Камчатское одоление. роман. часть пятая

       ПРЕОДОЛЕНИЕ




За  годы службы на восточном краю России Завойко немало времени уделял строительству. В Охотске,   Аяне, в благоустройстве дороги от побережья до Якутска, потом на Камчатке он приобрёл  строительный опыт, который пригодился сейчас. Вместе с инженером  Мровинским они уже через пару часов после отбоя  составили списки всего необходимого для  полного восстановления огневой   мощи батарей и их защищённости. Впрочем, основное внимание было уделено первой батарее, потому что на четвёртой  мичман Попов начал восстановительные работы ещё тогда, когда артиллерийский поединок не закончился, и к этому времени батарея полностью восстановила  свою боеспособность.

Отдыхать было некогда: к утру, когда  генерал предполагал очередной штурм, всё должно было быть готово. Работа шла непрерывно. И как раз к утру все разрушения были ликвидированы, орудия приведены в готовность. Полностью утрачены были только три орудия – два на первой,   и одно на четвёртой батареях.

Поздно ночью у Завойко собрались все командиры всех подразделений и команд. Василий Степанович начал с того, что подвёл итоги дня:

  – Господа офицеры! Первый день обороны был для нас вполне удачным. При таком несоответствии сил, при практически непрерывном обстреле в течение всего дня, наши потери составили: шесть убитых и тринадцать раненых. В том числе   вскоре после тяжёлого ранения скончался командир первой батареи, принявшей на себя первый удар, лейтенант Гаврилов…


Он размашисто перекрестился и все помолчали.

  –  Все наши человеческие потери – на первой и второй батареях. Как доложил мне лейтенант князь Дмитрий Максутов, при уборке территории только второй батареи было собрано 270 ядер, большая часть из которых по два с половиной пуда. Да ещё сотни ядер отскочили от отбойников и покоятся на дне бухты. Перелёты – там же. По докладу капитан-лейтенанта Изыльметьева на кораблях существенных повреждений нет. В общем, картина вроде бы благополучная. Но я предлагаю обсудить возможные действия противника завтра. В его поведении есть некие странности, причины  которых мы должны разгадать, чтобы использовать в своей игре…


… Действительно, любому опытному в военном деле человеку бросались в глаза совершенно непонятные  действия французов и англичан, которые, именно в силу своей непредсказуемости, вполне могли бы привести к быстрой и полной победе союзников. Но не привели! Что помешало союзному командованию закрепить свой успех ещё в начале дня? Подавлена Сигнальная батарея, серьёзный десант захватил четвёртую, на Красном яру. Что помешало союзной эскадре именно в тот момент, когда наступила некая пауза, закрепить успех, введя корабли в гавань, и идти напролом, ведя огонь по второй батарее и двум кораблям, стоящим в гавани?  Да, их ждали повсюду, но союзники выбрали самый  маловероятный ход с высадкой десанта. Им бы стремительно продолжить атаку в направлении второй батареи и тогда защитники Петропавловска оказались бы в очень трудном положении. Но… Не сделали они этого!

…Завойко при всей его распорядительности, решительности  и личной смелости оказался неважным полководцем. Увидев просчёт французов и англичан, он недооценил их, почему-то решив, что завтра они постараются наверстать упущенное и рванутся снова в гавань, снова пойдут десантом к четвёртой и второй батареям. Именно такое предположение он и высказал. Логика в рассуждениях Василия Степановича, разумеется, была. Он становился на место противника и, исходя из результатов первого дня сражения, естественно, предполагал, что батареи на Сигнальной и на Красном яру после столь всесокрушающей бомбардировки больше не существуют. А
 посему вполне возможно предположить массированное наступление в этом же направлении. Именно поэтому, считал губернатор, нужно сосредоточить все силы именно здесь. Он постарался убедить всех  в правильности своих выводов,  но решительного успеха не имел. Возобладала точка зрения Изыльметьева, который прямо сказал, что план Завойко – ошибка, что нельзя недооценивать умственные способности противника и что нужно быть готовым к нападению повсеместно, имея резервные стрелковые партии, готовые в любой момент броситься туда, где возникала угроза прорыва. Совет склонился именно к этой точке зрения, Завойко пришлось с этим смириться.


Примерно в это же самое время в стане противника тоже  собрался военный совет. И обсуждал он те же самые вопросы. Но вот картина обсуждения здесь стала картиной осуждения. Если бы кому-то понадобилось запечатлеть на полотне картину полного несоответствия взглядов на осаду Петропавловска, взаимных упрёков и даже обвинений в предательстве, то, наверно, для этой цели можно было бы изобразить это заседание. Контр-адмирал де Пуант  был возмущён и даже оскорблён заметной пассивностью и нерешительностью англичан. Особенно он напирал на непростительную ошибку английских комендоров, приведшую к гибели вначале более десятка героических десантников-французов, а затем и к полному разгрому десанта. Де Пуант горячился, возвышал голос, употреблял резкие выражения. Для него виновниками неудачного наступления были только и только англичане. Он даже позволил себе намёк на то, что депрессия, от которой закончил свой земной путь его друг адмирал Девис Прайс, каким-то непостижимым путём передалась по наследству заменившему его капитану Никольсону.

Никольсон, разумеется, не остался в долгу, ответив, что ошибки на войне бывают во время реальных действий. Так случилось с трагическим залпом по батарее русских. Но непростительно, когда несколько сотен  десантников, по преимуществу –  французов, отступают при атаке едва ли сотни русских моряков и солдат, которые и выстрела-то ни одного не сделали, а выбили с позиции прославленных на словах французских головорезов…



Россыпь крупных и мелких недовольств, упрёков и обвинений раскатилась горохом по столу, страсти накалились, капитан «Ла Форта» заявил, что только один его фрегат за сегодняшний день сделал около  девятисот выстрелов. Капитан Бэрридж тут же отпарировал:

  – Что-то я не заметил результатов этой бессмысленной канонады! По всей вероятности, все бомбы и ядра пролетели мимо цели!

Де Пуант слушал перебранку молча, не вмешиваясь. В глубине души он прекрасно понимал, что неудача начиналась именно с его собственной ошибки, с его недооценки горной батареи русских. Он
надеялся на лёгкий захват, на некие лавры в результате, именно поэтому в первую волну десанта он поставил французов. Но что же случилось потом? Почему они бежали? Да, разрыв английской бомбы имел большое значение, но по-че-му  о-ни  бе-жа-ли?! И он задавал себе вопрос: а если бы он сам был там?

И он признался самому себе: они испугались. Они бежали от страха перед чем-то неведомым, грозным, перед силой, которую словами передать невозможно! Всё было сконцентрировано в могучем крике «ура!», который нёсся отовсюду, со всех сторон, не только от атакующих. Крик такой мощи, крик единства всех со всеми, крик готовности умереть, но не отступить – вот что погнало посланных им десантников под гору и в воды залива… Может быть, и он бы испугался…

Последнее предположение или допущение словно разбудило де Пуанта: он поднял руку, останавливая разговор на повышенных тонах. Жест заставил всех замолчать.

  –  Завтра мы хороним нашего дорогого адмирала Дэвиса Прайса. В память о нём прошу прекратить эту ссору, начало которой дал я сам, в чём призна`юсь и приношу всем извинения. Через день мы соберёмся и  подумаем о дальнейших своих действиях. Подчёркиваю: совместных действиях. Русские едины в своём стремлении защититься. И победить их можно  только равноценным
оружием. Я имею в виду не железо. Я имею в виду дух, одолевающий любой металл…


Контр-адмирала Дэвиса Прайса  хоронили на пустынном берегу Тарьинской бухты со всеми полагающимися почестями. Да и как ещё можно было хоронить командующего объединёнными силами, который погиб от… случайной пули русского стрелка на боевом посту во время наступательных действий. Врач-француз, участник осмотра тела, разумеется, доложил де Пуанту о том, что выстрел был произведён в упор из плотно прижатого пистолета: обгоревшая ткань недвусмысленно говорила об этом. Но де Пуант прекрасно понимал, что выпускать на волю этот факт никак нельзя. От этого недалеко и до размышлений о том, для чего достаточно мощная соединённая эскадра оказалась на   задворках Российской империи. В  глубине души де Пуант старательно заглушал тайную мысль о том, что тот роковой выстрел   позволил ему исправить многие несправедливости, допущенные, считал он, англичанами с тем, чтобы унизить французов. Теперь осталось только растоптать этот городишко, взять хорошие трофеи в виде успешно ушедшего от погони фрегата и транспорта «Двина» и с победным рапортом вернуться к основным силам. Именно поэтому появилась версия о русской пуле.

Жаль только, что не получится сразу после победы продолжить удачный рейд и точно так же раздавить Охотск и Аян: боеприпасы изрядно поистрачены да и запасы продовольствия пополнить тоже бы не мешало. Впрочем, за этим дело не станет. Через пару месяцев в эти места придут холода, во многих местах море покроется льдом, а из центра России подвоз войск, насколько известно, чрезвычайно затруднён расстояниями и отсутствием дорог. Поэтому исполнить задуманное и начать освоение этих краёв будет не поздно и в следующую навигацию…


…Во время похорон англичане неподалёку обнаружили  двух американцев-китобоев, заготавливавших дрова. Они рассказали из сочувствия, по их словам, к европейской расе, что в Петропавловск можно войти, высадившись в северо-восточном «углу» Авачинского залива и, пройдя по довольно торной тропе   прямо к озеру, а от него до города – считай, ничего и не осталось идти.



На следующий день, который, вопреки ожиданиям, тоже оказался совершенно спокойным, казачий разъезд обнаружил приближающийся  к тем местам бот, недвусмысленно сигналивший, что он намерен вести переговоры. Но никаких переговоров французы вести не стали. Они просто высадили на берег захваченных ими боцмана Михеича, жену его – Надежду Петровну с малыми ребятишками и  одного из матросов. Семейство пожилого боцмана было на корабле явной обузой, а вот остальных матросов возвращать не стали: их можно было заставить за похлёбку участвовать в привычных им корабельных работах. Почему отпустили Василия Ордынца, понять вначале было трудно. Летучее следствие, проведённое по приказу Завойко, выяснило, что Ордынец всё время нахождения в плену был туго связан. Французы явно боялись его выкриков и рычания. Нашёлся на корабле переводчик, который доложил начальству, что русский матрос всё время клянётся  голыми руками убить нескольких врагов без различия – офицер или рядовой матрос. Молодые офицеры предложили даже организовать схватку с корабельным силачом Пьером. Адмирал такого разрешения не дал, но  распорядился отправить Ордынца на берег, заметив, что не следует держать на корабле бомбу, которая каждую минуту может взорваться.

По прибытии к своим Михеич рассказал о том, что французы  и англичане нынче похоронили какого-то своего большого начальника английского. И теперь соединённой эскадрой командуют французы.

А французы со своим ботом уходить не торопились. Они какое-то время ходили вдоль берега и вглядывались в него через подзорную трубу. Позже доложили де Пуанту, что поблизости никаких признаков оборонительных сооружений  и никаких  значительных подразделений ими не было обнаружено…

Тот день был на редкость тихим, светлым и каким-то умиротворённым. Наблюдатели доносили, что на всех кораблях вражеской эскадры команды усиленно занимаются ремонтом, латают пробоины, оправляют такелаж, спустили на воду все без исключения малые суда – боты, катера, шлюпки любых мастей. Шли по разным направлениям промеры глубин, посыльные ялики сновали между судами… Явно готовилось генеральное наступление.


В штабе Завойко тоже готовились к решительному сражению, но совершенно неожиданно для несведущего человека общая картина была удивительно спокойной. Всё необходимое в страшной спешке, с крайним напряжением сил делалось ещё тогда, когда после  первого налёта наступила ночь.  Именно тогда, когда союзники хоронили контр-адмирала Прайса, петропавловцы ждали штурма и уже тогда были готовы к нему. Готовы не просто воевать с противником, а стоять до последнего. Умирать были готовы. Для одних был здесь дом родной, для других край России – огромной и, в чём редко кто вслух признался бы, такой дорогой Родины.

А сегодня день был необычен только погодой. Петропавловск, порт, жители и их защитники выглядели по-будничному, не чувствовалось никакого напряжения. Возле обгоревших домов весело потюкивали топоры, солдаты на импровизированном плацу снова и снова отрабатывали приёмы штыкового боя, и вновь капитан Арбузов останавливал неловких, показывал сам правильные действия.

На «Авроре» после ремонтного аврала наступили минуты затишья. Группа пушкарей пришла на «Аврору»  со второй батареи князя Максутова и долго обсуждала результаты первого артиллерийского налёта с комендорами-авроровцами. Вспоминали и «кадриль» из парохода и парусников, и то, как высовывал нос из-за Сигнального мыса «Вираго» и тут же прятался, получив несколько пробоин в борту, причём, и артиллеристы-максутовцы, и авроровцы считали, что это именно они попадали в пароход. Видавшие виды пушкари сходились безоговорочно только в одном: им повезло, как они считали, с командирами. Но капитан-лейтенант Изыльметьев был вне конкуренции. Хозяева красочно рассказывали о побеге из Кальяо под носом у противника, о разведке мичмана Литке, который, кстати, выслушал рассказ о своих приключениях, стоя неподалёку незамеченным. А минуту спустя подошёл и добавил, что сведения о серьёзном повреждении «Авроры» быстро разошлись по всем кораблям, стоявшим в порту, благодаря маленькой красавице Люси из портовой таверны. Её неистребимое желание поделиться новостями со всеми в мире было угадано Константином Литке и сработало вдвое или втрое сильнее предполагаемого… А Люси была так хороша!

Всеобщее восхищение вызвал рассказ и о том, как капитан дал возможность всему экипажу «Авроры» пожить лишний час.
       

А дело было так. «Авроре» с самого выхода из Кронштадта не везло. Силы природы словно решили испытать нового капитана –    начался шторм, который, едва затихнув, переходил в шторм новый, и так без конца. Иван Николаевич не уходил с мостика, осунулся, но был всё так же безупречно вежлив и корректен. Шли уже мимо Ютландии, а прибрежные воды этого полуострова славились своими «сюрпризами». Вот и на этот раз небеса разверзлись и вылили на одинокий фрегат в море такое количество то ли снега, то ли воды, что невозможно было точно определиться, берега вообще не были видны сквозь непогодь. Снасти и паруса начинали обрастать коркой льда, кораблём всё труднее было управлять. Боковой ветер, а возможно и какие-то мелкие течения сносили «Аврору» к изрезанным скалистым берегам, к многочисленным подводным и надводным камням. В той стороне не ходил ни один корабль, только рыбацкие лодки знали там все удобные проходы.

Всё это Изыльметьев знал, но долго невозможно было установить, с какой скоростью фрегат относит к берегу. Когда же всё-таки определил, то внутренне ахнул: слишком мало времени осталось. Знание этого факта никак не отразилось на его лице. Он  помедлил несколько мгновений и велел созвать господ офицеров к шпилю. Лишних слов не   было.   По старому морскому обычаю у шпиля собирались в обстоятельствах чрезвычайных, когда срочно нужно было созвать военный совет для принятия очень важного решения.  Поэтому каждый, кому была передана команда, тут же бросился к капитану.   Все собрались тотчас же, но стояли и переглядывались в недоумении – Иван Николаевич был спокоен и улыбался. Потом сказал:

    – Имею честь вам сообщить, что кораблю нашему и многим из нас в очень близком будущем, через час, предстоит погибнуть, –   он показал на карте. – Мы находимся вот здесь. Нас сносит на скалы. Теоретически можно сделать крутой поворот и  тем самым оттянуть катастрофу ещё на час. Конечно, риск велик. Если во время оверштага налетит шквал, то нас положит парусами на воду и мы окажемся беспомощными полностью. Но ведь целый дополнительный час жизни стоит такого риска! За час многое может измениться. Нужно только спокойно и правильно всё сделать.   Только тогда у нас есть шансы. Есть возражения или другие предложения?


Ни того, ни другого не было. Начался аврал.

–  Ну и чем дело кончилось?

  –  Как это, – чем? Ведь я же перед тобой. И фрегат вон стоит.

Мичман Николай Фесун наладился было писать письмо, но потом решил, что подробно он напишет потом, когда всё это противостояние закончится. В том, что закончится оно в пользу Петропавловска, он почему-то не сомневался, хотя и было – от чего. Он задумался над этим парадоксом и пришёл к выводу, что причину спокойствия и уверенности в благополучном исходе, несмотря на самые тяжёлые обстоятельства, можно всё же вычислить, отсекая какие-то составные части этого чувства. Классическая формула «Вера. Царь. Отечество» здесь, на краю земли, практически не работала. Вера? А против кого воюем? Ведь не против иноверцев, а против   христиан. Воюем только потому, что крестимся и молимся по-разному? Так ведь глупо же! Бог-то у нас один. Не он ли создал нас такими разными и непохожими друг на друга? И, воюя из-за этого, не идём ли мы против Него? Значит, этот компонент не действует. Царь? Однажды Фесун видел его издали. Запомнилось холодное, неподвижное лицо. Чужое лицо. Не то лицо, которое мгновенно вспыхнет в угасающем сознании погибающего человека. Да – сила, да – воля, да – власть…  Но это не то, за что человек пойдёт на смерть.

Что остаётся? Отечество! И опять – за этим словом кроется очень многое: матушка, дети, любимые лица…  Да и совсем неощутимые, тонкие материи как дружба, мгновенное опознавание в человеке «своего», слёзы, наворачивающиеся вдруг, без всякого явного повода, на глаза при виде белой колоколенки над рекой и полыхающих по осени клёнов, осин и рябин…В стольких странах  побывать, столько морей и океанов преодолеть, столько всяких красот перевидать, а вот поди ж ты! И тепло становится на душе: родное. Отнять эту частичку души, конечно, можно, отправляя  детей в европы, воспитывая их на чужбине, принуждая тем самым забыть и презирать всё своё. Но тогда, через пару поколений, им будет всё равно, с кем и за что воевать. И тогда, вполне возможно, они могут оказаться вон там, на том краю Авачинской губы и могут смотреть на   родину своих
 предков через прицелы… И стрелять без малейших угрызений совести!

Да, дело именно в этой самой частичке, такой, казалось бы, не очень важной. Именно она придаёт нам уверенность в жизни, ощущение  за спиной чего-то очень надёжного, родного. А в итоге – мы ни на кого и не лезем, живём в своей большой стране и никого не трогаем. Потому что русская душа делает нас сильными. И спокойными перед врагами.

А они всё лезут и лезут. Из века в век. Не даёт покоя им Россия, просторы её бескрайние, богатства её безмерные. Урвать куски побольше хотят. Жадность, зависть двигают ими. А ещё высокомерие. Считают нас какими-то полудикарями, недостойными жить на такой земле… Так что ж! Били их много раз, отобьёмся и нынче. И, наверно, так будет всегда. Если только души останутся русскими…

В стане противника в тот день о душе не думали. Де Пуант был недоволен собой: он обратил внимание на то,  как все его поступки постепенно стали становиться всё более осмотрительными и осторожными. До смерти   Прайса он, находясь на второй роли, иронизировал про себя над  неуверенностью и медлительностью Дэвиса. Но сейчас какая-то невидимая миру нервная дрожь будто передалась ему. Он вглядывался сам в себя и отчётливо видел, что принимать неожиданные решения он не разучился, способности к экспромтам не утратил, но при возникновении интересной идеи он дольше, чем обычно,  рассматривал её, обмусоливал, и прежде чем  делать резкие движения стал выдерживать долгую паузу…

Вот и на очередном военном совете накануне  очередного приступа он не назвал предстоящий бой решительным или окончательным. Более того, – он стал склонять членов совета к более тщательной разведке с последующей артиллерийской  атакой на те русские батареи, на которых до сих пор держалась оборона Петропавловска. На всё это ушло бы два-три дня. Зато потом уже можно будет, не давая восстановить батареи, идти напролом в Ковш на утратившие боеспособность батареи и корабли.

Адмирала поддержали, но его приверженцы оказались в меньшинстве.
 

Перелом произошёл после выступления капитана Никольсона. Сухо и бесстрастно он заявил, что время осторожничать   прошло, что союзная эскадра (говорилось с едва заметной иронией) уже дала возможность противнику отдохнуть и восстановить укрепления.

Он буквально поразил присутствующих тщательностью использования новых сведений об обороне, полученных от американцев. Предложив новое направление   удара, он  тут же добавил, что главного удара как такового практически не должно быть. Высадив при  артиллерийской поддержке десант в двух-трёх местах, штурмовые колонны должны занять…  (здесь Никольсон театрально раскланялся)  гору, носящую его фамилию – Николь-ская, донеся туда даже лёгкие противопехотные орудия. Оттуда, поскольку на перешейке третья батарея русских будет к тому времени уничтожена артогнём с кораблей, десант распространится на соседнюю Сигнальную гору и будет атаковать из своих и захваченных русских орудий и стрелкового оружия самую неудобную  из русских батарей. Другая часть, заняв хребет Никольской горы, точно так же будет стрелковым штуцерным огнём не давать дышать командам кораблей и   упорной и мощной второй  батарее на косе. Если учесть артиллерийскую поддержку с кораблей, то русские окажутся под навесом огня с трёх сторон, а такой всесторонний обстрел долго выдержать может не всякий.  И всё же главный удар будет нанесён. Большая часть всего десанта пойдёт по пути, указанному нам американцами: между всё той же Николь-ской горой и озером с варварским названием Кул-туч-но-е.

Мы возникнем на северном направлении настолько быстро, что русские, ориентированные на другое направление, не успеют перебросить туда подкрепление. В результате мы через полчаса ворвёмся в город, а порт и бухта окажутся в кольце. Останется только предъявить ультиматум о сдаче!

Никольсон победно оглядел присутствующих. Он прекрасно понимал, что многим хочется поскорее закончить со всей этой кампанией, а поэтому они будут против всяких проволочек и оттягиваний. И уже вскоре стало ясно, что он прав, что большинство высказавшихся приняло именно его план. Этому французскому выскочке утёрли нос!


А  де Пуанта обуревали самые противоречивые чувства. С одной стороны он, разумеется, имел право решающего голоса и право принятия единоличного решения. Но это означало бы взять всю ответственность за исход операции только на себя. С другой стороны он чувствовал интуитивно, что Никольсон во многом прав. Наступать нужно не там, где нас ждут…   Кроме того, контр-адмирал, ещё сегодня утром обдумывавший свою неожиданную осторожность, принял решение, касавшееся только его самого: с этой слабостью бороться и преодолевать её. Именно поэтому де Пуант подчёркнуто корректно заявил, что, выслушав все мнения, именно он, как командующий соединённой эскадрой и операцией в целом, приказывает: дополнить уже разработанный план предложениями капитана Никольсона. Считать направлением главного удара именно северную часть Авачинского залива. Наступление начать завтра утром.


Утра в тот час для Петропавловска   не было. Тревожный сон города и порта был прерван, едва только наметился рассвет: посерело небо, чётче обозначились окружающие горы, а макушки вулканов начали медленно, сверху вниз загораться розовым огнём. Напряжённую тишину прервал бой колоколов, сигнальных досок, выкрики, команды,  топот ног, все разбегались по заранее намеченным местам, поправляя на ходу амуницию, держа ружья с примкнутыми штыками на весу, бежали стремительно, словно от этой скорости зависела жизнь. А жизни угрожало пока лишь то, что вся союзная эскадра пришла в движение: вновь, как на учениях, были спущены на воду практически все гребные малые  плавсредства – шлюпки, баркасы, боты…  Первыми всё это заметили казаки-пластуны, укрывшиеся на берегу недалеко от места стоянки англичан и французов. Именно – заметили, потому что над водой стлался густой туман, гасивший все звуки, и под его прикрытием противник вполне мог выйти на исходную позицию совершенно скрытно.

И уже через несколько минут вдоль берега в этом тумане промчался почти неразличимый всадник – вестник предстоящего апокалипсиса, но не конь блед был под ним и не секира в руках: он спешил предупредить защитников города.



Именно благодаря ему – безымянному – все были готовы к любому повороту событий, к любой каверзе судьбы. Всматривались в полосу тумана на батареях, на кораблях, сурово глядела в сторону моря пехота и добровольцы-стрелки. По позициям ходил генерал и говорил, в общем-то, ненужные в другое время слова, которые ещё несколько дней назад вызвали бы лишь вялое выслушивание, но сейчас, в ожидании смертельной опасности, они и звучали-то совсем по-другому да и говорил их не  тот уже человек, каким Завойко был ещё вчера, ещё даже час назад. И люди слушали эти давно затёртые слова по-особому, и в каждом слове вот сейчас, в этот момент, они улавливали душами, как раскрытыми ранами, главный смысл, который не принято вытаскивать наружу по обыденке, по будням:

  – Товарищи! Сынки! Отечество наше на нас надеется. Так заслоним его от ворога! Сделал шаг назад – значит, отдал частицу нашей земли. Отогнал неприятеля – честь тебе и хвала. Убил захватчика – славу тебе пропоют ангелы господни, потому как благо ты совершил: защитить Родину – не грех это, а святое дело! Господь Бог с нами, товарищи!

Туман над уже холодной водой стал рассеиваться в начале седьмого. Ночью, ещё раз обдумывая план операции, де Пуант решил вовсе не атаковать первую и четвёртую батареи русских. До них дойдёт дело позже, а пока весь артиллерийский огонь нужно направить на перешеек, на расположенную на ней батарею, и на другую батарею, стоящую между Никольской горой и озером. Именно это обеспечит успех десанту. И только обеспечив захват десантом удобных позиций, можно будет думать и о других целях. Он вновь вызвал к себе капитана фрегата «Президент» Бэрриджа и капитана «Эвридики» де ла-Грандьера.

– Уже то, что я поручаю вам, опытным командирам, руководить двумя главными отрядами десанта, означает одно: от вас зависит успех всего дела. Думаю, что после трёпки, которую мы задали им в прошлый раз, русские не будут столь фанатически сопротивляться. Но! Внимание и ещё раз внимание! Они коварны, и ждать от них можно любой неожиданности.

 
Той же ночью у Завойко  с Изыльметьевым состоялся довольно напряжённый разговор. Капитан-лейтенант в меру возможностей, данных ему субординацией, пытался убедить генерала пересмотреть в какой-то степени план обороны. Иван Николаевич настаивал на том, чтобы часть сил была переброшена в северную часть бухты.

— Я обращаю ваше внимание, Василий Степанович, на то обстоятельство, что противник и разведку первоначальную проводил со стороны первой и четвёртой батарей, и первый обстрел, и артиллерийский штурм вели примерно с одних и тех же позиций. А посему, как мне кажется, не добившись ожидаемого результата, французы с англичанами всенепременно будут искать другие пути для взятия порта и города.

Завойко упрямо настаивал на первоначальном варианте, полагая, что противник попробует повторить первоначальный успех штурма четвёртой батареи. Он стоял  на том, что все силы должны быть равномерно распределены вокруг порта и города. Оставлять резервные какие-то отряды – преступление.  Изыльметьев же злился, наблюдая, как генерал, переполненный собственной мудростью, важно излагал свою точку зрения, однако не показывал своей досады, полагая, что это просто нерационально:

— Я прекрасно понимаю, что окончательное решение должно оставаться за вами, но и вы отлично знаете, что противник превосходит наши силы в несколько раз. И если он сформирует мощный кулак и нанесёт удар в слабом месте, а их у нас немало, то наша оборона будет опрокинута, и  даже подмога, если мы её организуем, при разбросанности сил просто не поспеет. Нас будут разбивать группами, поодиночке. Именно поэтому нам следует  создать резерв в городе или в порту и угадать направление главного удара, чтобы    использовать возможности концентрации сил. Вероятнее всего   пойдут на третью батарею, она слабо защищена. Одновременно они высадят десант и в норд-остовой части залива. Именно поэтому из команды «Авроры» мною выделена дополнительная стрелковая партия под командой мичмана Николая Фесуна, которая будет вполне в состоянии поспеть в любую точку из упомянутых мною.



...Разошлись, оба недовольные друг другом и оставшись каждый при своём мнении.

И вот то самое холодное, туманное утро. Как только туман стал рассеиваться, защитники Петропавловска увидели уже знакомую им кадрильную фигуру. Только на сей раз «Вираго» тащил на буксирах два  адмиральских корабля, самых мощных по вооружению во всей союзной эскадре. И направлялся пароход к перешейку между Сигнальной и Никольской горами, туда, где находилась самая незащищённая из всех батарея, над которой ещё до нападения посмеивались беззлобно:

– На третьей батарее у пушкарей и зады и пятки открыты!

И смотрел на приближающуюся сплотку, несущую на себе более сотни орудий, князь Александр Петрович Максутов, командир батареи, лейтенант, и старался не вспоминать, что у него на батарее орудий всего пять, что она открыта всем ветрам и всем ядрам и бомбам. Он прекрасно понимал, что шансов выжить у батарейцев практически нет, что фрегаты откроют огонь с дистанции, недостижимой для орудий с перешейка. Он не задумывался над тем, почему так всё получилось, почему кто-то будто специально посчитал перешеек слабым местом, на которое не стоит тратить строительных усилий. Если бы такие мысли пришли к нему в голову, то он непременно дошёл бы    до самого генерал-губернатора Муравьёва, который талантливо распорядился обороной, но не додумал план до конца, рассчитывая на распорядительность и смекалку тех, кому надлежало воплощать этот план в жизнь. Дошёл бы и до генерала Завойко, который, будучи прекрасным исполнителем, не имел муравьёвского таланта и механически выполнил все пункты плана, не подумав хоть что-то изменить или добавить. В результате ещё задолго до боевых действий этой батарее  дали  «оптимистическое» прозвище: «Смертельная», согласно которому Александр Максутов вместе со своей земляной батареей должен был погибнуть.

Нет, Саша Максутов не думал об этом. Хороший артиллерист, он прекрасно понимал, что уже после нескольких бортовых залпов батального огня здесь, на перешейке, всё будет сметено. Но если повезёт, и судьба оставит их в живых, то тогда батарея сможет хорошо огрызнуться.   «Аврора» не поможет: французы не дураки,
 горой прикрылись. Да и брат Димка со своей второй батареи поддержит только в том случае, если десант высадится на Седло. Но ничего. Пробьёмся!

А когда Максутов увидел, что против него развернулся бортом, бросил главный якорь и стал заводить к нему с кормы тяжёлую цепь шпринга, чтобы при стрельбе быть устойчивее, всего один фрегат «Ла Форт», он вздохнул с облегчением:  на фрегате, видимо, шестьдесят орудий, стрелять будут одним бортом – это тридцать. Против пяти. Что ж, так можно воевать! Слышал бы кто-нибудь со стороны эти математические упражнения! Слёзы бы брызнули из глаз. Но батарейцы, услышав подсчёт, согласно закивали головами:  шестеро на одного? Да, так воевать, конечно, будет полегче…

А пароход уже тянул второй фрегат на север залива, туда, где кончалась Никольская гора и где согласно плану фрегат «Президент» должен был высадить  десант.

Когда «Ла Форт»  ещё только собирался отдать буксир, чтобы остаться на огневой позиции, лейтенант Максутов приказал открыть огонь по ближней цели. Ею в этот момент оказался «Президент». Однако пароход достаточно быстро вывел фрегат из зоны обстрела. «Ла Форт» и третья батарея остались друг против друга. Началась невиданная дуэль, конец которой был предрешён, но русская батарея на ураган огня отвечала так метко, что буквально каждый выпущенный ею снаряд рвал в клочки снасти, повреждал мачты и реи, пробивал борт фрегата. Тут хорошо бы иметь зажигательные брандскугели, а их просто нет на батарее, не додумались их послать в Петропавловск какие-то чиновники! Но даже если б они и были, – мало было этого, мало! Уже через полчаса непрерывного обстрела батарея, поставленная на открытом месте и защищённая лишь земляным валиком, постепенно выходила из строя. Удивительно, но в такой кошмарной ситуации, когда бомбы разносили в клочья орудийные станки и платформы, батарея ещё вела огонь.  После очередного взрыва батарейцы увидели, что два орудия отброшены в сторону… Они ещё были вполне способны вести огонь, но для этого нужно было пушки поднять, поставить на платформы. Но где их взять, эти платформы? Да и где взять время, чтобы проделать такую работу? Третье орудие не выдержало прямого попадания: оторванное дуло отшвырнуло на несколько саженей. Александр Максутов, не
отходивший от орудий ни на минуту,   чудом уцелел при  взрыве, отбросившем четвёртое орудие. Отряхнув землю, он увидел, что    батарейной прислуге, тем, кто не погиб  и не ранен, делать было практически нечего.  Орудие осталось одно, а от фрегата отчаливает большой набитый десантниками катер и идёт прямо на батарею, в полной уверенности, что с русскими уже покончено…

На «Авроре» уже заметили новую опасность. Изыльметьев повернулся к Фесуну, но не успел ничего сказать, потому что мичман со своей немногочисленной  командой матросов, отряжённых в стрелки, уже бросился  к баркасу, уже гнутся вёсла, уже летит он на помощь – встречать вражеских десантников.

А Александр  ничего этого не видит. Не видит он и то, что никто из батарейцев к нему на помощь не придёт: ранены они, убиты, оглушены, завалены землёй. И стоит во весь рост лейтенант Александр Петрович Максутов, двадцати двух лет от роду, князь, в разорванной осколками форме, вытирает пот на грязном от копоти и земли лице, размазывая  всё это   ещё больше, и думает о том, что   пушка, возле которой он стоит, уже последняя. Нужно только постараться и попасть в   приближающийся катер. А там – уж как Бог рассудит!

Он тщательно навёл орудие, не обращая внимания на такие «мелочи», как разрывы, осколки, ядра… Пли! – сказал сам себе. Ядро вырвалось на свободу, сокрушительное, смертоносное и понеслось туда, где князь назначил ему место встречи с катером. И оно выполнило его молитву! Оно попало в самую середину катера, разметав десантников, пробив дно, и вот уже нет на поверхности почти ничего, только мольбы о помощи доносятся, да обломки плавают.

Страшный крик ужаса пронёсся над «Ла Фортом». Залп орудий всего борта превратил седловину в ад, но оставшиеся в строю защитники батареи были готовы встретить новых десантников. Лейтенант Максутов сам зарядил последнее орудие,   выпрямился, оглянулся. На помощь   бежали от берега авроровцы во главе с вездесущим Фесуном. Они уже поняли, что батарея больше не существует, что в борьбе с десантом артиллерия им не поможет, только пуля да штык сейчас их оружие. Только стойкость, храбрость и умение.    Новый залп накрыл седловину. Когда дым рассеялся, Фесун
 увидел стоящего возле пушки князя. Он был бледен и мог только выговорить:

–  Ма-ма...

Одной руки у него не было. Оставшейся рукой он зажимал рану из последних сил. Фесун бросился к нему, подхватил уже падавшего было князя, потащил в мёртвую зону, где укрывались оставшиеся в строю батарейцы и лежали раненые. Туго затянул рану, велел четверым легкораненым  нести лейтенанта в порт, к врачам.

Пока Николай занимался всем этим, было сбито последнее орудие...

...Когда потерявшего сознание от потери крови Александра Максутова несли в лазарет, навстречу шла группа стрелков. Командовавший партией лейтенант Ангудинов посчитал князя погибшим. Он остановил строй, развернул его в шеренгу и громко, чтобы все слышали, сказал:

— Ребята! Смотрите, как нужно умирать герою!

И по шеренге прокатилось громкое «ура!». И каждый понимал, что и его могут понести так же, и каждый думал о том, что если суждено будет и убьют его, то обязательно кто-то скажет: «Он погиб за Отечество!» 

А в это время уже шла бомбардировка седьмой, «Приозёрной» батареи. Фрегат «Президент» под адмиральским флагом и пароход «Вираго» методично долбили укрепления, которые,  не в пример третьей, были сооружены гораздо надёжнее. Но   здесь артиллеристы были лишены возможности использовать полностью все   орудия из-за   своего расположения: по мысли Муравьёва они должны  были вместе с шестой, «Озёрной» защищать прямой путь от берега к городу. Это была идея сухопутного генерала, который очень в малой степени учитывал возможность нападения с моря. В результате в этом направлении могла вести обстрел только часть орудий. И это был очередной промах другого генерала, бывшего моряка, который даже не задумался над планом вышестоящего начальства, исполнив его в точности по начертанному. А в смертельно опасном положении оказались капитан-лейтенант Кораллов, его батарейцы и защитники батареи.

Командовавший действиями в этой части залива капитан «Президента» Бэрридж был человеком исключительно рациональным.
Он не был трусом, о, нет! Но услышав, что канонада у Седла поутихла, он решил отвести корабли на безопасное расстояние, тем более, что русская батарея даже своими не частыми выстрелами сумела нанести им немало повреждений. А посему   Бэрридж решил, что не стоит больше рисковать, а нужно  под прикрытием самого конца Никольской горы высадить десант и окончательно брать батарею с суши. Но едва от фрегата отошёл первый баркас с десантниками, батарея ожила.     Выстрел разносит баркас в щепки, но от других кораблей эскадры уже идут всё новые и новые волны шлюпок и катеров: началось общее десантирование. Более двадцати «посудин» и два бота, переполненные семью сотнями французских и английских десантников  устремляются к берегу. Французы высаживаются поодаль, чтобы вскарабкаться   по крутому склону и скалам на гребень    горы, англичане выстраиваются против разбитой шестой батареи. Эта часть плана была исполнена   как по нотам: в точности, ею предусмотренной, «Вираго» приблизился к берегу на расстояние картечного выстрела и через головы наступающих открыл из всех своих шести орудий огонь по прибрежной полосе,   очищая им путь от возможно укрывшихся русских. А пушки «Президента» продолжали громить седьмую батарею...

Буквально за несколько минут до этого поручик Губарев со своим небольшим отрядом поднялся со стороны порта на Никольскую гору. Впрочем, «поднялся» — слово вовсе не подходящее для того, как это происходило. Они бежали. Бежали круто вверх, осыпая камни и землю, бежали в большинстве степняки-равнинники, не привыкшие к загораживающей небо линии горизонта. Поднявшись, рассыпались по гребню, переводили дыхание. Но поручик уже углядел десантников, высаживавшихся на берег, увидел разбитую седьмую батарею и артиллеристов, отходящих к следующей батарее — «Озёрной». Губарев увидел шедшего последним пошатывавшегося капитан-лейтенанта Кораллова с обмотанной головой, успел понять, что десант теперь будет нацелен на эту шестую батарею, что её защитникам нужна помощь. И ещё одно понял Губарев: совершенно неприкрытыми остались пороховые погреба, вернее — те железные корабельные цистерны, которые за неимением ничего лучшего Завойко приказал использовать для хранения боеприпасов. Стоило только кому-то из противников обратить внимание на эти странные сооружения, присыпанные землёй, то защитники Петропавловска разом лишились бы возможности долго сопротивляться.


Не увидел, не заметил Губарев высадку второй части десанта. Ему бы оглянуться! Только даже если он и увидел бы высаживавшихся французов, то всё равно – в этот момент главная опасность была там, на дороге к Петропавловску.

Поручик поднял всю свою группу:

– За мной, ребята! Нашим помощь нужна! Ударим с фланга!

Они снова побежали. Теперь вниз, к окончанию вытянутой Никольской горы, срываясь и катясь кубарем, думая при этом не о том, как не переломать кости, а о ружье да о штыке, без которых ты не воин, а так — недотыкомка какой-то...

И если хотя бы в этот момент Губарев оглянулся назад, в сторону Седла, то уже точно увидел бы он, как третья часть десанта упрямо лезет в гору по крутизне со стороны перешейка, вторая — со стороны залива, ещё не зная, что отряд русских освободил гребень и облегчил тем самым выполнение поставленной перед десантниками задачи. Но и тогда Губарев не повернул бы свой малый отряд!

А тем временем поручик  Гезехус и капитан-лейтенант Кораллов, добравшийся до шестой батареи, открыли огонь по пехоте картечью. Явление во всей красе этой батареи стало для противника полной неожиданностью. Заняв седьмую, полностью разбитую артобстрелом, батарею, лейтенант Паркер, командовавший этой частью десанта, велел продолжить движение к городу и порту, предвкушая скорую победу. Но после первых же залпов «Озёрной»   бодрое продвижение в образцово-показательном строю резко нарушилось, приостановились атакующие, попятились... В самом большом отряде вторжения падали убитые и раненые, и обычная открытая укреплённая батарея выросла в отчётах англичан в монстра фортификации. А многие из участников сражения тоже писали потом в мемуарах и газетных статьях, что батарея была «наподобие замкнутого укрепления с палисадом и рвом» и что «для завладения ею понадобилась бы правильная осада».

И в этот момент был ранен случайной пулей конь по кличке Рыжий. Событие в горячке боя незначительное, если бы не его
последствия. Рыжий, конечно, испугался. Оно и понятно – конь ведь, не русский солдат. От боли он рванул, куда глаза глядели, а точнее –   не видели, что впереди глубокий ров, а к упряжи прицеплена полевая пушка, единственная в гарнизоне, прикрывавшая пороховые погреба. Рыжий нёсся, сломя голову, и тащил за собой, кроме пушки, казака Карандашева, который сообразив в одно мгновение, что и конь, и пушка сейчас погибнут, не выпустил постромки, окликая своего любимца. Но тот ничего не слышал. Карандашев ухитрился всё же встать на ноги. Всеми силами, упираясь, натянул упряжь и остановил коня. Видя всё это, англичане открыли сильный огонь по казаку и его другу Рыжему. Одна пуля всё же достала Карандашева, раздробив кость предплечья, но он, превозмогая боль, сумел-таки навести заряженное картечью орудие и выстрелил. Полевая пушка и без того предназначена была для сравнительно близкого боя против пехоты, но сейчас она оказалась даже ближе, чем только можно себе представить, и картечный залп нанёс сокрушительный удар по рядам англичан, бросившихся было захватывать орудие. Вояки бросились врассыпную. И именно в этот момент появился отряд Губарева, скатившийся с горы и с ходу ударивший во фланг англичанам. Атака была неожиданной и жестокой: выстрелы смешались с мощным «ура!», штыки пропарывали красные мундиры, на которых совсем не была видна кровь, и низина расцвела алыми маками...

Десант отступил к берегу. Ближе других к Никольской горе оказался лейтенант Паркер. Он был растерян, и вся его британская гордость была уязвлена тем, что налетевшие без всяких правил, очень напоминавшие разбойников или пиратов русские так быстро сломили боевой дух его солдат. Он ещё надеялся, что беспорядочного бегства не будет, что ему удастся привести десантников в чувство, что они услышат его команды. Но он не знал о том, что в самом низу Никольской горы укрылся небольшого росточка, невзрачный рекрут. В Сибирском линейном батальоне, где он служил, над Иваном Сунцовым, над его непонятливостью и нерасторопностью беззлобно подсмеивались. Но как неправы были его сотоварищи! Сунцов, вопреки сложившемуся о нём мнению, очень быстро приметил фигуру вражеского офицера, так же быстро сообразил, что вполне может его захватить. Его сослуживцы не знали и того, что был Сунцов отличным  охотником. Именно по-охотничьи Иван скрадывал офицера, укрываясь за бугорками да за малыми кустиками. А когда до того оставалось две-три сажени, Паркер почему-то резко обернулся.
Услышать что-то в таком грохоте было невозможно, скорее каким-то первобытным чутьём почувствовал Паркер  опасность, но было уже поздно. Поняв, что поймать врасплох англичанина ему не удастся, Сунцов выстрелил. Стрелял он очень хорошо...

Остатки разбитого английского десантного отряда не посмели ретироваться на корабли. Они отошли по берегу вдоль Никольской горы и тоже стали подниматься на гребень, господствующую высоту, с которой уже забравшиеся французы и другой английский отряд, удобно расположившись,  начали обстрел Петропавловска, порта и стоявших в бухте кораблей  из штуцеров и мортиры, которую затащили на гору. Это было очень опасно: всё обстреливаемое пространство было у нападавших как на ладони, огонь из мортиры нанёс повреждения в такелаже «Авроры», была пробита навылет грот-мачта, город и порт обстреливали и с кораблей соединённой эскадры, в Петропавловске были разрушены несколько домов, загорелся рыбный сарай, который тушить уже было некому — все, кто мог держать в руках оружие, приготовились к уличному бою...

Генерал-майор Завойко в какой-то момент даже поддался панике. Он не понимал, куда делся отряд Губарева. Ведь его стрелки заняли гребень Никольской! А потом не было там никакой стрельбы, штыковой драки. Партия Губарева ... исчезла! Вместо неё появился противник. Неужели там все... Он с трудом одолел сильнейшее желание немедленно отдать приказ об отступлении. Вместо этого спросил ближайшего офицера:

–  Кто там со стрелками защищает шестую?

–  Портовая партия волонтёров с мичманом Михайловым, тридцать человек. И мичман Анкудинов, тот самый, который с третьей батареи потопил шлюпку. При нём двадцать матросов. Все они с «Авроры».

Прибыл вестовой с запиской от капитан-лейтенанта Кораллова. В ней сообщалось о гибели седьмой батареи, об атаке английского десанта,  неожиданной помощи отряда поручика Губарева и отступлении англичан.

Отлегло от сердца. Теперь главная задача — Никольская гора.
Завойко черкнул короткий приказ: защитникам батареи и отряду Губарева штурмовать высоту.

Он не мог знать, что ещё четверть часа назад поручик Губарев, осмотрев оставленное англичанами поле боя и забрав документы у убитого лейтенанта Паркера, снова обратился к   волонтёрам:

  —  Ну, я думаю, что здесь вы своё дело сделали славно. Но противник занял наше место. А потому дело чести — вернуть позицию. Побежали назад! Вперёд! — И расхохотался над сочетанием несочетаемых слов. Повторил:

— Вперёд назад, ребята!   И помните: вы ещё нужны России. А потому — не устраивайте из войны парада, прячьтесь, петляйте как зайцы, ничего в этом обидного нет. Вы должны наверх подняться живыми. А там — уж как Бог даст. За мной!

В это же самое время  сильно раздосадованный повреждением грот-мачты капитан-лейтенант Изыльметьев сказал мичману Фесуну:

—  Нужно сбивать французиков с горы, Николай Алексеевич! Берите свою команду и попытайтесь забраться наверх. Не сможете, так хоть отвлечёте их. Ведь когда-нибудь генерал поймёт, что там сейчас — самое главное сражение предстоит. Так что уверен: подмога придёт очень скоро.

Похоже было на то, что все защитники Петропавловска, не столько подчиняясь команде, а действуя по зову сердца, двинулись туда, где сейчас была главная опасность. Кроме отряда Губарева, волонтёров Михайлова, авроровцев Фесуна и Анкудинова, уже поднимавшихся по склонам, к Никольской бежали готовые к любой драке стрелки Арбузова, новые группы моряков под командой Жилкина, Давыдова, Кандракова, Пилкина, пушкари с разбитых третьей и седьмой батарей, мелкие группы добровольцев из города, в основном камчадалов... Уже потом подсчитали, что всего их набралось около 250 человек, но в тот момент никто об этом не думал, все были подняты неведомой силой и шли под пулями более девяти сотен англичан и французов, уже получивших к этому времени серьёзное подкрепление. Под пулями, а главное – под гранатами, которыми противник забрасывал сверху наступавших, карабкавшихся
по крутым склонам, цеплявшихся за кусты, падавших и снова встававших! Руководить таким боем просто невозможно, в нём каждый отряд или группа выбирает свой путь,  появляясь на поле боя (какое поле? откуда здесь, на крутой горе, поле?) в разное время и заставляя противника суетиться, перебрасывать свои силы с места на место.

Особо страшна была неумолимость, неизбежность продвижения русских. Их словно ничто не брало, они шли и бежали вверх, а когда первые поднялись на гребень, они не залегли, не стали вступать в перестрелку. Они бросились в штыковую атаку. И раздалось громкое «ура!», которое быстро нарастало со всех сторон:

«Ура!»

«Р-р-р-а-а-а!»

«А-а-а-а-а-а-а-а-а!»

Добрались. Схватились. Умолкла артиллерия, совершенно бесполезная в этот момент. Умолкли крики. Только отдельные выстрелы, хриплое дыхание да   слова,  чаще всего выдыхаемые с последним вздохом или с ударом: «мама», «Бог», «получай», «на!»…

Шансы на жизнь – не поровну, у захватчиков их более чем втрое больше.  Все дерутся со всеми. Бой штыковой, бой рукопашный, бой кулачный... У Василия Ордынца — незадача такая: патроны кончились, а у ружья штык обломился. Насели на него трое, так он ручищей своей припечатал одного, другого... Третий, самый молодой, растерялся, смотрит в ужасе. Ордынец схватился за дуло штуцера, дёрнул, зарычал:

— А ну, отдай!

Ружьё забрал, а хозяину — мощный пинок под зад. Покатился вниз по склону. А там причаливает баркас, привёз подкрепление и раненых должен увезти. Десантники всё наверх поглядывают, где драка идёт. А надо бы вокруг посмотреть. Вот и не заметили унтер-офицера Тимофеева и матроса Абубекерова. И напрасно не заметили. Может быть, пожили бы ещё.  Семь матросов полегли на берегу,
заколотые штыками. Гребцы и опомниться не успели, как удальцы уже исчезли в камнях.

...А драка идёт не на жизнь, а на смерть. Немногие люди, оставшиеся в Петропавловске, в порту, на батареях и кораблях смотрели на   зелёный склон и на гребень горы, где перемешались красный, синий, белый цвета, и Бог или дьявол размазывали эти цвета по такой яркой зелёной палитре...

Парнишка, молодой матрос с «Авроры», на крутом склоне выронил ружьё и покатилось оно и исчезло где-то внизу. Делать нечего — утрата оружия в бою дело серьёзное. По скалам спускаться трудно, приходится хвататься за кусты, по сторонам не очень-то поглядишь. Вот и столкнулся, безоружный, с двумя английскими солдатами, поднимавшимися по склону. И подняли они свои штуцеры, то ли приглашая в плен, то ли желая  отправить его на небо. На размышления не было ни мгновения. Оттолкнулся от горы матросик и полетел... И обхватил англичан за шеи, сбил в прыжке с ног и покатился вместе с ними под гору, громко зовя на помощь. И в тот момент, когда группа распалась на фрагменты, ошеломлённые падением на камни, откуда ни возьмись, появился смуглолицый мальчишка-камчадал. Он невозмутимо глянул на то, как матрос хватил камнем по голове одного англичанина, и так же невозмутимо заколол штыком второго...

На гребне камчадалы, все – прекрасные стрелки, расположились вокруг дерущихся  и отстреливали самых активных и опасных противников. Но самые опасные были всё же на русской стороне. Матрос Алексей  Степанов одолел в рукопашной английского офицера, сам был ранен, сделал себе перевязку и снова вернулся в бой. Другой матрос-авроровец Халитов не дрогнул, когда его окружили  враги. Когда он вырвался, оставив четырёх убитых им солдат, остальные в ужасе бежали.

В этой безумной драке невозможно было что-то помнить, о чём-то думать, кого-то вспоминать... Бежит на меня справа. Хочет достать штыком. Как Арбузов учил? Отбил штык. Повернулся резко. Прикладом по морде. Добить.  …Сзади! Упал под ноги. Он кувырнулся и покатился с горы. Нашего одолевают. А ну-ка. Один. Второй. Ах, не заметил… Меня больше нет...


Взлетали души к небу легко и плавно, на суд Божий. Кому будет прощён тяжкий грех человекоубийства? Вон Ордынца душа. Ему Бог простит, хотя пятерых к праотцам отправил. Он-то грешить не хотел, он бы рыбу ловил да детей растил. А те пятеро хотели убивать. Пришли за тысячи миль от своего дома... Что ж. Пятеро захватчиков за одного защитника. Неплохой счёт, неплохой... Светится душа Ордынца и лёгким облачком возносится всё выше и выше...

Такого сумасшествия, как этот бой, не мог вместить просвещённый человеческий разум  девятнадцатого века. Люди, изобретая всё новое и новое оружие, убивающее на расстоянии, стали бояться единоборства, страшиться вида крови. Им бы всё лучше издалека, пушками, бомбами, гранатами. А здесь — запах пота навалившегося на тебя мужика, норовящего схватить тебя за горло...

Выдержать такое побоище долго просто невозможно. Должен когда-то наступить момент, когда кто-то один... Один! Побежит, спасая свою жизнь, его заметит второй: чем я-то хуже? Я тоже жить хочу! И     тоже уступит его душа... Именно в такой момент проигрываются сражения!

И такой момент наступил. Дрогнули французы, дрогнули англичане. Подались назад, отбиваясь от озверевшего противника, побежали, покатились под гору, падали на камни, многие уже не вставали. В местах, где спуска не было, только скалы, прыгали вниз большими группами с надеждой на удачу и разбивались. Оставшиеся в живых бросались к своим шлюпкам и баркасам. А наверху русские солдаты, матросы и их командиры вспомнили, что у ружья есть не только штык, но и заряды. Над обрывами, во всех удобных точках  уже спокойно залегли стрелки и ос`ыпали отступающих градом пуль. Ни корабельная артиллерия, ни береговые батареи ничем помочь не могли: бегство проходило под прикрытием Никольской горы. Зато корабли эскадры открыли огонь по гребню картечью и ядрами. Бесполезно, правда, стреляли, потому что картечь не долетала, ядра перелетали...

А камчадалы, удивительные камчадалы! Вобравшие в себя русскую удаль отцов и северное спокойствие, хладнокровие в любой ситуации   от матерей своих, с детства приученные к охоте на
крупного зверя, они поражали бегущего неприятеля безошибочно. У них счёт был самый простой: один выстрел — один солдат...

Вода возле берега изменила цвет. Раненые входили в волны, скользя на подводных камнях, и окрашивали их своей кровью, а многие, так и не добравшись, падали и больше не показывались. Многовёсельный баркас приближался к берегу при четырнадцати гребцах, а отходил при пяти. Отовсюду доносились крики боли, крики о помощи, крики страха...

Это был полный разгром десанта. После того, как последняя уцелевшая шлюпка отошла от берега более чем на пару кабельтовых, русские матросы, солдаты, офицеры, добровольцы встали во весь рост на гребне Никольской горы,   в неудержимом порыве подняли кверху своё многострадальное оружие и выдали такое победное «ура!», что его было слышно далеко окрест.

Да, это была полная и безоговорочная  победа. Сила духа немногочисленных защитников одолела хорошо оснащённую и многочисленную захватническую экспедицию. Об этом сказал Завойко, когда все спустились с горы к пороховым «погребам», куда перенесли и всех –  и своих, и чужих –  убитых и раненых. Общий отбой был дан вскоре после полудня, когда стало ясно, что последний корвет противника ушёл в сторону Тарьинской губы, вслед за остальными кораблями эскадры. И вот генерал предупреждает всех о том, что нельзя успокаиваться, возможно новое нападение, нужно срочно восстанавливать пострадавшие батареи...

Но эскадра, сильно потрёпанная, больше не вернулась. Это только много позже, из английских источников стало известно, что   в последний день экспедиция потеряла убитыми 273 человека, ранены 162. Всего союзники в Петропавловске потеряли более 450 человек. Общие потери русских за все дни осады — 38 убитых и 77 раненых.

Что помешало эскадре продолжать попытки захвата города? Большие потери или депрессия после ряда неудач? Трудно сказать. Во всяком случае, де Пуант объяснил свой приказ уходить так: через месяц-полтора здесь начнётся зима, так что помощь и возобновление продовольствия и боеприпасов будут невозможны. Именно поэтому с началом навигации следующего года никто и ничто нам не помешает
вернуться сюда, установить блокаду, и тогда от голода яблочко само упадёт к нам в руки...

А в тот день и в тот час все собравшиеся возле пороховых «погребов» опустились вслед за генералом на колени и молились. О погибших и увечных, о спасении семей своих и Отчизны нашей, о том, чтобы   Господь не испытывал бы больше этот русский край, а дал бы силы защищать его — далёкий для кого-то, а для них уже родной и близкий.



И из всего сонма лиц, имён, поступков, подвигов, из всего, что уже было и что последовало позже, вдруг неожиданно в памяти всплывает один человек – незаметный. Он даже в нашем повествовании о далёких временах лишь промелькнул мимолётно. Но, постарайтесь, напрягите память, может быть, он вам запомнился. Матрос Семён Удалой. Тот самый, которого в Петропавловске вместе с другими безоружными матросами, с женщиной и детьми взяли в плен французы. Вспомните его – бесшабашного, весёлого, неунывающего, в полном соответствии со своей фамилией. Вот ему, простому русскому матросу, довелось остаться в народной памяти навсегда.

Он пробыл на французском корабле в плену около года. По живости характера, по способности своей к общению он довольно быстро освоил французский язык в пределах необходимого для его теперешней жизни. Работали русские так же, как все матросы, только им доставалась работа почернее. С открытием новой навигации союзники приступили к выполнению своего давно намеченного плана нового нападения на Петропавловск.

Генерал-губернатор Восточной Сибири и Дальнего Востока Муравьёв тоже пришёл к выводу, что такая попытка будет сделана. И яблочко, действительно, упадёт в руки союзников, потому что в течение зимы просто невозможно подкрепить город его мечты ни людьми, ни орудиями, ни флотом. Понятно, что противник пойдёт тогда, когда бухта ещё будет скована льдом. Понятно и то, что силы союзники соберут на сей раз побольше. И не будут они высаживать  десант, а просто блокируют все подходы и будут морить  голодом
 город, методично обстреливая его корабельной артиллерией и разрушая его до основания…

Николай Николаевич сумел расшифровать планы союзников и принял необходимые меры, кои надлежало сохранять в наистрожайшей тайне. Он не только разработал план действий, но и заручился поддержкой этого плана во всех инстанциях. И ещё не вскрылся лёд, как началась огромная работа по… пропиливанию  прохода во льду, чтобы все корабли, собравшиеся к зиме в бухте, могли задолго до сроков, намеченных союзниками, выйти в открытый океан, полностью загруженные всем ценным, что только можно было вывезти из небольшого городка. Было вывезено и всё население, и Петропавловск, таким образом, полностью терял свою ценность для союзников. При этом Муравьёв, памятуя о том, что ни французам, ни англичанам до той поры не было известно о том, что Сахалин является островом, и о существовании пролива, приказал увести корабли и укрыть их именно там и тем самым укрепить устье Амура, о возможности входа в которое не знал ещё никто в мире.

По приказу Муравьёва всеми работами по эвакуации руководил лично вице-адмирал Завойко (он всё-таки дождался вожделенного морского звания!). Великолепный исполнитель, он организовал дело так, что, выполнив дотошно все указания Муравьёва, остался в памяти жителей Петропавловска именно не исполнителем, а инициатором великого переселения, перехитрившим союзников…

К тому времени, когда соединённая эскадра только двинулась в сторону Камчатки, город был уже пуст. Немногочисленные камчадалы и не пожелавшие покинуть полуостров люди в любую минуту готовы были подняться со своим немудрым скарбом и уйти в горы.

Но союзники не знали всего этого! Они жаждали реванша, они были уверены в том, что всё осталось без изменений, и на сей раз Петропавловск будет взят. Капитан корабля, на котором находились русские пленные, был настолько уверен в предстоящем триумфе и спокоен за результат длительной бомбардировки, что позволил себе порезвиться. Уже на подходе к Петропавловску, когда пришлось к слову, он поспорил со старшим помощником о том, что сумеет поставить русских к орудиям и получить удовольствие от созерцания
 того, как пленные будут громить свой же город. Пари было заключено, пятеро пленных были выстроены на палубе. Их специально поставили так, чтобы они могли видеть вдали весь залив, силуэты Никольской и Сигнальной сопок и угадывающиеся городские строения.

– Кто из вас умеет стрелять из орудия?

В ответ – молчание.

– Кто?! Если никто не умеет, значит, вы нам не нужны. Значит, вас всех забьют линьками до смерти. Кто?!!

Удалой шагнул вперёд:

– Я, мусью капитан!

– Отлично! Станешь вот к этому орудию. Стрелять будешь по городу и порту.

Товарищи Степана, очень его уважавшие, смотрели ошеломлённо и отчуждённо. Словно волна презрения обрушилась на него. Он повернулся к ним:


– Вы это чего удумали? Стало быть, я для вас уже и не друг, если вы так обо мне… Запомните: ни один из вас не умеет стрелять из пушки. Я один! Так и говорите, если бить будут.

Он вновь посмотрел на капитана:

– А если я откажусь?

– Тогда я прикажу вздёрнуть тебя вон на той рее.

Верхняя рея фок-мачты была очень высоко.

– Ну, тогда ничего делать не остаётся! – Он по-шутовски сокрушённо развёл руками. – Тогда адью, мусью!




И Семён Удалой, в своё время один из самых ловких матросов, бросился к вантам и стал карабкаться вверх со всей скоростью, на какую был способен. Фигура его делалась всё меньше и меньше. Старпом выстрелил из пистолета, но безрезультатно.

И с огромной высоты, где, казалось, до неба – рукой достать, донеслись слова обыкновенного, рядового матроса, слова, которые должны бы помнить все русские люди, но как же часто они забывают такую простую и святую истину!

– Братцы! Никогда-никогда не стреляйте по своим!!!

И – словно птица взлетела – прыгнул Семён с самой верхушки мачты. Прыгнул, твёрдо зная, что взлетает на небо…         

               





 


Рецензии