Нашествие

ЧУЖИЕ


1. Нашествие поляков, 1605 - 1612 годы.
2. Нашествие французов, 1812 год.
3. Нашествие большевиков, 1917 год.


1. НАШЕСТВИЕ ПОЛЯКОВ, 1605 - 1612 ГОДЫ.

20 июня 1605 года Гришка Отрепьев (Лжедмитрий I) въехал в Москву. Вот как это событие описывал Карамзин:
«… Самозванец вступил в Москву, торжественно и пышно. Впереди поляки, литаврщики, трубачи, дружина всадников с копьями, пищальники, колесницы, заложенные шестернями и верховые лошади царские, богато украшенные; далее барабанщики и полки россиян, духовенство с крестами и Лжедмитрий на белом коне, в одежде великолепной, в блестящем ожерелье, ценою в 150000 червонных: вокруг его 60 бояр и князей; за ними дружина литовская, немцы, казаки и стрельцы.
Звонили во все колокола Московские. Улицы были наполнены бесчисленным множеством людей; кровли домов и церквей, башни и стены также усыпаны зрителями. Видя Лжедимитрия, народ падал ниц с восклицанием: «Здравствуй отец наш, Государь и Великий Князь Димитрий Иоаннович, спасённый Богом для нашего благоденствия! Сияй и красуйся, о солнце России!
….
18 июля, (Лжедмитрий I) выехал встретить её (мать Дмитрия) в селе Тайнинском.
Двор и народ были свидетелями любопытного зрелища ... Близ дороги расставили богатый шатёр, куда ввели Царицу и где Лжедмитрий говорил с нею наедине - не знали, о чем; но увидели следствие: мнимые сын и мать вышли из шатра, изъявляя радость и любовь; нежно обнимали друг друга и произвели в сердцах многих зрителей восторг умиления. Добродушный народ обливался слезами, видя их в глазах Царицы…
….
21 июля совершилось венчание (на царство) с известными обрядами; но россияне изумились, когда, после сего священного действия, выступил иезуит Николай Черниковский, чтобы приветствовать нововенчанного монарха непонятною для них речью на языке латинском.
….
Он (Лжедмитрий) распустил своих иностранных телохранителей, но исключительно ласкал поляков, только им давал всегда свободный к себе доступ, с ними обходился дружески и советовался как с ближними; взял даже в тайные царские секретари двух ляхов Бучинских.
….
Действуя вопреки нашим обычаям и благоразумию, Лжедмитрий презирал и святейшие законы нравственности: не хотел обуздывать вожделений грубых и, пылая сластолюбием, явно нарушал уставы целомудрия и пристойности, как бы с намерением уподобиться тем мнимому своему родителю (Ивану Грозному); бесчестил жен и девиц, двор, семейства и святые обители дерзостию разврата и не устыдился дела гнуснейшего из всех его преступлений: убив мать и брата Ксении (дочери Бориса Годунова), взял её себе в наложницы.
….
Быв непосредственным виновником успехов самозванца - оказав бродяге честь сына царского, дав ему деньги, воинов, и тем склонив народ северский верить обману – Сигизмунд (король Польши) весьма естественно ждал благодарности и, чрез секретаря своего, Госевского, приветствуя нового царя, нескромно требовал, чтобы Лжедмитрий выдал ему шведских послов, если они будут в Москву от мятежника Карла.
….
Ненависть к иноземцам … ежедневно усиливалась в народе от их дерзости: например, с дозволения Лжедимитриева имея свободный вход в наши церкви, они бесчинно гремели там оружием, как бы готовясь к битве; опирались, ложились на гробы Святых.
…воины польские и даже чиновнейшие ляхи, нетрезвые возвращаясь из дворца с обнажёнными саблями, на улицах рубили москвитян, бесчестили жен и девиц, самых благородных, силою извлекая их из колесниц или вламываясь в домы; мужья, матери вопили, требовали суда. Одного ляха-преступника хотели казнить, но товарищи освободили его, умертвив палача не страшась закона.
Не менее жаловались москвитяне и на козаков, сподвижников расстригиных: … оказывали к ним презрение и называли их в ругательство жидами…
….
Лжедмитрий выгнал всех арбатских и чертольских священников из их домов, чтобы поместить там своих иноземных телохранителей, которые жили большею частию в слободе немецкой, слишком далеко от Кремля.»

Ещё в самом начале 1606 г. посол Лжедмитрия Безобразов сообщил  канцлеру Льву Сапеги (1557 – 1633) данное ему князьями Шуйскими и Голицыными поручение - попенять королю за то, что он дал им в цари человека низкого и легкомысленного, жестокого, распутного мота, недостойного занимать московский престол и не умеющего прилично обращаться с боярами; они де не знают, как от него отделаться, и уж лучше готовы признать своим царём королевича Владислава.

На свадьбе Гришки Отрепьева и Марины Мнишек посол польский  дерзнул торжественно назвать Лжедимитрия творением Сигизмундовым.
Пока Гришка Отрепьев с иноземцами праздновал свою свадьбу Василий Шуйский обратился к москвичам:
«Представив все улики и доказательства его самозванства, все его дела неистовые, измену вере, государству и нашим обычаям, нравственность гнусную, осквернение храмов и святых обителей, расхищение древней казны царской, беззаконное супружество и возложение венца мономахова на польку некрещёную - изобразив сетование Москвы, как бы пленённой сонмами ляхов, - их дерзость и насилия - Шуйский спрашивал, хотят ли россияне, сложив руки, ждать гибели неминуемой: видеть костёлы римские на месте церквей православных, границу литовскую под стенами Москвы, и в самых стенах её злое господство иноземцев? или хотят дружным восстанием спасти Россию и церковь, для коих он снова готов идти на смерть без ужаса?»

По городу пополз слух:
«Что 18 мая, в час мнимой воинской потехи вне Москвы, на лугу сретенском, их (русских) всех перестреляют из пушек; что столица Российская будет добычею ляхов, коим Самозванец отдаст не только все домы боярские, дворянские и купеческие, но и Святые обители, выгнав оттуда иноков и женив их на инокинях. Москвитяне верили…»

В 4 утра 17 мая 1606 года бунтовщики ворвались в Кремль и схватили Отрепьева. Во время его допроса дворяне Иван Воейков и Григорий Волуев его застрелили. «Толпа бросилась терзать мёртвого; секли мечами, кололи труп бездушный и кинули с крыльца на тело Басманова, восклицая: «будьте неразлучны и в аде! вы здесь любили друг друга!». Яростная чернь схватила, извлекла сии нагие трупы из Кремля и положила близ лобного места: расстригу на столе, с маскою, дудкою и волынкою, в знак любви его к скоморошеству и музыке; а Басманова на скамье, у ног расстригиных.»

Сразу после гибели Лжедмитрия I московский дворянин Михаил Молчанов (один из убийц Фёдора Годунова), бежавший из Москвы в сторону западной границы, начал распространять слухи, будто вместо «Дмитрия» был убит другой человек, а сам царь спасся.
В начале 1607 года по заданию русских повстанцев, заговорщики разыскали в Белоруссии человека, походившего на Лжедмитрия I фигурой, и уже в Витебске представили его народу. 8 января 1607 года Лжедмитрий II составил свой первый манифест к Василию Шуйскому.
Летом 1608 года резиденцией Лжедмитрия II стало Тушино.
К лету 1610 года отношения Лжедмитрия II с поляками испортились окончательно, и те решили наступать на Москву самостоятельно.

В августе 1610 года царские войска потерпели поражение под Клушином и дорога для польских войск на Москву была открыта.
17 августа Семибоярщина подписывает договор о призвании на русский престол сына польского короля Сигизмунда Владислава:

«По благословению и по совету святейшего Ермогена, патриарха Московского и всея Руссии, и митрополитов, и архиепископов, и епископов, и архимандритов, и игуменов, и всего, освященного собора и по приговору бояр и дворян и дьяков думных, и стольников, и торговых людей, и стрельцов, и казаков, и пушкарей, и всех чинов служилых людей великого Московского государства мы бояре князь Федор Иванович Мстиславский, да князь Василий Васильевич Голицын, да Федор Иванович Шереметев, да окольничий князь Данило Иванович Мезетской, да думные дьяки Василий Телепнев, да Томило Луговской, съезжалися великого государя Жигимонта короля Польского и великого князя Литовского с Станиславом Желтковским с Жолкви, с воеводою, гетманом короны польской и говорили о обираньи государевом на Владимирское и Московское и на все великие государства Российского царствия и приговорили на том: <...> что послати бита челом к великому государю к Жигимонту королю Польскому и великому князю Литовскому, и к сыну его к королевичу ко Владиславу Жигимонтовичу, чтоб великий государь Жигимонт король пожаловал, дал на Владимирское и Московское и на все великие государства Российского царства сына своего Владислава королевича; о чем святейший Ермоген патриарх Московский и всея Руссии, и весь освященный собор Бога молят, и Владислава королевича на Российское государство хотят с радостию…».

21 сентября 1610 года польский гарнизон во главе с гетманом Жолкевским вошёл в Кремль. Но уже в ноябре Жолкевский выехал их Москвы и руководство московским гарнизоном было возложено на Гонсевского.
Польские солдаты вели себя в захваченном городе как настоящие оккупанты – постоянно случались стычки с местным населением, происходили драки, насилие и убийства, осквернялись храмы.
Всюду бродили шайки казаков, поляков и своих воров, которые грабили, убивали, насильничали; при этом свои воры и разбойники проявляли какую-то особенную жестокость, даже поляки им удивлялись.
В марте 1611 года жители Москвы подняли вооружённое восстание против захватчиков. И в это же время к столице подошли отряды Первого народного ополчения. Они успешно штурмовали стены Белого города и валы Земляного города, освободив большую часть Москвы.
Чтобы удержать город, поляки вынуждены были его поджечь, а сами укрылись за стенами Кремля. Таким образом, польский гарнизон оказался запертым в центральных районах города, и перед ними отчётливо встала перспектива голода. Поэтому получение помощи извне приобрело жизненное значение.

Польский историк К. Валишевский (1849 – 1935) отмечал:
«Осаждённые пользовались для приготовления пищи греческими рукописями, найдя большую и бесценную коллекцию их в архивах Кремля. Вываривая пергамент, они добывали из него растительный клей, обманывающий их мучительный голод. Когда эти источники иссякли, они выкапывали трупы, потом стали убивать своих пленников, а с усилением горячечного бреда дошли до того, что начали пожирать друг друга; это - факт, не подлежащий ни малейшему сомнению.»

Находившейся в это время в Кремле Иосиф Будило [1] в своём дневнике записал:
«16 октября (1612 г.), осаждённые, не видя возможности выносить долее голода, снова отправили к гетману двух товарищей - Ельского и Вольского c просьбой подать им помощь на этой неделе, потому что дольше они не могут вынести своего положения, потому что их томит невыносимый, неслыханный голод.
Ни в каких летописях, ни в каких историях нет известий, чтобы кто либо, сидящий в осаде, терпел такой голод, чтобы был где либо такой голод, потому что когда настал этот голод и когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, и иной всякой падали, то осаждённые съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей.
Пехотный поручик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому.
Такое судное дело случилось в взводе г. Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойника - гайдук из другого десятка жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр... не знал, какой сделать приговор и опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места.
Во время этого страшного голода появились разные болезни, и такие страшные случаи смерти, что нельзя было смотреть без плачу и ужасу на умирающего человека. Я много насмотрелся на таких.
Иной пожирал землю под собою, грыз свои руки, ноги, своё тело и что всего хуже, - желал умереть поскорее и не мог, - грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить. Вздохи: ах, ах - слышны были по всей крепости, а вне крепости - плен и смерть.
Тяжкая это была осада, тяжкое терпение! Многие добровольно шли на смерть и сдавались неприятелю: счастие, если кто попадётся доброму врагу, - он сохранял ему жизнь; но больше было таких несчастных, которые попадали на таких мучителей, что прежде нежели сдававшийся спускался со стены, был рассекаем на части.»

Согласно сообщению одного из участников осады:
«В крепости голод такой великий, что иные уже от голода умирали, ели, что могли добыть. Собак, кошек, крыс, сухие шкуры (кожи) и людей даже…
Пришли однажды к пану войсковому судье немцы, на голод жалуясь. Тот, не имея, что им дать, отдал им двух колодников, потом трёх, они их съели.»

Ели поляки не только своих, но и москвичей, тела которых заготавливали в прок, рассчитывая на длительную осаду.
Так келарь Троице-Сергиевой Лавры Авраамий Палицын отмечал, что после вступления в Кремль ополченцы нашли «много чанов и мешков плоти человеческой солёной и под  потолками (висело) много трупов человеческих».



2. НАШЕСТВИЕ ФРАНЦУЗОВ, 1812 ГОД.

Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце... Но увы
То - солнце твоего заката.

Москва - побед твоих пределы,
Чтоб увидать верхи её златые
Суровый Карл лил слезы ледяные
И тщетно! - Ты её узрел.

И что ж увидел ты?
Её дворцы и храмы -
Все рушилось, все пожирало пламя.
Кто ж раскалил пожар жестокий в ней?

Свой порох отдали солдаты.
Солому с кровли нёс своей
Мужик; товар свой дал купец богатый.
Свои палаты каменные князь,
И вот Москва отвсюду занялась
Вулкан великий, несравненный.

Единственный во всей вселенной
Перед огнём ужасным тем
И Этна с Геклой кажутся ничем,
Везувия пред ним бледнеет слава;
Он только жалкая забава
Туриста праздного. - Лишь тот
Огонь с тобой сравнится,
В котором трон испепелится,
Который царства все сожжёт.

Байрон. «Пожар Москвы 1812 года» (1823) [2]

Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приёмный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.

А.С. Пушкин. «Евгений Онегин», глава 7, строфа 37.


Наполеон въехал в Москву в 4 часа дня по полудню 2 сентября 1812 года. Город, который оказался под его ногами, был «в высшей степени прекрасен», - писал Наполеон 18 сентября министру иностранных дел Франции Ю.Б. Маре (1763 – 1839). Такие же восхитительные отзывы о Москве оставили большинство участников её оккупации.
Так 3 сентября капитан конной артиллерии императорской гвардии Ф.Ш. Лист в своём письме к жене из Москвы пишет:
«Я не в состоянии передать представления об этом городе. В нем 500 дворцов столь же прекрасных, как Елисейский дворец, обставленных по-французски с невероятной роскошью, многочисленные императорские дворцы, казармы, восхитительные госпитали».
Но этот прекрасный город встретил своего победителя пугающей тишиной.

Обер-шталмейстер Арман де Коленкур (1773 – 1827), находившийся при императоре, писал:
«В Кремле, точно так же как и в большинстве частных особняков, всё находилось на месте: даже часы шли, словно владельцы оставались дома. Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя…»

По оценке американского историка Александра Мартина [3] в Москве в это время оставалось не более 6200 мирных жителей, около 2,3;% от довоенного населения города.

«На следующий день утром император двинулся в оставленный город, все дома которого были заперты, - сделал запись в дневнике один из участников процессии иезуит Фантэн дез Одоард (1738 – 1820). - После того как он проехал улицы, на которых не было видно никакого движения в ответ на нашу гремевшую музыку, он вступил в Кремль… Мы были в намного менее весёлом настроении, чем ранее, и горевали по поводу того, что всё население, среди которого мы рассчитывали вести сладкую жизнь, исчезло…»

Уже 3 сентября в городе научилось массовое мародёрство как наполеоновскими солдатами [4], так и местным населением. По свидетельству современников, в том числе и французов, особой жестокостью при этом отличались польские солдаты. Эта жестокость была окрашена национальной неприязнью к русским за поражение в 1612 году и раздел Польши в конце 18 века.
Так польские солдаты 5 корпуса маршала Юзефа Понятовского устремились в Кремль и, стремясь уничтожить следы своего предыдущего поражения, забрали оттуда в первую очередь все трофеи, взятые народной русской армией князя Д. Пожарского и купца К. Минина при капитуляции польско-литовских интервентов в 1612 году.

Сержант А.Ж.-Б Бургонь (1785 – 1867) вспоминал, что когда он вернулся вечером 4 сентября на площадь, где расположился на бивак его полк, он увидел перед собой «сборище разноплемённых народов мира»: «…солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в богатых мехах. Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятками».

«Никому не разрешалось уходить из лагеря; ежечасно били сбор. Тем не менее, солдаты десятками бегали в город… возвращались с добычей в лагерь и делились с товарищами, даже с офицером, которые были всему этому очень рады», - описывает те дни подпоручик 111-го полка дивизии Компана В.-А. Фоссен (1784 – 1860), чей линейный батальон пребывал у западных окраин Москвы.

Сублейтенант Майи-Нель, ординарец Дюронеля (1771 – 1849) вспоминал:
«На каждом шагу в Кремле, в этом дворце-крепости, стояли гренадёры гвардии на часах; они были выряжены в шубы московитов, перевязаны шалями из кашемира. Рядом с ними были хрустальные вазы, в четыре фута высотой, наполненные конфитюром из самых изысканных фруктов, и из них торчали большие деревянные ложки; вокруг этих ваз была груда бесчисленных флаконов и бутылок, которым отбивали горлышки...; некоторые из этих солдат имели московитские шапки, нахлобученные вместо своих; все они были более или менее пьяны, были без оружия и, по-видимому, использовали вместо оружия свои ложки».
Тем не менее, гренадёры задержали Майи-Неля и отвели его к «так называемому караульному офицеру, которого изображал старый солдат». Последний заставил сублейтенанта выпить две бутылки «прекрасного бордо» «по приказу китайского императора» и заесть его вареньем.

Капитан Эже Лабом, вспоминал в 1814 году:
«В нашем лагере можно было увидеть людей, одетых татарами, казаками, китайцами; одни носили польские плащи, другие – высокие шапки персов, баскаков или калмыков. Таким образом, наша армия в это время представляла картину карнавала, и можно было бы сказать, что наше отступление, начавшееся маскарадом, кончилось похоронным шествием.»
Лабом отмечал, что, вернувшись после пожара в Москву, он не сразу смог найти тот гостеприимный дом, в котором его принимали до пожара, а когда, наконец, распознал по соседней церкви «его жалкие остатки», обнаружил в подвале слуг этого дома и его хозяина, «прикрытого лохмотьями, которые одолжили его слуги»: «При виде меня он не мог удержаться от слез, особенно когда подвёл меня к своим полураздетым и умирающим от голода детям… Знаками этот несчастный объяснил мне, что солдаты, разграбив во время пожара его имущество, отняли у него потом и платье, которое он носил. … этот самый человек, который несколько дней тому назад угощал меня великолепным обедом, принимал теперь с благодарностью кусок хлеба…».
Объясняя мотивы французов в отношении культовых строений Лабом писал:
«Церкви, как здания, страдавшие менее от пожаров, были обращены в казармы и конюшни. Таким образом, ржание лошадей и страшные солдатские кощунства заменили святые гармонические гимны, раздававшиеся под священными сводами».

Капитан Б.Т. Дюверже, казначей 1-го армейского корпуса, в своих мемуарах отмечал:
«Среди улицы поместилась старая маркитантка…[5] Она стояла, вперив свои зелено-карие глаза в бегущих людей; она останавливала и обшаривала их… В это время ко мне подходила группа людей: старик, двое или трое детей, молодая девушка, прекрасная лицом, несмотря на свою бледность, и женщина, которую два человека несли на носилках. Все они плакали с надрывающими сердце рыданиями. Старая маркитантка внезапно бросилась к больной женщине и принялась рыться в её одежде, ища, не спрятано ли там какой драгоценности. Этого с меня было довольно на этот день, чтобы прийти в ярость. Я схватил негодяйку. Да простит мне небо за то, что я ударил женщину».

Офицер интендантской службы Анри Бейль (1783 – 1842) (позднее ставший известным писателем Стендалем) писал 4 октября из Москвы:
«Я пошёл с Луи посмотреть на пожар. Мы увидели, как некий Совуа, конный артиллерист, пьяный, бьёт саблей плашмя гвардейского офицера и ругает его ни за что ни про что. Один из его товарищей по грабежу углубился в пылающую улицу, где он, вероятно, изжарился…
Маленький г-н Ж. пришёл, чтобы маленько пограбить вместе с нами, начал предлагать нам в подарок всё, что мы брали и без него. Мой слуга был совершенно пьян, он свалил в коляску скатерти, вино, скрипку, которую взял для себя, и ещё всякую всячину.»

7 сентября Наполеон приказ «немедленно остановить грабёж». Но спустя 9 дней (16 сентября) в приказе по гвардейской дивизии Кюриаля (1774 – 1829) говорилось:
«Беспорядки и грабежи вчера, прошлой ночью и сегодня возобновились Старой гвардией в такой степени и в такой недостойной манере, каких не было никогда ранее».
Тем же днём помечен приказ по всей армии за подписью начальника Главного штаба Великой армии Л.А. Бертье (1753 – 1815), из которого следовало, что грабежи продолжаются, и в котором заявлялось, что с 17 сентября солдаты, продолжающие мародёрствовать, будут преданы воинским комиссиям и осуждены «по строгости законов».
 
26 сентября в письме к сыну, ученику императорского лицея в Лионе лейтенант Паради писал:
«Ах! Мой дорогой Гектор, я тебе клянусь, что это прекрасный ужас - видеть в развалинах один из самых красивых городов, о котором я тебе говорил.»

27 сентября Ф. Шартон, прикомандированный к администрации фуражирования в письме к матери отмечал:
«Все мертво. Эти дворцы, очищенные от мебели, как и от жителей, не издают иного звука, как только звука ваших шагов.»

Генерал Л.Ж. Грандо в письме от 27 сентября полковнику Ж.Ф. Ноосу писал:
«Половина этого города сожжена самими русскими, но ограблена нами в очень изящной манере».

Наполеон лично участвовал в грабежах вместе со своими солдатами. Так, управляющий казначейства, Гильом Пейрюс (1776 - 1860) в записал в журнале 15 сентября:
«…Его величество, решил забрать из церкви Кремля серебряные полосы, которыми отделаны стены, а также и восхитительную люстру из массивного серебра.»

26 сентября Наполеон продиктовал 23-й бюллетень Великой армии. В нем говорилось о том, что «знамёна, взятые русскими у турок во время разных войн, и многочисленные иные вещи, бывшие в Кремле, отправлены в Париж. Найдена Мадонна, украшенная бриллиантами, она также отправлена в Париж».
Должен был отправиться в Париж и крест с колокольни Ивана Великого! В связи с этим Пейрюс записал 15 сентября:
«Русский народ, связывает обладание крестом Святого Ивана с сохранением столицы; Его величество не считает себя обязанным обходиться с какими-либо церемониями с врагом, который не находит иного оружия, кроме огня и опустошения. Он приказал, чтобы крест с Ивана Великого был увезён, дабы быть водружённым на доме Инвалидов. Я отметил, что в то время как рабочие были заняты этой работой, огромная масса ворон носилась вокруг них, оглушая своим бесконечным карканьем.»

Чиновник Итасс из почтового ведомства записал 1 октября, что армия готова «эвакуировать Москву и уничтожить все запасы муки, вина, фуража и всего остального, что нельзя транспортировать, вплоть до того, чтобы не оставлять никаких ресурсов для тех жителей, которые остаются…»
20 октября, двигаясь к Малоярославцу, Наполеон отдал приказ о разрушении Москвы:
«22-го или 23-го, к 2 часам дня, придать огню магазин с водкой, казармы и публичные учреждения, кроме дома для детского приюта. Придать огню дворцы Кремля. А также все ружья разбить в щепы; разместить порох под всеми башнями Кремля…
Следует позаботиться о том, чтобы оставаться в Москве до того времени, пока сам Кремль не взорвётся. Следует также придать огню два дома прежнего губернатора и дом Разумовского».
В 26-м бюллетене от 23 октября Наполеон сообщил миру:
«Эта древняя цитадель, столь же древняя, как сама монархия, этот первый дворец царей, более не существует!»

В своих воспоминаниях генерал-майор Бенкендорф А.Х. (1782 – 1844), комендант Москвы, писал об увиденном в Успенском соборе Московского Кремля после ухода французов из Москвы:
«Я был охвачен ужасом, найдя теперь поставленным вверх дном безбожием разнузданной солдатчины этот почитаемый храм, который пощадило даже пламя, и убедился, что состояние, в которое он находился, необходимо было скрыть от взоров народа. Мощи святых были изуродованы, их гробницы наполнены нечистотами; украшения с гробниц сорваны. Образа, украшавшие церковь, были перепачканы и расколоты.»

В кремлёвском Успенском соборе французы сняли огромное серебряное паникадило, и на его место подвесили весы для взвешивания похищенного в церквах.

Командир тверского ополчения Шаховской А.А. (1777 - 1846) вспоминал:
«Французы обоего пола, нуждаясь в обуви, разули всех оставшихся в Москве.»

Войдя в Успенский собор Шаховской А.А. увидел выброшенные на помост нетленные мощи митрополита Ионы. Лицо и руки святого были целы, все же остальное было разрушено:
«… рака святого митрополита Петра не существовала и мы, собрав обнажённые от одежды и самого тела остатки его, положили на голый престол придела; гробница над бывшими ещё под спудом мощами митрополита Филиппа была совершенно ободрана, крышка сорвана, могила раскопана…
… В Успенском соборе от самого купола до пола, кроме принадлежащего к раке св. Ионы, ни осталось ни лоскута металла или ткани. Досчатые надгробия могил московских архипастырей были обнажены, но одна только из них изрублена, а именно патриарха Гермогена…»

Эта особая жестокость к могиле Гермогена (1530 – 1612), навела Шаховского на мысль, что в Успенском соборе располагались польские гвардейские уланы. [6]

Другие храмы Кремля также подверглись осквернению:
«… в алтарь Казанского собора втащена была мёртвая лошадь и положена на место выброшенного престола.
… в Архангельском соборе грязнилось вытекшее разбитых бочек вино, была набросана рухлядь, выкинутая из дворцов и оружейной палаты, междум прочим две обнажённые чучелы, представлявшие старинных латников; а большая часть прочих соборов, монастырей и церквей были превращены в гвардейские казармы, ибо кроме гвардии никто не был впускаем при Наполеона в кремль.»

В своих воспоминаниях Шаховской А.А. отмечал, что по сообщениям разведчиков, постоянно находящихся в Москве, стало известно, что Наполеон готовится взорвать Кремль при выходе из Москвы, что вызывало особое негодование в русских войсках. Когда Шаховской А.А. прибыл в Москву на следующий день после того как её покинули французы он отмечал, что на территории Кремля были взорваны практически все здания светского назначения. Не взрывались лишь кремлёвские храмы. В связи с этим Шаховской А.А. писал:
«Огромная пристройка к Ивану Великому, оторванная взрывом, обрушилась подле него и на его подножия, а он стоял так же величественно, как только что воздвигнутый Борисом Годуновым для прокормления работников в голодное время, будто насмехаясь над бесплодною яростию варварства XIX века.»

По поводу московской бескормицы Шаховской отмечал, что на следующий день после ухода французов из Москвы:
«Я нашёл, на площади против дома главнокомандующего, целую ярмарку. Она была уставлена телегами с мукой, овсом сеном, печёными хлебами, сайками, калачами, самоварами со сбитнем, даже разной обувью, и ясно показывала, что около Москвы не было пропитания только для неприятелям, и к народной чести надобно заметить, что цена на съесные припасы ни мало не возвысилась против прежней, а изобилие непрерывно умножалось по мере наполнения опустелой Москвы.»

В 1817 году министр духовных дел князь А.Н. Голицын (1773 – 1844) представил императору Александру I доклад о состоянии монастырей во время их оккупации в 1812 году, где в частности указывалось:
« О Заиконоспасском монастыре.
В нижней церкви монастыря поставлены были лошади, которые вместо ковров покрыты были ризами, а в алтарь помещались кровати.
В казначейской келье жили портные и шили мундиры; во флигеле, где помещались книжные лавки, француженка торговала вином и съестным; постель у неё была покрыта плащаницею.
Неприятели перед выходом нуждались пищею, ели один картофель, иногда стреляли галок и ворон.
Перед выходом из Москвы неприятели извещали русских, чтобы выходили из Москвы, потому что Кремль будет взорван.
От взрыва цейхауза (арсенала) монастырь весь был покрыт кирпичами, брёвнами, железными полосами и решётками.
….
О Богоявленском монастыре.
С 3 октября начали доходить слухи, что Кремль будет взорван и жителей будут колоть; некоторые из неприятельских солдат по видимому с сожалением, махая рукою и показывая, чтобы русские шли из Москвы говорили: «Москва, фу, фу». По сему монашествующие и многие обыватели ушли. Но казначей остался, и 10 октября нашёл для себя безопасное место от взрыва Кремля подле церковных дверей.
…(около 12 ночи) вдруг осветило монастырь (это горел в Кремле дворец) и вскоре последовал ужасный удар… От удара железные связи в церквах лопнули; ни одного стекла не осталось, и многие рамы переломаны; на колокольне крест согнуло; кровли во многих местах пробиты.
…
О Златоустовом (монастыре).
31 августа архимандрит Лаврентий и казначей Савва, взяв лучшую ризницу, на 7 подводах выехали из монастыря для отправления в Вологду. Остальная ризница неприятелем разграблена.
…
 Об Андроньевском (монастыре)
Спустя 4 дня после пожара (8 сентября) неприятели заняли монастырь, образа кололи и употребляли вместо дров; братский корпус занят был разного звания обывателями, и от стеснения была нечистота; тела мёртвых лежали без погребения.
…
О Покровском (монастыре).
4 числа занял монастырь неприятельский генерал со многими чиновниками и рядовыми. Лошадей поставили в церквах, иконы кололи и жгли, престолы и жертвенники употребляли вместо столов.
30 сентября затопили церковную печь, и как труба была закрыта вверху, то доискались входа наверх, и там нашли палатку, где была спрятана остальная церковная утварь и ризница; всё разграбили и употребили на выжигу.
…
О Даниловском (монастыре).
В одно время партия поляков вдиралась в монастырь, прорубили ворота, и один поляк пролез уже; но священник Иван Васильев обманно закричал, что в монастыре живёт князь Понятовский и вся партия отбежала от монастыря.
Артиллеристы, вступив в монастырь, начали в церкви ризы снимать и раку князя Даниила обдирать, с престолов одежды снимали, антимисами подпоясывались, но как они были коротки, то их кидали.
…
О бывшем Крестовоздвиженском (монастыре).
В нижней церкви стояли лошади, в иконостасах вбили гвозди для вешания конской сбруи, в алтаре находились кровати. …престол, жертвенник и несколько икон сожжены вместо дров.
Весь монастырь был уставлен фурами с провиантом.
Некоторые из французов, одевшись в ризы, производили в них работы. Стреляли голубей и галок, резали лошадей для употребления в пищу.
…
О Вознесенском (женском монастыре) в Кремле.
3 числа неприятели разломали в церквах двери, и с алчностью всё грабили. 6 числа монахини из монастыря были выгнаны, и ограбленные разошлись по разным местам.
…
О бывшем Ивановском (женском монастыре).
… на 4-е число, неприятели в большом количестве вломились в церковь и все ограбили. 8 числа игумена возвратилась в монастырь, и нашла монастырь выжженным кроме церкви, где с некоторыми монахинями  до самого выхода неприятеля.
…
О Рождественнском (женском монастыре).
Монастырь был заперт до 5 числа. В то число неприятели задние ворота разбили и грабли церкви, приходя партиями, до самого их муниципального управления. Во всё оное время, икона Божьей Матери, которая от времени до времени обносима была вокруг обители, для сохранения от пожара, стояла на монастыре в серебряном окладе, но неприятели не коснулись иконы.
 По учреждении муниципального правления, в монастыре остановился какой-то генерал и трапезу в церкви Божьей Матери употребил для конюшни.
…
О Никитском (женском монастыре).
… в церквах производили пьянство и разные неблагопристойности. Монастырь сгорел.
…
Об Алексеевском (женском монастыре).
Когда нечего было грабить, неприятели выстрелами из ружей зажигали монастырь; места, которые не скоро загорались, посыпали порохом и оный зажигали; но церковь монахини успели спасти от пожара, и все прибывавшие в ней остались целы.
…
О Зачайтеском (женском монастыре).
От распространившегося всюду пожара, здания в монастыре загорелись, к чему способствовали неприятели выстрелами и зажиганием. Во время пожара прощались в церкви, читали отходную, молились и рыдали. Церковь от пожара осталась невредимою.
…
О Страстном (женском монастыре).
3 сентября ворвались в соборную церковь и ограбили её; того же числа у ворот монастыря расстреляно было 10 человек и тела их трое суток висели.»

Л.Н. Толстой (1828 – 1910) в рабочих материалах к роману «Война и мир» отмечал:
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок ещё не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».

Всего за 36 дней в Москве было разграблено 127 церквей и монастырей. Было похищено общей сложностью 320 пудов (5120 кг) серебра и около 20 пудов (320 кг) золота. Большая часть этого имущества была отбита у французов во время их отступления, но вернулось в Москву не более половины.
 
Священник церкви Петра и Павла на Якиманке, отец Марк Тимковский, которой получил разрешение на проведение богослужения во время оккупации, вспоминал:
«…Смотря на исхудалые и бледные лица, выражавшие совершенное истощение сил, на рубища, на то, как они с трудом передвигали ноги, выходя из своих жилищ, как из нор, из подвалов и погребных ям, им можно было уподобить восставшим из гробов, вызванным трубным гласом, в последний день страшного суда. С радостным трепетом, как божественного врачевания, они ожидали начала службы…»

Марк Тимковский пережил личную трагедию в связи с оккупацией Москвы.
В ходе погрома церкви его прихода французские солдаты обратили внимание на двух красавиц дочерей священника. Пытаясь избежать насилия, девушки побежали к Кремлю через Каменный мост, но видя, что враги их настигают, они бросились с моста в воду и утонули на глазах их отца.
Писатель И.И. Лажечников (1792 – 1869) впоследствии описал этот трагический момент, придав ему героические черты и снабдив множеством подробностей:
«Целой разбойнической шайкой ворвались они (французы) в комнату, где находились обе сестры и застали их молящимися перед распятием. Не уважая ни мольбы, ни слез их, смеясь изображению Божественного Страдальца на земле и Судии небесного, которое несчастные обнимали вместо защиты, злодеи связали им руки и повлекли их из дома. Приблизившись к Каменному мосту, сестры уговорились на чужом похитителям языке, вооружиться против них обманом и решиться для избежания вечного позора, умереть добродетельными. /…/
Обе сестры, приблизившись к середине Каменного моста, схватя друг дружку за руки, пустились бежать, перелезли одни перила, перекрестились, показали рукою на небо, влезли на другие перила и одна за другой – бросились в реку! Все это совершилось в несколько мгновений. Французы от изумления и ужаса стояли неподвижны, не верили глазам своим, и не знали что начать. Хотели вытащить несчастных из воды, но найдя их совершенно обезображенными сильным ударом о камни, во множестве разделяющие течение Москвы-реки, отдали их на произвол стремнины».

Справедливости ради надо отметить, что участие в грабежах принимали не только французы, но и местное население.
По свидетельству священника церкви Николы в Зарядье А.Н. Лебедева  имущество грабилось «налетевшими как саранча… мужиками незадолго до вступления неприятеля в Москву. Из этих грабителей были такие умелые, которые быстро находили и все то, что было зарыто москвичами в земле на дворах, по погребам. Увозилось ими все, и мелкое, и крупное, не пренебрегали и книгами.»

Были и те, кто переходил на службу к французам. Так полицейский квартальный поручик П. Лакруа, находившийся в карауле у пленного французского полковника, специально остался в Москве, чтобы перейти на службу к неприятелю. С этой же целью остался и квартальный поручик В. Галданов. Впоследствии коллаборационисты присоединились к мародёрам.

На 1 сентября в московских госпиталях и частных домовладениях находилось по различным оценкам от 22.500 до 31.000 раненых и больных. Из них не менее 10.000 военных, рядовых и нижних чинов.
По оценке Карла фон Клаузевица (1780 – 1831), прусского военного участвовавшего молодым офицером на стороне россиян в Отечественной войне 1812 года, уже к 28 октября 1812 года из 30.000 оставленных раненых погибло не менее 26.000.
Те, кто не погиб в страшные дни оккупации в Москве вынуждены были участвовать в качестве пленных в «марше смерти».
Сопровождение этих пленных возлагалось на легион «Вислы».

Генерал Филипп де Сегюр (1780 – 1873), так описывал эти события:
«…Наша войсковая колонна, где находился сам император, приблизившись к Гжатску, была удивлена, встретив на дороге тела явно недавно убитых русских. Почти у каждого из них была совершенно одинаково разбита голова и окровавленный мозг был разбрызган тут же. Нам было известно, что перед нами тут шло 2000 русских пленных, которых сопровождали испанцы, португальцы и поляки…
В свите императора старались не проявлять своих чувств, ожидая реакции Наполеона, лишь маркиз де Коленкур вышел из себя и воскликнул:
«Что это за бесчеловечная жестокость!? Разве это та цивилизация, которую мы хотели принести в Россию?! Какое же впечатление должно произвести на противника это варварство?».
Наполеон тогда хранил мрачное молчание, но был издан особый приказ, и впоследствии убийства прекратились. Наша армия, уже страдавшая от нехватки провианта, ограничивалась тем, что обрекала несчастных пленных умирать от голода за оградами, куда их загоняли на ночь как скот. Без сомнения, это было варварство, но что же было делать?
Произвести обмен пленных? Но русские не только не соглашались на это, но и вообще отказывались от переговоров. Выпустить пленных на свободу? Они стали бы рассказывать о нашем бедственном положении и, присоединившись к своим, яростно бросились бы за нами. В этой беспощадной войне просто даровать им жизнь было равносильно тому, что принести в жертву себя. Нам приходилось быть жестокими по необходимости…». [7]

Этой садисткой жестокостью отличались не только поляки, но и немцы. Так вестфальский офицер 8 пехотного полка Генрих Лайфельс в своих воспоминаниях отмечал:
«…Услышав выстрелы, я поехал далее и увидел, что идущую впереди колонну пленных русских конвоируют наши вестфальские гвардейские егеря. Но каково же было моё удивление, когда оказалось, что они вовсе не подверглись неожиданной атаке, а что эти негодяи попросту пристреливали шедших сзади наиболее ослабевших русских, действуя иногда так быстро, как только успевали перезаряжать свои ружья! Несчастные русские пленные сбились наподобие овечьего гурта, и шедшие последними пытались пройти вперёд, подгоняемые страхом смерти, сталкивая впереди идущих с дороги…
Во время марша некоторые из них пытались найти остатки давно испорченного мяса на скелетах павших лошадей, лежавших по обочинам дороги. Один из этих несчастных пленных держал в руке пучок соломы и торопливо выискивал колосья, которые сразу жадно глотал, другие грызли подхваченную по обочинам дороги кору и листья деревьев…»
Приблизившийся к месту расправы Лайфельс заявил свой протест и высказал в резкой форме своё мнение солдатам «…об омерзительности манеры получать удовольствие через убийство беззащитных. На что один из этих негодяев совершенно хладнокровно ответил мне, чтобы я не беспокоился, и что дескать его товарищи просто развлекаются этим, а если я хочу, то могу принять участие в их «развлечении», а если не хочу, то могу или просто посмотреть, или идти своей дорогой! И действительно, командовавший ими офицер, который вёл колонну, беззаботно рассмеялся, когда прямо в ходе нашего разговора, прямо на моих глазах были убиты двое ослабевших несчастных русских пленников…»

Генрих-Август фон Фосслер (1791 – 1848), лейтенант из состава баден-вюртенбергского контингента, действовавшего в качестве союзников Наполеона, свидетельствует:
«… Отряд примерно из 2000 русских пехотинцев, пленённых в битве при переходе через Березину, и идущий вместе с нашей армией по направлению к Вильно, испытал подобную, если не более страшную, участь. Лишь горстка из них достигла пункта назначения. Большинство замёрзло ночью на биваках, и многие из оставшихся, неспособные держаться на ногах из-за изнурения и обморожения, были застрелены своими охранниками и оставлены лежать на обочине дороги...»


3. НАШЕСТВИЕ БОЛЬШЕВИКОВ, 1917 ГОД.

Причина, по которой большевики завершают этот исторический очерк, является их безусловная победа над Российской империей, в результате которой она навсегда исчезла с политической карты мира, уступив место такой социальной химере как Советский Союз, похоронивший, в конце концов, под своими развалинами многовековые достижения (в том числе и территориальные) русской государственности.
По своим катастрофическим последствиям нашествие большевиков сравнимо лишь с нашествием немцев спустя 24 года в 1941 году.

Неожиданное сопротивление, которое встретили большевики в Москве во время октябрьского переворота, стало спусковым крючком их звериной жестокости по отношению ко всему русскому.

Утром 26 октября 1917 года юнкера, пытаясь подавить сопротивление восставшего гарнизона, обстреливают Кремль из винтовок и пулемётов. Несколько артиллерийских орудий установлены на соседних с Кремлем улицах, но артиллеристам отдан приказ не стрелять по Кремлю, чтобы не повредить «памятники русской истории». [8]

28 октября было достигнуто соглашение противоборствующих сторон о перемирии и поиска мирных путей выхода из создавшегося политического кризиса. Но это не устраивало большевистских радикалов и на ночном совещании революционного штаба одиозная Розалия Землячка [9] потребовала начать первый день перемирия с обстрела Кремля и гостиницы Метрополь, где находились наиболее боеспособные силы защитников действующей в городе власти. О таком повороте событий ни один из русских офицеров даже представить себе не мог, поэтому уже первого ноября они начали складывать оружие и сдаваться на милость победителю.

В 8 часов утра 29 ноября начался беспорядочный обстрел центра города, так как в основном для этого использовались неукомплектованные прицелами тяжёлые орудия, находившиеся в это время на ремонте в артиллерийских мастерских Москвы.

Кощунственность этого вандализма заключалась ещё и в том, что в это время в Кремле проходил Собор, на котором выбирали Патриарха впервые с 1721 года, когда институт патриаршества в России был отменён Петром I.
15 августа 1917 г. в Успенском соборе Кремля открылся Всероссийский Поместный Собор, основная задача которого было возращение к историческим принципам руководства Русской православной церковью. Но только к 28 октября Собор пришёл к соглашению и протоиерей П.Н. Лахостский (1866 – 1931) от имени 60 членов Собора предложил приступить к голосованию.
В это время в городе уже шло вооружённое противостояние. На улицах лежали убитые и искалеченные, всюду вооружённые толпы, отряды, патрули. Стреляли во дворах, с чердаков, из окон. В эти страшные дни многие члены Собора ходили по городу, подбирая и перевязывая раненых.
Собор, стремясь остановить братоубийственную бойню, направил делегацию во главе с митрополитом Платоном [10] для переговоров с Военно-революционным комитетом и комендатурой Кремля. На Тверскую, к дому генерал-губернатора, где разместился штаб красных, двинулось церковное шествие во главе с епископами. Люди, встречавшие процессию, снимали шапки, творили крестное знамение и примыкали к шествию. С трудом удавалось отговаривать их от этого. Перед штабом их встретили толпы солдат и красногвардейцев с винтовками наперевес, одни снимали фуражки, крестились, другие угрожали и злобно ругались. Соборяне терпеливо и кротко беседовали с солдатами, начальники кричали на солдат, вступавших в беседу, но те не слушались, и постепенно сердца их смягчались, многие просили благословения. В штаб впустили одного митрополита Платона.
Комиссар В.И. Соловьев (1890 – 1939), который разговаривал с ним, принял от него благословение и предложил сесть. Владыка же опустился на колени и просил прекратить осаду Кремля. Комиссар поднял его: «Поздно, поздно! Не мы испортили перемирие. Скажите юнкерам, чтобы они сдавались!» С Тверской делегация направилась для переговоров с осаждёнными, но красные посты не пропустили её в Кремль.
Как рассказывал на Соборе митрополит Вениамин, в дни штурма Кремля «Все (участники Собора) исповедовались и причащались».
Сразу после штурма делегация Собора во главе со святителем Тихоном направилась в Кремль для освидетельствования его святынь. У Никольских ворот делегацию остановили: «Вам за чем?» Объяснили, что хотят посмотреть на святыни Кремля. «Будет время, посмотрите!». А один солдат предложил: «Пропустим их, а потом расстреляем».
От Никольских ворот поворотили к Спасским, увидели, что у Василия Блаженного выбиты стекла. Кое-как удалось уговорить охрану Спасских ворот впустить делегацию в Кремль.
Прежде всего, осмотрели Успенский собор: в одной из глав зияла огромная чёрная дыра. Между патриаршим и царским местом упал снаряд, в алтаре все окна разбиты. Серьёзные повреждения получил храм святых Двенадцати апостолов, возле которого стояла лужа крови. Один снаряд пробил икону священномученика Гермогена, другой попал в распятие и отбил у Спасителя руки. Тело Распятого, растерзанное, висело на кресте. Снаряды попали и в митрополичьи покои Чудова монастыря, один взорвался через минуту после того, как оттуда вышел митрополит Вениамин. Икона святителя Алексия была искорёжена, а перед иконой Божией Матери даже лампада не погасла. На глазах у делегации солдаты избивали полковника, которого потом расстреляли в присутствии епископа Нестора.
21 ноября совершилось настолование Патриарха. Пока шла литургия, солдаты, охранявшие Кремль, вели себя развязно, смеялись, курили, сквернословили. Но когда Патриарх вышел из храма, эти же самые солдаты, скинув шапки, опустились на колени под благословение.

Днём 29 октября на Поварской пойман солдат красных, стрелявший с крыши по грузовику с ранеными юнкерами. Его вытащили на улицу, привязали за ноги к броневику и на полной скорости протащили по Поварской.

К 9 часам вечера того же дня большевики пополнили артиллерийские части в разных районах города и усилили обстрел кремля и прилегающих к нему улиц.
Из донесения с улиц города в ВРК (военно-революционный комитет»:
«Охотный ряд под обстрелом с колокольни в Кремле, все время стреляют из пулемёта, и по этой колокольне бьёт наше орудие от Большого театра, и артиллеристы говорят, пока не сшибут пулемёт с церкви, не перестанут стрелять.»

Вечером 30 октября солдаты-дезертиры 193 полка покидают баррикады на Остоженке, чтобы согреться в подъездах соседних домов. На позициях остаются уличные подростки (гавроши), которые постоянно помогают красным. Им поручают периодически стрелять из винтовок и пулемётов хоть куда, лишь бы создать иллюзию, что на баррикадах кто-то есть. Один из них, 14-летний Павел Андреев, помощник кузнеца на заводе Михельсона, пытаясь выстрелить из винтовки, уронил её по другую сторону баррикад. Полез доставать. На движение отреагировал пулемётный расчёт белых. Андреева уложили короткой очередью.

После интенсивного артобстрела Кремля и его окрестностей утром 2 ноября командующий Московского округа полковник К.И. Рябцев (1879 – 1919) принимает решение о капитуляции войск Комитета общественной безопасности. Юнкера, офицеры и студенты разоружаются. Некоторых из них расстреливают на месте.

Американский писатель Джон Рид (1888 – 1920), находившейся в это время в Москве, так описывал увиденное в своей книге «10 дней, которые потрясли мир»:
«На Тверской окна магазинов были разбиты, булыжная мостовая была разбита, часто попадались воронки от снарядов.
На главных улицах, где сосредоточены банки и крупные торговые дома были видны зияющие следы работы большевистской артиллерии.»

После столь победоносной победы город фактически впал в полный хаос и был охвачен повальным мародёрством. В практику входит известный до сих пор институт «крышевания». Из объяснения домовладельца представителю ВРК:
«С полковником Валентином я переговорил относительно охраны и последний согласился поставить охрану, если мы будем платить по 350 руб. на человека в месяц, при готовой квартире, бесплатном кипятке и карточках на хлеб и сахар. Ещё предлагали услуги офицеры Оленников П.С. и Попович С.И., но последние желали бы, чтобы им оплачивали по 40 руб. ежедневно на человека, при готовой квартире и кипятке. Кроме этого, предлагал людей для охраны Нил Петрович из бывших пожарных брандмейстеров».

Один из участников Октябрьской революции позже вспоминал:
«Когда мы проходили по Остоженке, обыватели упрашивали нас за особую плату остаться охранять их дома. Мы сердито огрызались: «Буржуев охранять - ещё чего не хватало, нам надо свои заводы и штабы охранять.»
Самый надёжный способ сохранить себя и семью в то время состоял в том, чтобы «пораньше гасить в доме свет», делать вид, что «никого нет дома», безразлично относиться ко всему, в том числе, и к крикам умиравших в соседней квартире людей.

Поэтесса  М.И. Цветаева, проживавшая по адресу Борисоглебский пер., д. 6, полушутливо предупреждала своих гостей в феврале 1918 г.:

«Чердачный  дворец мой, дворцовый чердак!
Взойдите. Гора рукописных бумаг…
Так. –  Руку! – Держите направо, –
Здесь лужа от крыши дырявой»!

Вместе с откровенным мародёрством началась неофициальная экспроприация. Так в мае 1918 года в административный отдел Моссовета поступило прошение от гражданина И.И. Тестова, в прошлом владельца ресторанов. Когда его жена поехала на дачу близ подмосковной Коломны, то с удивлением обнаружила, что она «оказалась занятой каким-то господином». Позже выяснилось, что это уездный комиссар юстиции С.А. Грунт. Он «в самой резкой форме заявил, что теперь дача вся его, равно как и вся обстановка», и при этом недвусмысленно угрожал. Гражданка Тестова не успела покинуть негостеприимный город, и оказалась в местной тюрьме, где ей «предложили» подписать какую-то бумагу, а «когда она запротестовала», то «заявили, что без того не сообщат мужу, где она». На вопрос: «За что она арестована?», ей ответили: «За нарушение тишины», и чтобы вновь обрести свободу Тестова должна была уплатить крупный штраф. Усилия и связи  супруга позволили её освободить, но теперь им грозил суд, и Тестовы не на шутку опасались, что «за ними приедет автомобиль и увезёт в Коломну».

12 июля 1918 года было принято Постановление Моссовета «О распределении жилых помещений в г. Москве», по которому уплотнение производилось из расчёта «1 комната на 1 взрослого человека».
Иногда такое уплотнение проходило вынуждено-добровольно. Например, гражданин Пантелеев из дома № 1 по Олсуфьевскому переулку от этого только выиграл. С лета у него в квартире поселился командный состав мортирного дивизиона в количестве 5 человек. Таким образом, он получил гарантии от дальнейших уплотнений, а также защиту от преступников. Кроме того, Пантелеев, «ссылаясь на то, что красноармейцы не платят за занимаемые комнаты, отказывается платить квартирную плату». Хотя плата за жилье не представляла серьёзной угрозы для семейного бюджета, некоторые предпочитали вообще ничего не платить, пользуясь всеобщей неразберихой.

План «раскулачивания» родился в голове вождя мирового пролетариата ещё до октябрьского переворота. В статье «Удержат ли большевики государственную власть?» (сентябрь 1917 г.) В.И. Ленин писал:
«Наш отряд рабочей милиции состоит, допустим, из 15 человек: 2 матроса, 2 солдата, 2 сознательных рабочих (из которых пусть только 1 является членом нашей партии или сочувствующим ей), затем 1 интеллигент и 8 человек из трудящейся бедноты, непременно не менее 5 женщин, прислуги, чернорабочих и т.п.
Отряд является в квартиру богатого, осматривает её, находит 5 комнат на двоих мужчин и двух женщин. Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала» (очевидно при этом одна комната оставалась членам комиссии как вознаграждение за работу).
Обратим внимание на состав Комиссии: 6 из них вооружённые, 8 обеспечивали психологический прессинг. В результате силового или морального давления, уплотняемый жилец подписывал нужную бумагу, предварительное составление которой было делом интеллигента, который единственный в этой команде мог уметь писать и читать.

Осенью 1918 г. начинается вторая волна уплотнений, которая породила одно из самых уродливых явления эпохи большевизма – доносительство.
Вот только один пример из множества. В сентябре 1918 года по доносу был арестован фабричный врач Л.С. Давыдов, проживавший по адресу Ивановская 34, и вместе с сыновьями препровождён в Бутырскую тюрьму. Жена и мать А.Д. Давыдова ожидала их возвращения со дня на день, но участь выпущенных на свободу незавидна, так как уже было реквизировано все имущество семьи. Когда Л.С. Давыдов выйдет из тюрьмы, то «…у него не окажется ни кровати, ни стула, на котором он мог бы сидеть, ни даже профессиональных инструментов, чтобы кормить себя с семейством. Полное разорение и неизвестно за что».

Постановлением от 26 октября «Об учёте и распределении жилых и нежилых помещений в г. Москве» уменьшен минимальный порог при уплотнении до 2 кв. саженей (около 9 кв. м) на 1 взрослого человека.
В служебной инструкции, выработанной Моссоветом, городское население делилось на категории.
Привилегированная категория: «организованные коммунисты», семьи красноармейцев, находившихся на фронтах гражданской войны («они получают все и остаются на своих квартирах»).
Вторая категория – крупная интеллигенция, советские служащие, буржуа, не имевшие недвижимости, уплотнялись согласно норме.
Третья категория: рабочие, мелкая и средняя интеллигенция, через получение «хороших комнат в других домах», должны были сделать невыносимой жизнь для классовых и идейных противников власти, которые попадали в категорию «буржуа, ликвидировавших свои дела и живущие спрятанными капиталами или имеющие собственность.»
Лица последней категории выселялись из Москвы, «у них отбирается все и выдаётся только «походный паек»: пара белья, подушка, одеяло, то есть, что полагается красноармейцу, уезжающему на фронт.»
В результате, осенью 1918 г. из Москвы было выселено 3197 «буржуазных семей» (около 15 тыс. чел.), а в их квартиры вселено более 20 тыс. рабочих. Анархия «переселения народов» достигает апогея. Потерявшие всякую надежду пытались «достучаться» до Ленина, на имя которого шли потоки писем выселенцев:
«…Ведь стон стоит по Москве, многие плачут со своим выселением. Прекратите сумятицу, оставьте жить всех так, как живут, хотя бы до весны, прикажите только уплотнится».

Из частной переписки того времени:
«Прихожу домой и сижу, грезясь в одну точку, ничего не читаю, не играю, в голову лезут черт знают какие мысли. Последние дни – один сплошной кошмар, разнёсся слух, что наш дом реквизируют, то есть мы все на улице… прямо не знаю, что делать, ведь у нас никого нет, к кому можно было бы переселиться, и ты знаешь, сколько в нас всех энергии! А теперь особенно: папа ноет вовсю, я ему подвываю, кажется, даже ещё больше. Мама совершенно измучена хозяйством и бытием… кажется, было бы величайшее счастье, если бы не выселили, только чует сердце, что этого не будет.»

С.А. Студенецкий, председатель комитета дома № 9 по Тихвинскому переулку, до октябрьского переворота занимал должность товарища московского городского главы, эсер, идейный противник большевизма, принимавший активное участие в борьбе против установления советской власти, в письме председателю Моссовета Л.Б. Каменеву писал:
«…Ужас положения заключается в том, что выселение теперь (зимою!) производится большей частью из домов, которые в той или иной мере обеспечены топливом. Агенты власти открыто заявляют рабочим – «отыщите такой дом, где есть дрова, и мы вам его реквизируем.»

П. Васильев комендант дома № 19 по Спасо-Садовой улице, анализируя результаты жилищного передела, пришёл к выводу, что «выселение старых жильцов повлекло за собой финансовый крах для дома». Неплатёжеспособный контингент в лице рабочего класса не смог отчислять деньги, необходимые на ремонт. Как результат, ситуация с жильём в последующие годы только усугубилась.

Варварская, совершенно бесчеловечная жилищная политика большевиков привела к распространению в Москве множества заразных заболеваний.
Так санитарный врач С.Н. Соловьев из дома № 21 по Сокольническому шоссе, которого должны были уплотнить, часто принимал больных оспой, сыпным тифом, испанской болезнью, скарлатиной, дифтеритом и другими болезнями на дому. Поэтому «сознание ответственности перед долгом службы и совести заставляют меня относиться отрицательно к уплотнению мною, каких бы то ни было квартир» - отмечал он в обращении в Моссовет.
В декабре 1919 года от жителей по Большой Татарской улице поступило следующее  обращение:
«Начинается дизентерия. Крайне необходима хорошая вода, а уже месяц стоит неисправным единственный в этом районе резервуар водопроводной воды. Вместо того чтобы исправить кран, чиновники из Водопроводного Отдела предпочли закрыть его совсем. Видимо, они живут в доме со всеми удобствами, а до других им дела нет. Итак, все мелкие дома этого района, около I Пятницкой части, населённые преимущественно рабочими, оставлены в этот период дизентерии без хорошей воды. Прошу обратить на это самое серьёзное, не «чиновническое» внимание.»

Коммунальное хозяйство города было полностью разрушено, поэтому город превращался в одну сплошную помойку, где отходы жизнедеятельности были источником вопиющей антисанитарии, особенно в тёплое время года. По подсчётам инженеров Сокольнического Совдепа, в 1918 г. каждый москвич производил 19 пудов твёрдого мусора (около 300 кг.) и порядка 40 вёдер нечистот (около 490 л.) в год. Численность населения столицы не опускалась в 1918 – 1919 гг. ниже 1100 тыс. человек, поэтому за 2 года на улицах города оказалось, как минимум, около 85 тыс. тонн отходов (на самом деле более 200 тыс. тонн). Из этого числа, по самым оптимистичным оценкам, за пределы городской черты своевременно было вывезено не более 3% мусора.

Рабочий В.Т. Гусев от имени жильцов дома № 28/2 по 2-му Петропавловскому переулку (более 400 чел.) просил в середине 1919 г. о том, чтобы «Комиссия Санитарного Отдела немедленно сделала осмотр сего дома, так как сейчас отхожих мест нет. Они все заколочены и ходим мы просто на двор, кто, где попало, отчего жильцы этого дома болеют тифом. В отхожих творится нечто ужасное: негодной пищи навалено на 3 аршина в вышину, если бы Вы взглянули, то пришли бы в ужас … Вам живётся хорошо в хороших квартирах, и Вы не думаете о тех рабочих, которые страдают».

Не смотря на тяжелейшее положение в Москве в провинции было ещё хуже:
«Москвичи, проклинающие свою жизнь, едва ли могут, тем не менее, представить себе ту кошмарную обстановку, в которой живёт и мучается население крупного губернского города. Во всем Воронеже, несмотря на острую тифозную эпидемию, нет ни куска мыла, прачечные закрыты. Частных прачек, за отсутствием мыла и дров, также нет. Чтобы выстирать белье приходится у спекулянтов доставать кусок не то извести, не то глины, носящее название мыла, за 20 руб. фунт. В больницах лежит множество трупов по нескольку недель; крысы грызут эти трупы, разнося по всему городу страшную заразу.»

Температура в московских зимних квартирах, из-за дефицита топлива, в 1918–1920 гг. не поднималась выше 13;, а чаще колебалась на уровне 8-9;. В это время в источниках личного происхождения появилось устойчивое словосочетание – «четырехградусная температура».

18 мая 1919 г. нарком путей сообщения  Л.Б. Красин написал жене:
«В прошлом году мы еще дожигали остатки минерального топлива, а потому дров и отопления было  относительно  много,  теперь  же  минерального топлива не осталось абсолютно, заготовка дров из-за продовольственных и транспортных затруднений ничтожна, и города роковым образом осуждены на замерзание в самом ужасном и непереносном смысле слова. Топлива не будет  не только  для отопления жилищ, но его не будет и для приготовления пищи.  В замёрзших  домах, как это было отчасти (а тут это будет правилом) уже в эту зиму, полопаются  водопроводные и клозетные трубы, и нельзя будет иметь не только ванны, но и просто стакана воды».
Спустя полгода Красин сообщил:
«Я вам не раз писал о предстоящей здесь тяжёлой зиме. Она наступила в этот год  гораздо раньше  прежнего,  и в 9/10 московских  домов температура уже сейчас  3-4  градуса.  Что будет с наступлением  настоящих  морозов, угадать нетрудно.»

Начиная с 1918 года, большевики вводят практику своего политического террора «концентрационные лагеря».

Первый такой лагерь был организован на территории женского Ивановского монастыря (Малый Ивановский пер., 2). Там были расстреляны до 350 человек. Вначале это был концлагерь, потом лагерь особого назначения, потом (в 1923 г.) лагерь принудработ и даже (в 1927 г.) - экспериментально-пенитенциарное отделение государственного института по изучению преступности и преступника. С 1930 г. Ивановский лагерь вошёл в состав 1-го отделения 7-ой фабрично-трудовой колонии г. Москвы при ГУМЗ (Государственное управление мест заключения).

Такой же лагерь был организован на территории Новоспасского монастыря (Крестьянская пл., 10). Площадкой расстрелов служил так называемый «итальянский двор» - пространство между Спасо-Преображенским, Покровским и Знаменским храмами. Расстрелы в этом лагере продолжались с 1918 по 1935 годы. Общее число жертв не известно, но по оценкам исследователей оно может составлять более 1000 человек.

Ещё один лагерь был организован на территории Андроникова монастыря (Андроньевская пл., 10), где приговоры смертной казни приводились тут же в исполнение.

С 1919 по 1922 г. в Москве было оборудовано 12 концлагерей различного типа, устроенных, как правило, в закрывшихся монастырях. Кроме того в подчинении Московского управления принудработ находилось ещё 7 загородных лагерей.
В самом центре Москвы размещались:
1. Ивановский лагерь особого назначения (в документах упоминается с 4 октября 1919 г.);
2. Рождественский (открыт не позднее 1920 г.; при закрытии монастыря были выкинуты на улицу 877 монахинь и послушниц);
3. Знаменский лагерь принудработ (открыт не позднее 1921 г.);
4. Ордынский концлагерь (женское отделение Ивановского концентрационного лагеря; открыт в нач. 1920 г.);
5. Андрониковский концлагерь (упоминается с 17 июня 1919 г.);
6. Ново-Песковский концлагерь (упоминается с 25 дек. 1919 г.);
7. Покровский концлагерь (был открыт с 1919 г.);
8. Андреевский лагерь принудработ (открыт в помещениях бывш. Андреевской богадельни не позднее 1922 г.);
9. Концлагерь Московской городской ЧК (значится с 1918 г.);
10. Новоспасский концлагерь (открыт в 1918 г., по документам Московского управления принудработ - с 1919 г.; в 1927 г. лагерь был рассчитан на 300 чел.; в 1930-х гг. существовал как фабрично-трудовая колония с несколькими филиалами по Москве);
11. Кожуховский концлагерь (открыт с 18 окт. 1919 г.);
12. Владыкинский концлагерь (действовал с 1920 г.).

Московскому управлению мест заключения были подчинены следующие загородные лагеря:
1. Звенигородский лагерь принудработ (с 1919 г.);
2. Сергиево-Посадский лагерь (действовал с 1921 г.);
3. Александровский изолятор спецназначения (с 1925 г.);
4. Молотовский концлагерь (с 1919 г.);
5. Михайловский концлагерь (с 1921 г.);
6. Орехово-Зуевский концлагерь (не позднее 1921 г.);
7. Семеновский лагерь принудработ (не позднее 1921 г.); скорее всего, так был записан бывший Симонов монастырь.

Местом массовых расстрелов с 1920 года стала территория Больницы №23 (Яузская улица, 11). Во дворе были найдены останки 969 человек.
Состав расстрелянных и захороненных на территории Яузской больницы в корне отличается от состава расстрелянных в 30-50-х гг.- и по происхождению, и по возрасту, и по образованию. Если судить по доступному списку реабилитированных на 103 человека, то это был как бы цвет нации, её надежда, её будущее.
Все эти люди очень молодые, в основном от 18 до 35 лет. Имеются конечно и сорокалетние, но есть только два человека в возрасте 50-ти и один 76-ти лет.
По большей части это дворяне, большинство людей - с высшим образованием (есть выходцы из крестьян с высшим образованием). Среди казнённых - офицеры царской армии, несколько молодых поэтов и литераторов, сотрудники музеев, два профессора, военный министр, военный лётчик.
Национальный состав чрезвычайно пёстрый: уже попадаются латыши (впоследствии они будут репрессированы поголовно), евреи, российские немцы; много иностранцев - представители Англии, Германии Финляндии, Венгрии, Чехии, Китая, Индии. Среди расстрелянных также четыре молодых священника.

На территории Бутовского полигона в 1930–1950-е годы были расстреляны десятки тысяч человек. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II назвал это место «Русской Голгофой». Среди убитых на полигоне по словам Алексия около 1000 представителей духовенства.

Бывшая дача опального наркома Генриха Ягоды в посёлок Коммунарка Новомосковского административного округа в 1937 году перешла в распоряжение чекистов. К тому моменту находившийся неподалёку Бутовский полигон уже не справлялся с объёмом репрессированных. Поэтому власти постановили начать проводить расстрелы на территории Коммунарки, где в конце 1930-х годов были казнены около 14 тысяч человек.

5-го сентября 1918 года на территории Всероссийского военного Братского кладбища героев Первой мировой войны недалеко от Храма Всех Святых возле кирпичной стены, на «Аллее Российских Авиаторов», были расстреляны: бывший министр внутренних дел Н.А. Маклаков, председатель Государственного Совета И.Г. Щегловитов, бывший министр внутренних дел А.Н. Хвостов и сенатор С.П. Белецкий, епископ Ефрем, протоиерей Восторгов, ксендз Лютостанский с братом,

Из воспоминаний узника Бутырской тюрьмы в 1918 году:
«Одною из самых тяжёлых обязанностей заключённых было закапывание расстрелянных и выкапывание глубоких канав для погребения жертв следующего расстрела.
Работа эта производилась изо дня в день. Заключённых вывозили на грузовике под надзором вооружённой стражи к Ходынскому полю, иногда на Ваганьковское кладбище. Надзиратель отмерял широкую в рост человека канаву, длина которой определяла число намеченных жертв. Выкапывали могилы на 20-30 человек, готовили канавы и на много десятков больше.
Подневольным работникам не приходилось видеть расстрелянных, ибо таковые бывали ко времени их прибытия уже «заприсыпаны землею» руками палачей. Арестантам оставалось только заполнять рвы землёй и делать насыпь вдоль рва, поглотившего очередные жертвы ЧК.
Со своей стражей заключённые успели сжиться настолько, что она делилась с ними своими впечатлениями о производившихся операциях. Однажды, по окончании копания очередной сплошной могилы-канавы, конвойцы объявили, что на завтрашнее утро (23 августа 1918 года) предстоит «важный расстрел» попов и министров.
На следующий день дело объяснилось.
Расстрелянными оказались: епископ Ефрем, протоиерей Восторгов, ксендз Лютостанский с братом, бывший министр внутренних дел Н.А. Маклаков, председатель Государственного Совета И.Г. Щегловитов, бывший министр внутренних дел А.Н. Хвостов и сенатор С.П. Белецкий.
Прибывших разместили вдоль могилы и лицом к ней...
По просьбе отца Иоанна Восторгова палачи разрешили всем осуждённым помолиться и попрощаться друг с другом.
Все встали на колени, и полилась горячая молитва несчастных «смертников», после чего все подходили под благословение преосвященного Ефрема и отца Иоанна, а затем все простились друг с другом.
Первым бодро подошёл к могиле отец протоиерей Восторгов, сказавший перед тем несколько слов остальным, приглашая всех с верою в милосердие Божие и скорое возрождение родины принести последнюю искупительную жертву.
 «Я готов», – заключил он, обращаясь к конвою.
Все стали на указанные им места.
Палач подошел к нему со спины вплотную, взял его левую руку, вывернул за поясницу и, приставив к затылку револьвер, выстрелил, одновременно толкнув отца Иоанна в могилу.
Другие палачи приступили к остальным своим жертвам.
Белецкий рванулся и быстро отбежал в сторону кустов, шагов 20 - 30, но, настигнутый двумя пулями, упал и его приволокли к могиле, пристрелили и сбросили.
Пока заключённые присыпали землёю несчастные жертвы палачи, перекидываясь замечаниями, высказывали глубокое удивление отцу Иоанну Восторгову и Николаю Алексеевичу Маклакову, видимо, поразивших их своим хладнокровием пред страшною, ожидавшею их участью.
Иван Григорьевич Щегловитов, с трудом передвигался, но ни в чем не проявил никакого страха...»

Месяцем ранее там же расстреляли группу офицеров подпольной организации «Союз защиты Родины и Свободы», среди которых были:
Руководитель подпольной антибольшевистской организации в Казани, генерал-лейтенант Попов Иван Иванович.
Офицер лейб-гвардии Конно-гренадерского полка Владимир Николаевич Белявский.
Поручик 3-го Сумского гусарского полка Михаил Сергеевич Лопухин.

Именно под руководством Михаила Лопухина и Владимира Белявского одна из офицерских подпольных групп пыталась освободить из заключения императора Николая II и его семью, когда те находились в Тобольске.
Незадолго до расстрела, член ВЦИК и ВРК Смидович П.Г. предложил Михаилу Лопухину взять его на поруки, при условии, если тот даст слово не выступать против Советской власти и вступит в Красную армию. На это Лопухин ответил: «Я давал присягу Государю и буду Ему верен до конца!»

По воспоминаниям коменданта Кремля П.Д. Малькова (1887 – 1963) расстрелы в 1917-1919 гг. происходили и в самом Кремле, в полуподвальных помещениях под Детской половиной Большого Кремлёвского дворца, средь бела дня, под гул заведённых во дворе грузовиков.

С конца 1917 - начала 1918 г. сеть арестных домов покрыла Москву. Наиболее значительными из них были Городской (Кривой пер.), Мясницкий (М. Трехсвятительский пер.), Сущевский (Селезневская ул.) и Сретенский (3-ий Знаменский пер); последний отличился в 1920-1921 гг. устройством каких-то особых «механизированных расстрелов».

В начале января 1918 г. ВЧК вместе с правительством переехала из Петрограда в Москву. Сначала она помещалась на ул. Поварской в бывшем особняке Ф. Соллогуба, затем перебралась в здание бывшего страхового общества «Якорь» по адресу ул. Б. Лубянка, д. 11, а в феврале 1920 г. заняла помещения страхового общества «Россия» на Лубянской площади, д. 2.
Здесь в гостиничном здании акционерного общества, спрятанном в глубине двора, и расположилась знаменитая Внутренняя тюрьма ВЧК-ОГПУ-НКВД. В инструкции по управлению Внутренней тюрьмой Управделами особого отдела ВЧК от 29 марта 1920 г. говорится:
«Внутренняя (секретная) тюрьма имеет своим назначением содержание под стражей наиболее важных контрреволюционеров и шпионов на то время, пока ведётся по их делам следствие или когда в силу известных причин необходимо арестованного совершенно отрезать от внешнего мира, скрыть его местопребывание, абсолютно лишить его возможности каким-либо путём сноситься с волей».
Количество узников этой тюрьмы казнённых в её застенках до сих пор не известно, но ряд исследователей предполагает, что оно исчисляется сотнями.

16 ноября 1919 года в своём доме в Калуге по подозрению в антибольшевистской деятельности был арестован Э.К. Циолковский и 19 ноября доставлен в общую камеру Лубянской тюрьмы, где находился без допросов до 29 ноября. 30 ноября Циолковский был вызван на допрос следователем Ачкасовым. Несмотря на то, что Ачкасов не нашёл ни каких доказательств контрреволюционной деятельности Циолковского, тем не менее он в качестве приговора предлагал отправить Циолковского на год в концентрационный лагерь, но без принуждения к обязательным работам по причине его возраста и плохого здоровья.
К счастью, с делом Циолковского ознакомился начальник особого отдела МЧК Е.Г. Евдокимов. Неизвестно, чем он руководствовался, но на деле учёного он красными чернилами написал чёткую резолюцию: «Освободить и дело прекратить. Е. Евдокмов». В тот же день 1 декабря 1919 года учёного отпустили на волю.
Иначе как исключительным везеньем такой поворот событий назвать нельзя.

Здание МЧК (Б. Лубянка, д. 14) москвичи называли «Кораблем смерти».
Сохранилось описание последних дней иеромонаха Чудова монастыря Макария (Телегина), проходившего по процессу о сопротивлении изъятию церковных ценностей в г. Шуе.
 «Сидевший с ним в одной тюремной камере священник рассказывал, как Телегин нетерпеливо ждал казни: "Жду не дождусь, - говорил он, - встречи с Господом моим Христом". Священник Заозерский, тоже осужденный за противодействие ограблению храмов, когда его вывели из суда на Лубянскую площадь в Москве, широким крестом крестил приветствовавшую его толпу. Обритого и остриженного, его вместе с иеромонахом Телегиным и тремя представителями белого духовенства застрелили в роковом «Корабле» чрезвычайки.»

Другой очевидец пишет о доме напротив - №11 по Б. Лубянке.
 «Каждую ночь, редко когда с перерывами совершаются казни. Есть специальная комната, где раздевают до нижнего белья, а потом раздетыми ведут дальше - через снежный двор к штабелям дров. И там стреляют в затылок из нагана. Снег во дворе весь красный и бурый...
Устроили как-то снеготаялку, благо дров много, жгут их во дворе и улице полсаженями. Снеготаялка дала жуткие кровавые ручьи. Ручей перелился через двор и пошёл на улицу, перетёк в соседние места. Спешно стали закрывать следы. Открыли какой-то люк и туда спускают этот страшный поток, живую кровь только что живших людей».

По данным статистического анализа, сделанного в 1991 г. Министерством госбезопасности, в Советском союзе в 1937-1938 гг. было расстреляно 688 тыс. человек. В Москве в период с 1937 по 1941 г. были приведены в исполнение приговора в отношении 32 тыс. человек. Из них - не менее 29 тыс. расстреляно за 1937-1938 г.



[1] Юзеф Будзилло (реже Осип Будила, Иосиф Будило) (польск. J;zef Budzi;;o) - польский полковник белорусского происхождения, участник обороны Кремля от отрядов русского ополчения. Его мемуары служат важнейшим источником по истории польского гарнизона в Москве.
Участие в русской Смуте начал в 1607 году в рядах сподвижников Лжедмитрия II в качестве мозырского хорунжего. В 1609 году совместно с «тушинцами» осаждал Ярославль. После вмешательства в русскую Смуту Швеции (1610), перешёл на сторону польского правительства и начал действовать под началом польских военачальников. Капитулировал в Москве войску Дмитрия Пожарского 7 ноября 1612 года. Последние годы жизни провёл в заключении в Нижнем Новгороде. Согласно польским сведениям, освобождён после 1619 года.

[2] Существует иная интерпретация этого стихотворения:

Москва! Для всех захватчиков предел!
Тщеславный Карл в неё войти хотел,
А Бонапарт вошёл - и что ж? Она
Горит, со всех концов подожжена.
Солдат, фитиль схватив, огню помог,
Мужик сует в огонь соломы клок,
Запасы предаёт огню купец,
Аристократ сжигает свой дворец.
Москва, Москва! Пред пламенем твоим
Померк вулканов озарённый дым,
Поблёк Везувий, чей слепящий пыл
С давнишних пор к себе зевак манил
Сравнится с ним огонь грядущих дней,
Что истребит престолы всех царей!
Москва, Москва! Был грозен и жесток
Врагу тобой преподанный урок!
Крылом пурги смела ты вражий строй.
И падал в снег развенчанный герой.
Ты недругов трепещущую плоть
Спешила клювом стужи приколоть,
Пришить к земле...
Пусть Франция не ждёт
К себе вояк, закончивших поход:
Напрасно виноградарей страна
Зовёт своих сынов - щедрей вина
Лилась их кровь, её сковал мороз,
И мумией к снегам пришлец прирос!
Тьму пораженья не развеет свет
В былые дни одержанных побед.
Из лап войны захватчик вырвать смог
Один лишь свой разрушенный возок!

Было три причины этого катастрофического пожара.
1. Кутузов при оставлении Москвы указал сжечь все склады и магазины с припасами и оружием, а также вывезти все «огнегасительные снаряды».
2. Утром 2 сентября Ростопчин приказал полицейскому приставу П. Вороненко «стараться истреблять всё огнём», и пристав с вверенными ему людьми исполнял этот приказ «в разных местах по мере возможности до 10 часов вечера».
3. Впоследствии открылось, что немалой частью поджигали свои дома сами хозяева. Москвичи рассуждали: «Пропадай всё моё имущество, сгори мой дом, да не оставайся окаянным собакам, будь ничьё, чего я взять не могу, только не попадайся в руки этих проклятых французов».
Так что версия Байрона близка к исторической действительности.

[3] профессор кафедры истории университета Нотр-Дам (штат Индиана, США).

[4] среди которых были не только французы, но практически представители всех европейских держав.

 [5] Маркитанты - мелкие торговцы съестными припасами, напитками и предметами военного обихода, сопровождавшие войска в походах. Маркитантская деятельность осуществлялась до начала XX века.
В литературе маркитантки выведены в пьесе Б. Брехта «Мамаша Кураж и её дети», в «Пармской обители» Стендаля и в романе «Девяносто третий год» Гюго.

[6] Осаждённые в 1612 году в Кремле поляки не раз посылали к Патриарху послов с требованием, чтобы он приказал русским ополченцам отойти от города, угрожая при этом ему смертной казнью. На что святитель твёрдо отвечал:
«Что вы мне угрожаете? Боюсь одного Бога. Если все вы, литовские люди, пойдёте из Московского государства, я благословлю русское ополчение идти от Москвы, если же останетесь здесь, я благословлю всех стоять против вас и помереть за Православную веру».
Уже из заточения Гермоген обратился с последним посланием к русскому народу, благословляя освободительную войну против завоевателей.
17 февраля 1612 года, не дождавшись освобождения Москвы, умер от голода в подвале Чудова монастыря.
…
Под гвардейскими уланами Шаховской, очевидно, имел в виду польский легион «Вислы», вошедший в состав наполеоновской армии в 1808 году, из остатков польских полков находившихся до этого на службе Неаполитанского королевства, и отличившейся особой жестокостью под Альбуерой (Испания) в мае 1811 г., когда на поле боя они добивали раненых английских солдат.

[7] 16 декабря 2013 года, спустя 200 лет после произошедшего, на Красной площади города Гагарин (ранее – Гжатск) был открыт «Знак памяти о 2000 русских воинов, убиенных в плену наполеоновской армией в октябре 1812 года.»

[8] Следует отметь, что были приготовлены орудия малого калибра ближнего боя, в отличие от использованных большевиками дальнобойных орудий.

[9] Розалия Самуиловна (Самойловна) Землячка (урождённая Залкинд; по первому мужу Берлин; по второму мужу Самойлова; 1876 - 1947).
Вместе с Куном, Пятаковым, Гавеном, Реденсом и Михельсоном считается ответственной за проведение в Крыму массовых расстрелов жителей полуострова и пленных солдат и офицеров Русской армии П. Н. Врангеля.
За первую зиму работы «конвейера смерти» было расстреляно и утоплено 96 тысяч человек из 800 тысяч населения Крыма. Бойня шла месяцами.
 28 ноября «Известия временного севастопольского ревкома» опубликовали первый список расстрелянных - 1634 человека, 30 ноября второй список - 1202 человека. За неделю только в Севастополе Бела Кун расстрелял более 8000 человек, а такие расстрелы шли по всему Крыму, пулемёты работали день и ночь.
Очевидцы вспоминали: «Окраины города Симферополя были полны зловония от разлагающихся трупов расстрелянных, которых даже не закапывали в землю. Ямы за Воронцовским садом и оранжереи в имении Крымтаева были полны трупами расстрелянных, слегка присыпанных землёй, а курсанты кавалерийской школы (будущие красные командиры) ездили за полторы версты от своих казарм выбивать камнями золотые зубы изо рта казнённых, причём эта охота давала всегда большую добычу».
Казни в Крыму 1920 года приобрели самые изуверские формы массового уничтожения. Приговорённых к смерти загоняли на баржи, отвозили от берега и топили в море. Для верности к ногам привязывали камень. Сквозь прозрачную морскую воду долго ещё были видны стоящие рядами трупы, колышимые волной.
Демьян Бедный писал о ней:
От канцелярщины и спячки,
Чтоб оградить себя вполне,
Портрет товарища Землячки
Повесь, приятель, на стене…
Бродя потом по кабинету,
Молись, что ты пока узнал
Землячку только по портрету:
В сто раз грозней оригинал.

[10] Митрополит Платон (в миру Порфирий Фёдорович Рождественский; 1866 – 1934). Платонов в мае 1933 года без согласия Московской патриархии объявил Американскую церковь автономной. В августе 1933 года митрополит Сергий и Синод, не признав эту автономию, постановили предать Платонова суду архиереев с запрещением в священнослужении. Этому решению Платонов не подчинялся вплоть до смерти. Запрещение в священнослужении со стороны РПЦ снято с Платонова посмертно в сентябре 1934 года.