Повесть о приходском священнике продолжение 76

 Все тяжелое пройдет, все лучшее настанет
Для Бируте...

Под утро удалось немного задремать. Ветер утих, но дождь продолжал тарахтеть по крыше, заливая двор потоками воды. Одежда сохла медленно. Укутавшись в плед и старую ватную фуфайку, забытую еще весной Володей Плейшнером, я отправился искать сухие ветки. К вечеру нужно было насобирать их как можно больше. Возникала другая проблема, — еда. Я вынул из кармана остаток денег, пересчитал их несколько раз, словно надеясь, что с каждым пересчётом они умножатся. Только чуда не случилось. Распределив финансы, решил купить первым делом полиэтиленовую плёнку, чтобы хоть как-то закрыть лишённые стекол окна, а на оставшиеся деньги — несколько килограмм вермишели и круп, какая-никакая еда. Оставалось совсем немного, и я решил это отложить на всякий случай.
 Дожидаться окончания дождя не стал. Он лил непрестанно, и уже после обеда я понял, что если не пойду сейчас в магазин, то останусь голодный и в холоде. Идя улицами посёлка, заметил, как прохожие, одни с удивлением, другие с непонятной неприязнью, смотрят на меня. Конечно, увидеть человека глубокой осенью, да ещё в такую погоду, в одном свитере, без зонта, представлялось весьма удивительно. А насчет презрительных взглядов несложно было догадаться, что Бабаиха успела нажаловаться селянам, какой я жуткий негодяй. Слухи мигом разнеслись по посёлку, так что теперь те люди, с которыми я ранее был в хороших отношениях, отворачивали голову, шептали вслед укоры и упрёки, не отвечали на приветствие. Сказать, что мне было обидно?.. Непонятный стыд обуревал больше чем несправедливые укоры.
Возвращался домой я абсолютно мокрый. Все-таки решился зайти к Бабаихе, забрать оставшиеся вещи, тем более что они были мне так необходимы. На мой стук старуха и не думала открывать. Видимо, она увидела меня в окно и теперь наслаждалась тем, как я стою на пороге, в одном свитере, под проливным дождём, пытаясь привлечь её внимание. Пришлось колотить в окна, чувствуя, как накипает внутри буря гнева и раздражения.
 — Чего тарабанишь?! Зачем окна бьёшь? — послышался злобный, кряхтящий голос старухи из-за двери. — Я сейчас соседей позову. Убирайся отсюда! Вон пошёл!
После этих слов Бабаиха чем-то ударила в дверь с такой силой, что та задрожала, теряя потрескавшуюся облицовку.
 — Мне вещи только забрать, — как можно спокойнее попросил я. — Курточку хотя бы отдайте, холодно очень.
 — Убирайся прочь! — опять заорала старуха. — Дверь не открою, не проси! Ещё убьёшь меня! Вера сказала, чтобы никому не отворяла, только ей! Я старый больной человек, мне страшно!
 — Хорошо, не открывайте дверь, — продолжал просить я, — через окно курточку просуньте, будьте человеком!
 — Всё! Разговор окончен! Уходи, а то кричать стану!!!
 Снова послышался какой-то грохот, после которого задрожали даже окна. За дверью что-то попадало, разбилось, безумная старуха заголосила странным, истерическим голосом, в котором едва узнавались слова девяностого псалма. Стало немного не по себе. Раньше мне никогда не приходилось с таким сталкиваться, поэтому решил, что лучше сейчас уйти отсюда.
 Странные чувства будоражили душу. Нельзя, да и не очень хотелось постигать причину происходящего. Наверное, я попросту устал, где-то даже отчаялся.
Огонь в камине успел погаснуть, тлели лишь несколько лучинок. Тонкие ветки быстро сгорали, практически не оставляя жара. Я принес из посадки несколько поленец, только они были сырые и не хотели гореть, издавая лишь резкое шипение от выделяющегося кипящего сока.
 Кое-как забив окна плёнкой, я возымел надежду, что это хоть немного сохранит тепло в доме. Дело двигалось к вечеру, пора было подумать об ужине. Воду пришлось набирать в речке, так как иного способа сварить вермишель я не видел. Речная вода после дождя и шторма выглядела мутной, с примесью ила. Только выбора не было. Разведя огонь, поставил кастрюльку на заранее приготовленный кирпичик в средине камина.
 Темнело. Сидя в одиночестве в стенах пустого дома, я мог во всём изяществе наблюдать приход ночи. Сумерки незаметно вползали в комнату, погружая её в кромешный мрак. Грустно и неуютно становилось от этого мрака. Душа скорбела, тосковала.
 Словно вспышка молнии, ворвались воспоминания об Ане, с горечью осознал, как мне её сейчас не хватает. Была бы она здесь, рядом, и все неприятности отошли бы, рассеялись. Нестерпимая боль обожгла сердце. Казалось, она разорвёт сейчас грудь, заставит вскрикнуть, убьёт меня. Молиться совсем не хотелось, не хотелось думать о церкви, о Боге. Я снова представил старцев-пустынников, как нелегко им приходилось, но быстро отогнал эти мысли. Старцы сознательно шли к такому образу жизни, а у меня никто не спрашивал, хочу я или нет. Вот так случилось, так произошло, — принимай как должное. Не справляюсь я, не могу.
 Это было отчаяние. Одно из самых отвратительных состояний, в которое может погрузиться человек. Беспомощность, невозможность что-либо исправить, осознание своей ничтожности давило, разрушало и одновременно вразумляло, ставя на колени гордыню. Ничто я без Тебя, Господи! Такие мысли немного успокаивали, дарили надежду, на то, что Бог увидит переносимую нужду и обязательно явит свою милость. Но тут же её сменяла другая мысль, более навязчивая, убедительная, сопровождаемая гнетущей тоской и раздражением: нет, никто тебе не поможет, никому ты не нужен, слабак, ничтожество, жалкий червяк! Сдохнешь от тоски, холода, иссякнешь, изморенный голодом! Некому тебя пожалеть, нет того, кто поддержал бы. Один как перст, одиночество — твоё наказание. Молиться станешь, тебя не услышат. Плакать надумаешь, некому будет утешить. Радость придёт в твой дом, с кем поделишься? И когда я вникал в суть этой мысли, ужас охватывал сознание, крушил последние искорки надежды, угнетал, приводил в исступление. Аню не вернуть, а без неё мне не выжить, не справиться. А Господь Бог? Он ведь самый близкий, самый скорый и надёжный помощник, любящий Отец... Только я не настолько верующий, видимо, раз люблю жену больше Бога. Недостоин Его, как говорится в Евангелии.
 Закипела в кастрюльке вермишель, пенясь желтоватой речной водой. Большей гадости, чем сваренный в тот вечер ужин, мне пробовать не доводилось. Несолёная, липкая вермишель не лезла в горло, так что пришлось ложиться полуголодным. Уснуть также не удавалось. Надо было периодически просыпаться, чтобы подкинуть в камин дров. Камин и всё вокруг него дышало теплом. Но стояло отойти на метр, как царство холода вновь хватало в свои ледяные объятия. Плёнка на окнах практически ничего не давала, разве только сквозняки перестали гулять по комнатам. Мало того, дом наполнился каким-то непонятным, влажным воздухом, скорее всего из-за той же плёнки. Но что делать, это был единственный вариант сохранить тепло.
 Наутро я почувствовал слабость, озноб и головокружение. Вероятно, прогулки под дождём не прошли бесследно. Мысль о том, что могу слечь от болезни, немало пугала. Не хватало ещё подхватить простуды или того хуже, воспаления лёгких. Собирая дрова, убедил себя, что нужно всё-таки любым способом добраться домой, к родителям. Сейчас разожгу огонь в камине, вскипячу какой-нибудь чай, соберусь с силами и пойду к тёте Нине или Плейшнеру, одолжу денег на дорогу.
 Ближе к обеду стало совсем худо. Участился кашель, острая боль тревожила горло, появился насморк. Есть совсем не хотелось. Насильно заливал в себя чай, сваренный из малиновых веток. Это немного помогало, на время облегчая боль в горле и дыхание. Только слабость постоянно валила с ног, приковывая к креслу. Сидеть становилось утомительно, так что пришлось сделать настил со всякого рода материи, как то: одеял, скатерти, полотенец, прямиком на полу, возле самого камина. Ложась на импровизированную постель, я понял: куда-то идти сегодня попросту не смогу. Слабость была такая, от которой не хватало сил даже передвигаться по дому, не то что ходить на дальние расстояния.
 — Ничего, — успокаивал я сам себя, — отлежусь сегодня маленько, а завтра с утра уж точно через не могу пойду к тёте Нине. А то, не ровен час, ещё окочурюсь, никто и не найдёт.
 Усталость, голод, недомогание мигом окунули в беспамятство. Странные видения поплыли в забытьи. Мрачные, пугающие химеры сменяли друг друга, пронося моё сознание в лабиринтах сонных эпизодов. Страх, тоска завладели душой, это ощущалось даже во сне. Пытаясь вспомнить слова хоть какой-нибудь молитвы, натыкался на мимолётные фразы, отрывки из песен, мирских книг, чьих-то диалогов.
Вдруг в пустоте я почувствовал присутствие кого-то очень близкого и родного. Он находился за спиной, словно прячась, но я был уверен, что это друг, он не причинит вреда. Только кто же это? Так хочется обернуться, но нет сил... Хочется, и нельзя! Я словно не владею собой, всё происходит будто не со мной.
 — Витя… Отец Виктор, я с тобой… Была и буду. Тебе нужно идти дальше, это судьба, — голос такой знакомый, такой родной.
Аня… Конечно, это Аня! Я снова силюсь обернуться, но ничего не выходит. Голова, шея, ноги не слушаются.
 — Аня, я не могу тебя увидеть, — шепчут мои губы, лицо заливают слёзы, в горле помимо боли застрял тяжёлый ком.
 — Этого не нужно, — тот же голос сзади говорит ласковым тоном. — Ты, главное, помни, что я тебе сказала.
 Хочу что-то ещё сказать, но вдруг прихожу в себя, открывая глаза. Кругом темнота. Видимо, пришла ночь. Огонь в камине еле теплится. Бросив оставшиеся дрова в камин, я достал с кирпичика кастрюльку, налил в кружку кипятка. Вода тоже заканчивается. Голова кружится, хочется есть. Готовить нет сил, впрочем, как и желания. Открыв пакет с вермишелью, взял горсточку, отправил в рот. Невыносимая гадость! Трещит на зубах, размокает, оставляя горьковатый вкус. Ем через силу, стараясь не жевать. И тут в голову опять лезут каверзные мысли: «Зачем себя мучить? Зачем есть то, что несъедобно? Всё равно не поможет. Умрёшь от простуды, воспаления лёгких, ангины, заражения. Никто не узнает, не найдёт».
 — Господи, милостив буди мне, грешному! — вырываются сами собой слова молитвы.
Ложусь на настил и тут же проваливаюсь в сонное небытие. Сны практически не снятся. Лишь пустота, мрак, какие-то отрывки из прошлой жизни. Среди ночи несколько раз просыпался. Стало очень холодно. Камин погас, а разжигать нечем.
 — Надо дверь пойти открыть, — сказал сам себе. — Может, кто идти будет мимо, заглянет в дом, меня найдёт. А там попрошу помощи. Глядишь, Аля наведается. Обещала ведь навещать.
 Улица дышала холодом. Заморозки покрыли землю, устлав её белым крошевом и ледяными зеркалами недавних ещё луж. Вдохнув ночной прохлады, я словно взбодрился, пришёл в себя. Невыносимо хотелось пить. Сорвав присохший листок подорожника, слизал с него изморозь, то же самое сделал с несколькими опавшими и принесёнными ветром из посадки листочками молодого клёна. Слабость валила с ног, не было сил стоять. Оставив дверь веранды настежь открытой, поплёлся в дом. По сравнению с улицей в доме всё-таки было значительно теплее.
Сколько пролежал в беспамятстве, не знаю. Открыв глаза, понял, что на улице день. Хотелось есть, а больше всего пить. Поднимаясь, едва не упал. Я настолько ослаб, что практически не мог ходить.
 — Господи! — вырвалось из уст. — Помоги мне! Как же так? Ты совсем оставил меня!
 Невообразимое возмущение вдруг охватило душу и сознание. Зачем я здесь? Никому не нужный, брошенный, забытый. Бог, в которого я так верил, не печётся обо мне, не обращает Свой взор в эту одинокую хижину. Как тогда хотелось чуда! Какого-нибудь чуда... Вот откроются двери, войдёт добрый человек, удивлённо посмотрит на меня и
тут же поможет. Решаться мигом все проблемы... Всё решиться. Я чувствовал, как накипает внутри озлобленность, отчаяние. Как с ужасом приходит осознание своей беспомощности, ничтожности.
 — Где Ты, Господи?! — шептали губы. — Помоги!!!
 Дрожа от холода, лёжа на твёрдом полу, я с досадой убеждался в том, что вся эта вера, упование — не больше чем химера, жившая доселе в моей душе. Стыдно сейчас вспоминать весь тот ропот, укоризну, взбунтовавшуюся на Бога. Бесясь в безумной злобе, я больше не молился, да что там, думать об этом не хотел. Возмутился, охладел, находясь на краю пропасти. Практически забрал дьявол мою душу, и лишь милосердие Господне, даже когда я почти отказался от Него, не оставляло меня, держа за край волоска.
Дальше будет....