Ветер и луна - знают друг друга

                ВЕТЕР И ЛУНА – ЗНАЮТ ДРУГ ДРУГА *)


               
                Пришлось разлучиться нам,
                Но образ её нигде, никогда
                Я позабыть не смогу.
                Она оставила мне луну
                Стражем воспоминаний.
               
                Сайге


     Передо мной пожелтевшие страницы. "Тревога" – ежедневная газета Дальневосточного военного округа.
 
                ПРИКАЗ
                Министра Вооружённых Сил Союза ССР

                3 августа 1947 г.    N50   г.  Москва               
               
     Товарищи лётчики и штурманы, воздушные стрелки и радисты, механики и мотористы, работники авиационной промышленности!

    
     Приветствую и поздравляю вас с всенародным праздником – Днём Воздушного  флота!


     В ознаменование...
               
                ПРИКАЗЫВАЮ:

     Сегодня, 3 августа 1947 года, произвести салют... двадцатью артиллерийскими залпами...
 
   
     Да здравствует наш вождь великий Сталин!

               
                Министр Вооружённых Сил Союза ССР
                Генерал армии Н.Булганин


    Справа от Приказа – великий вождь, по сторонам от него – трижды Герои Покрышкин и Кожедуб; за ними в полотнищах реющих знамён, до самого горизонта – лётчики и штурманы, стрелки и радисты. А в небе над их головами – лучшие образцы авиационной  техники военных лет.

     "Слава советским лётчикам – питомцам великого Сталина, доблестным сынам нашей социалистической Родины!"


     Я смотрю на газету, и в памяти моей встаёт тот день – 3 августа 1947 года.
     Всё, чем памятен он, и что последовало за ним, всегда со мной. В полной сохранности и неприкосновенности – я никому не рассказывал об этом.

     Было яркое утро, когда я проснулся от голосов родителей.
     В доме ощущалось приближение праздника. Отец, уходя на службу, велел к его возвращению добыть букет, чтобы по всем правилам поздравить нашу маму: у неё сегодня день рождения. И подсказал, где – на солнечном склоне ближайших сопок.
     Мама в это время расчёсывала свои золотисто-рыжие колдуньины волосы, шатром укрывавшие её чуть не до пят, и ничего не слышала.
    
     Пройдясь бархоткой по блестящим и без того сапогам, он подмигнул мне и, поцеловав маму в макушку (остальное было скрыто волосами), ушёл на построение, а потом – готовить самолеты к праздничному параду.
_______________
*)   японская пословица

     В этом южно-сахалинском гарнизоне мы оказались недавно – как победили японцев. Мирных жителей почти всех вывезли в Японию. Сюда, в Таяхару (по-ихнему), перебазировали с Большой земли наши войска, в том числе и дивизию штурмовиков, "Яки" и "Петляковы". Отец служил инженером полка и имел звание майора.
     Офицеры дивизии с семьями жили в японских одноэтажных домах – внутри чёрное лакированное дерево, маты из рисовой соломы на полу, нары для спанья, раздвижные двери. Летом в этих домах было прохладно и пахло вощёной бумагой. Зимой, в пургу, их заносило по крышу.

     - Колька, - позвала мама, когда управилась со своими волосами и умыла лицо, - иди есть, сынок. – Голос у мамы журчащий, ласковый. – Сегодня праздник... - потрепав мою голову, улыбнулась она.
     А я стал соображать: поздравлять маму сейчас или вместе с отцом, когда цветы будут?.. В прошлом-то году как было? Кажется, отец в командировку улетал.

     На завтрак был варёный рис с американской тушёнкой (мама называла это пловом), чай со сгущёнкой и галетами. Тоже американские. Всё это отец получал в пайке. Это и многое другое. Даже спирт. Правда, отечественный.
     Мама тоже дала мне поручение – добыть (она часто использовала отцовские слова) десятка два форелей к праздничному столу и надёргать на грядках, что под окнами, зелени – черемши, петрушки, лука, японской зелёной редиски. Мы тоже были добытчиками и помощниками своим матерям.

     Перво-наперво, я отправился на речку, где на прозрачном мелководье, под мостом, мы били форель. Способ нехитрый. Обыкновенная вилка приматывалась к палке – получалась маленькая острога. Заходишь в воду по колено, опускаешь острогу наполовину и ждёшь. Тихо-тихо. Речка горная, вода чистейшая – я такой больше не видел нигде. Спереди и по бокам мелькают, на секунду замирая, серые, стремительные тени. Это – форель, она любит горные речки.
     Потихоньку перемещаешься, подбираясь к замершей в непонятном ожидании рыбке, подводишь вилку чуть под углом и резко - р-раз! Попал! Или сплоховал...  и рыбка ушла, опередила. Уже через несколько минут стояния в воде ты посинел до кончиков ушей. Выбегаем на тёплый белый песок – греться. Играем в футбол. Даже девчонок принимаем, но с условием – не визжать. Форель не любит девчачьего визга и может уйти на глубину.
     Два десятка – это, если очень повезёт, не меньше часа.
 
     Я возвращался с сумкой, набитой форелью – рыбацкая охота удалась!
     У дверей нашего дома мама разговаривала со стариком-японцем. Он был одет в истёртое серо-синее кимоно и короткие резиновые сапоги. Из заплечного мешка торчало длинное лезвие ножовки.
     - Сыпасибо, мадама. Сыпасибо, мадама, - пятясь и беспрерывно кланяясь, почтительно повторял японец.
     - Спасибо вам, – приветливо улыбалась ему мама. - Восхитительная  вещица... У меня сегодня день рождения.
     Я подошел поближе и разглядел на ладони у мамы брошь.
     - Смотри, какое чудо! И камень мой. На счастье... – Продолжая улыбаться, она вошла в дом.
 
     Пока мама вытряхивала форель в таз, я выскочил за порог. Прежде, чем она велит почистить рыбу. У меня ведь много дел сегодня.

     Во дворе на низенькой бамбуковой скамеечке, сидел старик-японец и пилил бревно. Толстое, с полметра. У его ног горкой громоздились одинаковые, ровные кругляши. Ножовка двигалась размеренно, плавно. Отрезав кругляш, японец ласково погладил дерево, будто прощаясь, и принялся за следующий.
     Я стоял как завороженный. Оглянувшись, старик заискивающе улыбнулся. Глаза его были печальны. Наверное, ему мешало, что я стоял за спиной.
     Я ушел.

     Отправляясь в лес, в летнее время и осенью, мы обувались в резиновые сапоги. Так мы защищались от змей, во множестве обитавших в кустарниках багульника, в зарослях ежевики и черники, на сухих каменистых осыпях, в горелых местах. Этому мы научились у японцев.
     На подъеме дороги, уходящей между сопками в таёжный распадок, ближе к речке, ютилось несколько хижин японской деревни, покинутой жителями, вывезенными на Хоккайдо. Над одной из них струился дымок.
     Я нескоро отыскал в сопках нужные цветы. Это были красные лилии. Наши женщины называли их "царские кудри" или саранки. Я нарвал их много – получился настоящий букет – и поспешил домой.
     Мама в праздничном платье, своём единственном, которое сшила ещё до войны. Белые и светло-зелёные полосы. Я как сейчас её вижу – весёлую, нарядную. Самую красивую. И помню запах ее духов.
     Она обняла нас с отцом и, поставив букет в воду, ушла на кухню – скоро придут гости.

     Назавтра, в понедельник, полётов в дивизии не было. По причине вчерашнего  праздника. Родители ещё спали. На столе стояли саранки. В кухне – гора грязной посуды и окурки "Беломора". Отыскав один, со следами маминой помады, я отправился  на улицу.

     Вчера наш сосед и отцов приятель, штурман Дудак, напился и всё лез к моей маме обниматься. И танцевать тащил в круг. Мама шутливо отпихивала его. Отец ничего не замечал. А я – мне было противно, я не хотел, чтоб мою маму кто-то хватал. Я подошёл и молча толкнул Дудака в грудь. Получилось неожиданно сильно, он упал и треснулся башкой о табуретку. Мама бросилась делать Дудаку примочки.
Я, конечно, получил подзатыльник от отца. А тётя Галя Дудачка хохотала до слёз.
     В суматохе я спёр папиросы и, злой, убежал к ребятам на улицу. Сегодня – вот отец проснётся – меня ждёт "разбор полетов".
     Думают, что я маленький, ничего не понимаю, не вижу...
     Я распалял себя вчерашним происшествием и не заметил, как подошла моя мама. Обняла сзади, крепко притиснула, потом повернула лицом и горячо прошептала:
     - Дурачок, мой Отелло... - а сама лукаво улыбалась и забрасывала мои руки себе за спину. – Большой стал, горячий... как папка. 
     Как она пахла! Молодая, утренняя моя мама. Какие весёлые и озорные были у неё глаза!

     Так мы стояли, обнявшись, когда послышалось деликатное покашливание – пришёл вчерашний японец. Он часто кланялся, произнося сухими губами какие-то слова, и не сводил глаз с распущенных маминых волос. В его взгляде было восхищение и откровенная оторопь.
     Мама, не замечая восторга на его лице, отдала необходимые распоряжения – что и сколько пилить – и ушла в дом. Старик-японец всё смотрел вслед и качал головой. Поймав мой неприязненный взгляд, он смутился и поспешно снял со спины свой мешок, достал ножовку, скамеечку, приладил бревно и сделал пропилы.
     Я же отправился к своему дружку Витьке Цыганову. Было у нас с ним дельце одно. Знакомый сержант-оружейник обещал – за так, но чтоб не болтали – снарядов от самолётной пушки, которые мы с Витькой курочили и делали взрывчатку, рыбу глушить. На мой свист вышел заспанный Витька, и мы пошли на аэродром, искать сержанта.

     Возвратился я домой уже во второй половине дня.
     Японец сидел на своей скамеечке. Рядом на отпиленном кругляше – девчонка, как и он, одетая в грязно-синее кимоно. Она неотрывно смотрела как старик, склонив голову, ловко  управлялся палочками, кидая в рот крохотные кусочки варёной рыбы, риса и черемши. "Внучка, - решил я, - принесла обед".
     Мы были с ней, похоже, одного возраста. Странно, что я не видел её раньше. Наверное, это их хижина под сопкой у реки.
     Девчонка заметила меня, брови её чуть дрогнули. Переглянувшись со стариком, она подняла на меня глаза. Смотрела изучающе, долго, с вызовом. Я стоял, смущённый её прямым, упорным взглядом. Но вот тихая полуулыбка тронула её лицо.
     Она подала старику воды в деревянной пиалушке, убрала за ним. Потом достала из его мешка тяжёлый армейский тесак и принялась, как бы не замечая меня, очень ловко колоть кругляши на аккуратные полешки. Я стал было объяснять, что колоть напиленное – моя работа. Девчонка опять переглянулась со стариком и сделала жест, означающий – отойди, не мешай. Я пожал плечами и ушёл в дом – есть хотел, с утра ни крошки во рту...

     Вечером родители рассказали мне, что эти японцы – отец и дочь, что на войне у него погибли два сына, а весной умерла жена. Дочку он прятал в дальней горной деревне, у родственников, тайком ходил ее навещать – они боялись наших солдат. А потом умерли и эти родственники, она вернулась домой. Отец повесил ей на шею амулет. В нём яд – на случай, если на неё нападут.
     А та брошь, которую японец обменял на рис, была свадебным подарком жене.
     Ещё отец говорил, что всех оставшихся японцев весной вышлют на родину.

     После маминого дня рождения мы с Витькой ходили в сопки за шиповником. Наши матери варили из него варенье. И делали лечебный витаминный напиток. Поэтому шиповника собирали помногу. Его ягоды были удивительной окраски, оранжевые с коричневыми полосками, формой как репка. Мясистые, терпкие на вкус, а косточек совсем немного. Кусты шиповника встречались нечасто, но если уж попадались, то настолько обильно осыпанные пламенеющими плодами, что хватало набить наши сумки.
     Росла и черника. И ежевика. И брусника. Кусты в рост человека, листья огромные. И очень много ягод. В начале лета можно было встретить невиданных размеров лиловые и голубые колокольчики, ландыши с большими прохладными беломраморными цветами.
     Это я уже потом стал понимать природу здешнего географического феномена – гигантизм в местной флоре из-за крымской широты Южного Сахалина и обилия влаги.

     А тогда...
     Мы с Витькой набрали шиповника, изрядно исколовши руки. Направляясь к дому, спустились по склону сопки, между лиственниц и зарослей багульника, на лесную дорогу, которая шла вдоль речки. Витька вспоминал прошлую зиму, когда в деревне еще жили японцы, и мы вместе катались с этих склонов на лыжах.
     На коротеньких самодельных лыжах с мягкими ременными креплениями, в резиновых сапогах, без шапок, они показывали высший класс. Из вороха еловых ветвей делали упругие трамплины, покрытые снегом. Пролетев с них метров десять по воздуху, мягко приземлялись на укатанный склон и лихо разворачивались на самом краю обрыва над речкой, которая не замерзала зимой. Держались по-хозяйски, враждебно и пренебрежительно поглядывая в нашу сторону, носились по склону, обдавая на поворотах снежной пылью.
     Конечно, среди нас тоже были смельчаки. Но не мастера.
     Вспомнил Витька, как он однажды чуть не улетел в речку, неудачно тормознув над обрывом. Если бы не один из японских пацанов...
     Так мы шли, разговаривали. Миновали подвесной мост, связанный из бамбуковых стволов. Русло речки спускалось к равнине террасами, похожими на огромные чаши. Вода перетекала из одной в другую, падая с высоты нескольких метров. В пенистых солнечных брызгах мелькали огромные стрекозы, из воды за ними следили чьи-то хищные глаза.
     На краю обрыва, вцепившись мощными корнями в его каменистый склон, стояла   кривая сосна с привязанной к суку длинной верёвкой и палкой на конце. Раскачавшись, с неё можно нырнуть в воду, достичь противоположного берега, вернуться, делать круги – что угодно. Надо только хорошо владеть телом, иметь крепкие руки и пружинистые ноги. И ещё – следить за наклоном ствола кривой сосны.
     Первым – я. Зависаю вниз головой на палке, забрав её под колени, и кричу Витьке, чтоб качнул посильней. Делаю мах, раскачиваясь всем телом, и, возвратившись в крайнюю точку, со второго маха, срываюсь с палки – свело ноги...
     Падение меня оглушило, и вода легко потащила к горловине.
     В это время вверх по дороге старик-японец с дочкой толкали тележку, гружённую вязанками хвороста. Увидав, как Витька беспомощно мечется по берегу, что-то крича, а меня несет вниз, старик быстро скинул вязанку, и, скатившись к горловине, заткнул ею устье.
     Я пришёл в себя уже наверху. Старик стащил с себя мокрое кимоно, поправил вязанки и ободряюще улыбнулся мне. Девчонка, прикрывая ладонями лицо, хихикала. Презрительно, как мне тогда показалось. Витька ругался солдатским матом
     Отдышавшись, разошлись – они наверх, к своей хижине, а мы – вниз.

     Купание в горной речке не прошло для меня даром – я заболел. Ночью поднялась  температура. Я метался в жару и бреду.
     - Воспаление легких... - сказал врач, послушав меня.
     Болел я тяжело и долго, пропустил начало занятий. Моя мама не отходила от меня днем и ночью. Отец из командировки привёз какие-то лекарства, но они не помогали. Приходил Витька, рассказывал про школу, про нашу учительницу Георгину Вячеславовну, в которую тайно были влюблены все наши пацаны...
     Однажды пришёл старик-японец – он пилил дрова у Цыгановых – и принёс армейский котелок, набитый опилками какого-то пахучего смолистого растения. Он научил маму, как их распаривать и давать мне дышать этим паром, как настаивать, чтобы принимать внутрь. Неделю я лечился этим отваром, и болезнь моя прекратилась.
     Потом мама узнала, что эти опилки приготовлены из корневища багульника и пропитаны смолой лиственницы. В своей долгой жизни она часто использовала это средство, исцеляющее самые разные болезни. Оно помогало ей даже при тяжёлой депрессии, мучившей её после смерти отца.

     Когда я немного окреп, мама собрала продуктов и велела отнести это как подарок  "нашим" японцам. Рис, банка консервированных абрикосов, чёрный жмых из черёмухи – в плитках, трофейный шоколад в упаковке из фольги, папиросы, чай, махорка – всего не помню.
     Я долго поднимался по дороге к их хижине. Слева, навстречу скатывалась наша затейливая речка, в которой я чуть не утонул. Справа по склону тянулись в небо сосны и лиственницы. Накрапывал дождик. Его принесло с океана, с той стороны сопок, откуда заходили на посадку наши самолёты. Вот и "чаша" у кривой сосны...
     Подходя к хижине, я услышал скребущий металлический звук – японец, сидя на бамбуковой скамеечке, разводил напильником ножовку. Завидев меня, он поднялся и поздоровался поклоном. Я сделал похожее движение и протянул сумку:
     - Это от мамы.
     Он благодарно поклонился. Улыбнувшись мне сквозь висящие седые усы, постукал в грудь и покашлял. Я понимающе показал большой палец. Пока мы с ним так объяснялись, из хижины вышла его дочь. Мы тоже раскланялись. Она улыбнулась насмешливо и показала широким движением руки – туда-сюда: пришёл ещё полетать над водой? И мы рассмеялись все трое.
     Я очень хотел познакомиться и назвал себя:
     - Коля.
     Она зажмурила щёлочки глаз и повторила:
     - Коря.
     Я снова сказал – Коля, она – Коря. Раз десять, пока я не понял, что она не может произнести звук "л".
     - Си-ки-си, - по слогам проговорила она строго, чуть наклонив голову, как, видимо, полагалось при знакомстве.
     Последний слог звучал то "дзи", то "тси" - у меня не получалось. Сделав несколько попыток, я упростил: Киса. Она согласно подняла правую ладонь и отчеканила: Ки-са!
     Получилось – Коря и Киса.

     Мы подружились. После школы – сначала тайком от родителей и ребят, а потом, совсем не таясь – я бегал к её хижине. Изредка в гарнизоне появлялась она, вместе с отцом. Ко мне никогда не подходила. Пригнув головы, они брели среди домов. Собаки злобно облаивали их. Но я находился вблизи – чтобы отогнать, если понадобится.      
     Наши девчонки дразнили меня и, наверное, ревновали. Георгина как-то перед всем классом выговаривала мне, что "дружба с врагами – это измена". Отец на это сказал, что с местным населением Красная Армия не воюет. А моя мама, пригорюнившись отчего-то, невпопад добавила:
     - Ты молодец, сынок. Будь всегда добрым и великодушным.

     Но добротой и великодушием дело не ограничилось: я влюбился...
     Я с обожанием смотрел в её смеющиеся и строгие глаза, любовался ямочками на её смуглых щеках, касался нечаянно её руки... Мечтал о поцелуе. Испытывал потребность спасать, укрывать, защищать и надёжно оберегать.
     Я забросил уроки, ребячьи дела...
     Перемены во мне обнаружила и моя мама. Она тревожилась, но ничего не говорила. С интересом поглядывал отец.

     Первый снег, пухлый, напитанный влагой, лег на лесистые сопки в середине ноября.
     Узкими тропами Киса водила меня на западный склон, где мы собирали хворост, стягивали его в тугие вязанки и везли к хижине. Киса в большой, до пят, чёрной шали, завязанной на шее капюшоном, кисти рук всегда красные от холода – варежек она не носила. Перебравшись на свой склон, мы садились передохнуть. Киса показывала мне причудливые узоры из камней и снега на берегах речки, пузырчатые ледяные панцири, покрывшие камни и кусты. Она чутко прислушивалась к лесным звукам и, услышав резкий крик сойки или дробный стук дятла, трогала меня за плечо.
     Я брал замерзшие ладони и грел их у себя на груди или подмышками. Как-то, набравшись смелости, сделал попытку поцеловать её. Но Киса тихо уклонилась, строго сведя узкие острые брови и прикладывая поочередно пальцы к губам – своим, а потом – моим...

     Кроме заготовки хвороста, мы обходили расставленные силки и капканы. Добыча от такой охоты была большим подспорьем для них.
     Вернувшись в хижину, Киса разжигала печурку и ставила кипятить воду для чая. Печурка была небольшой, но пожирала хворост быстро.
     - Почему вы не срубите большую сосну и не наколете настоящих дров?
     Она делала страшные глаза:
     - Это нельзя – убивать живое дерево. Когда оно упадёт от бури или от усталости, высохнет от болезни корней и умрёт – только тогда его можно брать для дров.
     - Но мы-то используем любое, даже крепкое и молодое дерево. – На что она, потупив глаза, разводила руками – что с вас взять...
     Каждый из нас говорил на своём языке, но, честное слово, мы понимали друг друга!..

     Почти весь декабрь беспрерывно валил снег, бушевала пурга. Всё вокруг – сопки и наш городок – укрылось снегом и стало неразличимым. Прервались полёты, жизнь в гарнизоне замерла. Без особой нужды люди из дома не выходили – можно легко затеряться в снежной пелене.
     Каждое утро отец, пропихнув вперёд охотничьи лыжи и лопату, вылезал в форточку, чтобы откопать проход и окна. Иногда я помогал. На это уходила светлая часть дня.
     Под Новый год пурга утихла, но снег всё шёл и шёл. С Кисой мы не виделись очень давно, казалось, за этими снегами она так далеко. Я слонялся по дому, не находя чем заняться. Даже читать не хотелось. Отложив вязанье, подходила мама, брала мою голову в ладони и долго смотрела светлыми тёплыми глазами.
     - Это пройдёт, сыночек, поверь. Как корь...
     Мне же слышалось: Коря...
     Я отводил глаза – я не хотел, чтобы это проходило.

     В Доме офицеров была наряжена ёлка. Командование поручило детский праздник капитану Перепелицкому, начальнику ДО. Родители отмечали Новый год в отдельном зале. Капитану быстро надоело прыгать с ребятнёй вокруг ёлки и он придумал нам другое развлечение. Под ёлку поставили солдатский бачок с вином. По команде мы стали в очередь, а Перепелицкий цедил из краника в кружку и выдавал каждому, независимо от возраста. Не забывал и себя. Началась настоящая кутерьма!
     Выпив две кружки, я исчез. Хватились меня нескоро. Когда отец, выйдя из соседнего помещения обнаружил, что меня нет. Родители сразу поняли, где искать, и подняли людей.

     Кое-что из той новогодней ночи я помню...
     Была огромная луна над сопкой. Шумели верхушки сосен. На подъёме по бездорожью, без лыж, я быстро выбился из сил – сказалось вино – и сел в снег.
     Солдатам, нашедшим меня, объявили благодарность, а моя мама испекла для них специальный пирог с начинкой из шиповника. Отец собирался выдрать меня ремнем, но по неизвестной причине не стал этого делать. Мама молила бога, чтоб я опять не заболел.
     Я не заболел. Я стал герой. Случай этот здорово вознёс меня в школе. Правда, Георгина не удержалась от наставления (которым я часто пренебрегал всю дальнейшую жизнь):
     - На свиданье с дамой, Коноплёв, ходить, выпивши – дурной тон!
     Но ничто не радовало меня. Прошло ещё долгое  время без  встреч – я обещал маме, что не буду подниматься в сопки, пока не сойдёт снег.

     Виделись мы два раза.
     Когда на нерест в протоки пошла кета, и мы били её острогой с берега. И ещё – когда сбежали в речку ручьи талой воды. Она показывала мне первые цветы, называя их по именам, которые для меня звучали сходно с её именем: Сикиси...
     Мы бродили вдоль речки, больше молчали, оба зная, что скоро всё кончится.

     Это была последняя партия японцев. Их собрали из затерянных горных деревень. Жалкой кучкой стояли они у машин. Из вещей – только котомки.
     Среди собравшихся проводить японцев была и моя мама.
Мы с Кисой стояли поодаль, не поднимая друг на друга глаз. Что испытывали мы?.. Горечь разлуки навсегда?..
     Киса развязала котомку и показала мне мешочек с горстью земли. Я протянул на ладони брошь. Глаза её наполнились слезами.
     Раздался сигнал машины. Беспокойно задвигались японцы, заплакали провожающие. Приникла к старику мама...  как к родному. Киса подняла лицо. Такое дорогое... Прошептала что-то, не отводя глаз, коснулась пальцами моих губ и отошла к своим.
     Машины тронулись...

     Медленно я поднимался по дороге к её хижине. Здесь дал волю слезам. Сколько там пробыл – не знаю...
     Возвращаясь, услышал из-за дальних сопок гудок – лег на курс пароход, увозящий её на Хоккайдо.

     Долгие годы прошли.
     На семейные праздники моя мама всегда готовила плов. Подавала его на огромном блюде с изображением заснеженной вершины Фудзиямы – подарок старого японца. Ставя блюдо в центр стола, мама с затаённой улыбкой коротко взглядывала на меня, словно спрашивала:
     - Помнишь, сынок?
     - Да, мама, - отвечал я благодарным взглядом. – Всё прошло... Как корь...
     Помню её слова – я уже был взрослым:
     - Тогда, сыночка, в тебе родилось это чудо – любовь... Которую потом, взрослея, считают детской. И потому несостоявшейся. Это не так. Она всегда в тебе... пусть и подарена тобою. У неё замечательное свойство: она не сможет повториться больше никогда.

     12.01.2007 г.