Золото чуди. Отрывки

Хау, хау - прозвучал совсем рядом резкий голос неясыти. У охотника Михея  пошли мурашки по коже. Злые духи леса собираются об эту пору в ночи. Пересиливая страх, он подполз поближе.. Свет от луны - «солнца мертвых» падал на поляну и серебрил вершины вековых елей. За освещенным пространством глухой стеной чернел лес, закрывая от любопытных глаз  древнее вогульское капище. Огромный кедр, похожий на большерукого великана, рос почти у края поляны и отбрасывал причудливую тень на священное место. Ветви на его стволе были обломаны на высоте двадцати пяти саженей, а кора в отблесках разведенного костра казалась кроваво-алой. Несколько вогулов-охотников  затаив дыхание сидели поотдаль. Вдруг мертвую тишину  нарушило невнятное бормотание. Со стороны кедра появился верховный шаман в ритуальной одежде и, чуть раскачивая тело в такт одному ему знакомому ритму, ударил в барабан. Звуки барабана привели охотников в дрожь. Голос, зовущий духов, набирал  силу, ритм все ускорялся. С отрешенными лицами корчились в страшных судорогах посвященные, когда снова все погрузилось в безмолвие. И поплыл над поляной одинокий плачущий крик ночной птицы: «Иииииииаааа, ииииаааа», и еле слышно ударил где-то бубен. Раз. Другой. Дробь бубна крепла, делалась яростней, и вот загудела, как шум приближающейся бури. «Иииаа», - пронеслось среди сидящих рядом вагулов. Их обезумевшие взгляды на мертвеннобледных лицах были страшны. Взвыл шаман и, отдавшись силе, завладевшей его разумом, закружил в танце, взвизгивая и подскакивая, закатывая глаза, и все более впадая в транс. «Тьфу ты, бусурмане поганые!» - Михей трижды перекрестился, но с места не сдвинулся и продолжал, не дыша, наблюдать. От нагретого телом мха шел сладковатый прелый дух, нестерпимо хотелось вытянуться, но дело требовало лежать тихо, и себя ни в коем разе не выдать. В это время шаман в очередной раз протяжно вскрикнул, и Михей увидел, как трое охотников тащат к кедру девку.  Чёрные волосы закрывали ее лицо и частично скрывали наготу тела. То, что было когда-то рубахой,  развивалось жалкими лоскутами, и врядли могло согреть. Ствол кедра обмазанный кровью, не оставлял ни малейших сомнений в участи несчастной. Духи требовали жертву. Пленницу привязали к могучему стволу дерева. И  шаман начал свой танец смерти. Вместо бубна в его руке блестел щохрынь-ойка – ритуальный нож для обрядов. Вороном кружил он, у подножия «мирового» древа, призывая духов - мэнвкы спустится в средний мир, и насытиться кровью жертвы. Круги становились все меньше, а сам шаман  все ближе и ближе подбирался к пленнице. Поровнявшись с ней, он резко взмахнул рукой, и алая струйка побежала по ее предплечью. Один из посвященных подставил чашу, чтобы ни одна капля крови не пропала. Жертва должна была умирать медленно, как того требовали обычаи предков. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй, мя грешного», - Михей перекрестился, но не мог оторвать взгляда от варварского ритуала. Тем временем Шаман, что-то выкрикивая, нанес еще удар, еще и еще, и вот уже с десяток ран покрывали руки жертвы. Словно очнувшись ото сна, посвященные, повинуясь невысказанному приказу, поднялись и вереницей потянулись прочь с  поляны. В дальнем урочище их ждал  Главный Шайтан. Ему несли они медные монеты, красный платок, мех чернобурой лисицы и, кроме жертвенной чаши с кровью,  бутыль с водкой и мешочек с табаком. «Что любит вогул, то по душе и Шайтану» - говорили старики, а посвященные с радостью толковали древнюю мудрость на свой лад: «Что любит Шайтан, то можно и вогулу». Третий раз прокричала ночная птица, костер почти догорел, и старый шаман уселся подле него лицом на север. Глаза его были закрыты, и казалось, что он спит или умер. Михей выждал еще чуток и крадучись двинулся к костру. Долгая жизнь промысловика научила его двигаться по тайге практически бесшумно, а страх только обострил все чувства и сделал еще осторожнее. Лес молчал, закутавшись во тьму: ни шума ветра, ни криков птиц, даже чурки в костре догорали, не издавая ни звука. Михею казалось, что он слышит свое сердце, стучавшее как набатный колокол. До Шамана оставалось не больше двадцати саженей, когда послышалось далекое тихое пение. Причем нельзя было разобрать, откуда оно раздается, казалось, что поет сам Шаман, но губы его при этом оставались сомкнутыми. Не медля больше ни минуты, Михей вскинул лук и выстрелил. Стрела с наконечнииком в виде ножа, безшумно, но верно вошла в тело, пронзив сухонькую фигурку колдуна навылет. Какое-то время пение еще слышалось, потом словно поперхнулось и повисло длинным протяжным воплем. Через мгновение все стихло, и над лесом снова установилась мертвая тишина. Михей перекрестился и, стараясь пройти поодаль от костра и лежащего возле него шамана, двинулся к кедру. Девка еще дышала. Медные чаши были полны едва на треть, и это давало надежду, что он не зря изменил свои планы и бросился спасать  туземку. То, что она не славянских кровей было видно сразу. Черные, как смоль волосы, очень смуглая кожа, однако  лицо правильное, не мансийское – без скуластости и раскосых глаз. Михей разрезал веревки и освободил пленницу, обработал раны  монастырским настоем и присыпал порошком «волчьего табака». ««Волчий табак» кровотечение вмиг усмиряет,»  - говаривала покойная бабка Пелагея, врачуя раны. «А свеженькие брюхатки можно  сразу к ране прикладывать»,-  да только, где же их взять свеженькие в эту пору. Для верности он приложил семижильник и туго перевязал порезы лохмотьями одежды несчастной.
Откуда-то издалека донеслись зловещие вопли посвященных. Значится, Главный Шайтан  принял дары не так благосклонно, как рассчитывали вогулы. Надо было, не мешкая, убираться с этого проклятого места. «Эх, пришел за Золотой Бабой, а уношу живую!» - только и подумал Михей, приподнимая невысокую, почти невесомую пленницу и взваливая ее на плечо. Прочь, прочь от этого капища, от мертвого Шамана, от диких вогулов. Но какая-то неведомая сила заставила охотника оглянуться.  Шаман снова сидел у костра, стрела торчала в груди, открытые глаза смотрели безумно и горели ненавистью. И тут Михей услышал бормотание и четко разобрал лишь: «Ели Торум, Ели Торум». Рука колдуна медленно поднялась и указала на Михея. Как охотник добрался до своего зимовья, позже он не мог вспомнить, как ни старался. Память вернулась к нему только с момента, как он  сотворил молитву Николаю Угоднику и, подпер двери избушки лавкой, закрылся на все засовы.


 -Старики сказывали, жили те чудские люди в землянках, а когда проведали, что хочет покорить их Белый царь, поподрубали столбы землянок, да и погребли себя со всеми дитятками, стариками да бабами, заживо. Михей, подбросил березовую чурку в костер и помешал чай, отчего аромат сосновых веточек стал еще более ощутим. - А иные другое гутарят, ушла, мол, чудь со своих  обжитых мест. Да нет ответа куды. – Дедунь, а отчего чудь белоглазой зовут, - малец лет восьми худущий и большеглазый не упустил ни единого слова из рассказа. Старик, снова помешал варево, чего-то пробурчал под нос себе и продолжил чуть хриплым, будто надтреснутым голосом – Так разное про то  сказывают, белоглазая чудь, мол, от того, что живёт под землёй, где нет солнышка, свету божьего не видят, вот и белоглазые…Сами они малехонькие, чтобы значится в пещерах да ходах подземных юрчее передвигаться, и лицом черны…а еще сказывают богатства после них осталось видимо-невидимо. Да не всяк к тем богатствам подступиться может, слово надо знать заветное…А не то, несдобровать….
В это время пронзительно и громко  совсем рядом прокричала неясыть– хау, хау, хау, наполнив сумерки ожиданием чего-то неведомого, а потому тревожного. В тот же миг спокойная тишина у костра обросла  предчувствиями и страхами. Где-то заскрипела старая ель, хрустнула ветка, ветер, запутавшись в вершихах сосен, прошелся по лесу тяжелым вздохом… - Деда, сова. Старик лишь приложил палец к губам, призывая к тишине, тихо поднялся, и  кошачьей походкой, пружиня на полусогнутых ногах, двинулся в сторону чернеющих поодаль деревьев.

Старого Михея в поселке недолюбливали. Странный он был, нелюдимый какой-то. С народом особо не общался, дружбы ни с кем не водил. Избенку себе на отшибе поставил и жил бобылем. Откуда он пришел, никто не знал, и не ведал, не о том, у работного люда голова болела. Мужики на приисках от зари до зари, кто на приказчика, кто вольным старателем -  а все житье не сахарное. У всех забот полон рот. На ту пору золотишко на реке мыть стали целыми артелями, да контрашных башкир хватало, не до Михея стало быть. А когда лет пять назад он пропал, так  не сразу и спохватились, куда девался. Думали, в лесу звери задрали. И поминать забыли. А когда вернулся он через полгода, в аккурат к Ивану Купале, с распросами не лезли, как жили, так и жили себе дальше. Мальчонка тогда при нем появился, малой совсем. Говорить не говорил, только глазищами своими черными зыркал. Так и повелось,  Михей с мальчонкой живут сами по себе, а поселковые сами по себе. А как мальчонка подрастать стал, так Михей его за собой в лес таскать навострился. Уйдет бывалочи  на  неделю, а то и более. И нет от него ни слуху, ни духу. Говаривали зверье бил, грибы - ягоды собирал, тем и жили. А недавно в старатели подался, видали его у ручья, что в реку сразу за Теплой горой впадает.