, многие позволяли себе курить. Как и предполагал Басов, компаньоны, обозленные срывом промысла, к коему готовились целый год и подогретые  возвращением ватаги Трапезникова с промысла, принялись обвинять Басова. Трапезников потребовал изгнать Емельяна из «кумпанства» и выплатить его паи. Купец тут же выложил деньги.

Сидевший в углу Евтихий Санников не вынес угрызений совести и поднялся:

- Совсем одурели! Трапезников вас на злокозненства подбил, а вы свой ум и потеряли! Кумпанство наше лишь чаяниями Басова поднято. Забыли, в каком трудноприбытии рождалось все?! А чем он ныне будет жить? Кто вас поднял из грязи?

- Довольно! – вскричал Трапезников, озлобленный выходкой завсегда послушного Евтихия. – Лишаю тебя пая, которым ты владел! Не кумпанейщик боле! Те и говорить тут не пристало! Как был нищеброд, таким и оставайся! Пропойца-кормщик нам не нужен! Найдем таких – подстать Неводчикову!

Басов, видя разгоряченного Санникова, припомнил их первую встречу в сибирской тайге, где он в таком же порыве восстал за справедливость, освобождая их, и подумал: «Не все человечье вытравил из него дружок Никифор». Не слушая шум и гам, разразившийся среди компанейщиков, Емельян, приняв свое поражение, забрал деньги и вышел, размышляя: «Прав был Расстрига, не поймут они меня, не поймут».

Вслед за ним, еще ругаясь на бывших компаньонов и Трапезникова, выскочил Санников. Вскоре они сидели в кабаке, заливая вином обиду.

- О многом я жалею, Емельян, - каялся Евтихий.

Басов понимающе посмотрел на него:

- Я же завсе стремился единодумно жить с тобою, но ты противу меня с людьми Никифора в раскол пошел.

- Опутал он меня, споил, а зелья ради я ему поддался. Прости я подберу себя. Пить брошу эту…, - и он все крепче сжимал кулак, будто в злобе душил рюмку с вином.

Басов приобнял Санникова:

- Прощаю…Сходи в церковь, укрепи душу перед Богом. Не пропадем поди. На что-нибудь сподвигнемся опять, - взбодрил его Емельян.

 

                * * *

 

Снежным обвалом катились новости с Востока к столице России. Они обрастали былью и небылью, завораживая слухами о богатствах новых землиц и быстрым обогащением на них. Шутка ли – с одной десятины от промыслов в казну мехов поступает больше, чем от годового ясака всех инородцев Камчатки. После слухов о плавании Неводчикова к неясашным людям и привозе им человека с новых земель сторонники продолжения экспедиции на восток, гордые в своей правоте, подняли головы. Инженер-прапорщик Андрей Шпанберг – сын помощника Беринга Мартына Шпанберга  - подал в Сенат прошение об организации экспедиции в Японию.

Якутский купец Семен Новиков и великоустюжский Иван Бахов ринулись в море из устья реки Анадырь на судне «Капитон».

Сибирский губернатор, генерал-лейтенант Мятлев, направил в Сенат представление о необходимости возобновить экспедицию на восток и провести исследования Амура.

Иркутский купец Иван Бечевин забросал Сенат просьбами о плавании в Тихий океан и Ледовое море. Зашевелились и московские толстосумы Иван Рыбинский. Андрей Серебреников заспешили в Дальний Восток, куда уже валом валил охочий к промыслу да прибыткам люд.

Нижнекамчатск разрастался на глазах, принимая плотников, мореходов, зверовщиков, кожемяк, бочкарей, кузнецов и купцов разных мастей. Закипела жизнь острога. На берегу реки, как грибы, росли суденышки купцов. Трапезников дождавшись своего звездного часа, вступал к компании с разными купцами. Заходили, зашныряли по морюшку купеческие суда, повалил доход в казну государеву и сломал все запреты на плавания. Царица Елизавета Петровна указом возобновила деятельность Восточной экспедиции.

Два года пролетели для Емельяна Басова в спокойной жизни. Он уже смирился, что никто из купцов не хотел брать его не только передовщиком, но даже простым промысловиком. Всех упреждал ставший уже влиятельным купчиной Трапезников, который переселился в Иркутск, и всяк, ищущий своего участия в морском промысле купец, стал считать за честь вступать в «кумпанство» с ним или послушать дельного его совета.

Московский купец Иван Рыбинский застал Никифора в просторном каменном магазине «Меха и меховая одежда».

- Знать, из Москвы пожаловали, - уточнил Трапезников, глядя на пожилого сгорбленного купца.

- Да, нас двое – я и Серебренников. Он ныне занемог от столь тяжкой дороги и не пришел свидеться, хотя и очень желал знакомства. Годы-то наши уже знатные, - заключил Рябенский.

- Малолюдство тутошнее и трудности дорог зело домеха коммерции, - ответил Никифор, а сам подумал: «Два брата с Арбата – и те горбаты. А не сидится им там, за прибытком таку даль приперли».

- И чуть помолчав, не без достоинства продолжил разговор. – А я тутошний! Чевошник – сибиряк, как нас там у вас в Московии кличут. Чем могу быть полезен? Коль в долю со мною вступать на промысел, то отскажу: поскольку два судна в год рубить я не осилю. Желающих наведаться на острова премного ныне тут и  лучше  с ними вам собраться.

Гость поморщился от резкого отказа, подумав: «Гордец, через губу говорит», - и спросил:

А некий Басов Емельян при опыте, при силе он? И где его сыскать?

Трапезников  сморщил презрительную мину:

- Давно с кумпанства изгнан он. Связаться с ним – знать просто бросить деньги. И добрый зверовщик с ним в море не пойдет.

- Жаль, придется огорчить Серебренникова: его он имел на примете. В знакомстве раньше с ним бывал.

После расставания Никифор вздохнул: «Ух, купцы наезжи одолели».

В один из дней сибирский губернатор Мятлев получил пакет из Петербурга. «От высокоправительствующего Сената», - заметил он и, вскрыв пакет, принялся читать. Речь шла о меди на новом острове. – «…понеже Сенат выражает беспокойство медлению проведывания и добычи столь доброго качества островной меди. Исследав которую Михайло Васильевич Ломоносов уверяет, что оная швецкую медь добротою превосходит и от японской добротою не разнится чувствительно, чему и дивиться нельзя, для того что Япония и Камчатка лежат на одной гриве, которая разорвана токмо морем и признаки свои из-под воды островками показывает…В то время, когда Россия закупает иноземную медь, такое медление схоже с нерадением, тогда как губернатору столь великого края России более пристало являть неусыпное бдение о благе Отечества…»

Мятлев отложил бумагу, ярясь на вице-губернатора Иркутска, который не сообщил ему о результатах посылки на остров горного мастера. «Уж третий год пошел!» не мог же не вернуться с острова тот мастер, когда ежегодно купцы снуют туда-сюда? Таков упрек снести мне от Сената, о Боже! Отставкой пахнет этот тон письма. Федора Соймонова давно уже  на это место прочат его дружки-любезники в Сенате. Но так меня не взять, я наведу разбор по этой меди!» И вскоре, он уже писал указ вице-губернатору в Иркутск, давая ему немысленный разнос за нерадение. В конце письма добавил:»…Немедля шли ответ, какие меры принял и понес затраты!?»

В это время в Нижнекамчатском остроге обитало много желающих попасть в купеческие артели на промысел зверя, поэтому терять место в них никто не хотел и промысловики всячески держались за свое место. Трапезников, зная это, ежегодно уменьшал доли ватажников, а по приходу их с промыслов, скупал у них меха по самой низкой цене. Восстать против этого, значит уступить свое место другим обитающим в остроге, надеющимся попасть в артель. Трапезников прознал, что Обухов ссудил Басову мехами на достройку парусно-весельной лодьи. Ссудил, чтобы пристроить сына своего к Емельяну, который ныне собирался идти на промысел к ближнему камчатскому острову – Карагинскому. Никифор нашел Обухова на берегу реки у строившегося суденышка. Купец отозвал его и заговорил:

- Супротивнику нашему меха отвалил.…Подняться вновь ему желаешь? Сторонников его терпеть мне не с руки!

- Дак сына ради я.., - попытался оправдаться тот, но Трапезников окликнул передовщика, молодого, но хваткого во всем Гриньку Брагина и тоном, не терпящим возражения, приказал:

- В артель иного подбери, а этому не место тут, - и зашагал прочь. Передовщик, глядя на смятенного Обухова, пожал плечами:

- Лютый стал ирод. Как зазрит, так и обидеть норовит. Авось отойдет от зла да перемыслит свой указ?

Емельян Басов и Евтихий Санников помогали Петру Колокольникову устанавливать мачту на лодье, когда проходящий мимо Трапезников остановился около них.

- Про волка речь, а он навстречь, - заметил Санников.

Купец ехидно ухмыльнулся:

- Емелька, нову землицу собрался открыть на этом ушате? Иль мойву черпать для собак?

 Басов не удостоил его ответом и продолжал работать. Купец, постояв чуть, молвил:

- Не по чину гордости в тебе, а было бы инако.

- Инако, молвишь! На тебя знать мне работать?! Чести да совести и на полушку у тя нет, Никифор! И впрямь: кто в дело лисонькой войдет, тот в деле будет волком! Иди мимо, купец с глаз подале, - не сдержался Басов.

Уходя, Трапезников обернулся:

- Бывай, сержант. Мешаться под ногами не дозволю!

Выйти в  море на промысел Басов не успел. Приказчик Нижнекамчатского острога Осип Расторгуев получил указ от Охотской канцелярии, где указано, что велением Иркутской провинциальной канцелярии расходы за неудачное плавание по осмотру запасов медной руды на острове отнести за счет сержанта Басова, ложью коего нанесены расходы казне. С сержанта Басова указанную сумму немедля сыскать в казну, либо под строгим караулом доставить в сыскной приказ Иркутска. Чтобы оплатить убыток, Басову пришлось сдать в казну кроме парусно-весельной лодьи большую часть своих пожитков, оставаясь совсем нищим.

Спасаясь от тяжких дум, Емельян вышел из острога и побрел по перелеску. После яркого пожара осени кусты оголились и будто обворованные ветром гнулись под его напором. Он присел на крутояр и, глядя как ветер хлещет листьями реку, горько размышлял. Ему так и хотелось воздать руки к небу и крикнуть: «Господи!!!Неужто не зришь!? Разберись с неправдою! За что лихое невеселое житье мне преподносишь? Ведь блага я отечеству желал – виновен в этом оказался!» Он долго еще сидел, глядя на воду, и, напрягая ум в размышлениях о жизни, о долге, о судьбе. Завечерело, когда он поднялся с мыслью: «…Дабы за Русь страдать в ней надобно родиться», - рассудил он и направился к острогу.

Осень все круче забирала свои права. И однажды Басов повстречал Евтихия, несущего вязанку хвороста. В одежде, стоящей стойком от грязи с заросшим щетиною лицом, худой Санников выглыдел жалко. Разоренный и многодолжный Басов тоже уже не имел той бывалой бравости, но держался еще, веря, что полоса неудачь скоро пройдет. Они разговорились:

- Обрыдла жизнь. Боюсь остаться босым-нагим в зиму-то.

Басов сочувственно кувнул:

- Мне не легче. На душе пусто и тоскливо. Лучше быть снова в деле, в стремлении к чему-то. Но, ништо: к церкви выжаливать деньги не пойду.

- Слыш, Емельян. Коли бы с твоей меди опробовать деньгу вылить?

Посуда оловянна есть, медь у тебя есть, чего не спытать. Чай не зря я на железоделательном заводе подсобником у литейщиков был. Сплав олова с медью сотворим да выльем монеты, - все больше зажигаясь своей идеей, говорил Санников: - Медь твою опробуем. Коли пригодна для деньги, о том и царице челом бить можно, что напрасно нерадивцы тебя раззорили.

- Мысль забавна, подумать след, - озадаченно ответил Емельян, и они разошлись.

Вечером Басов долго размышлял о предложении Евтихия: «Жизнь крепко приперла к стене. Без дел и затеи одинок я, и этим одиночеством смят да выжат до того, что не мило все! Нищета давит свинцовой плахой…Старость ближе и ближе, а позади лишь дымят головешки моих дел и затей. Лихо! Как лихо без надежды и цели! Завтра пойду к Евтихию, не сидеть же сложа руки. Ведь семья – кормить-поить надобно». – решил он.

В новом деле бысто полетели дни. Не мало времени понадобилось дружкам, чтобы первая монета с надписью «деньга» видом своим и качеством совсем мало отличалась от настоящей. Они ликовали, что отступиться ныне голод и нищета, что медь оказалась высшего качества, годная для монетных дел и что можно будет писать прошение о пересмотре вынесенного ему лишения. Пускать монеты в ход Емельян не рассчитывал. Он видел в них лишь доказательства высокой пробы меди и ждал теперь удобного момента, чтобы представить пробу хотя бы в Якутскую канцелярию.

Зима скалила зубы ярыми морозами. Скудные запасы пищи закончились, и семья Басова питалась одной рыбой и кореньями, как и аборигены Камчатки. Перед Рождеством к Емельяну зашел Санников. Он выманил его во двор и заговорил:

- Приказчик Трапезникова с товарами приехал, Емелька, не пропадать же с голодухи. Давай муки возьмем, ведь знатно получились монетки-то? Никто не отличит. Неужто напожизнь нам нищих доля?! Мне жаль смотреть на отроков твоих и женку, - нажимал на самое уязвимое Евтихий.

Санников уже не раз уговаривал его пустить в ход монеты, но Басов, несмотря на жалость и стыд перед полуголодной семьей, держался, остерегаясь кары положенной фальшивомонетчикам – казни. Санников совсем смятый голодом и безысходностью, побрел от Емельяна с мыслями, диктующими уже не разумом, а инстинктом самосохранения: «все равно подыхать с голоду или в петле. Стемнеет, проберусь к Емельяну да возьму часть монет. Опробую их сам, и коль сойдет мне с рук, авось и он решится хоть малость подкормит семью…Вдруг спросят где деньгу достал? Скажу, что крестик свой нательный продал. Пусть скалят зубы, что пропился до креста», - все утверждался в задуманном Евтихий. На  другой день Санников из купеческой лавки принес домой полпуда муки и облегченно вздохнул:

- Ух, извелся в сомненье, а оно, без всяких домех отоварился. Счас пойду себя тешить коль так, - сиял Евтихий.

Вскоре он уже сидел в кабаке, напитывая изголодавшиеся тело едой и крепкой раки. Сидел он теперь один, никто к нему не подсаживался как ранее, считая его нищебродом. Ведь ныне многие в остроге зависили от Трапезникова, который не очень жаловал тех, кто водил дружбу с его нелюбимцами: Басовым и Санниковым. В кабаке было немноголюдно, и Санников так и просидел один за столом, пока не закончилось у него питье. Он, шатаясь, подошел к целовальнику и, вынув монетку, проговорил:

- А ну, еще!

- Хм, деньгой разжился. Неужто у Трапезникова вновь в части?

- Нет, на свои! Крест шейный пропиваю! – гордо ответил Санников.

Целовальник принял новую монету и наполнил жбан вином. Прошло немного времени и, заглушая шум кабака, Евтихий запел, подперев голову руками. Задушевное пение будто выметывало из его груди горечь отчаяния и безысходной тоски. В кабаке затих гам и суета. Всех поглотило пение:

- «Извела тоска-кручина

Подколодная змея,

Догорай – гори моя лучина,

Догорю с тобой и я…

Расступись земля сырая,

Дай мне молодцу покой,

Приюти меня, родная,

В тихой келье гробовой…»

Допив вино, Санников уронил голову на стол. Когда уже все разошлись, целовальник подошел к спящему Евтихию и принялся тормошить его.

- В усмерть упился, вставай! Бреди восвояси!

Тот, не владея собой, уставил мутный взор на целовальника и промямлил:

- Еще тебе деньгу? Теперь сколько схотим выльем..Меди у нас с Емелькой имеется…Мало будет еще с острова привезем! Залюбят снова нас прихвостни Никифора, дай срок!

- Чего мелишь, вынимайся прочь!

- Ты гнать меня! Меня, кто так искусно деньгу может вылить! А ну-ка падай в ноги! – заярился Санников и попытался подняться.

Целовальник подозвал служку кабака, и вдвоем они выволокли его в морозную темень. Управившись с Евтихием, целовальник прошел в свою горенку, вынул из шкафчика новые монеты Санникова и принялся рассматривать надпись. Он изучающее прочел: «Де-нга» и, перевернув стал вглядываться в двуглавого орла. На одной монете извивалась еле приметная трещинка. «Уж больно нового блеска денежки. Жаль нет такой монеты для сравнения. Все мехами расчет водят. Завтра в купецкой лавке сравню. Вдруг не бредил Евтишка, да и впрямь воровским делом с Басовым занялись?» - размыслил он.

 Утром, неподалеку от кабака нашли скорченное тело замершего Евтихия. Когда местный ярыжка и служилые укладывали тело Санникова на нарту, из-под одежды по мерзлому телу выскользнул нательный крестик и повис у покрытого инеем обросшего лица. Увидя крестик, целовальник еще больше усомнился в монетах Евтихия и направился к купеческой лавке.

С приказчиком они сравнивали новые и старые монеты, но явных отличий не видели.

- Ты все же извести купца Трапезникова, - заключил целовальник, пробуя монету Санникова на зуб.

- А коли впрямь подделка? Знать, мы с тобою укрыватели злоумышленников? Не-ет, пойдем к приказчику острога, сомненья свои скажем, - решил тот и засобирался.

К вечеру того же дня приказчик острога, ярыжка и трое служилых заявились к Басову. Без особого труда они нашли тигиль с остатками сплава, куски меди, слитки олова и несколько новых монет. Под рыдания и стоны Виринеи Емельяна увели в камеру приказной избы острога. Все доводы Басова о цели изготовления монет были перечеркнуты тем, что эти монеты были пущены в ход и в кабаке, и в купеческой лавке.

Емельяна посадили в колоду, как особо опасного преступника и стали готовить к отправке в новую гавань на Камчатке Петра и Павла, так как там зимовало судно «Охоцк», которое ранней весною должно было покинуть полуостров. Емельяну предстоял далекий путь в Иркутск в сыскную канцелярию. Басов не находил себе места. Он метался в темнице, как раненный зверь, готовый разорвать себя в клочья. Не о себе он исходился жалостью и гневом, а о том, что сломал жизнь своей семье. Он ходил взад-вперед по полутемной камере, изводя себя мыслями: «Душа ярится, будто ведьма на метле, не зная выхода. Ох тесно ныне ей в оправе тела моего! Мятется дух в противоречьях. О, Господи! Неужто за свою великую любовь к Отчизне, за рвение свое – гоненья да хулу лишь заслужил я?!» От тяжких дум он все худел мрачнел, горбился, и, когда разум его уставал, ему казалось, что сердце само продолжало говорить с горем,, обрушившимся на него.

Перед отправкой Басову разрешили свидеться с женой. Рванув ржавой щеколдой, служилый отворил камеру и вывел Емельяна в горенку, где поджидала его осунувшаяся и заплаканная Виринея с детьми. Рядом с ними стоял берестяной туес со снедью. Емельян прижал к себе бросившихся к нему детей и, не стесняясь слез, целовал, целовал их через мешавшую колоду. С душой навыворот, обливаясь слезами, Виринея  смотрела на это прощание, все больше осознавая величину горя, достигшего ее, детей и Емельяна. Не выдержав, она бросилась к ним, слилась с их объятьями и зарыдала. Неизвестно сколько бы простояли они так, единясь сердцами.

 Неимоверными усилиями Емельян возобладал собою и успокоил Виринею. Они глядели в глаза друг другу. «Устояла б, Вирюшка, я-то устою», - подумал он и заговорил:

- Со слезами прошу я прощенья. Не престану казнить себя, что обрек тебя с детьми на этакую жизнь.

- Не сжигай дотла душу, Емелюшка. Хорошо мне было за тобой. Всегда за это буду Богу благодарна. Что станется с тобой? Хочу лишь это знать, - удерживалась от плача она.

- Коль жив останусь, вас найду. Идите, Вирюшка, минутой жизни не избыть. Сердцам да душам лишь износ свиданье это. Побереги себя для деток. Умоляю, иди.

Когда Басова увозили из Нижнекамчатского острога, многие вышли посмотреть, как повезут первого затейщика промысловых «кумпанств» туда, где распахнула ему объятия дыба да неминуемая смерть, как фальшивомонетчику. Нарты выкатили из крепости острога, и в толпе у ворот крепости Емельян глазамы отыскал жену и детей. Кроме их Басов уже не видел ни сострадавших ему, ни язвительных ухмылок у недругов, он лишь впитывал очами родные до боли в сердце, бледные лица детей и жены. Связанными руками он не мог шевельнуть и, поворачивая голову над колодой, попытался им улыбнуться. От ходкого бега заскрипели нарты, зачиркали по морозному снегу, будто выговаривая: «Ви-рюш-ка, Ви-рюш-ка…»

                * * *

Ранней весной потрепанный галиот «Охоцк» уходил из Петропавловской гавани в охотский порт. Колодник Емельян Басов из отсека под палубой, приспособленной под «камору», чрез малое оконце взирал на удаляющиеся снежные сопки, поросшие лесом. Дул влажный, тяжелый ветер, выжимающий слезы у палубных матросов, управляющихся с парусами. Юнга, стоящий на вахте у песочных часов, пробил в рынду семь раз. До Басова донесся зычный голос боцманмата:

- Во славу Божью семь склянок миновало! Аминь!...Водку кушать!!!

 И затопали, застучали каблуки матросов, устремившихся с кружками заполучить порцию желанного в такой холод напитка. Басов еще раз взглянул на удаляющуюся Камчатку, подумав: «Прощай, корявый пляс берез да ольхачей, схожих с моею судьбиной». Захлопали, забили о борт седые от пены морские волны, засвистел в снастях напористый ветер. Все это навевало на Емельяна то неуемную тоску, то страх от постигшего горя, а то вдруг, в гуле волн и посвисте ветра слышался ему плач и стоны морских зверей. Он уснул тяжелым сном и виделась ему заплаканная жена, нерадостные дети и безразличные лица на фоне серых, печалью схваченных изб Нижнекамчатского острога.

Лишь к концу мая из Охотска Басова доставили в Якутск, чтобы с первыми суденыщками по реке Лене отправить его к месту назначения. В один из дней, после очередного допроса, Емельяна не повели сразу в застенок, а оставили в «пытошном каземате», приставив к нему крепкого служилого. Вскоре дверь распахнулась, и вошел воевода капитан Лебедев. Он с недоумением и укором поглядел на Басова:

- Глазам не верю, сержант! Столь содеял во благо России и тут, в таком виде?! Все обскажи, попробую понять.

Выслушав Емельяна, воевода заключил:

- Невесело, - и помедлив, заговорил: - В Тобольскую губернскую канцелярию отпишу я о тебе, дабы заслуги все твои учли и сохранили жизнь. Соймонов Федр Иванович ныне при той канцелярии в советниках ея величества, царицы нашей, состоит. Когда он тут в Охотске ссылку отбывал, мы дружны были с ним. Только ты на сыске в Иркутске неприменно царице челобитную пиши, так не сдавайся, коли жить хочешь. Прощай, сержант. Знай, люб ты мне и ныне.

Вскоре на казенном ямском дощанике Емельян с другими колодниками плыл из Якутска вверх по Лене. К исходу дня им повстречались суденышки, бегущие к Якутску.

- Купчины Трапезникова дощаники. Уже с товарами бегут, - заметил кормщик.

Емельяну стало не по себе, и он отвернулся от дощаников. В верховьях Лены течение усиливалось, и колодники все чаще и чаще стали подменять служилых на веслах. И вот, настал долгожданный день, когда их с растертыми от колодок, кровянистыми плечами и шеями, согнали с дощаника и, загрузив на подводы их пожитки, повели пеше до Иркутска. Превозмогая саднящую боль и неимоверную усталость от колоды, Басов брел, поглядывая на знакомые ему места. И припомнилось, как пробирался он здесь во времена зимней гоньбы сквозь метели-вьюги да лютые морозы и как не раз в пути смертушка заглядывала ему в глаза леденящим взором…Ох, и не единожды косо поглядывала на него костлявая и в те памятные годы экспедиции Шестакова, когда он с горсткой таких же отчаянных головушек послан был в низовья Лены проведать водяной путь, и в те морские походы к новым землицам. Потом мысли его перешли в Камчатку. Вспомнив жену, детей и брата, он рассудил: «Хорошо, что Василий в Камчатке, хоть семью мою присмотрит. Поди его уже известили о моем несчастье». Чем ближе они подходили к Иркутску, тем чаще вспоминалась ему мать и босоногое детство.

Под трели жаворонков и комариный зуд колодники брели к новой, не изведанной еще странице своей жизни.

У сыскного приказа Иркутска, пока капрал пошел в приказ с докладом, их усадили на траву в тень от крепостной стены. Стоящий у ворот крепости караульный спросил служилого из охраны колодников:

- Яких патлатых подвелы. Идэ токмо набралы?

- А…а, казнокрады, плуты да нечисть разбойная с Якуцких да Камчацких мест. Откуда там добрым-то людям взяться, - ответил охранник и встречно спросил:

- Поди недавно тут? Говор-то малорассейский.

- Та недавно, с Дона сюды приверстался. Здесь легче служить. Тут коли не пье, то вошь бье, а служба идэ.

Он подошел к колодникам и, ткнув Емельяна ногою, спросил:

- Злодей, поди? Гутарь»!

Басов презрительно взглянул на казака и отвернулся. Тот хмыкнул:

- Малоречивый дюже, даже рот бородищей зарос.

Вскоре колодников разместили в душных сырых застенках сыскного приказа. Сыск по делу Басова вел грузный, не по годам располневший майор. Выслушав чистосердечный сказ Емельяна, он проколол его своими маленькими глазками:

- Где остальные деньги?

- Не деньги деять цель имел, а ради пробы меди. Я ж толковал, - отговорился Басов.

Тот расплылся в улыбке:

- Чудак, знать по добру не можешь правду сказывать, - и повернулся к детине – заплечных дел мастеру, который стоял у сидящего рядом писаря и изучающее смотрел на Емельяна.

- Подвесь на дыбу, да веничек с огоньком изладь, а я пройду к Степану, не то забьет казнокрада плетьями. Слышь, как взвывает? – и майор прошел в пыточную, откуда несся истошный крик истязуемого.

Детина стянул с Басова рубаху, и вскоре Емельян в одних портах воспарил над полом на цепях, растягивавших руки и ноги. Ловко раздув костерок в углублении каменной стены, заплечных дел мастер поднес два веника из сухих веток. Майор будто вкатился и, подойдя к Басову:

- Врать будешь – и уже ухмыляясь, продолжил: - Годность ме-ди…А не годность денег? Товары куплены на них дружком твоим!

- Так выкрал у меня их тот Санников! – утверждал Емельян, помня наказ воеводы: не сдаться, потянуть, пока его письмо действа возымеет.

- Зажарю тут! Коль будешь врать!

- Зажарить всегда успеешь. Монетами я доказал, что найденная медь пригодна к деланию денег! Царицу буду я просить, дабы велела проведать с радением запасы этой меди. Неужто сам не зришь, что это дело государевой важности, и граф Соймонов извещен об этом. Не жечь на дыбе, а челобитную ты должен мне дозволить, коли в ответе сам не хочешь оказаться! – в отчаянии наседал на майора Басов, мысля, что терять ему уже нечего.

Упоминание имени Соймонова, тайного советника царицы по делам Сибири, коего тут чли и побаивались, явно остудило пыл майора. Он, подозрительно хмыкнув, повернулся к помощнику:

- Спусти его.

Пока детина занимался Басовым, майор подошел к писарю:

- Дай лист да чернила. Посмотрим, чего отпишет он.

Когда майор прочел челобитную на имя царицы, где описаны плавания и поиск меди на новом острове, он, даже, будто другими глазами посмотрел на Емельяна, думая: «Не простая птица, спешить не стану. Мне риск ни к чему. Путь челобитную рассмотрят выше». Басова увели в «камору» и будто забыли. Покатились дни, месяцы, годы.

                * * *

Уже третий год, заросший сиделец Басов, изводил себя думами. Мысли тягучие, горькие иступляли ум, изъедали сердце человека, не имеющего уже надежды на освобождение от вечного заточения до смерти. Как тут быть тем паче тому, в ком покачнулась уже даже вера в Бога? «Разве возлюбишь тут ближнего как самого себя? Как! Смириться, не ожесточиться?! Чем ныне душу наполнять, дабы не кануть в пусто? А стоит ли уже коснеть в мышлениях тяжких, коли судьба меня коварно увлекла, раденью моему – меня же в жертву принесла?! Истерзанным сердцем ужо боюсь я: не смерти, нет! Молчать не разучиться бы, да не сойти с ума! – все донимали, терзали мысли Емельяна.

В этот день из-за сильного мороза на прогулку узников не выводили. Поэтому сидельцы были недовольны. Они бранились меж собою, и ключарь то и дело вызывал караул то к одной, то у другой камере разнимать драки. После полудня загремела дверь, и ключарь окликнул Басова. Тот вздрогнул и поднялся, безразличный уже и к смерти, и к жизни, вышел к поджидавшему его караульному.

В сыскном приказе тот же майор, увидя Басова, заметил: не зря писал, сержант, - и, взяв бумагу со стола, продолжил: - Вот премеморию получили. Твоя челобитная рассмотрена, - и прочел: «Емельяну сыну Софрона Басову смертную казнь заменить клеймением ноздрей и вечным поселением в Нерчинск». Готовься, завтра обработаем тебя в красавца, - ухмыльнулся майор.

 Басов ощутил подступающую слабость. Стараясь удержаться на ногах, он взмолился: «Господи! Прости, что покачнулся в вере! Из каменной могилы снова к жизни вернусь я! Пусть безобразным, но вернусь!»

Утром его повели на экзекуцию. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Емельян припоминал особо яркие моменты своего детства. «Надо же, как детство озарено невечереющим светом, так и высвечивается в мыслях», - удивился он. Его ввели в пыточную, из которой дохнуло тоской и болью человеческой. Чтобы укрепиться душою, Басов, не обращая внимания на заплечных дел мастеров, готовивших его к экзекуции, и, не слыша, как майор зачитывал приговор, он повторял и повторял молитву: «Аще ополчиться на мя полк не убоиться сердце мое, аще восстанет на мя брань, на него аз уповаю». Емельян взглянул в оконце и увидел березу во дворе, которая от снега склонила ветви до земли и будто молилась в поклоне.

Ему наклонили голову, прихватили ее ремнями к подставке, и палач взялся за клещи. Дважды боль помрачила его рассудок, но вместе с этим пришло вдруг жгучее осознание неповторимости, нужности жизни.

Несколько дней от боли носа слезились глаза. Слезы жгли веки. Басов сидел в углу своей камеры, заглушая телесную боль терзаниями души: «Вот и я спытал крови соленистый вкус, дабы постичь слепые уроки земного суда». Будто вживе возник пред ним ительменский бог – ворон Кутх и проскрипел:

- Помнишь сказ мой, Емелька?! Вот те ущербная жизнь!

Басов мысленно отвечал ему: «Конечно, помню…Зачем тогда человеку готовность жертвовать собой, стремленье лучше жить, тщеславие, кое колдует ум?! Все силы я свои отдал, прельщаясь вере в надобность Отчизне! Зачем? Ну, подскажи!...Я мыслию поди как Козыревский, а может как Расстрига, истину ища. Увидели б они меня тут – без ноздрей, в темнице с жалкою судьбой наедине. Поди узнали бы себя… Хоть сбоку иль хоть с рожи загляни, судьбою – всем теперь мы схожи! О, Господи! Неужто судьбы ищущих похожи?! За что же, Боже, нам столь тяжкий крест?!» Басов от усталости прикрыл глаза, и поплыла пред ним дорогая сердцу и недостижимая теперь Камчатка. Гор островерхих белизна блестит под солнцем бликами играя, из океана тяжкая волна катит на берег затихая…



КОНЕЦ.


Личности, упомянутые в романе:

 

Беринг В.И. (1681-1741). Иностранец на службе в России. Капитан-командор. Руководитель I и II Камчатских экспедиций.

Чириков А.И. – Капитан полковничьего ранга. Помощник Беринга. Капитан пакетбота «Св. Павел»

Шпанберг М.П. – (? –1761). Капитан полковничьего ранга. Помощник Беринга. Начальник отряда судов плавающих в Японию.

Мишуков З.Д. – (1684-1762). Контр-адмирал. Советник Адмиралтейств-коллегии.

Скорняков-Писарев Г.Г. (1686-1747). Генерал-майор. Обер. прокурор Сената, ссыльный командир Охотско-Камчатского края.

Девиер А.З. – (? –1745). Граф. Главнокомандующий армией. Зять А.Меньшикова. Ссыльный. Командир Охотского порта.

Головин Н.Ф. – (? – 1745). Граф. Вице-адмирал. Генерал-инспектор флота. Президент Адмиралтейств-коллегии.

Волынский А.П. – (1689-1740). Дипломат. Кабинет–министр, казнен в 1740году.

Соймонов Ф.И – (1692-1780). Генерал-майор. Генерал–Критс-Комиссар. Вице президент Адмиралтейств коллегии, ссыльный Губернатор Сибири.

Шестаков А.П. – (1677 – 1730). Полковник. Якутский казачий голова. Погиб в бою с инородцами, немирными чукчами.

Павлуцкий Д.И. – (? –1747). Майор Тобольского драгунского полка. Погиб 1747 в столкновении с чукчами.

Козыревский И.П. – (1680-1734). Казак из первооткрывателей Камчатки. Мореход, «открыватель» Курильских островов. Монах Игнатий. Умер в казематах Петропавловской крепости Петербурга

Басов Е.С. –Казак. Сержант. Мореход. Первый предприниматель, положивший начало освоения Русской Америки. Ссыльный. Умер в Нерчинске. Открыватель о. Медного, Алеутской гряды.

 

1 Ительмен - Камчадал

1 Сродник - одноплеменник

2 Улово – место в реке, где отстаивается (отдыхает) рыба