Стена

   Как-то раз в гости к Андронову пришел Борисов.
   Был холодный сентябрьский ветер. Андронов и Борисов сидели в заброшеном парке на мягкой, еще сухой листве, жгли костер и пили чай из котелка. По небу шли слоями рваные мягкие тучи.
   — Ты знаешь, — сказал Борисов, поворошив в костре палкой, — все уравнения для меня обратились в пыль.
   Андронов отхлебнул чаю.
   — Да, — продолжал Борисов, притрагиваясь ко лбу там, где память, словно бы хотел узнать, не растет ли у него рог, — я давно потерял смысл, и не знаю уж, пугаться теперь или обижаться.
   Нет никаких уравнений, и не близко их надо оставить. Все это — пыль.
   Андронов задумчиво пил чай.
   — И тогда, — говорил Борисов, — я оставил все. Я перестал искать там, где нельзя было найти. Я завещал уравнения тем, кто способен извлечь из них пользу. А сам вышел из комнаты и стал искать дни.
   Но это все было сделать совсем непросто. Все-таки, уравнения давно и прочно нам известны. И — скажу я прямо — глупо было бы на них обижаться. Ведь само по себе уравнение ничего, кроме себя, не значит. Само — оно само и есть. Глупы лишь те, кто, сказать, пытается из уравнения понять больше, чем следовало бы и чем возможно. Получается олово.
   — Представь, что на склад завезли… — сказал Андронов, а Борисов продолжил:
   — Представь, что ты директор, и тебе на склад завезли абордажные крючья, а обещали полки для стеллажей. Ты, конечно, повозмущался, позвонил в разные инстанции, тебе обещали, что произошла накладка и конечно же все утрясут на следующей же неделе, сообщили, чтоб ждал товара не раньше следующего месяца, а также попросили по этому телефону больше не звонить. Ты идешь к своим и объявляешь: все, товарищи, полок больше не будет. Это крючья. Или, если вы так хотите, крючьев больше не будет — мы сделаем из них полки. Народ, конечно, требует снять, обезвредить, спрашивает, зачем тебя поставили и когда уже будет изобилие. Но полки взять неоткуда. И ты приспосабливаешь крючья.
   Первым делом ты вешаешь их на стену. Вбиваешь подковные гвозди в ушки, стараешься расположить крючья как можно плотнее. Ты помнишь, что, достаточно близко прижав друг к другу линейные множества, можно получить некое подобие плоскости, ее, так сказать, модель. После череды опытов разной степени удачливости ты с гордостью демонстрируешь коллегам и всем желающим: на стене висит ряд абордажных крючьев, а на него при определенной сноровке можно поместить книгу. Дело идет на лад.
   Борисов побулькал котелком и плеснул из него себе в чашку.
   — Разумеется, — задумчиво сказал он, — первое время аудитория не принимает новый подход. Люди недоумевают, почему бы не пользоваться старыми, проверенными временем полками и зачем нужно уродовать книжные стеллажи. Тебе приходится объяснять и демонстрировать, снова объяснять, учить, переучивать. Ты пользуешься тем, что уже получил, не думая о следующем месяце. Кто-то узнает о твоем методе, восхищается им и в местной газете пишет статью от имени путешественника во времени, чудесным образом перенесшегося в Будущее, когда в каждом шкафу не менее пятисот абордажных крючьев. На них очень удобно вешать одежду; новые методы диктуют моду — и посуда становится высокой и узкой. Книги в Будущем чудесным образом научились балансировать так, что каждая книга стоит на своем крюке — и не падает. Статья заканчивается возвращением путешественника в Настоящее и недоумением, почему замечательные технологии так медленно внедряются.
   Потом начинается недовольство существующим порядком вещей. Опробовав первый способ синтеза полок из абордажных крючьев, ты так увлекся, что продал почти весь запас; а к тому моменту и людям уже стало ясно, что покупать крючья в таких количествах — накладно, а вбивать их в стену плотно, один к одному — расточительство. Организуются пункты сдачи излишков для повторного использования. Издаются рекомендации о прореживании и оптимизации. А ты — в бешеном темпе ты продолжаешь эксперименты. Ты увеличиваешь расстояние от одного крюка до другого — десять сантиметров. Ты вешаешь книгу на крюк. Ты подвязываешь ее веревочкой. Ты замечаешь, что вокруг тебя закипела работа. Какой-то гениальный дизайнер изобрел полки из гнутой проволоки. Сенсация! Газеты, журналы, городские стены полнятся рекламой. Остатки крючьев сдаются на переплавку, вытягивание, кручение и гну… сгибание.
   Однажды, устав перебирать варианты, ты просто насаживаешь книгу на крюк. Конец его, призванный цепляться за дерево корабельного борта, проходит сквозь мягкую обложку, через легковесные страницы — и выходит с другой стороны. Все! слепая догадка была гениальной.
   Книгу уже нельзя читать и даже, кажется, незачем снимать с крюка. Она держится идеально. В богатый дом можно продать сотню крючьев — они удержат сотню томов, библиотеку, которой не стыдно похвастаться на званом вечере перед друзьями, нужными людьми и прихлебателями. Книга и крюк — они нашли друг друга, они соединились навсегда и достигли метафизического совершенства, оторванные от своих предназначений.
   И тут наступает следующий год, и на склад тебе завозят давно обещанные полки для стеллажей. И то, что происходило еще вчера — вся эта деятельность, изыскания, пропагандистские кампании и комитеты по распространению, обмен опытом и организация семинаров — вдруг оказывается ненужным, бесцельным, бесполезным.
   Потом, через сто лет о тебе пишут исследование, три диссертации и две статьи — одна в умном журнале, но равнодушная; другая бессвязная и непонятная, но в журнале глупом. Кто-то формулирует вкратце, какие уроки можно извлечь из сей поучительной истории, кто-то основывает учение неокрючкианства и пытается остатки абордажного арсенала приспособить под передачу шифрованных сообщений для нужд армии… но все это уже не так интересно.
   А ведь все начиналось с того, что ты пытался восполнить то, чего не хватает, тем, что случайно имеешь…
   Борисов тяжело дышал, как после долгого подъема в гору. Темнело. Андронов лежал, положив руки под голову, и смотрел на тучи.
   Молчание.
   — Поэтому ты ушел из математики? — спросил наконец Андронов.
   — Поэтому я ушел из всего, — глухо сказал Борисов. — Что-то наш костер гаснет. Дровишек, что ли, подбросить…
   Андронов сел, лениво потянувшись, вдруг достал свою память и швырнул ее в огонь. Вспыхнуло; в небо выстрелил сноп синих искр. В дыму таяли и исчезали образы — лица, что знал, мимолетные видения, миги печали и миги удовольствия, обеты, долги и зарубки…
   Совсем стемнело. Андронов легко поднялся на ноги.
   — Пойдем, — сказал он Борисову. Ночь уже.
   Они шли по едва угадывавшейся парковой аллее, пиная листву, а где-то высоко, выше деревьев по-осеннему грустно усмехалась бледная Большая Медведица…
   Так Андронов сжег свою память.