5 глава. Волк и волчица
Поездка не принесла ему особого удовлетворения, так как вновь пришлось наводить порядок в ходе дел одного подопечного ведомства. Да и встреча с братьями вышла не очень душевной… Казалось, что лишь он один памятует об смерти остальных детей матушки, об маленьких сёстрах, об других братьях, умерших столь рано… «Одни ведь мы остались у неё, к лицу ли нам ссориться и себя не беречь? А младшему брату изводить своё здоровье вредными излишествами. Ни в чём меры не знает… И на колкие слова да упрёки очень уж щедр стал», — ворчливо думалось Графу.
Было только Граф хотел ещё раз прозорливо и метко подметить для самого себя, что братья могли бы уж рвения приложить поболее, чтобы не злиться тихо с его достижений и ждать от них себе послаблений и спасения, но снова пришли на ум недавние мысли о здоровье младшего брата. «Лекаря своего, чтоль, послать?» — подумал Граф и потянулся к старинным книгам, кои часто получал в подарок от определённых знакомцев. Какая-то перебранка донеслась снизу, со стороны внутреннего широкого двора. Мужские смешливые окрики перемежались с грозным, громким и каким-то низко-грудным женским голосом. Казалось, что женщина что-то крикнула на иноземном языке. Кто-то из мужиков громко прокричал: «Волчица! Волчица!», но вместо бабского визга и криков пугливых крестьян (а они уж были научены страшиться быстро и мудро) раздался бранливый бас конюха.
«Это что ещё такое? — недовольно поморщился Граф и потянулся к медному звонку, чтобы позвать управляющего. — Устроили шум. Совсем страх потеряли! Играть удумали, а не работать! Ещё и конюха втащили в свои вопли!»
Управляющий явился крайне скоро, словно уже спешил доложить Графу о беспорядках, которые уже к тому времени быстро стихли. Но Граф помнил всё, особо происходящее в его владениях, к которым причислялся и любимый дом в Грузино. Управляющий остался стоять на пороге, не решаясь сделать шага вперёд, пока не обдумал, что сказать об из ряда вон выходящей ситуации: давно не шумели ругливо дворовые. Очень уж давно… даже если повод для перебранки находился весьма весомый.
— Изловили зверя? — шутливо спросил Граф, не отрывая взгляда от старинной книги и небрежно закинув ладонь поверх драгоценного переплёта. Он показывал, что намерен перелистнуть страницы, вчитаться дольше в книгу, и дать немного времени уважаемому им управляющему, что бы тот мог умело и правильно оправдать своё упущение и подробно поведать о случае во дворе.
Управляющий ценил деликатность Графа, умеющего внимательно и правильно слушать отчёты, давая возможность оправдаться и доказать, что заслуживаешь прощения, милости, не роняя силы суровости графа, очень не хотевшего показаться перед нижестоящими чрезмерно мягким и всепрощающим. «Одного простишь — так другие поспешат прощения у тебя изловить», — не раз говорил управляющему Граф.
— Зверёк быстро удрал, — недобро усмехнулся управляющий, поддерживая шутку Графа, — но шум из-за себя поднял.
Граф вопросительно взглянул на управляющего, с редким для него непониманием в серых холодных глазах.
Управляющий сложил руки на груди
— Да девка острая на язык оказалась. Дворовая, а пошла наших охотничков учить силки ставить.
— Изловили мало, раз уж девка их учить решилась? — хмыкнул Граф, отводя взгляд на желанные неизведанные строки книги. — На днях приём учинить желаю, а дичи мало, судя по отчётам… — Граф бросил быстрый взгляд на стопку бумаг — донесений о сборах и добычи всего за день в его угодьях.
Управляющий хрипло выдохнул.
— Спрос ещё получат. Ещё их комнат не проверил сегодня. Шёл проверять как раз…
— Данила-конюх заступиться решил? — равнодушно вопросил Граф, не прерывая чтения книги. — За волчицу — глухо коротко засмеялся Граф — За лошадьми бы лучше смотрел. А не выбегал бы за волчицей.
— С каждого спрос сегодня будет… — серьёзно, размеренно роняя каждое слово, отозвался управляющий, почтительно склонив ниже голову. — Не осерчайте, батюшка Алексей Андреич. Да и быстро всё улеглось, сами умолкли, я выйти из-под навеса не успел уж, а они затихли.
— Кто? — резко, спокойно, но с мрачностью в голосе, задал вопрос Граф, бережно и мягко перелистывая страницу книги.
Управляющий понимал Графа давно уж без лишних вопросов, без уточнений, а порой и без слов.
— Настасья. Та, коя была… — начал было ответствовать управляющий, но был прерван приказом Графа.
— Ко мне. И побыстрее. Хочу чтение закончить до ночи — отстранённо обронил шелестящее-спокойные слова Граф, поднимая голову и бросая взор на лилово-багряные сумерки за окнами.
Управляющий неспешно отворил дверь и, не дожидаючи, когда войдёт Настасья, осанисто пошёл вдоль коридора. Настасья помедлила, глядя на полу-тёмный порог, до которого неохотно доползали пятна света от камина и небольшого количества свечей в комнате.
Граф не сразу заметил, что кто-то ещё находится в зале. Заметив тёмную фигуру, стоявшую на шаг впереди порога залы, граф быстро выпрямился, принимая привычную для разговора с подчинёнными строгую, величавую позу с прямой осанкой и деланной небрежностью в теле. Выпрямляясь ещё сильнее, граф локтем невольно задел стопку новых книг. Одна из них упала на пол. Не дожидаясь движений от прислуги, граф быстро склонился над столом, протягивая длинную руку к книге. Книга по истории Древнего Рима, чьё изучение было модным нынче, оказалась открытой на истории знатной царственной римлянки Агриппины Младшей, прозванной жестокой и коварной волчицей, не жалевшей никого подле себя.
Отчего-то мраморная, бесстрастная маска округлого скуластого лица с упрямым подбородком и жестоким изгибом небольшого рта показалась знакомой в своих очертаниях.
Не сразу отведя взгляда от изображения гордой римлянки, заклеймённой множеством проклятий ещё при жизни, граф поднял книгу и выпрямился, садясь удобнее за столом. Недвижимая тень, к его удивлению, маячившая у входа в залу, так и не шелохнулась: не поспешила поднять книги вместо хозяина, не охнула, не сделала даже движения вперёд. Настасья стояла безмолвно, сложив руки на животе в крепкий замок, склонив голову, покрытую плотно тёмным платом. На оробевшую от страха дворовая девка не походила. Но глаза упрямо прятала, смотря не мигая и равнодушно в резные деревянные узорчатые плиты паркетного пола. Граф зорко заприметил, что Настасья внимательно смотрит на его отражение в блестящей поверхности хорошо начищенного паркета, избегая нужды отодвинуть края платка или же поднять взгляд.
В полумраке очертания Настасьи таяли, скрывая фигуру в полумраке, а заходить в свет камина девка явно не желала. Словно хотела быть в тени, бесполым и скорбным существом наподобие монахини-странницы. Лёгкий аромат трав, пахнущих обычно знойным летом, сладко-горько, дурманяще пронёсся с дуновением ветерка от приоткрытой двери. Показалось, что девушка сделала шаг, но не вперёд, а как-то странно в бок.
Почувствовав горький запах полыни, Настасья поняла, что выдала движение: так как, видимо, шелохнулись складки её одежд, в карманах которых лежала любимая полынь, прозванная травой ведьм, да ещё немного разных сладковатых на запах трав.
Графу неведомо отчего вспомнилось лето, луга подле родового имения, сладко-пахучие травы в лесных рощах, куда он любил уходить, будучи тихим и чуждающимся людей ребёнком. Ночная осенняя прохлада перестала ощущаться в и без того всегда холодных руках графа. Словно тепло стало идти сильнее от камина.
Качнув головой в сторону, граф, не тратя слов, подозвал к себе Настасью. Почему-то захотелось увидеть лицо той: оно помнилось очень смутно, как-то расплываясь в бледных жемчужных очертаниях, ускользая в туман, но во время отъезда графу неизвестно по какой причине вспоминалась эта дворовая.
Помедлив, Настасья шагнула вперёд. Граф уже отвернул лицо, начав перебирать бумаги. Несмотря на полумрак и скудный свет от камина вдали от стола и сверкание свечей на канделябрах стен, граф без труда читал бумаги, что удивило Настасью. Блестящие, серые как сталь в кузнице отца, холодные льдистые глаза бегло изучали бумаги, цепко и неотрывно. Но Настасья понимала, что барин не забыл приказа подойти к нему ближе.
Краем глаза, граф видел как подходит Настасья, немного удивившись этой резковатой, тяжеловатой походке словно ожившей мраморной статуи: без вертлявой грации сродни ужимкам кокеток из высшего света, без тягучей шаткой волнистой поступи девок-молодок из крестьян имения. Что-то солдатское, уверенное и отчаянно-упрямое было в этой поступи, в самом выполнении приказа делать эти шаги до барина. Казалось, что девка норовит шарахнуться от барина прочь, намеренно чеканя уверенный твёрдый шаг.
— Я люблю тишину и покой. И не люблю, когда нарушают тишину в моём доме. Таков уклад ясен всем и соблюдаем всеми, — неспешно, низким, глубоким, словно скупо отмеряемым из глубины нутра, голосом, начал говорить Граф, не отрываясь взглядом от бумаг.
Настасье показалось, что тёмная вода, взвешенно отмеряя силу, прибывает к её ногам, окутывая её губительно и неспешно, словно приберегая сильные удары. Так змея подползает — не быстро, извиваясь и приберегая силы для хлёсткого броска.
— Виновата, барин… — выдохнула Настасья, глубоко склонив голову. — На одну Вашу милость уповаю… По глупости своей осерчала на люд дворовой… Теперь уж Вы вольны осерчать на меня…
Граф не дрогнул, сидя, как и прежде, подобно застывшему изваянию, в пол-оборота к Настасье. Будто бы не слышал слов. Свет от свечей и от каминного огня причудливо озарял лицо барина, оставляя тёмными некоторые участки лица: тени пролегли под глазами от длинных ресниц, скулы, оттенённые игрой света, стали ещё острее, а на губах будто застыла непримиримая жёсткая линия злой насмешки или же загадочной полуулыбки змеиного рта.
— Уж что я волен делать, мне и без чужих слов ведомо, — безучастно отозвался граф, дергливым движением подтряхнув бумаги в длинных тонких пальцах, лишённых, на удивление Настасьи, перстней и колец. — Что ж тебя разозлило так?
Граф повернул лицо к Настасье и, не дожидаясь ответа, махнул второй ладонью, свободной от документов, на стул подле себя.
Ещё не отошедшая от сковывающего морока, окатившего после замечания о дозволении Настасьей себе лишних слов-указок о воле дел графа, Настасья сильнее оторопела от веления сесть рядом с ним.
— Волков не люблю, отец мой, граф-батюшка милостивый… — промолвила Настасья, садясь осторожно на край стула, чувствуя смущение и непонятный стыд во всём теле, скованную робость во всём сердце, во всех мыслях. — С детства ребята на хуторе дразнили волчонком, затем уж волчицей как возросла…
Заинтересованно граф приподнял чёрные, густые, с гордым изломом брови и обратил пристальный взгляд серьёзных глаз на Настасью, молча вопрошая.
— Людей сызмальства чуждалась… — продолжила тихо говорить Настасья, сложив руки на коленях, боясь выдать дрожи, крутившей костяшки ладоней, — в лес убегала… Однажды нашли меня спящую в чаще. Дитём была, про охранявшего меня волка лепетала, чёрного, с железными глазами — невольно грустно усмехнулась одними уголками губ Настасья. — А в ваших краях волчицами прозывают баб строптивых… Вот я и вечером услыхала брань такую о себе. Детство вспомнила невольно… — Настасья осеклась, почувствовав тяжёлый, неотрывный взгляд тоже каких-то железных глаз графа. Блеск из глаз исчез, оставив неприятную серость, не выдававшую цветом того, что на душе барина.
Вот её глаза совсем иное дело: когда злится — совсем уж зелёные становятся как смарагды, их ещё изумрудами кличут, а когда грустна — блекнут до зелёно-сизых, а уж коли радостна — очи словно первая листва, светло зеленые как листья берёз. Да и родилась в месяц березень, март на наречии теперь уж этом… Мать-покойница так и шутила, что у Настки глаза зелёные как берёзова листва токмо от того, что народилась в месяц березень.
Замолчав, боясь досаждать графу глупыми россказнями, Настасья подняла на него прямой и искренний взор. Граф, оказалось, уже отложил свои бумаги, и сидел, опираясь рукой на столешницу.
— А дальше что было? — без всякой участи в голосе спросил граф. Настасья подняла голову, не понимая, что хочет слышать барин.
Граф качнул плечами и устало выдохнул, поясняя:
— О себе далее расскажи. Знаю мало. Как жила, отчего уехали. Что в отрочестве было. Где-то ж ты научилась силки ставить, охотничьей мудрости. Людей моих неспроста ж учить решилась, — с добрым сухим смехом закончил речь граф. — Иль в забаву?
«Мало? Значит, управляющий расспрашивал о ней у прежнего барина. О ней, об отце. И всё донёс графу», — быстрая мысль осенила Настасью в окончательной догадке и заставила настороженно съёжиться сильнее на стуле, не выдавая напряжения в теле. Как назло, лицо Настасьи зарделось, и девушка склонила голову ниже, отводя макушку ближе к плату, дабы скрыть смущённый румянец.
Казалось, что в руках, ногах, в туловище появились крепкие стержни, а сидит она словно на скале адского царства, а вопрошает её сам бес в тёмных плотных одеждах, безучастный и неизвестно что желающий изловить в ответах простой девушки на его вопросы.
Не дожидаясь ответа, граф протянул длинную руку и убрал от щёк Настасьи края платка. Настасья оскорблённо вскинула голову, но не подняла рук, чтобы вновь надвинуть платок. Граф безмятежно всматривался в несколько диковинные для здешних крестьянских лиц, да и для доселе виданных им всех женских лиц, черты наружности этой необычной малоросски. Примечательным было более всего, и это осознал граф только сейчас, что впервые за долгие годы кто-то смотрит на него без страха. Немой укор оскорблённой души читался так же в глазах, но не удивлял: часто так смотрели братья.
«Я тебе не вещь диковинная… Хоть и твоя вещь, что уж там…» — мысленно промолвила Настасья, бесстрашно смотря прямо в глаза графа, вспыхнувшие тёплым огнём скрытого благоволения и неким юношеским любопытством.
Нехотя граф отвёл руку от лица Настасьи и положил ладонь поверх второй руки, властно опирающейся на стол из тёмного дубового дерева.
— Да больно сказывать, барин, — отвела в сторону взгляд Настасья, говоря на одном дыхании, — но извольте… Да только уж не доставит интереса иль веселья Вам мой рассказ, Алексей Андреич, — задумчиво закончила речь Настасья, сжав на мгновенье губы.
Говорить Настасья решила для себя твёрдо, так как не хотела вызвать промедлением и молчанием очередного прикосновения тяжёлой, холодной руки графа, словно сплетённой из крепких жил и плотных мышц на манер хлёсткого, витиеватого плетения татарской нагайки. Казалось, что щёки горят от прикосновения льда или же заиндевевшей стали.
Иногда Настасья любила перебирать железки-заготовки в кузне отца, дивясь на узоры инея, покрывавшиеся волнистыми змейками от мороза.
— Коли сказывать больно-то считай, что легкое наказание тебе выпало. На дворе ты куда более речистой была уж, — беззлобно, но с потаённой хлесткой острасткой в непримиримом тоне голоса, проговорил граф.
Настасья благодарственно качнула головой
— Благодарю, барин… Спас меня мой язык, значит, а боялась, что погубит. Родилась я 16 лет назад…
По лицу графа промелькнула тень недоверия. Глядя на развитую фигуру Настасьи и слушая её слаженную, осмысленную речь, было трудно поверить этим словам, да и взгляд девушки отличался необычной смышленостью для дворовой… Посему и хотелось узнать более, где жила эта упрямая душа, кто учил её этой речи. Неужто соседние господа столь глупы, что не уму и разуму учат своих подданных, а знаниям и мудрости? Дело не в силках: полегли мужики от войн или хворей, вот девица и выучилась справляться с мужским делом охотничьим. Умна не по годам. Лицо только округлое детски, а взгляд как у рыси… — таким был ровный ход чётких, ясных, сменяющих друг друга мыслей в сознании графа, смотрящего рассудительно и холодно на Настасью, робко рассказывающую свою историю.
Свидетельство о публикации №218092700450
Синильга-Лариса Владыко 27.09.2018 13:57 Заявить о нарушении
Дина Милорадова 27.09.2018 20:35 Заявить о нарушении
Синильга-Лариса Владыко 28.09.2018 13:02 Заявить о нарушении