Элиза. Гл. 1

"Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют —
И жизнь могущая дает
И пышный цвет и сладкий плод…"
А.С. Пушкин

Согласитесь — ведь после Александра Сергеевича (и в этом тоже его заслуга) бранить дни поздней осени стало у нас моветоном. Ещё бы, хоть и унылая пора, но — очей очарованье! В багрец и золото одетые леса... пышное природы увяданье... играет в сердце кровь... И всё же, дорогой читатель, гораздо милее мне осень ранняя, лёгкая, ещё не тронутая упадком, полная летних снов. Да, уже потянулись птичьи стаи на юг, берёзы украсились серёжками и монисто, остыли озёра, а по утрам засеребрились инеем куцые пажити... Но как бы не всерьёз ещё, словно первый, пробный выстрел предстоящей битвы, с дымным пышным султаном из кажущейся издалека игрушечной пушки. Скоро, скоро обрушатся серые дожди, выкосят, как шрапнель, стройные ряды Преображенской пехоты — зелёные заросли ивняка, проредят подлесок, выстелют захваченными знамёнами округу насколько хватит глаз. Ну а пока... что ж, мир наслаждается последними мгновеньями тишины, сладкими, похожими на отборные ягоды болотной брусники...
 
В один из таких дней сентября, вскоре после обеда, барышня Елизавета Григорьевна, единственная дочь местного помещика, поручика в отставке Григория Денисовича Палицы, расположилась с этюдником в укромном месте приусадебного парка, на берегу сплошь затянутого ряской пруда, посреди аллеи из лип и клёнов. Неяркое, но щедрое солнце озаряло местность радостным светом, заставляя играть каждый оттенок краски, выделяя рельефней любую подробность. Элиза (так называл дочку Григорий Денисович, истовый франкоман) старалась в полной мере воспользоваться оказией капризной русской погоды, чтобы набросать на холст быстротекучие очертания волшебной картины. Без сомнения, глаз и рука у нашей художницы были верными, навык письма изрядный, и всё же вновь и вновь она с досадой начинала ту же работу, никак не приходя к удовлетворению. Любой непредвзятый зритель, взглянув со стороны на творимое изображение, а так же общий план, легко бы заключил, что эскизу не хватает главной ноты, выражающей всю прелесть содержания — фигуры самой исполнительницы, юной и гибкой, облачённой в голубое, сшитое по всем канонам моды, с кринолином и турнюром, платье , и бежевый "манчестерский" жакет. Свежий ветерок, всё усиливающийся второй день, вызвал на щеках девушки прилив румянца, тонкие же её пальчики приобрели лиловый оттенок. Иногда она поднимала их ко рту и пыталась отогреть дыханием, но делала это машинально, не на шутку увлечённая строптивым этюдом. Волосы, русые, как лён, выбились из-под шляпки, разметались по плечам... временами и лицу доставалось. Элиза тыльной стороной ладони убирала помеху, ни мало не заботясь кардинально поправить причёску. Некогда, мол, ей!
 
Внезапный конский всхрап над самым ухом заставил художницу, вздрогнув, обернуться. Открывшееся зрелище настолько ошеломило её, что она невольно вскрикнула и отступила на шаг, мигом забыв про всякое живописание. Всадница на вороном, аспидно-блестящем жеребце подъехала неслышно благодаря устилающей аллею листве. Конь нетерпеливо пританцовывал, кося на остолбеневшую перед ним девушку бешеным взглядом. Но ещё более невероятно выглядела его владелица. Одетая по-мужски на английский манер: ярко-красный классический редингот, белые в обтяжку лосины, высокие чёрные сапоги с серебряными шпорами. Белоснежное кашне украшала изумительная брошь-шпинель. Волнистые иссиня чёрные  волосы венчал лихо сдвинутый чуть набок "дамский" цилиндр. Лицо выражало открытую, весёлую уверенность, почти дерзость, которую метали молниями карие глаза-лампионы. Впрочем, чрезмерную энергичность смягчали длинные, словно бархатные ресница и вполне миролюбивая улыбка. Надо сказать, что такое смелое и живое смешение трёх couleurs: чёрного, красного и белого не могло не захватить склонного к анализу визуальных факторов воображения. К тому же явленных столь внезапно!
 
Между тем наездница, осадив коня шенкелями, отъехала подале, спохватившись, видимо, насчёт уместности своего скрытного вторжения. Она приложила пальцы правой руки, облачённой в белую лайковую перчатку, к полям цилиндра, словно хотела приподнять его в приветствии, и даже поклонилась слегка.
 
 — Милостивая сударыня, прошу меня простить, я совсем не хотела вас испугать... Мой Кесарь — сущий дьявол, но слушается беспрекословно, и не причинит никакого вреда!
 
Голос её был ни высок, ни низок, приятного тембра, выказывающий привычку говорить убедительно и по существу. Элиза наконец-то пришла в себя, стряхнув очарованье-оцепененье, и застыдилась его. Как крестьянская девчонка, право, впервые увидевшая барина в придворном костюме!
 
— Что вы, я нисколько не испугалась, просто была увлечена этюдом... Ваш конь — настоящий красавец, должно быть, арабских кровей, сразу чувствуется благородство! — девушке хотелось так же выразить степень восхищения обликом самой незнакомки, но не находилось нужных слов, вполне приличных в данной ситуации. К тому же внешний вид амазонки весьма отличался от общепринятого, и не только в их Богом забытой провинции. Элиза читывала о гусар-девице Надежде Дуровой, и как та щеголяла в военном мундире, но то давняя история, и обстоятельства были чрезвычайными. А вот так, запросто, среди бела дня, не только не смущаясь, но даже подбоченясь? Преудивительное явление! Кто же сия отважная дама? На первый взгляд лет тридцати, то есть не первой молодости, но здоровья явно превосходного... Не из бедных, очевидно, один жеребец стоит целого состояния, и нездешняя. Какой ни была затворницей барышня Елизавета Григорьевна, всех более-менее состоятельных соседей и соседок она знала в лицо, поскольку минимум раз в году “по долгу чести” присутствовала на балах в уездном Дворянском собрании.
 
Необычная всадница, точно разгадав душевное недоумение визави, сочла нужным объясниться:
 
— Знаете, я ехала по тракту, направляясь в имение Соловьиное, Григория Денисовича Палицы, и встретила двух баб местных, они и указали мне на тропинку, якобы самый короткий путь, и вот я оказалась здесь, в этом милом парке!.. Не откажите в любезности подсказать, сие есть le bon chemin, или мне вернуться и хорошенько вздуть плутовок?
 
Услышав, куда направляется незнакомка, Элиза подивилась нахлынувшей радости от известия, что их встреча оказалась неслучайной и будет иметь продолжение.
 
—Il est sur le bon chemin, madam! Следуя этой аллеей... этак с версту, доедете прямо до места. Более того, я могу проводить вас, ведь Григорий Денисович Палица — мой папенька, а Соловьиное — наш дом... и мне всё равно пора возвращаться!
 
— Вот как? Отлично! И очень любезно с вашей стороны! — наездница с необычайной ловкостью спрыгнула, словно спорхнула из седла, мягко-уверенно приземлившись ступнями в слой палых листьев. Девушка снова поразилась завидным способностям гостьи. Гибкая, стройная, как подросток, или цирковой акробат, ростом она оказалась чуть выше Элизы. Взяла под уздцы своенравного, но покорного Кесаря и подошла вплотную, на ходу стягивая перчатки с рук и премило улыбаясь.
 
— В таком случае разрешите представиться: Марья Филипповна Холл; я к вам по поводу приобретения Берестовской пустоши, мы с вашим батюшкой списывались... — она протянула руку, чтобы поздороваться... Элиза замешкалась, укладывая принадлежности в пенал и протирая ладони фланелью от красок...
 
— Да, действительно! Папенька последние дни только о Берестовке и говорил! А меня зовут Елизаветой... Григорьевной... — девушка несколько смутилась, когда рука её оказалась в сильной тёплой руке Марьи Филипповны. А та ещё вдобавок накрыла сверху второй ладонью (ремень повода согнав при этом на локоть).
 
— Боже, Елизавета Григорьевна, у вас руки совсем ледяные! А ну-ка давайте другую сюда! — и Элиза покорно, и удивляясь происходящему, словно наблюдая из зрительного зала сцену спектакля, вручила обе окоченевшие ладони энергичной новой знакомой. Кисти рук Марьи Филипповны были довольно большими, крепкими, под стать хозяйке... пальцы длинные, так называемые “музыкальные”, с тщательно ухоженными ногтями. Но особенно привлекли внимание перстни: рубиновый, огранённый в виде сердца, и чёрный бриллиант — на правой руке, а на левой два обручальных кольца, золотое и серебряное, соседствующих на безымянном пальце. Неужели вдова?
 
Мадам Холл тем временем обратила взор на несчастный кусок холста с наброском, оказавшимся сегодня столь неуступчивым. Выразительные чёрные брови сдвинулись на переносице, образуя пару морщинок, и даже голова несколько раз склонилась то в одну, то в другую сторону, выискивая лучшую позицию наблюдения.
 
— А что, весьма недурно, mademoiselle Elisabeth! Общая перспектива передана превосходно, цветовая гамма соответствует. Вот только... — в голосе её зазвучали шутливо-осторожные нотки, а руки, обнимающие ладони Элизы, на мгновенье сжались теснее, — если бранить не станете за непрошеный совет, замечу всё же: некоторые детали я бы выделила посильнее, добавив тёмный тон, особенно вон тот клён старый узловатый... а справа заросли рогоза, и корягу на берегу... небо, пожалуй, можно и посветлее, и облачко добавить...
 
Девушка словно заново взглянула на собственное творение и не могла не признать — гостья очевидно права! Первым побуждением натуры было сконфузиться и побыстрее свернуть мольберт, но в высказанных замечаниях было столько неподдельного участия, что Элиза просто пожала плечами с весёлым сокрушением, мол, а я столько билась-билась! Они вместе собрали всю художественную амуницию, причём Марья Филипповна настояла, чтобы приторочить поклажу к седлу Кесаря, и двинулись не слишком спешно по направлению усадьбы.
 
На правах хозяйки барышня показывала встречающиеся на пути нехитрые достопримечательности, рассказала несколько связанных с ними детских историй, заодно раскрыла подоплёку планируемой сделки. Суть в том, что названная пустошь представляла из себя вытянутый на десять верст болотистый участок редколесья, с двух сторон стеснённый непроходимыми топями, примыкающий к огромному лесному массиву, а другой частью граничащий с Приволжьем. Все предыдущие попытки Григория Денисовича Палицы продать самый убыточный свой надел неизменно оканчивались крахом, и поэтому с таким воодушевлением он отнёсся к предложению мадам Холл. Элиза, смутно отдавая себе отчёт, что поступает вопреки элементарным правилам коммерции, поведала о готовности папеньки "отделаться от неликвидности любой ценой", уж больно ей хотелось привлечь внимание собеседницы. Впрочем, Марья Филипповна столь же откровенно выложила собственные карты, что на берегу Волги ею приобретён участок земли с возможностью построить большую пристань, а в лесном урочище — делянка в пятьсот десятин под вырубку. Отборный корабельный лес на два-три миллиона рублей! Чтобы его вывезти, необходимо проложить узкоколейную железную дорогу, а единственный возможный маршрут как раз пролегает через Берестовскую пустошь. Так что выгода продавца и покупателя абсолютно взаимная!
 
Они шли по осенней, совершенно Левитановской аллее, по шелестящему, ещё далёкому от прелости ковру первоопавшей листвы, и беседовали о разном. Марья Филипповна шла в центре, ведя слева от себя Кесаря, хоть и послушного, но всем видом показывающего, мол, если бы не хозяйка, ужо я вам! Справа от неё, разговорившись и свободно жестикулируя, прыская в общем смехе над безобидными шутками, следовала словно в глиссаде вальса юная барышня.
 
На этом месте, полагаю, можно сделать небольшое отступление, дабы позволить героиням добраться до цели, а нам выяснить кой-какие подробности, необходимые для разумения общего смысла повествования. Итак. Уже упоминаемый Григорий Денисович Палица происходил из довольно владетельного, но далеко не состоятельного рода. Батюшка его, Денис Львович, получил в наследство множество имений по всей России, пребывающих на тот момент, увы, в плачевной кондиции. Разве что несколько хозяйств в Воронежской губернии, да петербургский особняк, сдаваемый под посольство Португалии, приносили некоторый доход, позволяющий содержать столь неоднородную "империю". Женитьба на девице с хорошим приданым несколько поправила дела, но вмешалось другое обстоятельство — управленец из Дениса Львовича вышел никакой; всему на на свете предпочитал он псовую охоту и мадеру, и за этими почтенными занятиями проводил недели, да что там, месяцы напролёт. Супруга его, роду хоть незнатного, но в денежных вопросах осмотрительного, пыталась всеми силами сохранить финансовое status quo семьи, но силы её, понятное дело, были не безграничны. Ко времени возмужания их первенца, Григория, вокруг фамильного древа уже кружили, словно грифы, кредиторы, но ещё не наглея, с осторожностью, выискивая слабые места, в которые можно вцепиться и заполучить в итоге всю жертву. Тем не менее, Григорий Денисович сумел поступить и успешно закончить Главное инженерное училище, выпустившись поручиком накануне Крымской кампании, и даже обзавестись женой — дочерью важного петербургского сановника (девицей крайнего самомнения, хотя и художественно одарённой натурой). Откомандированный на театр военных действий, проявил себя способным офицером, получил похвальные отзывы от начальства, а так же Святого Георгия 4-ой степени за мужество при обороне Севастополя.  Но в самый разгар осады был тяжело ранен осколком бомбы в плечо. Залечив рану, но оставшись инвалидом (правая рука потеряла подвижность), Григорий Денисович был вынужден выйти в отставку. Вместе с молодой супругой он вернулся в Соловьиное, и поспел как раз на похороны — неистребимая тяга его батюшки к заморскому вину серьёзно подорвала здоровье и завершилась апоплексическим ударом. Пришлось недавнему военному инженеру браться за сугубо гражданские, далёкие от героизма дела. Совершенно запущенное хозяйство первоначально ужаснуло его, но потом нешуточно увлекло возможностью нестандартных, зачастую рискованных решений. И результат не заставил себя ждать. Нестерпимое иго долгов удалось ослабить, угроза банкротства перестала быть актуальной. Семейная жизнь тоже, казалось бы, наладилась. У помещичьей четы Палиц родилась дочь, названная в честь бабушки Елизаветой. Когда грянуло знаменитое "Освобождение крестьян", основательно встряхнувшее Россию и вызвавшее сущий переполох в дворянской среде, для Григория Денисовича это стало подлинной "манной небесной". Уже плотно вовлечённый в хозяйственный процесс, он смог максимально воспользоваться преимуществами реформы, счастливо миновав её подводные рифы, ставшие роковыми для большинства русских бар. Не доглядел лишь за наиболее близким — семейным кругом. Жена, выросшая в блестящем столичном свете, так и не смогла привыкнуть к глухой провинции, да и увлечение мужа "лавочной экономией" представлялось ей смертельно скучным. Однажды на балу у губернатора она познакомилась с модным итальянским импресарио, ставившим балет в местном театре, и через месяц укатила с ним в Милан. Григорий Денисович стойко пережил скандал, нисколько не уронивший его репутацию, но совсем замкнулся в своих расчётах и проектах. Единственной литературой отныне стал признавать труды по политэкономии, да биржевые вестники. Дома завёл французские, но весьма рациональные порядки. Для малолетней Лизы (Элизы, как её всегда называл) выписал французскую гувернантку, и французского повара, большого знатока своего дела, как единственную роскошь в доме. Постепенно капитал нашего homme d'affaires достиг внушительных размеров, да и авторитет в определённых сферах существенно вырос. Впрочем, в кругу уездного дворянства Григорий Денисович слыл чудаком, нелюдимом и даже "вольтерьянцем", не жалующим соседей и третирующим весьма благосклонно относящихся к нему дам. Так вот, единственным слабым местом своего обширного предприятия он не без оснований считал Берестовскую пустошь, поскольку доходу от неё не было никакого, а расходы, в виде разного рода выплат и налогов, получались внушительными. Легко поэтому представить, с каким энтузиазмом сей достойнейший (вне всякого сомнения) господин воспринял инициативу свалившейся как снег на голову  покупательницы, и переполняющее его нетерпение в ожидании её прибытия. А Марья Филипповна между тем без всякой спешки двигалась по направлению к усадьбе в нескучной компании Элизы, ведя под уздцы поневоле сдержанного Кесаря.
 
Впрочем, сколь дороженьке ни виться, конец всё одно настанет. Коридор из клёнов и лип, составляющих аллею, внезапно расступился, и открылась обширная панорама “дворянского гнезда” Палиц. Двухэтажный белокаменный особняк, без особых архитектурных затей, но в изрядном состоянии, со следами недавнего ремонта... в окружении флигелей, амбаров, навесов — словом, всяческих хозяйственных построек, не прибавляющих усадьбе шарма, зато имеющих практическую пользу. Весьма прелестный сад, куда выходил южный фасад здания, наполняли яблони и груши, а так же вишнёвые деревья и густые заросли малинника. Затем следовал обширный луг, спускающийся полого к неширокой речке, наверное, глубокой, с раскидистыми ивами вдоль всего берега. А совсем вдали, едва различима, тянулась полоса тёмного хвойного леса.
 
По ещё зелёному лугу разбрелось в поисках травы посочнее немаленькое стадо чёрно-белых голландских коров. Там же паслись овечки, наполняя прозрачный осенний простор пасторальным блеянием. Завидев незнакомого коня, из-за крайнего сарая выскочила дюжина лохматых псов и с самыми серьёзными намерениями понеслась навстречу идущим. Кесарь взбрыкнул, готовясь защитить хозяйку и себя, мадам Холл крепко натянула поводья, при этом не забывая про хлыст, а Элиза сделала несколько шагов вперёд и грозно прикрикнула на свору, мол, очумели совсем? Вслед за собаками показался рассерженный мальчик лет десяти в латаном-перелатаном зипуне и тоже заругался, одновременно с любопытством разглядывая чужаков. Барышня подозвала его.
 
— Федька, беги, чтоб передали Григорию Денисовичу, что Марья Филипповна Холл приехала по известной ему деловой надобности... И пусть Емельян придёт в конюшню, коня принять!.. Да не перепутай ничего, смотри!
 
Прежде, чем сорваться с места, мальчишка с нескрываемым восторгом оглядел сияющего воронённой сталью жеребца и его чудную наездницу, потом лихо присвистнул и припустил, сопровождаемый псами, в сторону господского дома.
 
— Чудесный вид у вашего имения, Елизавета Григорьевна, такой простор, широта! Неудивительно, что вы увлеклись живописью — каждый день наблюдать столь очаровательный пейзаж!
 
— Да, мне тоже нравится, обожаю наше Соловьиное! Хотя папенька предпочитает более приземлённые формы: процент, выгода, оборот...
 
— Что ж, материальное не противоречит идеальному, скорее, они дополняют друг друга, как два крыла одной птицы...
 
— Две главы императорского орла! Только отвернулись почему-то в разные стороны...
 
Марья Филипповна расхохоталась звонко:
 
— Вы отважно шутите, милая карбонарка, но мне по душе сравнение! Пусть головы смотрят врозь, лишь бы сердце билось едино...
 
Они подошли к воротам конюшни, за которыми слышалось фырканье лошадей, да и запах исходил соответствующий (что нимало не смутило нежные носики, всё-таки девятнадцатый век ещё на дворе!). Скоро появился Емельян, конюх, утирающий пятернёй бороду и усы, в распахнутой безрукавке, видимо, вызванный прямо от стола. Мимоходом поклонился дамам, зато Кесарю выразил полнейшее внимание — обошёл кругом, взглядом знатока оценил каждую подробность экстерьера, одобрительно поцокал языком. Ловко развьючил седло из-под художественной поклажи, затем принял поводья, похлопал коня по шее, радостно ему пообещав:
 
— Ты, брат, не робей, будешь у меня как в Едеме, на лоне Авраамовом! — и, обернувшись к  Марье Филипповне, добавил: — Не извольте беспокоиться, Ваше Сиятельство, мы дело знаем, не впервой!
 
На парадном крыльце уже прохаживался хозяин поместья собственной персоной. В домашнем, хоть и добротном сюртуке, без галстуха, в заурядных туфлях, он явно не предполагал встретить столь яркую посетительницу, отчего заметно смешался и не знал, с какой ноты начать приветствие. Впрочем, мадам Холл искренней радостью помогла преодолеть неловкость, быстро поднявшись по ступенькам и протянув руку поздороваться. Григорий Денисович воспрянул духом, приложился с поклоном "к ручке", гостеприимно предложил пройти в дом. Затем не без досады взглянул на поднимающуюся следом Элизу, укоризненно покачав головой, словно часть вины за воображаемый конфуз лежала на дочери. Вот ведь, право! Девушка улыбнулась смущённому оживлению отца и пожала плечами. Все мысли её сосредоточились на новой знакомице, особенно сейчас, когда та покинула их дуэт (дружески подмигнув напоследок) и в сопровождении Григория Денисовича проследовала на второй этаж, в рабочий кабинет proprietaire terrien.
 
Елизавета прямиком направилась к себе, поднявшись в левое крыло, где располагались "детская" спальня, salle de classe, гардеробная, а так же комнаты гувернантки m-m Monter и дежурных горничных. Оказавшись в "милой светёлке", барышня с необычной до сего дня небрежностью бросила художественные аксессуары в угол; стянула жакет, прошлась с ним по комнате, словно не зная, куда деть, и оставила на кровати, вдруг воспылав желанием взглянуть в окно. "Неудивительно, что вы увлеклись живописью — каждый день наблюдать столь очаровательный пейзаж!" — вспомнилась ей фраза Марьи Филипповны. О да, божественная красота! Но пред внутренним взором впечатлительной девы вставали иные виды. То блестящие волнистые чёрные волосы, венчаемые кокетливым цилиндром, то лицо с задорным румянцем и поразительно сияющим взглядом... То алый, безукоризненного шитья редингот, подчёркивающий столь же безукоризненную фигуру... Или белоснежный шёлк кашне, обвивающего шею, похожий на лепестки чудной розы, в центре которой — умопомрачительной красоты шпинель, словно огранённая капля крови Афродиты... Но настойчивей всего, прямо навязчиво (как ни старалась Элиза переменить строй мыслей, впустую), всплывали в памяти стройные ноги амазонки, обтянутые лосинами вроде второй кожи. Впрочем, ничего удивительного в подобном "наваждении" не было. Благородные дамы и девицы прошлых веков вынуждены были облачаться в столь вычурные с нашей точи зрения наряды, что терялось всякое представление об анатомическом устройстве особей женского пола, как будто они составляли абсолютно иной род живых существ по сравнению с мужчинами. При этом последние ничуть не ограничивали себя в открытости костюма, особенно военного, оправдываясь необходимостью верховой езды, удобством в сражении, а чаще всего — попросту используя привилегированность своего общественного положения. Всякие рейтузы, лосины, чулки первоначально были принадлежностями исключительно мужской одежды, и лишь с течением времени и после нешуточной борьбы прочно вошли в женский гардероб. К тому же сам образ жизни прекрасной половины человечества подразумевал полнейшее игнорирование собственного тела. И наедине с собой, и в обществе (хотя бы дамском), и дома, и в публичном месте, на супружеском ложе, в лечебнице, при омовении — всюду и всегда почиталось непристойным оголяться, тем более рассматривать себя, не говоря уже о внимании к другим. Единственной легальной, и то не для всех, формой удовлетворить любопытство была классическая живопись, с её культом обнаженного тела, а так же скульптура в виде копий античных мастеров.
 
Вот и сейчас, под впечатлением мыслей и образов, роем вившихся у неё в голове, Элиза подошла к столу, на котором возвышался целый строй гипсовых изваяний, выписанных в своё время из Петербурга и служивших моделями для рисования. Особенно выделялась фигура Венеры Медицейской, исполненная почти в человеческий рост и весьма искусно. С каким-то новым чувством, замирая, будто совершает что-то недозволенное, постыдное, девушка впитывала взглядом идеальные формы древней богини, каждую их подробность, складки, выпуклости, особенно гладкие колени, полновесные изящные чресла, утончённые лодыжки... И вовсе потеряв голову, вдруг прикоснулась к млечной полированной поверхности, словно к живому телу, и провела кончиками пальцев... Ах!
 
Элиза оглянулась — не стал ли кто свидетелем внезапного сумасбродства? Разумеется, в комнате, кроме неё, не было ни одной живой души, если не считать отражения в огромном венецианском зеркале. Барышня подошла к нему, вгляделась в собственные черты, повернувшись при этом несколько раз в фас и профиль. Потом, прислушавшись секунду-другую (вдруг войдут?), начала собирать вверх подолы многочисленных юбок с кринолином, составляющих значительную часть одежды. В конце концов взору предстала пара вполне прелестных ножек, облачённых в чудные атласные, от лучшей столичной модистки, панталоны, а так же чёрные ажурные чулки родом из Парижа. Девушка попыталась представить, как выглядела бы в ином обличье, вроде мужского платья Марии Филипповны, но сделать сие, имея перед глазами столь несоответствующую картину, оказалось невозможным. Элиза разом застыдилась, одёрнула юбки, вздохнула то ли мечтательно, то ли огорчённо, и решила вернуться в гостиную, чтобы не пропустить окончания деловой беседы папеньки с гостьей и её убытия.
 
Выбрав в гардеробной самую элегантную на свой вкус шаль и набросив на плечи, наша героиня спустилась вниз, побродила там некоторое время, нетерпеливо посматривая в сторону правого крыла, где в тиши кабинета решалась судьба Берестовки. Элизе казалось, что процесс слишком затянулся, что вести длительный торг при таком совпадении интересов бессмысленно, и полусерьёзно серчала на папА, мол, неужели нельзя проявить галантность и пойти навстречу даме, и побыстрее договориться к общему удовольствию?
 
Наконец-то дверь в "святая святых" распахнулась, и оттуда показались переговорщики. Судя по их оживлённому виду, улыбкам и непринуждённой беседе, стороны пришли к общему знаменателю. Элиза вздохнула облегчённо, радуясь за обоих, но неизвестно, за кого больше. Марья Филипповна с верхних ступеней лестницы послала девушке воздушный поцелуй, ничуть не страстный, но вызвавший на нежных щеках поселянки пожар смущения. Она даже вздрогнула, так сильно торкнулось в груди сердце. “Боже!” — сладким ужасом промелькнула, словно стриж, мысль, тут же сменившаяся дружеским вниманием.
 
— Папенька, Марья Филипповна, вижу, вас можно, поздравить?
 
— Право, Элиза, ещё не совсем... Мы заключили предварительное устное соглашение, определились с ценой, сроками, общими условиями... Мадам Холл была столь любезна, что согласилась вернуться сюда через неделю с нотариусом для окончательного оформления сделки... Надеюсь, сударыня, я правильно изложил суть наших договорённостей?
 
— Более чем, уважаемый Григорий Денисович! Лапидарной точности вашей речи позавидовал бы Цицерон! Признаюсь, для меня большая честь иметь с вами дело, и я в нетерпением проведу предстоящие семь дней, ожидая возможности вновь посетить столь гостеприимный дом с такими радушными хозяевами! — при последних словах госпожа амазонка бросила ещё один странный взгляд на Элизу, одновременно скромный и дразнящий. Впрочем, девушка уже сомневалась, на самом ли деле Марья Филипповна столь обворожительна с ней, или это не более, чем игра воображения.
 
Выйдя на крыльцо, покупательница и продавец тепло распрощались, при этом Григорий Денисович повторно лобызал ручку, сыпал парижскими анекдотами времён своей молодости, а Марья Филипповна беззаботно хохотала. Элиза вызвалась проводить её до начала аллеи.
 
Вызванный с конюшни Емельян привёл Кесаря. Верный конь так обрадовался, увидев хозяйку, что пронзительно заржал и едва не опрокинул поводыря, рванувшись к ней навстречу. Марья Филипповна быстро приняла поводья и успокоила питомца ласковым похлопыванием по шее, а так же строгой командой. На всякий случай (вдруг жеребец ещё и ревнивый?) Элиза постаралась держать дистанцию между собой и этой парочкой.
 
Они двинулись сначала по хрусткой гравийной дорожке, скоро перейдя на ковёр из суховатой осенней травы. Солнце скатилось ближе к горизонту, но ещё достаточно грело округу, золотило её трогательными бликами. Было так мирно и чутко в природе, дышалось легко, словно все тяготы и сложности материального мира рассеялись в этом неярком свете, оставив душе одни горние услады. Столь разные между собой, девушка и молодая дама почти не нарушали тишину, обмениваясь краткими репликами. Старшая из них улыбалась своим каким-то мыслям, может быть, радуясь удачно прошедшим переговорам, но глаза её, изредка обращавшиеся на спутницу, были полны романтической тайны, далёкой от сухой коммерции. А Элиза не смела уже поднять взор, краснея и бледнея попеременно от всякой многозначительной нотки, проскальзывающей в ровном голосе собеседницы. Будучи существом мыслящим, m-ll Палица пыталась обуздать эмоции, вдруг вышедшие из повиновения, причём по ничтожному, как уверяла она себя, поводу. Но девственная её душа, ещё ни разу не переболевшая сердечной лихорадкой, волновалась в смятении, не будучи способна даже опознать его причину.
 
Едва заметная тропинка вела их вдоль протяжённого загона, в котором паслось не менее дюжины быков. Огромные и массивные, как эскадренные броненосцы, пожалуй, не менее полусотни пудов каждый, они лениво перемалывали во рту свою жвачку, нимало не интересуясь окружающей действительностью. Лишь один из них, ближе всего находившийся к ограде, устроенной из жердей и горбыля, при прохождении мимо него компании поднял голову, недовольно фыркнул, гребанув при этом землю копытом. Элиза рассмеялась: "Уймись, бугай, — близок локоть, да не укусишь!" В это же время она заметила стайку крестьянской детворы, мал мала меньше, с кузовками и корзинками подошедших к противоположной стороне участка. Должно быть, возвращаются из лесу, набрав брусники или клюквы. Чуть посовещавшись, видимо, ленясь делать добрых полверсты в обход, сорванцы, кто сам, кто с помощью более старших, перемахнули через ограду и быстрым гуськом устремились напрямик. Возможно, в обычных условиях это прошло бы безнаказанно, но сегодня им явно не повезло. Тот бык, что был уже достаточно рассержен, от появления нового раздражающего фактора пришёл в полную ярость. Разумеется, он не рванул с места, подобно скаковой лошади, но утробно замычал, вспахал копытами землю вокруг себя и потрусил тяжкой рысью, всё более набирая скорость, в направлении нарушителей спокойствия.
 
Элиза и Марья Филипповна застыли, как шли, поражённые драматичностью минуты. Ребятня, увидев приближающуюся опасность, сыпанули назад (причём ни один из них не бросил драгоценный груз!). Учитывая не столь стремительный бег животного и живость человеческих ног, можно было рассчитывать на благополучный исход инцидента. Но тут самая младшая из детей, девочка лет пяти, оказавшаяся в хвосте, споткнулась через кочку, упала навзничь и, совершенно потеряв голову от страха, заплакала в голос, оставаясь лежать на земле. Беглецы, пятки которых сверкали почище пожарных касок, не заметили происшествия, да и вряд ли уже могли чем-то помочь.
 
Волосы буквально встали у Элизы дыбом, когда она представила, что должно вот-вот произойти! Но в тот же миг Марья Филипповна одним прыжком вскочила в седло, крепко наддала пятками и хлыстом по бокам Кесаря, одновременно пронзительно гикнула похлеще черкесского джигита. Конь словно взорвался стальной пружиной, на раз-два достиг ограды, перелетел через неё, и уже нёсся быстрее ветра наперерез мчащейся глыбе мяса. На полном скаку, безо всякой заминки, наездница резко наклонилась, непонятно как удержавшись в стременах, подхватила распластанную девчонку из под самых ног быка, и с нею вместе достигла безопасного места за противоположным пряслом. Бык же продолжал своё движение по инерции ещё саженей двадцать, потом встал, как вкопанный, недоуменно мотая головой и возмущённо ревя. Впрочем, не долго, вновь всецело отдавшись единственно доступному в его положении удовольствию — набиванию чрева.
 
Элиза пришла в такой восторг от чудесного, не иначе, спасения девочки, что забылась совершенно, и по-детски подпрыгивала на месте, размахивая руками над головой и крича: "Ура! Ура!" Слёзы радости застилали её глаза, и она с трудом различала, как Марья Филипповна подъехала к группке детворы, спустила малышку наземь, потом сделала им строгий выговор, судя по тому, что погрозила хлыстиком. В конце концов всадница пришпорила коня и крупной рысью рванула в объезд участка. Девушка зашагала ей навстречу, чувствуя в сердце необычный прилив гордости и восхищения, словно за героя, абсолютно подтвердившего свой статус.
 
Когда мадам Холл завершила крюк вокруг загона и снова приблизилась, Элиза, сияя ярче сентябрьского солнышка, протянула к ней руки:
 
— Марья Филипповна, голубушка, это было феерически прекрасно! Словно богиня Диана, вы победили дикую слепую силу, спасли невинное существо! Можно мне обнять вас?
 
Молодая женщина, оживлённая и раскрасневшаяся в результате нечаянного подвига, с чуть снисходительной улыбкой наклонилась к Элизе, их руки сплелись на плечах, дыхание стало общим. Взгляды вдруг столкнулись в упор, причём всякая снисходительность с лица Марьи Филипповны улетучилась, а щёки её, как и ланиты юной барышни, покрыл новый жаркий румянец. Амазонка ещё сильнее нагнулась, нырнула лицом под поля шляпки визави, и запечатлела на её виске нежный (небесный, как потом анализировала собственные ощущения Элиза) поцелуй. Затем довольно резко выпрямилась, улыбаясь уже с немалым смущением.
 
— Елизавета Григорьевна, не могу больше позволить себе наслаждаться вашим обществом! Чтобы не переживать о вашей безопасности, прошу, даже умоляю, давайте расстанемся на этом месте, и возвращайтесь с миром домой! Я уж доберусь как-нибудь, дорога мне известна, и Кесарь разгорячён — домчит пулей! Право, я так благодарна вам и Григорию Денисовичу за более чем радушный приём, за теплоту, душевную щедрость... С нетерпением буду ждать следующей встречи, словно юный Вертер свидания! Прощайте, через неделю увидимся!
 
Элиза, совершенно ошеломлённая случившимся, не сразу восприняла смысл слов Марьи Филипповны, несколько мгновений лишь впитывала взглядом её облик, прежде, чем смогла спуститься на грешную землю.
 
— Oui, bien sur, madame, вне всякого сомнения, мы тоже очень рады... Даже счастливы, и будем очень ждать... Папенька и я... Вы ведь обещаете приехать, точно-точно?
 
На губах всадницы вновь мелькнула ирония, впрочем, скорее, относящаяся к собственной персоне.
 
— Я могу поклясться самым дорогим, поверьте, что буду у вас на Киприана с Иустиной... если переживу столь долгую разлуку, конечно!.. Adieu, ma chere! — Марья Филипповна помахала рукой, резко развернула коня, и дала ему таких шенкелей, что тот взял с места в карьер, называемый у военных «аллюр три креста».
 
Девушка пристально наблюдала за быстро удаляющейся всадницей (даже перекрестив вслед), пока та скрылась за деревьями аллеи, затем подошла к ограде загона, облокотилась на гладкую, посеревшую от непогоды жердь, улыбаясь счастливо-безмятежно. Мысли кружились вокруг событий этого странного, но такого чудесного дня, вновь и вновь оживляли в памяти слова, впечатления, чувства... Элиза повернулась лицом к солнцу. Что бы это ни было, оно произошло, осталось разобраться, к добру или худу. Блаженство — жить на свете, надеяться, ожидать счастья, верить во встречу... Pourquoi pas?