ЖЕЗЛ ЗЛА

Отрывки из романа


Абрикосовая леди

35-ое ругательство в свой адрес Алясьев отпустил, шествуя мимо лотка с мороженым. Допился же, сучонок: в театр явился с опозданием в сутки. Свой день весь, с потрохами, отрыгнул в антимир. 36-го ругательства не последовало.
Харизматически блудливый, тугой и слегка отставленный зад миссионерки Эроса... так взволновал похмельно-тоскливого Оливера, что его джинсы беспощадно взбугрились.

Дама-вамп выбирала мороженое. «Непременным фавором в её колоре пользуется оранж». Именно так прокомментировал видение Алясьев.  Что там дольше? Абрикосовая юбочка, нежно-мандариновая блузка. Лимонные пряди с отливами ближайшей звезды. Всё при сё. Плюс просто парализующая… задница. У Алясьева помутилось в голове. Лишь много позже дошло, что стоящая в 5 шагах серебристая «десятка» и суровый малый внутри — приложение к абрикосовому натюрморту.
Но в этот миг Алясьев ничего не сообразил. Свежая, аппетитная, порочная, гладкая и совершенная, как сельдь из бочки, экзотическая ягодка прикогтила, не позволяя рассуждать.

— Девушка, — Оливер не узнал себя: вкрадчивость и лесть.
Она обернулась, надорвала обёртку «Лакомки». В серых глазах с золотистыми опилками — недоверчивость. Однако и не девушка. При всей красе дамочке не меньше 32-х.
Однако, спотыкаясь, не раскроить бы череп.
— Девушка, не пугайтесь, — своей невинностью тон Алясьева сразил бы самую искушённую пожирательницу сердец, — не пугайтесь, ладно? Это странная, конечно, просьба, но не откажите, ладно? Мне очень нужно пожать вашу руку.
И вот ладонь его робко тянется. Входя в роль, Алясьев не заметил, как малый из «десятки» начал плющить дверную ручку. Зато заметил, как оранжевая красавица мягким вздёргом щёк остановила кого-то.
— Правда? — голос её —  предел бесстрастия. Лишь слабое движение левого уголка рта рассекретило улыбку. Поощрения?!
— Честно! Клянусь вам! — пылко прошептал Оливер. — Понимаете, там вон за углом мой друг. Мы поспорили на эксперимент. По передаче энергии.
— Экстрасенс, — догадливо улыбается она и... протягивает узкую холёную ладонь.
Это порода! В восторге Алясьев ласково забирает гладкие пальчики с умопомрачительно розовыми коготками. В принципе, хорошая женщина. Не стиснута рамками мещанства. Могла бы и сорваться как от чумного или напустить бультерьера, или просто губки поджать. И не потому, что против такого способа знакомства, а просто так не принято. Могла. Но эта умница!
— Спасибо, — мурлыкнул Алясьев и заглянул в глаза. Четыре зрачка стали вдруг цепочкой. Цепочкой ринга, неразрывной на целых 3 секунды.
— Не за что, — чуть слышно пролепетали губки — средоточие чувственности.
Глаза были близко-близко. Малый из «десятки» вторично обеспокоился. Его сопёж спугнул даму-вамп:
— Мне пора.

Но что-то в глазах — секундная ли зарубка на его носу, подспудный ли смысл медлительной фразы — что-то подсказывало: между ними не кончено. Всё только начинается. Вдохновение продиктовало Оливе новое безумие. И он в это безумие ринулся с головой.
— Девушка, я прошу и очень настоятельно: позвоните мне, ладно? Я запишу вам телефон...  — и вовремя ссёк с языка слово «рабочий». — Давайте.
— Да? — оранжевая леди растерялась и оглядела, как бы невзначай и... приглашающе свой пе;ред.
Его глаза жадно катапультировались к сочному бюсту с боевито торчащими сквозь тонкий шёлк дротиками.
— У меня не на чем.
— Вот досада. У меня тоже. 
Алясьев, правда, не без досады шарил по карманам. О, если провидение есть, он в этом убедился сейчас: в скрытом кармашке джинсов что-то хрустнуло. Из ладони бабочкой выпорхнула десятирублевка. «Деревянная» десятка против... вазовской! Это были его последние деньги, случайно забытые, а потому нежданные. Но отступать поздно.

— Вот, — карандашик он всегда носит с собой. Нажатие попки, и из ротика выпрыгивает грифельное жальце.
— Да будет ещё вам. Я поищу бумагу… — впоследствии она не сможет найти причину, по которой без спору, сомнений и удивления поддалась на эту авантюру. Новейший экспромт в стиле «дама с собачкой»!
Столь любезное и в меру капитулянтское её потворство погребло остатки его рассудка.
— Нет-нет, бумажка затеряется. А это нет, — он быстро украсил купюру  вензелями. Чуть подумав, присовокупил: «С 12-00 до 15-00. Позвать Алясьева, баса», — последнее, поразмыслив, зачеркнул. По ходу думалось: «Если бы мне кто подсунул такую бумажку, я бы ему, слово чести, позвонил... Из благодарности».
Передавая дензнак, оперный жуир шепнул интимно: «Меня зовут Оливер. Можно Олива».

  Мигнув, она ответила в той же тональности: «А я сама назовусь. По тембру опознаете?»
— Ото всех, — он приложил руку к груди.
Всё это затмение продолжалось минуту, не больше. Когда Олива очарованным взглядом провожал уезжавшую «десятку», зрачки его сфокусировались на физиономии водителя: «Красивый малый. В самый раз шлакоблоки носом штамповать».
Серебристая «десятка» уносила Макса Линдера и Ирму Ицкину. Ирму с перевёрнутой душой...


Полковник на покое

Мафия — это не что иное, как возведённая в ранг серьёза и вдруг материализовавшаяся психология детских игр и хулиганских свар... А может, ловчее: «реализованная»? Орфографически-то грамотнее как? Наверное, «реализовавшаяся»...
Второй час Макар Львович Твердынин, полковник ОБОП, корпел над конструированием вступительной фразы. А как ещё? Раз уж пресса и ТВ взялись его мурыжить, полезно быть начеку, во всеоружии так сказать. Болтать ты, братец Макарушка, не мастак, рассуждал полковник, значит, выход один: заранее придумывать и зазубривать. Мозги уж не те, что в молодости. Нет, заученные уставы и уголовные статьи, — те навязли наглухо. А вот импровизировать никогда не умел. Даже не пытался. Не говоря про последние годы. Куда? Тут чего и стараешься запомнить, так оно мигом выветривается. Выход один — вовремя, то есть загодя заучить.
Талантливые и просто толковые люди, хорошие профи, а себя он относил к состоявшимся спецам, никогда не чешут языком попусту. Если говорят — по сути. А суть всегда кратка. И ёмка. Профи никогда не кичатся своим превосходством. Превосходство проявляется тихо, вкрадчиво и мгновенно — в самый важный момент. Бац — и враг лежит, а значит, ты превзошёл, он же  просто брехал про свои таланты и подвиги. И, стало быть, все награды-патенты у него липовые! Так уж повелось: мастер молчит, но делает. Тот же, у кого руки не тем концом, вечно заумствует, всем видом доказывая свою недюжинность, сучит павлином, а других людей унижает. А и дадено-то таланта, что, напыжась, болталом трепать! По большому счёту, балаболы ограничены во всём, о чём по вершкам и судят. Они элементарно не воспитаны. Исключения бывают, не без этого. Но всё одно, малосимпатичные люди…

Загородная дача Твердынина приткнулась обочь к массиву коттеджей давешней номенклатуры, по большинству пустующих — место давно утратило престижность. Почуяв вкус холявных барышей, все старосоветские шишки полетели отстраивать шикарные особняки по индивидуальным проектам. И вскоре бывшая заводь партфункционеров обезлюдела. Многие, вроде б и неглупые, поддались первоначальному обаянию буржуазии. (Во, как нарядно вышло! Только, сдаётся, не мой это экспромт!) Что тут движок? Новые веяния, свежие идеи? А, может, всему головой — простейшая жадность, стремление оторваться, пока есть такой шанс? Похоже, Твердынин остался едва ли не единственным обитальцем ведомственного посёлка. Оно, собственно, и к лучшему. Адский режим замначальника ОБОП требовал максимальной тишины хотя бы в редкие часы досуга.
Последние события, особенно, авиакатастрофа, лопнувшие АОЗТ и банк «Панда» изрядно потрепали нервишки. Макар Львович взял отгул. Отгул, впрочем, всего лишь прихватывал законные выходные...
День прокрался незаметно. Зато прояснела башка. Отлипнув от клочка с тезисами грозящего интервью, полковник набил трубку лично взращенным на этом участке самосадом. Шагнул на мансарду. Эх, лепота! Вдали могущественным голубым изгибом простёрлась Волга. Справа — заброшенный хуторок с одним на всю округу лампадисто жёлтым окошком. А вокруг царство зелени, нетронутое косилкой цивилизации.
Вошла Марья. Спросила, будет ли чай.

— Щас спущусь, — не отрывая глаз от солнца, с ленцой потянулся Макар. Вот такое солнце он уважал. Золотая слепь уже простилась до следующего дня, а на сияющий диск пока ещё можно любоваться без опаски обжечься.
Резко темнело. От косогора наползали облака. На вид нехороши — паклевые дождевыжималки. Пахнуло сырью. Знамо, грядёт ливень с грозою. Пора, а то что ж: май весь выдался без воспетой поэтом грозы. Марево-то, марево какое! Уж верно, первые комары покинули свои секретные взлётные полосы.
Как всегда в такие минуты, приправляясь подходящим пейзажем, душу тронуло томление. Расслабуха! Куда тебе, чужбина, до нашенских красот... Нет, невтерпёж. Марья колдует над чаем? Чай, добро! Колдуй, милая. Дочки-ищейки, лохматой шпионки, тоже нету — в столичном институте архитектуры зубы о граниты крошит. Потерев узловатые лапы — 32 отжимания на мизинцах, — Макар хитровато подмигнул зеркалу и протянул руку к темечку, точно там было чего прилизывать: аккуратно заштопанная паутинками лысина. Зато под борцовкой солидно погуливали тугие кряжи груди и плеч.
Тут и гаркнуло. Грому уютно вторил шум внезапного ливня. Твердынин на миг оцепенел. Зигзаг заоконной молнии отразился в зеркале так, словно исходил из занесённой руки, бия в самую плешь потустороннего двойника в кумачовой майке. И голый череп в зеркале блескуче рассеребрился, обращая зрачки в лунные бельма.
Гоголь, мистика, поёжился Макар. Зарево угасло. И тогда в зеркале показалась чёрная костлявая фигура с воздетыми над головою «визави» руками. Моментально группируясь, будто и не было пудового пригруза под брюхом, полковник, развернулся лицом к... К кому? Он растерянно осмотрел свои руки, устремлённые к окну. А там, на пепельном экране пронизанных закатными прожилками облаков, черницей страшно выгибалась клубящаяся туча...

Теперь без стопки никуда. Докатился! Всё это от криминального напряга без выходных. Не в пример молодой смене, Макар бить баклуши не умел — хлеб задарма не кушал. Свою упряжь он тащил упёрто и добросовестно, как вол, как ишак, как мужик — русский мужик.
«И всё-таки Осло останется Осло, И нам никогда не прожить без ослов», — неожиданно напел он под нос.
Лишь с минутным опозданием дошло, что это уже второй кряду экспромт — собственный и редкостно толковый. Нет, конечно, исполнительский приоритет Эдуарда Хиля тут бесспорен. Это он интуитивно понимал. А вот что касается «первоначального обаяния буржуазии»… Скажи ему кто, мол, это лишь сюрреалистический симбиоз Маркса с Бунюэлем, полковник, ей Богу, закатил бы в рыло за такие намёки.
И мало бы не показалось. В 1965-ом Твердынин сдал на мастера спорта по боксу, потом по самбо, да ещё умудрился всё это разбавить хорошим разрядом в пятиборье. Нажитый с той поры жирок ничуть бы не повредил классному апперкоту, особенно, если к точности удара присовокупить 193 сантиметра с многопудовой начинкой сырого мяса.
После того, как по убытии в столицу, дочь перестала его пасти, Макар Львович облюбовал её книжную этажерку — единственное место, куда почему-то не дотянулась «ГэРэУшная интуиция» Марьи. Нет, он не «пужался», —  просто остерегался. Ведь стоило потянуться к стакану, как жена затевала бучу: «Такой-сякой-разэтакий, с твоими-то двумя кризами»… и прочая. Он же знал: лишний шум гипертоникам противопоказан.
 
Воровато втягивая в массивные плечи свой купол, богатырь в борцовке прокрался в вождёленный уголок. Там на самой верхней полке полувдвинут — для опознавательности — глянцевый том о творчестве Сааринена, Нимейера и еще чёрт разбери кого, столь опекаемого дочуркой. Отогнув «архитектурный булыжник», из укромного гнёздышка он выпростал руку с... книжицей среднего формата. В названии ничего интригующего: «Развитие механики гироскопических и инерциальных систем», Москва, Наука, 1973.
Собственно, на вот эту незамыслистость внешней формы и весь расчёт. Содержимое с лихвою окупало всё! Соль в чём? — объём книги своею вторичной пузатостью явно превосходил первичную страничную толщину. «Содержание» и вовсе не совпадало с заявленным в заголовке, будучи жидким и съедобным. Да, оболочка монографии справно служила ловко оборудованным тайником. Книжные корки туго обтягивали сделанную на заказ ёмкость...
Эту плоскую 750-граммовую фляжку лысеющий капитан РОВД Твердынин облюбовал в год Московской Олимпиады. Списанный вещдок по делу несунов с ликёроводочного комбината. Одно время Макар маскировал её в чулане-фотолаборатории старой полуторки. Потом уже в качестве реликвии она перекочевала на казённую дачу...
Ну, поехали! Декоративный малахитовый цветочек степенно наполняется жидким. Затем полковник тремя пальцами поднимает импровизированный шкалик… совместно с медным Данилой-мастером, приросшим к каменному недоделку. Вся бажовская конструкция тянет минимум на килограмм.
 
Когда горлодёрка провалилась, по новой сверкнуло. Молния. Как живые, вспыхнули глазки приблизившегося малютки-мастера, недобро заострилось зубило в кулачке.
Тоже мне знамение, усмехнулся полковник. Но напрасно он старался перехитрить невнятный страх: водка не помогала. Тревога усилилась, превращая кровь в желе. Сердце томительно ныло, сбиваясь с ритма...
Подошёл к окну. Капли забрызгали щёку и лоб. Совсем стемнело. Мир рядом вымер. И только далёко на хуторе чудилось тихо-гнетущее оживление. Всего один огонёк в окне... Но Макар был готов поклясться: один-то один, да плюс ещё чего-то! То ли рябь в глазах от оглушившей 200-граммовки. То ли хуторское забросье и, вправду, полыхнуло голубоватым снопом.
Ах да, ведь там заброшенное кладбище. Наверное, подземные воды как-то по-особому влияют на процесс фосфоресцирования... Впрочем, ну её к лешему, всю эту ахинею! Твердынин прикрыл окно: не то комары зажиляют. И был таков. Его ждали жена и чай...


Швед, Вакса и лайнер

Кадилов закрыл глаза. Главное теперь, чтобы Твердынин не узнал. Похоже, самолёт разбился, а тебя загипсовали и запеленали, как кочерыжку. До неузнаваемости. Дай-то Бог, если до неузнаваемости. После побега на тебе хрен знает сколько трупов. А, верно, сколько? Ну, ментов в автозаке в два счёта пришьют. То есть уже два. Два ли? Что-то с памятью моей стало. О черт, ещё ведь Швед! Это воспоминание отозвалось мучительным стенаньем. Нос вроде дышит свободно, без всяких барокамер и систем обхожусь, а то бы в самый раз оборвать какой-нибудь животворный шланг. Что-то кольнуло и впиталось в сгиб локтя. Горячее разлилось по вене. Покойно, сладко...

— Заголите-ка плечо, — с подкатившей сипотцой скомандовал полковник Твердынин. Угасшее сознание Кадилова слов не восприняло. Да и не важно: на левом плече уцелевшего лесенкой соприкасались друг с другом три К:
К
                К
                К
Кадилов Кузьма Капитонович.
Дрогнувшие губы Макара Твердынина аппетитно разъялись, выдохнув тихо, благоговейно и триумфально: «Да, это Кадик. Жильцов был прав».

...А Кадик, уходя в стихию снотворчества, очутился в пригороде столицы. Барачные халупы окраины взасос сплюснулись друг с дружкой. В одном из двориков против приземистого гаража чернел мангал, лоснящийся от жирных потёков из продымленных розовато-опаловых шашлыков. На стослойном от раскраски, но ещё прочном дубовом столике между парой бутылок «Столичной» масляно корёжилась газета с насыпями только что сорванного немытого зелёного лучка и мелкорубленым салом. В самом центре — консервная банка с крупной солью, а по краям — пара бесперебойно наполняющихся гранёных стаканов.
Единственная лавочка занята голым по пояс, тотально морщинистым лысцом. Загар под ниггера. По всему телу синью — не менее дюжины лагерных сюжетов. Он очень сутул и неказист. По преимуществу молчит. Молчат все. Рты здесь размыкаются по его знаку.
После третьего полста беседа оживляется. Молчание лысого — благодушное, поощрительное. Гости за столом периодически сменяются. Судя по «нездешним» взглядам и аппликациям «печаток» на пальцах, все мечены «зоной». Сменяя один другого, виясь вокруг угрюмого хозяина, отхватывая свой шампур с зарумяненной мякотью из лап громадного «шестёрки», приходяще-уходящие присаживаются на разбросанные тут же ящики, а то и на корточки… Волна уносится волною.
С регулярностью раз в час во двор вкатывают роскошные иномарки с опаляющими «тёлками» и их карапузистыми круталями. Разом теряя всё своё величие, они подобострастно принимают свой шампур и потрескавшийся стакан с белой.
Одной из красоток, доставленной где-то к полудню, лысый молча кивает на покосившуюся растрескавшуюся дверь своей хибары. С отрепетированной улыбкой фотомодель уходит по указанному адресу. Там, на грязных матрасах поперёк пары сдвинутых скрипучих кроватей она задержится до утра.

В своём вертепе пирует Швед. 18 лет строгого режима. Кличку получил не за внешность. За второе дело: «проезжаючи купеем» из Питера в Москву, пришил кого-то из Скандинавии. За что — не помнит. Не по трезвяни было дело. Но казус воспрепятствовал прохождению на «воровской» Олимп. Зато в своём квартале Швед имел авторитет в квадрате. Не участвуя напрямую в выборах «законников», он негласно влиял. Ни одна солидная разборка или «стрелка» не обходилась без арбитража Шведа. Прозагорав под клетчатым небоскатом половину прожитых лет, он не польстился на модный шик. В быту блюл старо-тюремную аскезу.
Водка кончилась.
— Сыч, — некоторое шевеление выбеленных шведовских бровей, и суетливый хряк реактивно ныряет в раскалённое нутро гаража.
На этот раз «шестёрка» задержался дольше обычного. Всё глуше гремели бутылки: поиск сместился в погреб.
Отсутствие Сыча отяготило. Кряхтя, Швед встал, открывая миру свой шкиперский рост — без вершка сажень, со скидкой на сутулость. Это только сидя, из-за несоразмерных ног и коротенького корпуса, он казался заморышем. Хромая, Швед подошёл к крыльцу напротив гаража и стукнул в дверь. «Вакса», — хрипнул негромко. Девица в потрясном неглиже пропилила от сеней и повисла на шее «авторитета». Заскорузлые пальцы утопли в дыбящихся прелестях выше пупка.
Сочась потом, Сыч выполз из гаража и развёл руками.
— Уже? — Швед поджал губы.
— Ну-тк, — при отборе прислуги важнейшее качество — краткость. 
— Корнилыч, — редкая «шмара» в общении со Шведом позволяла себе такую интимность, — мне шумпанского хоцца. И бананьев.
— А хреном по кочерыжке? — нахмурился «джентльмен», но бровями распорядился: уважить.
 
Сыч без рубашки, шея тараном, пошлёпал со двора. Рынок тут недалече.
А не пора ль Ваксе утрудить свои негритянские губёшки? Оно, конечно, «проклятьем заклеймённый» с перепоя не голоден и вставать концептуально не готов. Но это не повод для простоя: всяка репетиция мастерицам только на пользу. А ещё — всегда приятно показать, где стоишь ты, а где какая-нибудь размарафеченная цапля. С неразличимым вздохом Вакса скользнула ниц. Острые коленки Шведа больно сдавили её шею, зябь прокатывалась по икрам и ляжкам. Над столешницей виднелась взъерошенная пародия на недавнее диво. И пусть безответно облизываются лохи и фраера.
…Мрак! От наглости такой Вакса забуксовала до старта: в низкой арке возник мужик среднего роста. Рожа нахальная. Упор на полусогнутую левую. Правая — запятою впереди. Штиблеты фирмы «утопи меня в болоте». Левая ладошка упёрта в свод арки — нарочно убрал в тень, другая определена в карман брюк. Но даже лох смекнёт: что-то с ней неладно. На глазах пришельца «чёрные консервы».
На своей щеке Вакса почуяла очень неласковое прикосновение Шведа. Это был удар со шлепком и синхронным сдавливанием её скулы. Потом швырок за оттянутую щеку — и девица распласталась на опилках. Оставляя борозду, одна титька загребла целое всхолмие.
— В дом, — под носом Шведа вскрылась и сомкнулась дырочка.
— Пошто, Швед? Женщина украшает стол, — в «консервах», сверкая ими, шагнул вперёд. Так и есть: вся ладонь и часть кисти в запечённой крови.
— В дом! — срок второго «о» под носом Шведа был короче первого.
— Нету, Швед. В гараж, тётенька, — гость сократил дистанцию на шаг.
— В ха-ату! — включая непреклонность, с нарочитой растяжкой сцедил Швед.
Донельзя потешная: зад на куче опилок, руки вразброс уткнуты в землю, ноги бесстыдно раскинуты, сиськи оголены, — Вакса настороженно переводила зенки с одного на другого. Не иначе, всё это из области глюков: чтобы Швед моргал, а кто-то нагло ему противоречил… Швед наглядно очканул, наглец же упивается властью и, до кучи, лыбится!!! Бред…

Ей было невдомёк, что Кадилов цепко подбирал момент, когда все кореша, и даже Сыч, срулят. И Швед продул. Что и признал:
— Твой фарт, Кадик.
Ага, усмехнулся Кузьма Капитоныч, мой фарт лепился с восьми утра путём долгой, напряжённой слежки. И вот сейчас бригадная братва разлетелась, а для залётных визитёров — неурочный шанс. Такова цена фарта!
— Тебе, кошёлка, в натуре, не всё понятно? Или в уши долбишься?
Вакса не видела глаз этого страшного незнакомца. Но безжалостный отлив очков компенсировал остальное. На карачках, задом — «ширк-ширк» — она нырнула в зёв гаража и, забыв вернуть голову во вперёд смотрящее положение, ухнула в погребок. Ко-о-опчи-ико-ом!!! Тоскливый визг способствовал разрядке напряжённости.
— Скурвился ты, Швед, — губы Кадилова вытянулись в узенькую трещинку. — Гляжу, друзьям не радый.
Швед туго внимал. Замешенный на зоновском жаргоне, он с мукой постигал не разукрашенную феней речь, тем более иронию. Отчего злился.

Кадик смолоду подавлял его, как башковитостью, так и скрытой, но безудержной мощью, цельностью натуры и неколебимостью в достижении намеченного. Кузьма всегда появлялся, чтобы «обделать пирог» наново испечённого статуса Шведа. Последний раз это было лет шесть назад. Тогда Кадилов на глазах сычёвского предтечи, вывернув руку, поставил грозу районной «синевы» в позу рака и вынудил прохрипеть три слова: «Прости, не прав».
Поняв, что спёкся, Швед присмирел и приглашающе махнул: присаживайся.
Кадилов проигнорировал гостеприимство. Время — враг, Кузьма спешил. Посоветовав Шведу не темнить, он сразу поставил вопрос ребром: какие у тебя отношения с Сазончиком? Опустив глаза, лысый верзила признал, что связан и снабжает его боевиками, плюс «крышует» года вот уж полтора, но, пугливое уточнение, «только не весь комбанк, а лично Сазонова по ряду акций». Вот и нынче выделил ему по давешней договорённости «торпед». Не выказав волнения, Кадилов поинтересовался: куда, для чего?

Арочный просвет почернел: Сыч с водкой. Недоумённый взор прорысил от хозяина к гостю. Гонец сунулся грубо, нарушив воровскую субординацию. Невозмутимый Кузьма выдал бугаю всего один «салют» —   пяткой в ухо. Это пробудило в стареющем Шведе эффект «дежа вю»: всё знакомо! «Авторитет» тут же раскрыл карты: его громилы отбыли к центральному офису банка. Кадику потребовалась ровно минута, чтобы спроецировать в уме развитие ситуации и предугадать удел шведовых отморозков. Он уже готовился к прощальному реверансу, когда засёк меж пальцев Шведа еле уловимый просверк. Кадику пришлось извлечь вторую руку.
«Макаров», как аргумент, заставил Шведа разжать ладонь и катнуть по столу авторучку. Отроду чуждый эпистолярных пристрастий, он сразу ответил на немой вопрос Кадилова: конечно, стреляющая. Нет, не иглами и не паралитическим газом. Чем-то навроде ядовитых пулек... То были последние слова Шведа: их на нём Кузьма и опробовал...
Фортуна вчастую скалилась Кадику. Вот и теперь, не успел выйти из арки, как рядом взвизгнули тормоза. Двое из «мокро-асфальтовой» девятки шмыгнули во двор Шведа. Третий, за рулём, не успел потянуться к зажигалке, как вылетел вон с расшибленным теменем.
ККК целиком проследил операцию «ограбление банка», став «невидимым эскортом», но в аэропорту его охватило отчаяние. Сазонов с телохранителями, плюс два чемодана и «дипломат» — скорее всего, платежки, авизо, валюта — проследовали в кассу, где взяли билеты в далёкий губернский центр. Очки и наклеенная бородка позволили Кадику, оставаясь не узнанным, расслышать время вылета. Меньше часа! Главное не психовать.

Уже на стадии схлопа надежд Кадик словил зычный тенорок капитана милиции. Ба, это ж Бяша! Вот ведь сука — с этаким прошлым —  взяточник и аморальщик — дослужился до таких чинов. И ведь где? — в «баксовом люксе». План сверстался в пять секунд. Бяша сдавался чуть дольше. А там по Лермонтову: пошла потеха…
На линии досмотра багажа был задержан пассажир. Покуда его, возмущенно голосящего, вели в кабинет, Кадилов — он же по паспорту Виктор Викторович Лифарский — преспокойно пристроился хвостовым к  веренице пассажиров. До последней минуты душу гнёл страх: что если прохиндей Сазонов блефует, и в решающий миг ускользнёт другим рейсом. Но нет — вот он, прикрываемый парой кубометров мышц, исчезает в салоне.
Сначала обострённая интуиция, за нею намётанный глаз безошибочно вычислили присутствие третьего звена. Через две головы ближе к салону — вон тот военный с лечебной серьгою в ухе и в комбинезоне. Ещё всходя по трапу, он слишком усердно рассматривал гражданина Сазонова. Ровно то же самое он делал весь путь от накопителя до трапа.
Даже попивая кофе, Кадик не сводил глаз со странного своей неподвижностью мужика в «хаки». От кофе стало теплее. Вспомнился родной город и любовница Глэдис. Сейчас он летит туда — в Соруссу. В ней  Глэдис. Там ли, ждёт ли? Ну да, уж больно справная бабель для жрицы верности.
Нервы отказали, когда этот с серьгой в ухе, покачивая ею, встал и двинул по проходу к Сазончику. Или в туалет? Если, конечно, не с тем, чтоб открутить башку тебе, Кузя! Налившись адреналином уже ничем не сдерживаемой ярости, Кадилов вытянул из нагрудного кармана «авторучку» Шведа. И лайнер тряхнуло, а иллюминатор ослепляюще зацвёл золотыми разводами...

На этот раз глаза Кадилова открылись без труда. Приснилось или нет посещение мента — Твердынина? Попробуй, разбери. Две искры вырвались и налетели на «сестричек». Разряд — вспышка — глаза подёрнулись мутью. Но в изнанке век надолго отпечатался негатив длинного лица со змеино-чёрными штыковыми глазами. Ещё один знакомец — Виталя Шпоро. Зловещий взор безжалостного упыря.
Да, господин Кадилов, вас можно поздравить с двойным капканом. Вы на крючке у органов и у мафии губернского города Соруссы. Кто первый отъест ваши яйки? Или их разорвут зараз напополам?..


Зелёное наваждение под холодное «Мартини»

Налёт копоти на вагонной фрамуге с её сладко-гниловатым душком вызвал приступ. Половиня со струей ветреной свежести, оконная привонь с детства будит тошноту. А тут ещё купейная жара. Носик вразлёт к глазам пустил усики морщин.
Галя села.
Стараясь не пачкаться о верхние полки, делаем упор на холмики ладоней. Раз — руки напружились. Прыг, и ноги не попадают в тапочки, которые почему-то друг от друга воротят носы. Не иначе, последний пассажир — тетёха призывного возраста — багаж второпях доставал.

Её поклажу составляла пара набитых сумок племени «коммерсант». Шмотки, купленные в Москве, продлят безбедное существование семьи минимум на месяц. Конечно, при условии, что драгоценнейший Вадя соблаговолит оказать охранную услугу на рынке. А это далеко не бесспорно. Давеча уж так воротил нос: Монтекристо с шарикоподшипникового завода! Нам, вишь, не по вкусу форц-мажор, — так упорно мы клеймим «челночный» бизнес. Мы, понимашь, торгашей презирам. Можно подумать, на ихние гроши (завод кашляет от силы два дня в неделю) протянешь. Протянешь... ножки.
Собственно, и помощь-то Вадина боком выходит: никаких уступок рэкетирам и прочим наездчикам. В итоге, разборки с кровью и поиски нового места для розничного сбыта. Не поймёт дурик: не те теперь денёчки. Сила есть, так мозги вышибут из «помподуры», помпового ружья то есть.
На манер внутреннего погончика заложив в плечико безрукавки сигарету «Лаки страйк», Галина заскользила к тамбуру. Резон двойной: смыть фрамужную налипь с пальцев и покурить.
Ура! Утренняя атмосфера пассажирской «разрежённости» благоволит и первому и второму. Попасть в туалет вчера было смертоубийство. И о покуре не мечталось: то те лазерные взгляды колхозных пуританок, то тканерастворяющий рентген похотливых кобельков.
 
С кем повезло, так это с попутчиками: тихий депрессивный род из уездного села: папа, мама и лопушок-сынуля. Отпрыск, как и она, пристроился на верхотуре. И Галю неприятно шкрябали его вкрадчиво-мастурбирующие взгляды. А ночью, дразняще раскрывшая ноги, услышала она сопение, бешеный шелест соседнего одеяла и прерывисто-замирающее угу-гу-у-у-у-канье. Ну, и велика печаль. Подумаешь, нервный пережиток. Зато с такими тютями и багаж целее, и оставить не страшно.
Надо признать, нынешняя поездка в столицу не из рисковых. В предыдущий вояж дрожала за всё. За купленные вещи — на случай туалетной отлучки. За девичью честь — во время той же отлучки. За то-другое, плюс жизнь — в самом купе. «Натюрморт» из трёх тюркских рож в шрамах — та ещё, знаете ли, радость. Благо, что по части спиртного славяне крепче. И на самом пикантном этапе азиатская экспансия прихлопнулась алкогольным молотком. На Гале в ту пору оставалась разве что комбинашка. Потом — милицейская облава, и шайку загребли тёпленькими, во всей половозрелой красе.
Несмотря на подобные «прелести», автобусные челночные рейсы Галя игнорировала. Причина была проста: не меньше брата она стеснялась причисления к армии спекулянтов. Поездом всё как-то неприметней.

В восторге от безлюдья, решила развеяться. Откидное коридорное сиденье у второго от туалета окна. Сейчас руки высохнут, и ты, блаженствуя, затянешься заморским табачком. Но уже в тамбуре.
Выставив ладони под заоконный холодок, девушка выгнулась кошкой. На ветру беспорядочными бахромками полоскались пшеничные волосы с пепельным отливом. Одна прядка, забавно оплетя нос, свежо ласкала кожу. Непроизвольно чихнув, девушка так же непроизвольно обернулась.
За спиной, в проёме на треть отодвинутой двери торчала часть человека. Из его внимательных глаз выскальзывало Что-то! 
Что? Наверное, та самая спокойная внимательность, почти снайперская пристальность. Озабоченные юноши предмет своих, соответствующих возрасту, вожделений так не изучают. Этот же впился... аналитически. Но без тени пожирающей сексуальной горячки. Смело, нагло и прямо. Но без приставучей навязки. С любопытством. Но без смакования обольстительно упругих, округлых, гибких и крутых форм под розовой комбинацией из безрукавки и шорт.
Что-то! — необычное, не наше.
Неприятно запершило в носу. Пожалуй, так ещё не раз чихнешь. А корень досады — в его равнодушии. Полная индифферентность, как выражается преподобный поклонничек, восторженный воздыхатель Облаков Генка. Гиенка, — Галя почти всегда допускала эту «оговорочку».

Вот и угоди нашей натуре... в натуре! Пылкие и раздевающие взоры самцов вызывают феминистский протест и интеллектуальное разочарование. Сдержанное же безразличие... вообще, как оказалось, не в кайф. Как-то даже зверька будит.
Синими «катюшами» прострелив его от сиволобья до экзотических зелёных кроссовок, она медленно перевела фас в профиль. Размеренным жестом извлекла из «погончика» сигарету. Так и долго её мять в пальцах или губах? Зажигалка-то на столике в купе. А «Что-то» зырит в упор и не стушуется, бес ему в ширинку!
— Здесь, очевидно, вернисаж? — первою не вынесла молчанки Галя. Ноль реакции. — Я не нарисованная Рафаэлем нимфа с папироской...
— Не слишком вас понимай, — неуловимый акцент в переливчатом, звонком голосе.
Что ещё за номер?

— Я просто девушка с сигаретой. Живая, — Галя продолжила разведку. — И у меня нету зажигалки, — давя нотки раздражения и собой, и его непонятливостью, она изобразила пальцами огниво.
Сивый моргнул, дверь уползла до половины. Ага: смутился.
— Я, конечно, понимай, что вы ждёте меню прикуривать, — удручённый развод рук. — Однако у нас курить не заведён.
— Интересно, — она смотрит уже оценивающе, основательно.
Где-то метр восемьдесят. Сложение среднее. Лицо так себе. Ресницы и брови, хм, надо же, тёмные — в контру чёлке.
— А у вас девиз какой? Типа: курящие девушки кончают раком?
Откуда, откуда эта злоботочивость?
По блондину видно, что каламбуры ему даются туго. Может, в натуре, иностранец? Догадка тут же подтвердилась.
— В нашей братстве уже не очень женщин хватать. И ни один пациент на онкология.
Почти правильная речь выстроена не разговорно, так глаголют при переводе с помощью словаря. Почти… Это-то «почти» и исключает понимание русских идиом и юмора.
 
Определённо иностранец. Нынче всякий задрипанный латыш иностранец. Мы не из «чухны»? Меря, чудь, весь, мурома, мордва, пермь, печера… Это, кажись, из школьной программы по истории. Хорошо бы из варягов. Гале вспомнилось, что вчера на перроне какие-то люди в странной униформе провожали своего. Верно, этого самого. Так, а давайте мы притупим «остроугольность» выражений. Поучтивее, Галя.
— Как, как вы сказали? У вас… братство? Братство потому, верно, что одни братья? Без сестёр. И все блондины? Не Белое, случаем, братство? А то слыхали, как же...
На этот раз визави понял всё или почти всё. Впервые его бледные губы раздвоили сахарную дужку. А улыбка что надо: впору «Колгейт» рекламировать.
— О нет, наша братства немноженько другая. Совсем притом не белый. Это я от природы белый. Беляк. Правда;, правда;, — юморной акцент на второе «а», — беляк природный и беляк родный. От «род» производный, — подыскивая объяснение попонятней, он наморщил лоб: — Мои предоки  русские. Кто-то завоевал при армии генерала Сластчофф...

Ба, какие познания, с раскаянием и смущением отметила Галина. Нам бы чего попроще: Деникина там или батьку Махно. Маскируя свои исторические провалы, она ловко ввернула:
— Понятно, вы из первой волны эмигрантов.
— О, я не мой компетенция делать в волну. Но я реально эмигрант. Честь имею представить — Сенюшкин. Кристобаль.
Галя чуть не прыснула. Да, парень, твой дедушка вряд ли из графьёв. Денщик какого-нибудь подполковника. Или подхорунжий. Впрочем, это чепуха. Правда — что из бывших.
— Очень доступно. Галина Кончий, типический «совок» из средневолжской глубинки.
При слове «совок» он с лёгким кивком улыбнулся снова: стало быть, с выражением знаком.
— Могу я, пожалуйста, смело пожаловать вам на чай? — осведомился потомок эмигрантов.
Это был «вышак». Галина Кончий едва, фу-фу, не… От смеха.
— Ой... Не могу! — его испуганный взгляд из почти задвинутой двери потешал вдвойне. — Ой, дорогой мистер Сенюшкин, я, ей Богу, не официантка. Мне на чай не полагается, и по кодексу, и по этикету.
Кристобаль не улавливал, на чём же «обляпсился».
— Не берите в голову, вы метились правильно. Только говорить следовало не «вам на чай», а: «вас на чай». Тогда бы всё было ол райт. А можно, в принципе, оставить «вам», но перед вставить что-нибудь. Вот так примерно: «Я могу позволить себе предложить вам пожаловать ко мне на чай».
Он стрельнул наигранной улыбкой, ещё раз хвастанув белоклычием, и артистично прижал руку к сердцу:
— О, я высоко признателен за раздвижение границы в моё познание, — тщательное проговаривание, настороженный взброс зрачков и раздвижение двери до середины — максимального рубежа открытости. — Или лучше: овладение?
— Лучше не надо лучше, — прыснула Галя. — Видите ли, Кристобаль, вы позволите вас так называть, — и, не дожидаясь разрешения, продолжила: — Что «овладеть», что «познать» звучит для нас, русских, двусмысленно и при желании истолковываются в одном ряду с глаголами «поиметь, соблазнить, потрахать»...

— Фэ, какой я пошлюк, да? — у блондина прорезался юмор, каплями оттаивали льдинки глаз. Игривость придала ему живости и обаяния. А всё это повлияло на предельный задвиг двери. — Лучше тогда заходите на чай.
— Благодарю, но я… это… я как бы одна в купе... и не могу... — ну как ему про жулье потактичнее? — Да и зажигалка у меня там, — двумя пальцами она беспомощно покрутила истомившуюся по огоньку сигарету. — Так что давайте-ка вы ко мне.
— С преудовольствием.
— Мой номер...
— Четыре. Я уже осведущён.
— Это лестно. Или опасно? Если вы шпик, я «под колпаком».
— Обратно неразъемлямая идиома. Но я догадываю, что я не венгерский сало, а вы не Чернобыльский АЭС.
— Ха-ха, умора! Приходите скорее. Мне теперь без вас скучно, — поощряюще трогая его плечо, девушка раскачивающейся походкой поплыла к себе. На полпути победительно улыбнулась, через плечо, и наткнулась на закрытую дверь. Походка стала проще.
Так, мигом навести порядок в купе! Сказано-сделано: укомкав в газету недоедки ночных попутчиков, села на нижнюю полку и, поработав над непринуждённостью, прикурила. Дым после долгого перекура принёс не наслаждение, а замуть. Всё плыло, как после анаши: пару раз баловалась в дворовой компашке.

Робкий стук в дверь.
— Да-да, войдите.
Кристобаль вошёл.
Отпад! Тебя-то мы на перроне вчера и видели. Но теперь — в наряде — просто неузнаваем.
Молодой иностранец облачился в просторный костюм болотного цвета. Наверняка форменный. На это наталкивал круглый бархатный шеврон со сложной символикой. Оккупируя треть левого плеча, многофигурная композиция состояла из ровного переплетения густо-зелёных прямых, напоминающих многогранник, скорее всего, бриллиант. А наполни внутренность граней зеленью, и выйдет изумруд. Цветовая гамма блестящих и переливающихся пуговиц неугадуема, но с налётом гербовой казёнщины.
— Вот видите, я не белый брат, я зелёный. Вернее звучит: «Грин альянс». То ест: «зеленый соуз». Но по-русски ближне;е слово «братство», так ведь?
Она прикидывала: рядовой, офицер или бугор высшего эшелона? Не вывела ничего, кроме, что враг табака к «зелёному змию» куда как снисходительней. Бутылка... Прочитывая, прищурила на миг глаза: «Мартини». Ого!
— Вы любить коктейль? — полюбопытствовал Кристобаль.
— Я люблю Мартини.

— Как?.. Просто?! — похоже,  он в полном изумлении.
— Да, такой уж вкус. Присаживайтесь.
— Я забывал фужер, — сконфузился Сенюшкин.
— Это ещё не катастрофа, — она «обезглавила» китайский термос. — Ноу проблем.
— В это пить? — ровно пигмей на Фудзияму, уставился он на полукастрюльный прибор.
— Не в это. Вы хотели узнать: из этого? Можно и нужно... и даже принято, — дабы развеять его тревоги, она подала пример.
— О, йес, ну будем в первую попытку.
«В первую попытку» он ещё блюл осторожность, был полон сомнений. Второй приём превратил его в человека. После третьего заглота Кристобаль стал русским парнем и лихо уминал ломтики сыра и четвертинку  колоссального, с полкило, южного яблока. Язык Кр. Сенюшкина развязался.
Да, в России он впервые. Его братство (называйте как хотите... секта, общество, движение) преследует сугубо миссионерские, гуманитарные и научные цели. Нет-нет, они вовсе не одна из структур партии «зелёных». С Гринписом ничего общего, разве что цвет (да и тот иного оттенка). Гринпис — это довольно шумное, анархичное и безалаберное скопище хулиганов и скандалистов, скупленное олигархами и по заказу с шумом растыкающее кризисные дыры. Нет, Зелёное братство — это что надо! «Это что надо Братство, древнее и юное, как мир». Нет-нет, наш символ не хлорофилл. Да-да, зелёное — это цвет планетарной жизни, это неоспоримо. Но борьба за чисто животный и растительный мир — это, простите, растительный же уровень, как сознания, так и организации. Нет-нет, идея их общества корнями уходит в древнейшие культуры цивилизации, такие древние, что официально их как бы и нет.
Ах, стало быть, в вас заложена религиозная идея, и вы культовое течение?
О, не столь прямолинейно. Да, нечто цементирующее, идейно скрепляющее всегда предполагает элемент религиозности — ну, хотя бы для спайки коллектива и веры в святость цели. Но у нас нет иерархичности и бюрократии, свойственных традиционной религии. Наша организация проста, как и её цель — превратить мир в «зелёных братьев».

— А разве это нечто особое — зелёный брат? Ну, вот… допустим, вот я. Могу я стать зелёной сестрой? — полюбопытствовала Галина, слегка хмелея и безбоязненно целуя уже третью сигарету. В купе!
— Нет, это не совсем ест просто. Помехи уже вот, — он указал на тлеющую «тростинку». — Но не это главный ест. Зелёным стать брат — это проникаться сущностью спасительный учение Зелёного Потока. А вырядиться в зелёное, приштопавши шеврон энд эмблема, — ест чепуха. Надо духовно и телесно становить зелёным. И это, может быть, ещё труднее, как стать йогом. Надо всецелом стать тень духа Высокого Отца.
— А кто такой этот ваш Высокий Отец? — беззаботно удивилась Галя.
Его лицо на её удивление ещё больше удивилось:
— Вы не знать, кто ест Высокий Отец? О! Как запущено! Это как бы наш духовный пастор, арбитр и президент в единое лице.
— Ну, какая-то прямо Святая Троица, — возбуждённо пискнула Галя, — атрибутика христианства какая-то, — таким образом она пыталась дозировать, упростить и облегчить услышанное. По крайней мере, для себя.
— Нет. Это даже не ест подобие масонства, который ест во многом ступенчатый и открывается слоёно и выборично. У нас синтезируют как бы вся многомерность и сложность постижения йога и масонства. Но у нас не религиозный система. Я полагать, мы — это и ест самая совершенная организация, самый универсальный путь в человеческий развитие. А единственно приемлемый форма существование человеков в будущие века или также ближайственные годы — это зелёные братья....
Ввиду опьянения Галина не замечала подчёркиваемого собеседником размежевания на людей и зелёных братьев.
— Церковь ест институт духовного воздействие и управление. Церкови не обязательно нужен религия. Религия — ест связь с Богом. А Зелёный Поток — это только суть и способ веры в единственный Бог. Вот ты, прости, если я дерзён, ты, скорее всего, христионянка... православная.
— Поч-чти, — икнула Галина.

— Ну, да, так и вы все уже вчерашние атеисти;ки. Но согласи, ведь это так смешно — спорить за преимуществы Христа или Магомета? Но ведь смысл и предследствие этой вековой соперничанья разбивается об один такой фактор, какой ест земля, территориальность. Для примера, живи сейчасошний ревнивостный католик от самых родов в Индия, и он, скорее всех, будет ярый буддист или кришнаит. И в оборотный сторона. Так вот, мы отметать различение богов. Есть Зелёный мир, Зелёный свет, Зелёный Высокий Отец и ведомый им Зелёный поток Зелёных братья и... сёстрей.
— Ясно, вы элитарная, строго замкнутая секта, причём даже без обрядов.
— Да, без обрядов. Да, избранный. Пока. После мы будем поглощать лучшие, а сорняков... откорнаем.
— Но раз у вас есть форма, значит должны быть храмы, ритуалы там разные...
— Нет, у нас есть символ и ритуал. А церкви? Если тебе знакомо имя Фридрих Ницше...

Ну как же? Мня себя будущим светилом режиссуры, за затверженной «обязаловкой» в виде Бунюэля, Бергмана, Видора и фон Триера Галя старалась удерживать на периферии памяти и менее доступное, но культурно обихаживаемое в кругах «элиты»: Кафку, Ницше, Эко, Кортасара...
— ...если тебе знакомо имя Фридрих Ницше, то у него ест острый выражение по церкови с обрядами и ритуалами. Всякий церковь ест камень на могиле Богочеловека, церкови хотеться, чтобы он обратно не воскрес. Так говорит Ницше. То есть церковь присваивает право на суд и справедливость, отстранивая от этот задач Бога, и только лишь вешает его в качество символа на крест или икона.
— Хм, — Гале вдруг стало больно за родную церковь, — но вот же ваша зелёная форма это же атрибут... — а ещё она изо всех сил пыталась удержать трезвость. Но в мозгу затеялось некое перерождение. — Или не атрибут уже?
— Да, конечно. Без кое-нибудь атрибутики и ритуалов не обойтиться, пока человек — несовершенство и невежество, — странно, когда Кристобаль философствовал, он верещал правильно, без сбивок, как запрограммированный зубрила. — Да, мы не можем обойтиться без красоты в каких-то обрядов, которые возвышают идею, да мы не отказались от торжественность некоторых литургий и месс, ибо они дисциплинируят. Мы не отбросили эстетический привлеченность, но ради заманчивости. И мы за почти языческие лады при посвящении в веру. Всё это ест ради жажды приобщения адепта ко второму глотку, третьему...

Галине показалось, что во внезапно разгладившейся речи Сенюшкина есть какие-то изъяны, пустоты и обрывы, но её мозг отказывался аккумулировать и сортировать необычную информацию. Слабенькое и отчего-то ледяное Мартини страшно вскружило голову. И сознание едва-едва реагировало на смутные фрагменты лекции.
— ...Я первый миссионер Зелёного братства в городе... Ах, это твой город?! Как приятно. Надеюсь, мы там увидимся... И первый не только в городе, но и всея Россия. Почему нас не устроило Москоу? Ну, там ведь такая прорыва всяких обществ, общин, партий. Там сильно влияние «зелёных». Нас из-под них не заметят. Будут плутать. А у нас не хватит голоса перепищать Гринпис. В Москоу очень сложно с арендой офис. Цены за ярд площадки дикие. И вообще, мы первый, десантный зонд, пробный камень в вашу глубинку, где столько свежих, не забитых развратом головок с чистыми помыслами и воззрениями. В принципе, Россия — идеальная почва для Зелёного Потока. Она изначально предрасположена к общине, братству. Соборный менталитет, общинное мышление — вот не утраченные вами вечные ценности. Я, а потом другие наши последыши, уроним зёрна зелёных идей, их подхватят ваши разносчики-энтузиасты. И тогда сюда явится на презентацию сам Высокий Отец сэр Клыкофф.
— Как, он тоже обрусевший… или, вернее будет, закордонелый русак? Боже, какая пьяная чушь! А в черепе полощутся неведомые вибрации.
— Да, это величайший вождь и гениальный учёный...

…Это уже что-то из пройденного нами курса…
— ...Он призван сменить лик Вселенной. Улучшить породу Земных существ...
…Ага, сделав их Зелёными...
— ...Нам хватит на века нашей Земли, зелёной планеты для Зелёного братства. Кстати, если возникнет желание, вы можете стать нашим добровольным… но-но не пугайтесь... оплачиваемым волонтёром-распространителем. Вот, на всякий случай, моя визитка. Но это британский адрес. Где я быть в вашем городе, покамест неизвестно в точь-точь. Но по рекламе не составит труда меня отыскать. Впрочем, вижу: я вас утомил. Спешу откланять, премного благодарен за приятный диалог...


Федул Загадка

Там, где террасами к Волге спускаются частные хижины, в гуще курмышей затаилась маленькая, белёная до революции лачуга с немытыми окошками и полуотвалившимися ставнями. Посреди засыпанного листвой, стружкой и опилками дворика, в плетёном креслице раскачивался мужичок-кнопка. В руках антикварный журнал с древней картой. Топографию мужичок изучал посредством лупы, то и дело извлекаемой из нагрудного кармана сопревшей дерматиновой куртки цвета «грязный беж».
Юркая и подвижная фигурка, редкие и тёмные волосы — всё это не давало никакого представления о возрасте человека, чьё лицо казалось десятикратно увеличенной подушечкой пальца. Во всяком случае, морщинистых бороздок здесь было не меньше.
Федул Загадка, так звали местного чудака, по праву считался одним из ярких представителей городского люмпен-пролетариата. Всю жизнь кочующий по «промыслам», познавший долгие периоды безработицы и тунеядства, перебиваясь с хлеба на воду от приработка до калыма, Федул слыл среди ветеранов пивнушек и забегаловок профессором. Эдакий злачно-клоачный д’Аламбер. Не расстающийся с книгами и журналами, вечно полный утопических замыслов, напичканный самыми сенсационными, но поверхностными слухами и сплетнями, Загадка с маниакальной регулярностью (раз в два месяца) штурмовал прессу. Случалось, его публиковали. Но чаще для затычки дыр: Федулу ничего не стоило за полтора часа на спор состряпать добротный кроссворд или, под вдохновение, настрочить статейку про Атлантиду.
 
Из бесчисленных личных проектов Загадке не удалось реализовать ни одного. И это притом, что почти все финансово-экономические идеи, бродившие в его голове, были впоследствии воплощены более практичными ловкачами. Впрочем, по поводу авторских крахов он не горевал, перегорая  уже к исходу первой недели.
По-настоящему он расстроился два раза. Впервые это случилось, когда отказались запатентовать его реформу русского языка. Собственно говоря, вся реформа заключалась в том, что Федул предложил убрать лишние гласные. То есть вместо -о- и -ё- оставить -о- в качестве -о-  и -о- с двумя точками сверху в качестве -ё-. Соответственно, вместо -а- и -я- оставлялась -а- и -а- с точками. Вместо -э- и -е- - -э- и -э- с точками. Та же история с -у- и -ю-. Загвоздка вышла с -и- и -ы-. Тут Федулу здорово досадил -й-, рожки коего даже зоркое око путало с двоеточием. Посему он милостиво сохранил в своей азбуке, как –ы-, так и –и-.
Невостребованность азбучной реформы переживалась изобретателем ровно неделю в форме затяжной осады близлежащих забегаловок.
Второй досадный облом был пережит ещё в «совковые 80-е». О ту пору Федул творил энциклопедию «Великих полководцев малых народов», ради полноты коей не поленился связаться с адресатами по всему Союзу. Но это дело ему быстро разонравилось: одни эстонцы надиктовали 18 своих «Наполеонов», у нганасанов отыскалось 14 «Ганнибалов», даже юкагиры надыбали троечку «Чингисханов». И лишь у чукчей  полководцы оказались в недоборе. Знатоки тысячи наименований снега просто не поняли смысла этого слова. Отчего и занесли в актив воителей всех своих богов, идолов, шаманов и оленей, куда ж без них.

Семьи у Загадки не было. Ещё и опять. Её заменял огромный кот-трёхлеток по славной кличке Пиво. В пику хозяину, лохмач Пиво поддерживал крайне устойчивую интимную связь с красивой самочкой, которую Федул нарёк Пушечкой. Не в честь огнестрельной штуковины, а ввиду обилия волосяного покрова.
В настоящий момент Федул Загадка был воспламенён идеей изыскания Разинских кладов в окрестностях родного города. От папаши-библиофила ему достался «Эльбрус» старинных журналов. 4-й уж день Федул чахнул над ними, игнорируя все призывы и посулы собутыльников пофуршетить на волжском песочке.
Подобный шквал творческих метаний послед очередного запоя приятелям был знаком и понимаем. По опыту зная, что бодаться с Федульим наитием без толку, пару раз стукнув в калитку, гости удалялись. Какой, спрашивается, резон мешать человеку, если он на своей шизе, глядишь, и сляпает гонорар, который потом будут пропивать всей курмышёвой общиной?

Похоже, этот молодой человек в зелёных тужурке и шортах то ли не в курсе местных обычаев, то ли просто не воспитан. Плюя на демонстративную невозмутимость хозяина, он упорно надалбливал в калитку. Неслыханная наглость была вознаграждена: освирепевший «профессор песчаных карьеров» оторвал голову от карты. Сочтя это за знак гостеприимства, зелёный гость сковырнул «знак вопроса» с гвоздя-задвижки и напрямик — к креслицу. Ступал осторожно, норовя не запачкать изумрудную обувь в засасывающем болотце растительной гнили. Со времени бегства пятой жены Федул, как истый романтик хочувсезнайства, ни разу не опустился до домашней уборки. А со времени бегства Зузпензии Серториксовны минуло без малого три года.
Высокий блондин в зелёном прибился вплотную — голые коленки касаются хозяйских шлёпок. Отложив журнал, Федул испуганно отпрянул совместно с  качалкой. Он явно захвачен врасплох и потерялся, что понятно. Столь дерзкого поругания ритуалов в сих пенатах не случалось. Но и от эмоций профессор удержался: что-то в облике незнакомца подёргивало тетиву тревоги. Федул вытащил лупу и, тушуя растерянность, приблизил к глазу, отдалил, снова приблизил. Это ему не помогло, не в пример незванцу: тот бесцеременно разглядывал давным-давно недоступное человечеству — упрятанный в вольере морщин зрительный аппарат Загадки. Увеличенные  оптикой глазки кладоискателя оказались настолько крохотными, красными, напуганными, слезящимися и злыми, что «берилловый» гость непроизвольно усмехнулся.

— Здравствовайте, — кроша тишь закутка, голос зелёного заставил хозяина вздрогнуть. — Если не ошибусь, я иметь честь видеть Федул Иосифовича Загаду;к.
Федулу Иосифовичу «Загадуку» ничего не оставалось, как нервным кивком подтвердить «правоту догадука».
— Следователен, я по адресам. Это радовает. Ха-ха-ха, — размеренный смешок зелёного никак не отвечал пришибленному настрою Федула. — Однако для дальнейшего идентификасьон будьте любезен опознать один вещь. Вот, не знакомы? — незнакомец расстегнул зелёную глянцевитую папку, извлёк вчетверо сложенный листок пшеничной линялости и аккуратно развернул.
Сузив и без того неразглядимые глазки, Федул тотчас узнал свой газетный опус, опубликованный ещё на заре перестройки и гласности. В  том давнем проекте Загадка звал всех ненавистников технократии собраться вместе и на правах аренды выстроить за чертой города особое поселение, где, кроме электричества, не будет ничего, напоминающего современный мир машинерии. Жителям утопического Эдема разрешалось ограничиться личным подворьем и домашним скотом. Там же предполагалось создать собственные органы самоуправления и милицию, задача которой сводилась к строгому контролю над тем, чтобы никто чужой не проник в колонию на экологически вредном транспорте. Ну, и в том же духе... Казалось, бред сивой кобылы. Ан нет! Резонанс был изряден! В первые же дни Федула накрыл сель из откликов единомышленников, таких же мечтателей-теоретиков. Потом вынырнул ушлый практик, быстренько организовавший фонд ЭЭ (Экологический Эдем). В уставе и рекламных роликах им были расписаны фантастические перспективы. Посыпались взносы от множества чудаков. Федул торжествовал. Однако в один из дней учредитель улетучился как капля эфира, а вместе с ним и совсем не капельная фондовая казна. Загадка в тот раз едва отвертелся от тюрьмы, да и сумы...
 
Именно так предтечи Мавроди снимали самые урожайные сливки на первоначальной зомбификации «совков».
Статья взбултыхнула в Федуле нехорошие осадки. Ярость охрой запылала на бронзовом лобике.
— И что? — губы его разжались, как два бледных червячка.
— Таким образом, признаваеть? — белозубо улыбнулся непрошеный, в то время как его водянистые глазки оставались неподвижно строги. Оловянный солдатик страха влез под язык Загадки. — Так вот, я иностранец. Сквозь немного дней приедут наши однодумцы, я правильно делай выражение? И мы за городом устроим данный Эдем, за который вы так красиво пи;саль.
— Ага. А потом меня точно... того... посадят. Расчётный счет...
— Расчотный счот, — обрывая, гость продавил федуловский бубнёж, — уже открыт. В дело пропущено 2 миллиона доллар. Желать ознакомить и убедить? Изволяйте. Тогда приходите в дом. И запоминайте: мы не аферистка, мы спонсор. Первые дни мне вынужденно остановить при вас. После скоро мы развернёмся, уладим организасьон про;блем, приоткроем офис и начнём созидание Эдема. Только называть он будет не Экологический, а Зелёный — на то наш эксклюзивный основание. А теперь проходим в дом, и я вас осведомлю, кто состоит в соучреждателях. Персоналии, убеждён, не разочаруются. Надеюсь, вы услышаль про Зелёные Братья? Если желаете сотрудничать — гуд, нет — обойтиться без вас. Однако, глупо упу;кать, то есть успу;скать, такой шанс... для вас. Это всё-таки ваш идея. Одно из тысяча. Следовательно, хоть от него отщипывайте прилагательный вам дивиденд... Для паршивый овца время овчины! О клок!
Непонятная сила вытряхнула Федула из качалки, заставив проглотить фаршированный язык и угодливо пригибаясь, усеменить в дом.
— Вот задача number one. Навести в офисе number one порядок. Доступно? Извиняюсь: ясно?..


Масленый чёртик и плешивый демон

Светлое пятнышко засохшей краски на оранжевой линолеумной плитке смахивало на поросячий пятачок. Если сместить фокус чуть выше, то две точки напомнят глаза, слегка в раскос... Ещё пара-тройка подобных деталей — и бессмысленный по первоглядке узор масляных брызг обретает схожесть с мордой чёртика. Чёртик глумливо лыбится… Он делает это сегодня, он делал это вчера…
Любуясь на экспромт маляров, Шоэль Шлемович Ицкин крякнул и ёрзнул на унитазе. Ноготь чёрта не берёт. А вот ежели ковырнуть лезвием или шпателем... И в тысячный раз Ицкин распрощался с этой задумкой. Чёртик создан волей случая, а случаю Шоэль Шлемович отводил верховную роль.
Скромный нотариус частной юридической конторы «Lex», г-н Ицкин тщательно намылил руки. Кожа всегда должна быть чистой и без пятен — этой заповеди он был верен, как и его величеству случаю.
 
Фактам следует доверять, усмехнулся он, а известия из центра самые неутешительные. И главное: невразумительные. Первое: неожиданно исчезла связь с головным офисом Икс-Ком-Банка. Второе, судебное разбирательство ряда...
— Шоэлька, послушай, — донёсся голос Ирмы.
Недовольно сопя, Ицкин направился к жене. В зал.
Животом на арабской тахте Ирма телороскошествовала. Длинные, слегка полноватые, 34 года никак, ножки обширно разбросаны. Газовый пеньюар и абрикосовые плавочки — вот и всё, что было на ней. Под локтём слева — примятый эротический журнал. Лопатки слегка выдаются. Вся поза обличала увлечённость видаком, отсюда — забывчивое изящество и непринужденная сексапильность почти нагой и раскрепощённой плоти.
59-летний Шоэль — дряблое брюшко, узкие плечики, узловатые страусиные ноги и еле просвечивающаяся седая тонзура на остром черепе — ещё умел возбуждаться. Чаще всего это случалось в такие вот театрализованные мгновенья остатуения супруги. вот  сейчас вольно-расслабленная поза томящейся одалиски завела его не на шутку.
Распахнув атласный халат: бирюзово-малиновые траектории на персиковом полотне, — он тронул волосатой лапой сильную и загорелую (когда только успела?) икру. «Статуя» нетерпеливо взбрыкнула ножкой.
— Да ты послушай!
 
Её раздражение не вписывалось в старательно напитанный интим. Ицкин воззрился в плоскую экрано-стену: такой «тел» не затеряется и среди шикарных настенных пейзажей острова Хоккайдо.
Передавали новости. Ввиду опоздания, Ицкин застал лишь концовку. Но и из неё нетрудно было понять: приостановлена деятельность АО «Панда».
— Мать твою!.. — тирада была долгой и сочной.
Запустив ладонь в лимонные волосы, Ирма запугано сциркулировала на локте. Никогда не приводилось видеть ей Шоэля в таком гневе.
— Факс! Живо!
Стоит ли так распаляться?
Схватив трубку, Ицкин набрал номер, второй... Видимо, никого не застав, сбрасывал... На третьем задержался, но говорить не стал.
— Ну чё лупишься, як бурёнка?
Похоже, он рассчитывает, что спасение его делишек зависит от неё, ну-ну... Приятно холодя, мощная волна удовлетворения, как рояльная клавиатура под ладонью, завибрировала по позвонкам. Сексуальные аккорды рассеялись по нутру. Наконец-то, наконец-то, жареный петух клюнул старому бздуну в тощую гузку!

— Алло... — до кого-то лысый поц таки дорвался. — Васенька, Васенька, ты... Что... Последний на этом номере? Что, миленький? Все почиканы? Пятеро? Кормушку вычистили? Ну, это ещё пускай. Полканы связаны? В сейфах что ль? Хо-хо, что?.. Директора? В бане?! Из авто... кхе… ах-ах… ц-ц-ц... Сазонов... Что Сазонов? Не повязан и не убит? Угу. Угу. Слышу. Ты, сладенький, мой номер уже забудь. Найду, маленький, без всяких паролей и явок. Ты только не вздумай на дно залечь. А то там и притоплю. Всё, светлоглазик, понял? Ну и айва… топлячок.
Ирма искоса наблюдала за супругом. Неподдельный страх и тайная радость замесили такой кисель противоречия, что она опьянела. И когда завершив переговоры, бледный, потный Шоэль метнулся из зала, женщина быстро открыла бар и прямо из горлышка глотанула сладко-горького «Картеля».
Ворвавшись в спальню, Ицкин, походя, отшвырнул пуфик и припал руками к головке серебряной статуэтки уменьшенного Моисея, согласно клятве антиквара, собственноручно отлитого М. Буонаротти.

Спустя две минуты по прихожей разлился звук флейты, «брамсируя» венгерский танец № 17. Из кухни бесшумно выскользнула фигура незаурядных параметров.
В коридоре сбоку от дверей был установлен секретный глазок наподобие перископа с обзором всей лестничной площадки. Убедившись в благонадёжности пришедшего, шоэлев телохранитель открыл четыре замка.
Успев прийти в себя, Ицкин встречал пришельца в вольтеровском кресле. Под предлогом духоты Ирма удалилась в сумрачный плен лоджи, забранной серебристыми жалюзи. В квартире нотариуса Ицкина в любое время суток могло быть темно или сумрачно, но никогда — солнечно. Если, разумеется, не считать фотообойного солнца над Фудзиямой из спальни дочери. Потолок пузырился надувными блестяще-волокнистыми облаками — личная дизайн-фишка хозяина.
Два жестяных взгляда скрестились.
Глаза сидящего в кресле напоминали пару бесцветных алмазов. Вошедший потупился, но и стоя не утратил достоинства.
 
Виталий Шпоро, кличка Демон, правая рука главаря сетевой преступной группировки Ш.Ш. Ицкина, покорно и спокойно ждал распоряжений. Распоряжений того, единственно перед которым он склонял голову, подчиняясь целиком. Этого двухметрового «биоробота» с абсолютной реакцией и снайперской сноровкой Ицкин лепил, как будущего восприемника, ну, а при достаточных заслугах и талантах — и зятя.
— Вот что, Виталий. «Панде» и Икс-Ком-Банку — капец. Перепуляли кого могли. Сазонов обязан был уцелеть. У него всё: наличка, платежки, авизо, контракты... Но он пропал.
— Упал маленький камешек, а какие круги пошли, — Шпоро обнажил золотой сплошняк. Обычно улыбка служила признаком его волнения и растерянности.
— Да. Круги. Круги должны сойтись тут, — срулоненной газетой Шоэль ткнул в свою коленку.
— Может, всё дело в разбившемся самолете?
— Может. Ты, кстати, выяснил, и кто-таки есть тот счастливый молодой фраер, что спасся?
— Да, он, если объективно, не так чтоб и молод. И уж точно не фраер. Он Кадик. Кадилов Кузьма.
Прозрачные алмазы во лбу Шоэля загустились грязью:
— Это очень меняет дело. Может быть. И это, в свою очередь, настраивает меня на очень мне не нравящиеся гипотезы, — Ицкин перешёл на лёгкий шелест: — Ошибка, надеюсь, исключена?
— Татуировка из трёх «К». Лепятся в лесенку книзу, вправо, — аттестовал Шпоро.
— Менты в курсах?
— Само собой. Сначала его опознал районный опер. После чего тут же почтил визитом сам Твердыш. Состояние больного неважное. Транспортировка в надёжный лазарет противопоказана. Но человечка приставили.
— Мусора предусмотрительны. А мы?

Шпоро скромно повёл головой, олицетворяя двоякость ответа: понимай, как хочешь.
— Вот ведь ты ж бестия — жистянка, — Шоэль позволил себе смешок. — Грёбнулся ероплан. Погибли хорошие люди. Из руин спасли единственного удачника, доставили в лучшую больницу, усилиями лучших врачей выдрали из лап костлявой и... Поди ж ты, кого спасли: опаснейшего беглого рецидивиста. Его, похоже, сам Сатана от Преисподней футболит. Ввиду заведомой конкуренции.
Виталий Шпоро вежливо раздвинул посечённые авитаминозом губы, про себя подумав: «Кто бы скорбел о поруганной справедливости и несчастном Сатане». Но критику он мог себе дозволить только в мыслях. Вербально мягкий Ицкин не переносил даже намёков на суверенность, свободолюбие и вольномыслие.
— Итогошеньки, Виталик, тебе нужно-таки обстряпать одну аккуратную комбинацию.
Вздёрнув губы уточкой, Шпоро счёл это за достаточный монтаж подчёркнутого внимания.

— Срочно бери кого хочешь, из самых толковых, и туда. На месте проще сориентироваться и принюхаться. А то, как бы Сазончик не задал стрекача. Тот ещё г...нюк. Нырнёт в г...но и чао, бамбино сори. Полагаю, насчёт конспирации упреждать излишне? Ну, и добре. Сорвал-таки я тебе свиданку с Валеркой. Извиняй.
Валерией звали дочь Ирмы. Мать была ровно вдвое старше дочки. Но Ицкин любил обеих, особенно младшую.
Когда за Виталием затворилась дверь, Шоэль Шлемович вдруг поймал себя на мысли, что в памяти маячит туманный лик давней подруги. Притом аж с именем! Татьяна. Это обстоятельство его потрясло. Годков тридцать он абсолютно не вспоминал об этой бабе. С чего бы это ей всплыть на волнах памяти?
Дальше больше, образ Татьяны возникал перед ним на протяжении всего вечера. И это вместо того, чтобы предаться раздумьям о серьёзных потерях группировки в Москве. Впрочем, лишь он и ведал, чья чаша горше: потерь или находок...


Валюта Шкирятов

При раздаче дарований, добродетелей и красоты Вася Скирятов, знать, по нужде отлучился. Лишь к 8-му классу ему удалось компенсировать своё разностороннее убожество зверской силой, которую он тайно и упорно накачивал в атлетическом подвале. Всю злость на этот мир, на тех, кто с детства потешался над его убожеством, и на само это неизлечимое убожество он вложил в железки.
Правда, мощь свою Вася таил, копил, хранил и приумножал до окончания школы. По полной программу-максимум он выполнил на выпускном бале. Она состояла в том, что, подойдя к самому умному и язвительному красавцу-медалисту, Вася без затей расквасил ему нос. Когда же изумленные одноклассники налетели на вечно молчащее, пыхтящее, безмозглое «чмо», Вася без труда положил их всех — 11 чистюль в выпускных костюмах. А напоследок увёл в рощу и самую красивую девушку, безответно сохшую по отрубленному медалисту. Там овладел ею, без слов. То ли испугавшись кинг-конговской свирепости Васи, то ли в отместку медалисту-ломаке, девица не сопротивлялась. И никуда не заявила. Впоследствии Вася не раз пользовался её услугами, и не один он. Красотка стала кокоткой, валютной.

Дальнейший путь Васи незатейлив, как печная труба. Головокружительной карьеры не сделал. Не дано — ни личиной, ни извилиной. Зато быстро снискал славу знатного драчуна на дискотеках. И кабы не бдительные вербовщики «рэкет-торпед», вовремя приглядевшие 110-килограммовую тумбу из мышц, сидеть бы Васеньке за мелкое хулиганство.
Так и угодил Скирятов в бойцы самой серьёзной мафиозной группировки города. Его посылали туда, где требовалась недюжинная сила, даже по меркам громил, плюс бездумная исполнительность и ледяная жестокость. За пристрастие к импортным дензнакам Васю наградили «погонялом»: Валюта Шкирятов: как бы соединив в одном лице известных «душек» Грозного и Сталина. Но и тут его не поняли: валюту амбал собирал сугубо из пристрастия к картинкам, а не из меркантильных соображений.

На «стрелки» Васю брали всегда. Его тупой и злобный взгляд при соответствующей оснастке (66-й размер грудной клетки, полуметровые бицепсы, чуть меньше литровой банки кулак) производили неотразимое впечатление и ускоряли разруливание конфликта. Пиджаков Шкирятов не признавал. Его доспехи составлял безразмерный аляпистый «адидас».
А уж так коверкать слова Бог не дал никому. Вот образец васиной апелляции к кассиру банды: «Мы тожа на шты-то рассчётывам».
Про всякую метафизику он знал одно: загружаться этим не стоит. Лучше — пивом. Ну, в самом деле, что такое, эти как их, общечеловеческие ценности? Всё же просто: проституция, безработица, наркомания, беспризорность, киллерство, секс… Вот такое авторское представление Шкирятов имел обо всех новомодных хреновинах, вывернувших его убогую жизнь золотой ничкой.
В компаниях, банях, кафе, на криминальных турбазах и пикниках он устойчиво молчал. Лишь однажды поделился философской инвективой, тут же занесённой в устные анналы бандюков. Разок братва расслаблялась в бане под пивко с раками и вяленой рыбёшкой. Всем было хорошо и сытно. Тут-то у Валюты и прорезалось красноречие. То была одна из самых длинных и сложных фраз в его жизни: «Да, был бы я рыбой, не ел бы я рыбу, меня бы ели».

Браво! Афоризм родился. Ровно половина братишек ничего не поняла, другая запросто могла бы подавиться или захлебнуться от смеха. Но все сдержались: к юмору Валюта относился скептически, почти враждебно, по школьной памяти соотнося любой смешок с личной персоной. Впрочем, пожалуй, не менее пространно и остро Валюта начинал философствовать, прослышав об очередном «жмурике»: «Вот и ещща один отдул душу по то, шты рыбок и коровок кушам».
  И вот при таких-то талантах уже через семь лет после общеобразовательной 10-летки Валюта являлся обладателем кооперативной двухкомнатки. Там он установил 4-метровый аквариум с живой речной рыбой и телевизор Хитачи, по которому часами смотрел мультики.
Каждое утро в ближнюю пивнушку шлангом сливали пиво из машины. И если Валюта был дома, то тутошний пивник подбегал к его подъезду засвидетельствовать своё почтение парой ведёрок пенного свежака. Шкирятов на это по спецблоку спускал с 4-го этажа молочную флягу. Наполненная, она доставлялась тросом на его лоджию, попутно задевая нижние. Соседи не роптали и, тем более, не стеклились. Как-то Валюте поблазнилось, что дважды (сначала в ведро, потом во флягу) перелитое пиво «уснуло». С той поры машина с бойлером подкатывала сначала под его лоджию, и водитель из шланга тонкой струйкой мучительно долго наполнял спущенную флягу отстоявшейся от пены жижей.
Следует иметь в виду, альтруизм сей не был односторонним: в случае наезда пивнику достаточно было кликнуть Валюту, и после возникавшей в оконном проёме «будки в адидасе» инцидент моментально рассасывался. Но чаще хватало лишь произнести: «Валюта»…
Балкон и лоджия Шкирятова гирляндились унизанными на что придётся — леска, крючки, гвозди, проволока — рыбинами всех видов, калибров и степени тухлости. В радиусе 5 метров от «гербарий» стояло удивительное амбре. Ещё одно неизбежное зло для соседей: без поглощения пары кило сушёной рыбы и 20 литров пива день для Шкирятов считался пропащим. А этого сей жизнелюб допустить не мог.
...Валюта просунул руку между потолком и аквариумной стенкой и кинул вниз крючок с наживкой. Ленивый подлещик тут же схавал подкормку. Шкирятов изготовился потянуть... Но тут залился «Крёстным отцом» телефон. Валюта, разбрызгивая по паркету лужи, пошлёпал в сланцах 50-го размера. В такт ходьбе на рёбрах колыхались сальные валики.

— Ну, кты там? — жирным басом уронил он в трубку с антенной.
— Валюта, ты на месте? Это Шпора. Есть у тебя какая-нибудь торба типа, чтоб коровью ляжку затолкнуть?
— Кхм-кхм, Виталий Олегович, я подумай, — шкирятовский бас почти одискантился.
— Подумай-подумай. И жди гостей. Гу-гу-гу...
— Всёгды рад, — Шкирятов от усердия даже вымучил улыбку.
Шпору он признавал. Шпора был единственным в жизни Васи Скирятова, кто выстегнул его с первого удара.


Иосифы в судьбах Загадок

Федул Иосифович Загадка с большим сожалением водил глазами по родимой хате. Кристобаль, этот иноземный раздолбай нашенского разлива, велел перебираться в новый офис. И ведь, как на грех, сам же этот офис вражине указал — шедевр оккультной архитектуры с соседней просеки. Бывшая купеческая усадьба-многоэтажка с башней обсерватории, полуголой каменной девицей и парой, в натуральную величину, скульптурных махайродов — саблезубых тигров. Лишь раз глянув на этот, если верить молве, бесовский замок, Сенюшкин безоговорочно постановил: выкуплю или арендую! А через день предоставил Федулу 2 часа на сборы. Чтоб, захватив самое ценное, перебирался в обиталище на нечистом пятачке.
Для себя Загадка постановил: никогда больше не выказывать свои проекты этому белочубому вампиру. А то ведь что вышло?
 
Год тому, а то и три, у Федула проклюнулась задумка-забава по переписыванию истории в сослагательном русле: что если бы? Начал с 15-го века, мало изученной истории противостояния Дмитрия Шемяки и Василия Тёмного. Слегка изменив характер умного, но излишне рискового галичского князя, Федул Иосифович допустил, что в схватке победил Шемяка. Перелопатив пуд литературы и центнер макулатуры, «реформатор истории» строго следовал изменённому вектору событий.
В результате, республиканский Новгород Великий получил статус общерусской идеологически-направляющей партшколы. Политическое же главенство перешло сначала к Галичу, потом к Вятке, но на финише всех нокаутировал Нижний Новгород… Новая летопись Руси прервалась на 39-й ученической тетрадке (или 1591-м году). И всё оттого, что все известные персонажи старинных хроник и грамот были либо перебиты, либо повымерли, а у Руси не оказалось шанса прорваться к морям. Швеция почему-то автоматически становилась вассалом Речи Посполитой. А что до наваррских Бурбонов, тех, вообще прихлопнули в 1513 году на пути в Тверь. Да вот тоже и герцог Альба неожиданно открыл династию республиканских монархов Нидерландской империи.  При этом открытие Америки запоздало на полвека, про Колумба никто не узнал, а Кортеса повесили, как смутьяна кучки нетрезвых идальго в Малаге.

От избытка душевных щедрот Федул в общих чертах обрисовал Сенюшкину свою давнюю интеллектуальную эпопею. И что? Иноземец зубами в неё вцепился: дескать, через месяц я скрою компьютерную супер-игру, куда заложу все подлежащие нашей экспансии источники. На сослагательном наклонении истории, по его словам, можно будет зашибить хорошие деньги в валюте. Так оно и случилось, вот только персоналии автора идеи, Ф.И. Загадки, никогда не стали достоянием Интернета. С тех пор Федул и порешил: ни с кем и ни за какие пироги не делиться  фантазиями.
Однако, что же захватить в чёртов офис? Хотелось бы  всё — всё ведь дорого! Да только нереально. Хлам его, казалось бы, неказистой избы забьёт отреставрированную усадьбу до крыши обсерватории. Кстати, а не покрасят ли грины и новый офис в зелёное? Цыц, Федул, не сболтни. С них станется. 
В конце концов, взгляд чудака буксанул на старинном жёлтом фотопортрете, с рамой под иконку. С векового снимка глазел бравый густобородый дядя начальственной наружности. Где-то валялись другие фотки с повторяющимся типажом. И сходство не было случайным: архив Загадки сохранил полдюжины дореволюционных изображений героя Плевны Иосифа Владимировича Гурко, генерала-фельдмаршала.
Бородатый гонитель турок был запечатлён на разных этапах своей карьеры,  как в пешем порядке, так и верхом на боевом коне. Эти портреты, плюс кипа иструхлявившихся газетных вырезок и брошюр об И.В. Гурко достались Федулу в наследство от папаши. Старик Иосиф крайне ревниво оберегал библейскую славу носителей своего имени. Конечно, куда бы уместней на стенах смотрелись лики самого знаменитого Иосифа. Но оказия в том, что густопсовый либерал Иосиф Вавилович Загадка не признавал тиранов, к коим после ХХ съезда приписал и Сосо Джугашвили. Волоцкий же Иосиф, как и прочие  ветхозаветные Флавии, Прекрасные и Со не нравились своим избыточным... миролюбием. Род Загадок отличал воинствующий дух. В отличие от философа-сына, Загадка-отец был реалистом, отвергавшим схемы и теории. Его вдохновляли натуры боевитые, характеры былинные. По этой причине окончательный выбор идеального Иосифа Загадка-старший остановил на главнокомандующем Варшавы в 1883-94 годах...

В дверях появилась мрачная фигура Аза.
— Я щас, — вякнул Федул, скоренько снимая совместно с оштукатуренным гвоздём портрет фельдмаршала, и зазывно закискискал: —  Пиво, Пиво! Кс-кс-кс...
Кот долго не откликался. Но потом в одном из шкафчиков затеялось некоторое шевеление. Пиво выбрался на волю и, странно, механически перебирая лапы, почапал к двери. Следом той же походкой выползла приблудная пивная пассия Пушечка. Хозяин хотел приласкать любимца, но кот не дался и, убыстрив шаг, вдруг сиганул на руки Азу. Федул в ужасе ущипнул нижнюю губу. Однако противу ожидания жуткий детина в огромных белых очках молча принял животное на руку и поместил на плечо. «Предатель, — втихую негодовал Федул, — переворот, путч! Зелёные даже кота против хозяина настроили».
В профиль кот как кот, но чем-то и не тот. Чем, — Федул понял уже в Вольво. От Пиво воняло тем же смрадом, что от Аза. Но главное: кот так и не повернулся к хозяину. Однако Федул искоса  (справа от щеки) видел, что в глазах Пива — странная сухость вместо влажного блеска. Сухость заржавевшей рыбьей чешуи.
Пушечка, неправдоподобно громко завывая, неслась вровень с машиной.


Безумства под шампанское

«Здравствуй и прощай, социализм», — изрёк пьяный, сминая порожний стаканчик, и швырнул его на асфальт. Розовые капли дешёвой бормотухи, как разбавленная слезами кровь, взбухли мелкими припылёнными рубинами. К чему бы это? Что за символика? Брр... Алясьев тряхнул головой и осторожно приблизил такой же стаканчик к губам. Вокруг под тентами — пьющие соки и кушающие мороженое обыватели. И только ведущий оперный бас, а разве не так? — вынужден, скрытничая и конфузясь, дрожащею рукой регулировать как бы портвейн не пролился или, что страшнее, не лопнул пластмассовый одноразовый стаканчик.
Наконец, глоток удался, а следом и героическое всасывание остатних 200 грамм бордовой гадости. С полминуты таился не дыша: не приведи … вырвет. Потом враз потеплело. И даже кухонный мудрец в черепушке проклюнулся: «Мы в этой жизни пьём дешёвое винишко. Ибо его проще сделать и ненакладно употребить. Оттого и похмелье во сто раз дороже и ужасней». Ну, вот к чему это? Одно из двух: либо ты уже в норме, либо снова пьян. И оба этих качества так часто совмещаются...
Суя под язык жёлтую конфетку «горошек», Олива поймал на себе презрительный взгляд расфуфыренной парочки новорусских под соседним тентом. Спесивы как Вазургфрамдары. Ого, я точно пьян!

И немедленно скрестив ноги в белых штанах, носках и штиблетах, он ответил им тем же. С суверенным величием достал чудом сбережённую американскую сигарету, сделал на торце фильтра ногтем «фирменный» квадрат, делённый на 4 треугольника, и задумчиво прикурил.
Только после этого спокойно вскрыл полученный тому 10 минут конверт «на предъявителя». Адрес отправителя: Магаданская область, Ягоднинский район, посёлок Дебин. Все ясно. Весточка от Мюды. Колымская дурочка третий год мнит себя его невестой. Не читая, Оливер счетверил письмо, сунув в задний карман джинсов и задёрнул молнию. У тебя, ковбой, нынче тема позанятней.
Третий спектакль подряд загадочная худенькая девушка комплексно — с «аквариумными» орхидеями — передавала ему открытки, полные страстных излияний. А вчера вообще подкараулила на выходе из театра и тоном «попробуй-возрази» потребовала аудиенции. Олива даже растерялся. Экспансивность и властность некоторых дам беспредельны. В такой миг они укатывают его гордость, подминают цинизм. И Алясьеву ничего не остаётся, как смиренно пригласить не обремененную нуждой особу… в свой номер.
Вот как сейчас. К 12 часам дня. Сегодня.

Само собой, памятуя о глобальном запустении карманов и холодильника, на первых порах он пытался навести туману про прогулки при луне. Но девушка ожгла его таким сардоническим взглядом, что Олива усёк: с этой всё должно быть чётко. У неё нет ни проблем, ни комплексов. Зато всё это в случае недопонимания может возникнуть у тебя...
Усевшись с ногами на подоконник, Алясьев курил под тихую музыку старого-престарого трио «Лос Панчос». Внизу остановился шикарный маковый «Мерс». Живут же некоторые.
 
Челюсть, тяжелея, медленно отвисла. Небрежно хлопнув дверцей и визгнув ручной «антиугонкой», из машины, вылезла вчерашняя красуля. Красоты тут точно не отнять. И личиком кого-то сильно напоминает. Но юность — тебе только нимфеток не хватало — мешала сосредоточиться. Что он о ней знает? Ни черта! Кроме имени по записке в орхидеях: Валерия.
В дверь стучат. Вот чёрт, она стремительна как Артемида. Наверное, такой же была наша античная праохотница. Оливер спрыгнул с подоконника. От  расторопу неудачно ёрзнул и подвернул ногу. Морщась и с трудом трамбуя вопль, поковылял к двери...
На секунду застыв в проёме, она мазнула темью глаз по его хоромам и пощадила голову: в тапочках он был ниже, чем она на каблуках, а после ушиба вообще ощущал себя червяком. Валерия подавляла. Оливер еще сильнее пригнул голову. Но она уже вторглась в номер и резко протянула сумку из тиснённой кожи. Едва не выронил — так тяжела.
На ходу сбрасывая туфли, она босиком устремилась к кровати, упала грудью, задрала ноги и простонала:
— Господи, как же я соскучилась по такой незатейке. Слушай, у тебя есть картошка?
Сомнамбулический Оливер опустил подбородок.
— Прелестно. Тогда я сейчас займусь жаркой, а ты — сервировкой поляны.
— Э... У меня... — виновато развёл руками Алясьев.
Женщина уже лежала, уперев голову в ладонь, и изучающе разглядывала мужчину. Потом, не удержавшись, разразилась горловым хохотом, от которого у артиста высыпали мурашки.
— Боже мой, и это оперный дракон!.. Горе луковое, а в руках у тебя что? Мигом распаковать!

Эге, таких встрясок Олива не ждал. Хмель выветрился дымом. Осторожно и не без труда справившись с замком, он извлёк из сумки сначала бутылку французского коньяка «Мартель», за ним чёрную ёмкость с наклейкой: «1985 CHAMPAGNE  RARE  Piper-Heidsieck  * Reims * Prodduct of France. Brut». Из этого вывел, что имеет дело с подлинным шампанским. Слово «Брют» перевёл, как «сухое». Удивила узость горлышка.
Потом ещё были пара бутылочного пива «Хайнекен» и троечка «Фон Вакано». Ну и прочая мелочёвка: конфеты, чипсы, орешки, много всего. Он рискнул всё это ссыпать на стол. Странно, в сумке не было косметики. Браво, «Лолита» не желала насиловать природу.
Коньяк (всего 300 граммов с кепкой) и шампанское темны до непроницаемости.
На сковородке зашипело.
— Окончания кулинарного процесса ждать не станем, — она уселась перед ним на корточки. — А начнём, я полагаю, с половецкой хореографической труппы под управлением Кончьяка.
Олива проявил толк: с коньяка и начали. В голове загудело, и, если честно, не только от «Мартеля».

— На брудершафт
И чей это шёпот? Её!
Засос был яростен. И ещё долго он рвал губами воздух. Похоже, юбка слабенько скрывала синхрофазотрон. И он впервые ощутил себя старичком.
— Слушай, эти зелёные распрудились по всему городу. Мерзки до страсти. Я их избегаю как нежить. А прямо перед твоею дверью чуть не сшибла одного. Ящерица поганая, варан пакостный. Ещё очки белые. Глаза вылупленные, слепые, бя-а. Тьфу!
— Тоже не считаю их подарком, — в три захода выпыхнул Оливер, берясь за стакан.
— Стоп, — её прохладные пальцы легли на его, — теперь выход шампанского Дюка. Лей! А я гляну картошку. Но я хочу видеть и всё, что делаешь ты.
Под её неустранимым приглядом Олива лишил пузатую бутылку реймского головного убора и наполнил два гранённых, каурых от заварки стакана.
Ах, Валерия! Плутовка. Привидение. Наваждение! Юная «мессалина» тотчас доказала его заблуждение и свою плотскость, броском перевернув мужчину через себя. Его темя чокнулось со стеною. Она лишь хохотнула, зашуршала одеждой. Его ли? Своей ли? В Алясьеве вскипал бешеный позыв. Он боялся одного: не поспешить бы.
Но конфуз приключился с нежданной стороны. Он не мог. Что тут сказалось? Да всё: необычность ситуации, манеры Валерии, её напор, половецкий ритм, «Кончьяк» с шампанским. Он скуксился в захлёсте самобичеванья. Она лишь улыбнулась: «Ах, ты маленький. Да ты с кем же в капризулю играть удумал?.. Я же тебя съем. Но не за раз»... И не обманула.

Они раздирали друг друга в неистовых объятиях… А то нежно-нежно взаимокасались нервными ресничками кожи. Кажется, что это два только-только ставших на ноги ягнёнка щекочут друг друга пушистыми рунами. От избытка страсти у обоих выступили слёзы, и, прижимаясь, они тёрлись солёно жаркими щеками...
В какой-то момент Алясьеву почудилось, что дверь не закрыта. Он шепнул ей. Не размежая век, она замотала головой: «Пускай». — «Но там кто-то есть и пялится». — «Пускай!» — «Нет, правда, он какой-то странный, даже страшный...»
Приоткрыв глаза, Лера отшвартовала затуманенный взгляд в сторону входа и...
— А! —  с воплем отстранилась от любовника.
Голубоватое лицо, действительно колыхавшееся в узком зазоре между дверью и косяком, исчезло.
— Что, я прав?! — он потрогал ушко девицы, не понимая, чем она так потрясена. Искажённое ужасом лицо разом повзрослело. Икая, она взмолилась: «Закрой, ради бога».
Спрыгнул на пол. Её настрой частично заразил и его. Боязливо приблизясь к двери, Алясьев резким толчком распахнул её. Пусто.
— Будь добр коньяку вот столько, — её пальцы замерили стакан.
Голова Оливы пошла «чёртовым колесом»: всё смешалось. Он ни черта не понимал. Передав Лерке стакан, закурил её «мальборо».

— Картошка-то сгорела, — равнодушно протянул он, выдёргивая вилку электроплитки из розетки.
Она жестом попросила заткнуться, вливаяа в горло, давясь и булькая, «конскую» дозу. Опять же жестом потребовала запить — подал пиво — закусить — подвинул шоколад. Помотав головой, сплюснув ноздри и, очевидно, дуэлируя с рвотным рефлексом, она таки прикончила «француза». И вот тогда уж лично подалась к сковородке. Там, обжигаясь, захрустела чуть обугленной «черепицей» из спёкшихся ломтиков.
— С тобой не соскучишься. Я теряюсь, как себя вести. Всякую минуту жду сюрприза. Небывалое что-то в моей практике, — горько признался Алясьев.
— Ты ведь у нас новичок в Соруссе? — она устремила на него пригибающий взгляд. Он кивнул. — И ты, само собой, не знаком... был с Ругаевым — местным Грымовым, в смысле, лучшим  клипмейкером.
— Нет, но имя на слуху. Да и ролики вроде бы видел. Он, кажется, умер. А… тебе, может быть, тяжело... Я зря об этом?
— Тяжело оттого, что если б только я одна, — глаза её тлели угольками — тёмные, огромные, без блеска, словно подёрнутый ряской омут. — Ведь не я же одна видала это фиолетовое кошмарище?

— Да я же сам тебе первый сказал: вон кто-то за дверью.
— Так вот, милый мой, двойных галюников не бывает, так ведь? — её допрос пробуждал в нём нарастающую жуткую догадку и расслабляюще- тревожную одурь. — Так вот я могу поклясться папиными капиталами, это было лицо Ругаева — покойничка. Того, что умер, и не вчера.
Алясьева потянуло выпить. С Лерой в постели это было классно. В то же время от неё исходило нечто пугающее.
— Налей мне... — привычно активничала она. — Теперь шампанского... Надраться ль?
Оливер меланхолически обозревал собственные голубые трусы у ножки стола. В номерном полусвете их складки изваяли портрет вполне красивого грузина с отрешённо опущенными очами. Оставалось только тихо балдеть от всей этой мистики.
Импульсивно непредсказуемая Валерия вдруг стала собираться. Сначала проверила, на месте ли «Мерс». От посвиста сирены Алясьев вздрогнул.
— У тебя есть телефон? Я тебе позвоню, — проронил он, решив вдруг по примеру нимфетки кончать с позорными шатаньями.
— Считай, что нет. Во всяком случае, звонить тебе по мою душу нежелательно, — поостудила она.
— Для кого? — его вопрос зевнул безразличием, умело поставленным.
— Для меня. Для обоих... Фу, картошка холодная, пригорелая и безвкусная.
— Ты не растолковала: раз по телефону нельзя, как встречаться?
— Я позвоню. В театр. Когда сочту сама... Не хмурься, выше парус — она похлопала его пониже пупка. — Когда сочту нужным… возможным... удобным. Но это будет, скорей всего, редко, очень редко. Понимаешь, при всём желании, и при всей приятности, этот твой образ...  жизни что ль... для меня всего лишь ностальгический этюд. Привыкла я уже давно к другому.

— Роскошь, тачки... — «И когда ж ты успела?»
— Ну, в общих чертах — да, верно. Причём, захоти я всё это послать к чертям собачьим — хрен, не дадут уже. И тебе не дадут. Жить не дадут. Так что, ради своего же гения, не ввязывайся в… — усмешка придала её лицу страдальческий оттенок, удавливая всю её не мелкую фигуру, — во всякие бизнесы и коммерции. Это помойка, клоака та-ака-ка-ка-ая! — и она, эта сопля, менторствует. — Божью искру в час утопишь. Я ведь грешила  виршами. А и года не прошло — погрязла, как все. Думаю как все они там, ничем не отличаюсь. Болото капитала губит… Дай я тебя поцелую. Лох ты мой гремучий, бас ты мой трескучий. Ну, держи плавник по ветру…
После её ухода Алясьева ждал прудик выпивки и море тесной тревоги, гнетущего страха. Он почёл, что самое мудрое: второе нейтрализовать первым.
Фиолетовый силуэт за дверью преследовал его, не отпуская до тех пор, пока Олива не прибрал без закуси всё...


Театральный триллер

Олива ждал Ирму в театральном вестибюле. Вдохновлённая ночной оргией, влиятельная леди вдруг взялась утрясти алясьевские дела в театре. Ему же было на всё наплевать, и эту прихоть Оливер терпел единственно из соображения: не отталкивать патрона в образе матроны. Он предавался горьким думам, лениво наблюдая ребят, экипированных по моде колонизаторов Трансвааля. Нет хуже беды для творца, чем пошлая бытовая неустроенность, эти пудовые цепи материальной зависимости. Нет ничего ужасней беззащитности открытой и ранимой души, бесцеремонно утаптываемой обществом, плюющим на тонкости этой души. Обществу, в целом, чуждо стремление к уюту одиночки, к раковине сиротливого и ничейного (для них) духа.
Нырнув в метафизику, он вздрогнул от острого толчка под локоть. Ирма. По её неизменно удивлённым глазам никогда ничего не определишь. Хотя нет: сейчас меж век определённо что-то вспыхнуло, и с настроем на мажор.
— По дороге расскажу.

Омоновцы при выходе неловко расступились. Но начав толкать дверь, Ирма резко отпрянула. Смуглое лицо её помертвело, как… свежее бельё. Рванув недоумевающего Оливу, она помчалась назад.
— Ты знаешь запасные ходы? — прерывисто спросила она.
Он на бегу повёл плечами. Они уже заворачивали из фойе в коридор, когда, отшвыривая обалдевшую охрану, в театр ворвалась троица весьма не худосочных форм. В голове Оливы щёлкнуло: ага! Теперь уже мчался он, таща её на буксире. У беглецов была одна надежда: что «бультерьеры», на нюх и ощупь зная все лазейки супермаркетов и рынков, в театральных лабиринтах собьются, как слепые носороги. Так и вышло.
Расталкивая испуганных артистов, статистов, специалистов, парочка неслась по ведомым Оливе закуткам. При желании здесь можно было затеряться, затаиться — залечь в кандейке у какого-нибудь Вити-электрика, покуда не очухается ОМОН. Но это очень ненадёжно. Поэтому Олива спешил вырваться из храма искусства. И это удалось.

Миновав «чёрный вход», оба устремились по маленькому парку к трамвайной линии. Но у калитки железной ограды возникло пять бритых  лбов. Олива хотел заорать, как тогда на пляже, но сдержался. Этих не прошибёшь мощью голосовых связок. Медленно отступая, мужчина и женщина прижались к стене. И тут взвизгнули тормоза красной «восьмёрки».
Трое сходу навалились на пятерых. Замелькали ноги-руки. Смесь отрывочно-бредовых кадров из боевика. Лицо Ирмы: ладони в отчаянии прижаты к щекам. Какие-то трескучие щелчки. Не сразу дошло, что это выстрелы. Крепкий боец, Олива только сейчас признал в нём того самого: спасённого на берегу Волги, — схватил Алясьева за плечо, вталкивая в машину. Певец растерянно моргал. В сутолоке Ирма потерялась.
 
— Атас, менты! — под этот вопль взревел мотор. И Алясьева умчали.
Слившейся лентой промелькнул строй зелёных фигур — гринов, как их с лёгкой руки Пионовой звали в народе. А эти-то чего тут делают? Расплодились, как жабы.
Малодушный автор «Начала зла» не слишком озаботился судьбою Ирмы, оранжевой леди. Нет, ему было её жалко, но он всё списал на бардак и не потребовал остановить тачку...

1994-2000 гг.