Кусок мяса 12

Машеньку проводили полными сочувствия взглядами, когда она, покончив со всеми делами, вошла к Петру и тихонько задвинула за собой занавеску. Раненые рассказывали, как мучительно стонет за ширмой Соколовский, но, когда она входила к нему, он как будто чувствовал чьё-то присутствие и затихал.

Видя, как Петр цепляется за жизнь, Машенька не могла остаться равнодушной и делала все, чтобы хоть как-то облегчить его страдания. Не желая колоть ему морфий, она готовила мазь на основе сметаны и трав, обладающих бактерицидными свойствами. Сметана смягчала обожженную кожу, а травы не давали развиться инфекциям. Наносить эту мазь было сплошным мучением, по сантиметру, мягким гусиным пером. Но даже при всей своей аккуратности, Машенька чувствовала, что причиняет Петру боль, которую он мужественно терпит, закусывая губы.

Петр стал время от времени приходить в себя, но они ещё ни разу не заговорили друг с другом. Сил у него хватало только на то, чтобы справить естественные потребности и пить, пить, пить. У него было жуткое обезвоживание, а вот есть он совсем не просил, пищу игнорировал. Во все остальное время лежал, глядя прямо перед собой, а Машеньке не хватало смелости спросить, о чем он думает. Она понимала, насколько ему трудно принять другого себя, а, судя по задумчивому его взгляду, Петр уже начал осознавать своё новое состояние.

Машенька не замечала, что Петр украдкой смотрит и на нее. Ему важно было знать, кто почти все время, когда он пробуждался, находился подле него и кто, думая, видимо, остаться незамеченным, легонько прикасался к его руке.

Первое время  его глаза были слеплены какой-то слизью, и зрение ещё не обрело четкость. Все предстало перед ним, как в тумане. Через щёлочки век Петр неясно увидел белый овал лица, большие, спокойные глаза, бледный рот. Голову, склонившуюся к нему, венчала белая косынка, на лбу которой кровянел красный крест. Лицо это, даже расплывчатое, было не лишено своего изящества, и этого он, благодаря своему давнему увлечению портретной живописью, не мог не отметить.

Со временем Петр стал потихоньку переворачиваться и даже садиться, рассматривал своё новое тело. Ожоги постепенно затягивались розовой пленкой и превращались в шрамы. Главное, что физическая боль притупилась, и Петр уже не так мучился от каждого движения.

Наступил сентябрь, приятно тёплый после летней жары. Ветра несли долгожданную прохладу, и Мария радовалась, что Петр уже не так будет страдать от дневного зноя.

Пётр по-прежнему, казалось ей, не замечал её. Машенька не могла знать, что сердце у него в груди начинало учащенно биться всякий раз, когда занавеска его импровизированной палаты тихонько отодвигалась, и входила она.

С некоторого времени Петр стал неосознанно ждать её прихода, и начинал волноваться в ожидании момента, когда она придёт. Должно быть, объяснял он сам себе, ему было просто слишком одиноко, а она была единственным живым существом, который проявлял в нем участие. Конечно, Петр слышал голоса своих соседей, их разговоры, приглушённый смех, но это белое полотно отделяло его от остального мира, как неприступная стена.

Сможет ли он вообще вернуться в мир людей теперь, примет ли его этот мир в его нынешнем состоянии, обезображенного? А она, от неё веяло каким-то спокойствием и приятием, хотя... она ведь сестра милосердия, она ко всем пациентам научена так относиться.

Размышляя так, он окончил тем, что через некоторое время её посещения стали тягостными для его бедного сердца. Она входила, молча делала все необходимые манипуляции, приносила ему воды и чистого белья, смазывала и перевязывала раны, потом что-то с серьёзным видом писала в его медицинском листке, присев за маленькую тумбочку. Ему казалось, что ритуал этот длится вечность. Его язык немел и присыхал к небу, и он не мог заставить себя даже поздороваться с ней, сидел неприступный и беспристрастный, как ледяная глыба.

Пока он ещё был в бессознательном состоянии, Машенька спокойно могла снимать с него покрывало и наносить мазь. Так они, можно сказать, и познакомились: не через обычное для всех людей зрительное восприятие, а через прикосновения её пальцев, легкие, как взмах крыльев бабочки, - к его обожженной коже. Она одна из всех сестёр делала это так, что он почти не чувствовал боли. Для этого мало было просто иметь легкую руку. Её прикосновения были настолько аккуратными, скрупулёзными, что у него начинало зудеть под ложечкой.

Но время шло, Петр поправлялся, и в один прекрасный момент он уже не смог вот так запросто обнажиться перед Машенькой. Он не хотел, чтобы она смотрела на его отвратительные раны, и сделал все, чтобы сократить до минимума необходимость ухода за ним. Он вдруг запретил ей даже то, что казалось неотъемлемой частью её обязанностей.

Отныне Петр переодевался самостоятельно, пусть это занимало у него громадную кучу времени. Пил и ел сам, даже лекарство старался наносить без посторонней помощи. Камнем преткновения стало санитарное судно, которым все лежачие раненые были вынуждены пользоваться. Машенька уже привыкла выносить их десятками за смену, но Петр очень смущался, когда она приходила за его «уткой».

- Извините, - тихо сказал он ей однажды, и это было самое первое слово, которое он ей сказал.

- За что? - не поняла Машенька, и Пётр отметил, что у неё был приятный голос, низкий, но очень даже женственный.

- За то, что вынуждены делать это, - он кивнул на судно.

- Ничего страшного, это моя обязанность.

Весь персонал госпиталя отмечал, что Пётр, несмотря на всю тяжесть своего положения, был одним из тех пациентов, которые не хотели никого собой обременять. Сила воли этого человека поражала всех: он очень быстро встал на ноги, вернее, - на  костыли, которыми тоже удивительно быстро научился пользоваться. Его мускулистое тело не успело утратить своей крепости и словно бы кричало: «используй меня, я ещё так молодо и полно сил!»

Он, несмотря на отсутствие одной ноги, заставлял себя много ходить.

- Опять гулять? - улыбались сестры, когда видели его спускающимся на костылях по лестнице.

- В палате душно, - лаконично отзывался Петр.

Все сошлись во мнении, что он не любит долгих разговоров и избегает сходиться с людьми. Никто не знал, что, с детства лишенный родительского внимания, Петр привык во всем полагаться только на себя. Благодаря своему даже почти какому-то лихорадочному упорству он настолько быстро пошёл на поправку, что готов был хоть завтра снова на фронт. Но, конечно, ни о каком возращении в строй не могло быть и речи, отвоевался.

Нил Осипович, глядя на такое стремительное выздоровление, сначала распорядился убрать импровизированную тканевую ширму, а затем и вовсе перевести Соколовского в общую палату, на первый этаж.

- Так вашему протеже будет легче выходить на воздух, Мария Ильинична, - не придётся все время карабкаться по лестнице. Хотя... непонятно, что для него в его положении лучше... Как вы думаете, что лучше, а?

- Он и вправду очень подвижный, даже удивительно, - подтвердила Машенька бесцветным голосом, стараясь казаться как можно более равнодушной.

- Что? Уж не жаль ли вам, что он так быстро выходит из-под вашего покровительства?

- Ничуть. Я рада, что он так быстро поправляется. А покровительства никакого и не было. Я ко всем раненым одинаково отношусь. Можно я пойду, Нил Осипович?

- Так уж и не было, Мария Ильинична?.. Но, конечно, идите! - сказал старый хирург и, лукаво улыбаясь, ещё долго смотрел, как удаляется её хрупкая спина, забранная крестом фартучных лямок.


Продолжить чтение http://www.proza.ru/2018/09/27/1041