Сампо. Руны Похьёлы

Издана книга "Сампо. Руны Похьёлы". Это карельский народный эпос, а не авторское произведение. Составил, обработал и написал предисловие Дмитрий Бакулин, русский поэтический перевод осуществил Алексей Бакулин. Здесь публикую только предисловие и первую главу (руну) и только по-русски. Всю книгу найдёте в Питере, в галерее "Национальный центр" (Невский, 166 второй двор) и в Петрозаводске, в киоске Национальной библиотеки и в магазине "Книголюб".


ПРЕДИСЛОВИЕ

Начало истории человечества отгородилось от нас многими тысячами прошедших лет, укрылось под мощными пластами земли, спряталось в глубинах пещер и на дне морей. Этот начальный, дописьменный или доисторический этап жизни человечества всегда был и, очевидно, всегда будет таинственным островом в океане мировой истории. Ибо что можно узнать о мыслях, чувствах, чаяниях и верованиях людей по кусочкам керамики, извлекаемым археологами из-под «спуда времён»? Разве расскажут нам эти осколки, найденные на древнем городище, о том как назывались это поселение и эта страна, кто был в ней вождём, каких свирепых врагов он победил, сколько имел детей, в каком возрасте и от чего умер? Увы! «История мидян темна и непонятна». Почти всё, что мы знаем о первобытном человечестве – это голые теории, построенные на фундаменте из глиняных черепков и остроумные гипотезы, высосанные из кремниевого наконечника стрелы.

Но, как известно, – «В начале было слово». Не буква, не письменность, а именно слово, «одежда всех мыслей», как сказал М. Горький. Живое человеческое слово, дошедшее до нас в произведениях устного народного творчества. Поэтому фольклор – это единственное, что способно немного заполнить досадный пробел в научном знании. И если сказки или, скажем, похоронные плачи говорят нам скорее о духовной культуре наших далёких предков, то представление о исторических событиях первобытного человечества доносят до нас, пусть и в весьма искажённом виде, мифы и героический эпос.

По-гречески «epos» как раз и означает «слово», «повествование». Благодаря «Илиаде» мы имеем исторически и эстетически ценнейшую повесть о жизни тех древних греков, которые даже для Геродота с Периклом были очень далёкими предками. «Песнь о нибелунгах» донесла до нас своё образно-поэтическое слово о деяниях королей давным-давно исчезнувшего народа бургундов. А эпические песни о Гильгамеше повествуют о жизни легендарного царя шумерского города Урука, правившего в XXVIII веке до нашей эры! Древнерусские былины и исландские саги, индийская «Махабхарата» и киргизский «Манас» - вот те скрижали, на которых написана древнейшая история человечества. Причём эпос, подобно настоящей исторической хронике, регулярно обновлялся и дополнялся новыми сведениями на протяжении многих веков. Ведь он, как и всякое произведение фольклора, является плодом коллективного творчества длинного ряда поколений сказителей, что и даёт нам полное право говорить, что его создал народ.

Народные карельские эпические песни – руны, учёные считают одними из самых древних в мировом фольклоре. В карельском эпосе сохранились многие архаические сюжеты и мотивы. В особенности это относится к космогоническим рунам, являвшимся отправной точкой повествования певца-сказителя. Эти руны восходят к древним мифам о создании мира из яйца, сотворении неба и  небесных светил, рождении пива, изготовлении первопредметов (лодки, кантеле). К начальному, древнейшему периоду развития устного народного творчества относится песнь о Большом дубе, родственная всемирному сюжету о Мировом древе или Древе жизни. Руна о деве Велламо отражает очень древние тотемические верования её создателей. Люди верили в своё происхождение от животного – тотема и допускали возможность брака между человеком и животным (в данном случае – рыбой).

Возникновение этих и других архаических сюжетов исследователи относят к дофинно-угорскому периоду, т. е. к той глубокой древности, когда не было не только карельского народа, но и его предок – финно-угорский пранарод не выделился ещё из какой-то, более древней этнической общности.

Архаичен поэтический стиль карельского эпоса – четырёхстопный хорей. В строке, как правило, восемь слогов (четыре пары); первый слог каждой пары – ударный, второй – безударный. Характерной особенностью карельской поэзии является аллитерация (совпадение звуков в начале слова), что придаёт стройность и гармонию нерифмованному стиху эпоса:

Pimiehe Pohjolaha,
Tarkkaha Tapiolaha…

Такой поэтический стиль исторически сложился намного раньше, чем рифмованные стихи. Карельским эпическим песням свойственен поэтический параллелизм, т. е. последующая строка зачастую повторяет содержание предыдущей, но другими словами:

Поднял голову из моря,
Приподнял из вод  макушку…

Эта особенность делает стих торжественным и возвышенным, а также указывает на завидное богатство карельского языка синонимами.

Нельзя не указать на ещё одну отличительную черту карельского эпоса, – его высокую интеллектуальность и глубокую философичность. Карельский рунопевец не стремится привлечь внимание слушателей живописанием битв, богатырской удали и торжества физической силы, но его повествование чрезвычайно насыщено изображением магических действий и волшебных событий. Это существенно отличает карельские песни от героических эпосов других народов. Если, например, в русских былинах или «Песне о нибелунгах» главными достоинствами героев являются воинские доблести: бесстрашие, физическая сила, умение владеть оружием, то в рунах совсем другая шкала ценностей. На первый план выступает знание. Настоящий герой должен знать происхождение вещей и явлений, знать, откуда появилось зло, как оно «родилось», знать священные слова заговоров. Древний верный Вяйнямёйни не силой оружия побеждает Ёукахайни, а знаниями о происхождении мира и умением исполнять магические песни. А вот в боевом искусстве владения мечом он, увы, уступает опытному воину Лемминкяйни. Вяйнё строит лодку не столько орудиями, сколько волшебным словом. Илмоллини создаёт Сампо не столько из золота и серебра, сколько:

Из пера лебединого,
Из зерна ячменного,
Из шерстинки овечьей,
Из капли молочной,
Из куска веретёнца.

То есть из материалов не строительных, а магических! Хозяйка Похьёлы Лоухи может превращаться в волка, белку, рыбу, лодку и летает на крыльях дракона. Да и само Сампо это не просто мельница, а «вертушка виршей» и «ларь словесный», хранящий в себе вещее слово и абсолютное знание. Ведь сказано же: «В начале было слово, и слово было у Бога». Не у царя, не у героя, а у Бога, у Провидения, у силы нематериальной, сверхъестественной.

Такое сакральное значение карельских рун, такое преобладание магического над бытовым, как ничто другое указывает на глубокую архаичность эпоса. Здесь отразился взгляд первобытного человека на окружающий мир. Создатели и хранители рун верили в то что, зная слово, они имеют власть над существом, вещью или явлением, которое это слово обозначает. Это одно из ярких проявлений того самого «первобытного мышления», о котором писал французский этнограф К. Леви-Строс. Само собой разумеется, что знать нужно не простое общеупотребительное слово, а некое тайное, священное имя. Вяйнямёйни, владея этим знанием, побеждает Ёукахайни, и тот готов заплатить любой выкуп, лишь бы мудрец повернул вспять святые слова.
Конечно, боги, волшебники и сверхъестественные силы есть и в «Илиаде», и в исландской «Старшей Эдде», и в других эпосах, но нигде магия не становиться основным орудием всех главных персонажей, нигде знание священного слова не возводится в ранг главного достоинства героя.

В разное время эпосы разных народов становятся достоянием широкой общественности. Епископ Бриньольв Свейнссон нашёл древний пергамент с песнями так называемой «Старшей Эдды» в 1643 году. Карельские руны «открыл» в двадцатых годах XIX века финляндский учёный Сакари Топелиус-старший, когда записал у себя дома 16 эпических песен и 15 заговоров от карельских коробейников. Они пришли из российской Карелии и промышляли в Финляндии разносной торговлей.

Фольклористам хорошо известно, что традиции устного народного творчества дольше сохраняются в северных, изолированных и труднодоступных местах. Особенно это относится к такому древнему пласту фольклора как героический эпос. Древнерусские былины были обнаружены в самых северных губерниях России, скандинавский эпос – на далёком острове Исландия, а карельские руны – в Северной Карелии.

В 1825 году известный филолог и этнограф Андрей Михайлович Шёгрен посетил Беломорскую Карелию. В деревне Вуоннини, по-русски называемой Войница, он записал от песнопевца Онтрея Малинена руны «О состязании в пении» и «Сампо».

Собирание карельских рун продолжил финский врач и филолог Элиас Лённрот. Его первая фольклорная экспедиция не была дальней: в 1828 году в местечке Кесялахти (деревня Виллала) финляндской Карелии он встретился с рунопевцем Юхани Кайнулайненом. Лённрот записал от него 57 заклинаний и эпических песен. Северную Карелию собиратель впервые посетил в 1832 году, а на следующий год побывал в Войнице и встретился там с выше упомянутым Онтреем Малиненом. Там же он познакомился со старым певцом и заклинателем Вассилой Киэлевяйненом, который рассказал (по старости он уже не мог петь) о деяниях Вяйнямёйни и других эпических героев.

Самой важной стала пятая поездка Лённрота в Карелию, состоявшаяся в 1834 году. Здесь, в деревне Латваярви Вокнаволокской волости, 25 апреля состоялась его встреча с самым знаменитым рунопевцем Архиппой Перттуненом (1769-1841). Более двух дней Лённрот слушал и записывал руны Архиппы – всего 42 текста, 4124 стихотворных строки, из них 2632 строки эпических песен, 273 – лирических и 1219 строк заклинательной поэзии. От него был записан цикл песен о Сампо и много других. Руны Архиппы оказались самыми полными из всех записанных ранее.

Кроме того, Лённрот записывал песни от многих других рунопевцев российской и финляндской Карелии, а также Ингерманландии. Вслед за ним к Перттунену и другими рунопевцами приезжают и другие собиратели карельского фольклора. Руны собирают М. Кастрен, Й. Каян, Д. Эвропеус, Г. Рейн, Р. Полен, А. Алквист и многие другие. Благодаря им становятся известными целые рунопевческие династии: Сиссонены, Шемейкки, Перттунены, Малинены.

Замечательным карельским рунопевцем был младший сын Архиппы Перттунена Мийхкали (1817?-1899). В жизни это был несчастный слепой человек, но благодаря большому поэтическому таланту и исключительной памяти этот житель глухой северной деревни как магнит притягивал к себе финскую столичную интеллигенцию. Не только фольклористы, но и писатели, и другие деятели искусств, приезжали к нему в Латваярви из Финляндии. Учёный И. К. Инха так писал о нём: «Мийхкали был небольшого роста, ничем вроде бы не примечательный мужчина… Тяжёлые невзгоды наложили на его лицо печать одухотворённости. Слепота как бы изнутри озаряла лицо». Рунопевца называли северным Гомером. В 70-х годах XIX века собиратели фольклора А. Борениус-Ляхтенкорва и А. Бернер скрупулёзно зафиксировали всё, что напел им Мийхкали: более 80-и эпических песен и заклинаний – около 4000 стихотворных строк.

Чтобы сохранить такое богатство, в 1908 г. в Хельсинки началось издание фундаментального сборника всех карельских эпических песен, записанных финскими фольклористами в Карелии и Ингерманландии. Оно получило название «Suomen kansan vanhat runot» – «Древние руны финского народа» и вышло в 33-х томах. Издание было завершено только в 1948 году.

По рассказам очевидцев, слепого рунопевца Мийхкали всегда окружали дети, любившие слушать его песни. Некоторые из них впоследствии выросли в известных рунопевцев и сказителей (Татьяна Перттунен, Ёуки Хямяляйнен). Хотя последующие поколения хранителей эпоса помнили уже значительно меньше стихов, чем Архиппа и Мийхкали. В XX веке, с распространением грамотности, традиция устного народного творчества в Карелии стала затухать. Татьяну Алексеевну Перттунен считают последним рунопевцем этого славного рода. Она исполняла руны в Петрозаводске и Москве и была известна на весь Советский Союз. Умерла в 1963 году. К этому времени живое, не концертное исполнение карельских эпических песен практически прекратилось.

Фольклористы XIX века застали многотысячелетнюю рунопевческую традицию уже на излёте. Архиппа Перттунен говорил о своём отце Большом Ийване, что тот знал гораздо больше рун и что для того, чтобы записать его песни, не хватило бы и недели. Так или иначе, искатели фольклора собрали всё, что помнили и пожелали сообщить информанты. Конечно, для полноценного издания эпоса, собранный материал нуждался в тщательной обработке, в редактуре. Каждый рунопевец исполнял песню по-своему. Нужно было выбрать лучший вариант или составить руну из разных вариантов; чётко определить весьма размытые границы песен, так как многие руны включали в себе несколько сюжетов; очистить от чужеродных элементов и позднейших наслоений; определить очерёдность расположения эпических песен. Возможно, для придания целостности эпосу, стоило бы, пользуясь характерными для карельской поэзии приёмами, сделать смысловые связки между рунами-главами.

Исследователи карельского фольклора хорошо понимали эту задачу. Ещё в XVIII веке об этом говорил историк и этнограф Хенрик Габриель Портан, считавший, что все народные песни происходят из единого источника. Идею подхватили филологи, фольклористы и литераторы. Собственно, идея была самоочевидна. В первой половине XIX века, в Финляндии, для всякого, познакомившегося с карельскими эпическими песнями и, при этом, читавшего «Илиаду» или «Песнь о нибелунгах», была ясна необходимость объединения разрозненных рун в некое единое произведение. Этого требовало и поднимающееся финское национальное самосознание.

Надо сказать, что ни тогда, ни сейчас в Финляндии не считали и не считают карельский самостоятельным языком, а карельский народ отдельным от финнов этносом. Причина этого заблуждения кроется не столько в болезненном самолюбии молодой финской нации, сколько в агрессивной политике Шведского королевства начала XVII века. Тогда, воспользовавшись русской смутой, Швеция отторгла от России часть карельских земель и присоединила их к своим финляндским владениям. А в XX веке Западная Карелия досталась «по наследству» обретшей независимость Финляндии. Кроме того, сходство карельского языка (в особенности его северных диалектов) с финским действительно очень велико. А разное вероисповедание (финны – лютеране, карелы – православные) и несхожие исторические судьбы – это мелочи жизни, на них можно не обращать внимания.

Таким образом, эпические песни карельского народа интеллигенция Финляндии легко и непринуждённо причислила к достоянию народа финского, – даже не смотря на то, что подавляющее большинство рун записано в российской Карелии!

Итак, растущее национальное самосознание требовало создания своей литературы. Краеугольным камнем финской литературы должен был стать «свой» эпос, который можно было собрать из карельских рун. Это уже был вопрос не науки, это был вопрос политики. И решать его нужно было политически, решительно, не оглядываясь на научные проблемы и парадоксы. Поэтому, на роль составителя «финского народного эпоса» плохо подходил какой-нибудь аристократ-профессор. Такой учёный в погоне за научной истиной, храня честь и чистоту науки, может непозволительно бережно отнестись к карельским эпическим песням, побоится исказить их, положив в прокрустово ложе идеи. Уважаемый учёный муж, независимо мыслящий и финансово самостоятельный может и позабыть о социальном заказе, пренебречь политической целесообразностью. Для подобной роли больше подходил человек из народа, бедный, неродовитый, знакомый с финским фольклором и преданный идее свободной Финляндии. Только такому человеку могло быть поручено составление финского национального эпоса.

Элиас Лённрот (1802-1884) родился в бедной семье сельского портного, на юго-западе Финляндии, далеко от Карелии. С детства вынужден был в поте лица добывать себе кусок хлеба, – подрабатывал портным, был бродячим певцом и псалмопевцем. Из-за безденежья родителей в школу пошёл только с двенадцати лет и учился с перерывами. Но, обладая прекрасной памятью и недетским трудолюбием, смог изучить латынь и стать учеником аптекаря. В двадцать лет он даже поступает в университет города Або (Турку), но, учась на филолога, вынужден работать учителем в богатых семьях.

Так, живя в семье профессора медицины недалеко от города Тампере, Лённрот увлёкся собиранием фольклора. Он записал несколько вариантов финской народной баллады «Гибель Элины» и создал из них свою собственную поэму о любви. Тут-то и заинтересовался им приятель профессора медицины, профессор-историк Рейнгольд фон Беккер. Он наставляет юного самородка: даёт ему читать труды по мифологии и народной поэзии и, в частности, сборники Топелиуса-старшего (который, как мы помним, открыл для науки карельские руны).

Посев фон Беккера пал на благодатную почву. В 1827 году Элиас написал и защитил диссертацию под названием «Вяйнямёйнен, божество древних финнов». Так учёному миру был явлен будущий составитель «финского народного эпоса» из карельских рун.
О том, как Элиас Лённрот собирал в Карелии эпические песни, мы уже рассказали. Теперь посмотрим, как создатель «Калевалы» работал над собранным материалом.

Прежде всего, обратим внимание на то, как он записывал стихи от рунопевцев, как сохранял для мировой науки бесценное древнее слово уходящего устного творчества Карелии. Увы, Лённрот, увлечённый своим творчеством поэт, мало заботился о точной фиксации услышанного, в его записях нет и тени того бережного и скрупулёзного отношения к речи исполнителя, которое отличает профессионального фольклориста. Он не стремился сохранить диалектные особенности речи рунопевца, напротив, убирал непривычные для финна «ш» и «ч», заменял дифтонги на нехарактерные для карельского языка двойные гласные, вводил неупотребляемый карелами падеж аллатив и т. д. Для примера посмотрите на стихотворные строки, записанные Лённротом от Архиппы Перттунена и на те же строки, записанные Борениусом от сына Архиппы – Мийхкали:

Лённрот: Vesi paallesi vetakoo   Борениус: Vesi peallasi vetah;
Лённрот: Ajoa karetteloopi       Борениус: Ajoa karettelouve
Лённрот: Lapiensa lainehesta     Борениус: Lapiesa lainnehista
Лённрот: Paalle selvien vesien   Борениус: Pealta selvien vesien
Лённрот: Oli ongella olova       Борениус: Oli onkella olija

То есть, это всё равно, как если бы русский собиратель украинского фольклора записал бы в своей тетради вместо спетой ему «Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела» – «Ведь ты меня обманула, ведь ты меня подвела». Как говорится, почувствуйте разницу!

Далее. Работая над первым вариантом «Калевалы» Лённрот выполняет очень нужную и весьма трудоёмкую работу по составлению-реконструкции полного, лучшего варианта руны из песен нескольких рунопевцев. Вот как он сам описывал этот процесс: «Едва ли прочтёшь хотя бы одну из опубликованных здесь песен, которая не была бы составлена из рун, взятых по крайней мере от пяти-шести рунопевцев и соединённых между собой».

Но такая работа не могла удовлетворить творческую натуру Лённрота. Постепенно он начинает вторгаться в текст народных рун, исправляя, дополняя и улучшая. И чем дальше, тем больше. Армас Мишин в своей вступительной статье к изданию нового перевода «Калевалы» (Петрозаводск «Карелия» 2001) не оставляет никаких сомнений относительно того, как появился на свет «финский народный эпос»: «Лённротовская методика создания уже первой версии «Калевалы» имела творческий характер.

Подлинной творческой свободы он достигает позднее. Убедившись в том, что механическим соединением народных песен и сюжетов ничего не добиться, Лённрот начинает писать поэму народными строками, редактируя их, обогащая, в частности, аллитерацией. Прекрасно зная особенности народной поэзии, помня разного рода готовые строки – клише, формулы, выработанные веками народной традицией, он создавал эпизоды и конфликты, которых в народной поэзии не было». Так, записанные от Архиппы Перттунена семь строк песни-концовки, Лённрот превратил в 107 строк своей заключительной главы, дополнив народного певца как строками других рунопевцев, так и своими собственными творениями.

Что касается не существовавших «эпизодов и конфликтов», то действительно, Лённрот придумал, например, девушку Айно, утонувшую в море. Причём, её прообраз в народной поэзии - несчастную Анни, он взял не из эпических рун, а совсем из другого жанра, из баллад, которые возникли значительно позже героического эпоса, уже в период средневековья. Лённрот сделал Анни-Айно сестрой Ёукахайни, а после её гибели в водах, «оживил» и превратил в деву-рыбу из эпической песни о Велламо.
Но это отнюдь не самая смелая его выдумка. Куда серьёзнее то, что он назвал божество воздушной стихии Илматар, матерью Вяйнямёйни, хотя карельский эпос ничего не знает о родителях песнопевца. Более того, Лённрот начинает свою поэму с полностью сочинённого им рассказа о беременности Илматар и рождении Вяйнямёйни.

Но даже и это не главное! Самой бесцеремонной его выдумкой, в корне меняющей главную идею и сам дух народного эпоса, ставящей космогонию карельских рун с ног на голову, является отнятая им у Вяйнямёйни и приписанная Илматар роль создания мира. В народных песнях именно Вяйнё, носясь по водам, создал рельеф морского дна, и на его колене утка снесла яйцо, из которого возникли земля и небесные светила. Лённрот препоручил эту главнейшую функцию Илматар, тем самым невероятно умалив роль Вяйнямёйни, которого народ почитал одним из создателей мироздания, а сам автор в молодости называл «божеством древних финнов».

После такого отношения к народному слову, и такого понимания роли составителя эпоса, стоит ли говорить о таких «мелочах», как ничем не обоснованное отождествление горемыки Куллерво с героем совсем другой руны – Каукамойни, вступившем в кровосмесительную связь со своей сестрой, или о замене Лаппалайни («лопаря змеиноглазого»), покушавшегося на жизнь Вяйнямёйни и убившего под ним лошадь, на персонажа руны «Состязание в пении» Ёукахайни и т. п.?

Но вот о чём ещё хотелось бы сказать, так это о названии. Топоним «Калевала» в эпических песнях совершенно не встречается. Лённрот взял его опять таки из других жанров (он несколько раз попадается в заклинаниях, балладе и некоторых свадебных песнях). Но и там под «Калевалой» подразумевается не страна, не народ, а усадьба или деревня. В карельском, финском и эстонском фольклоре известен персонаж по имени Калева. Это – великан, громадное, могучее существо (сравните о словом kallivo – «скала»). В народной поэзии есть Камень Калевы, Древо Калевы, Огни Калевы (зарницы), но нет понятия народа Калевы, мужей Калевы. Их создала творческая фантазия Лённрота, решившегося самостоятельно составить генеалогию Вяйнямёйни и другим главным героям, произведя их от первопредка Калева. В результате этого решения карельский эпос теперь известен всему миру по нехарактерному, произвольно выбранному слову.

Вместе с тем, следует отметить, что перед Элиасом Лённротом стояла очень сложная задача. Невероятно трудно, практически невозможно объединить такие разные эпические руны единым сюжетом, соткать связное повествование, и, при этом, ни в чём не погрешить против народной традиции. А Лённрот, к тому же, добавил сюда очень большое количество строк из лирических песен, баллад и заклинаний, стремясь как можно полнее привлечь доступный ему фольклорный материал. Помня прочитанные под руководством фон Беккера труды Х. Г. Портана, считавшего, что все народные песни происходят из единого источника, Лённрот постарался нанизать на единый сюжет массу разножанровых произведений. Отдадим должное создателю «Калевалы», - ему это блестяще удалось, – с художественной точки зрения. Но при этом фольклорный материал был подвергнут такой обработке, что изменился до неузнаваемости. Суровые народные эпические руны, разбавленные безо всякой меры балладами, легендами, лирическими и свадебными песнями, заклинаниями, не слились в единый стройный карело-финский эпос! И совершенно правы исследователи «Калевалы» Эйно Киуру и Армас Мишин, утверждая, что это не сборник народных песен, а поэма XIX века, авторское произведение. Кстати, сам Лённрот, готовя издание «Калевалы» в 1849 году, отказался от подзаголовка, который дал произведению в 1835 году: «Старинные руны Карелии о древних временах народа Суоми».

Таким образом, мы видим, что карельского «книжного эпоса», как единого произведения, литературно обработанного и изданного на языке оригинала, т. е. на карельском языке, увы, не существует. «Калевала» Лённрота ни в коей мере не является таким произведением. Отдельные научные издания избранных рун в России и 33-х томное собрание народного фольклора в Финляндии, могут быть только материалом для работы над литературным карельским эпосом и, конечно, эти академические издания не могут удовлетворить интереса массового читателя.

Поэтому авторы и решили хотя бы отчасти восполнить этот пробел. Мы посвятили свои силы созданию карельского эпического произведения, считая свою работу началом исправления той глубокой несправедливости, которая была допущена по отношению к культурному достоянию нашего народа.

Любой читатель, внимательно ознакомившийся с карельскими эпическими песнями, даже не со всеми, а с записанными только от одного-двух рунопевцев, согласится с нами в том, что они мало связаны между собой. Объединить их всех единым сюжетом было бы очень сложно. Да это, пожалуй, и не нужно: ведь никогда, ни двести, – ни тысячу лет назад – карельские руны во всей своей совокупности не были единым произведением. Составили их народные поэты в разное историческое время и по разным тематическим поводам. Есть песни космогонические, есть магические, исполнявшиеся с целью вхождения в контакт с потусторонней силой («Путешествие к Випунену», «Посещение Туонелы»), есть песни, хранящие информацию о происхождении объекта, который хотят заговорить («Ранение Вяйнямёйнена», «Рождение огня») и т. д.

Но, всё же, мы не станем отрицать возможности существования в далёком прошлом некого единого источника ряда эпических песен Карелии. Нельзя не заметить, что в карельских рунах есть сюжеты и герои, роднящие их с эпическими и мифологическими произведениями других народов. Кузнец Илмоллини, выковавший небо и волшебное Сампо, вполне сопоставим с древнегреческим богом-кузнецом Гефестом (и римским Вулканом), с германским Тором, хозяином чудесного молота, с Вёлундом – кузнецом из «Старшей Эдды» и цикла легенд о короле Артуре. Уместно вспомнить и о карлике-кузнеце Мимире (Миме), воспитавшем героя «Эдды» Сигурда.

Вековечный певец и создатель кантеле Вяйнямёйни, соотносится с первым в мире поэтом и музыкантом Орфеем. Герой руны «Сватовство», прибыв в чужую страну, выполняет сложные задания так же, как это делают Гунтер с Зигфридом в «Песне о нибелунгах» и Ясон в мифе об Аргонавтах. Сюжет о том, как был принят Лемминкяйни девами Острова, напоминает о женских оргиях в честь Диониса. Упоминание о мировом древе мы встречает не только в карельских рунах, где оно именуется «Большим дубом», но и в исландской «Старшей Эдде», которая называет его «Древом предела» и «ясенем Иггдрасилем». Вообще Древо жизни – образ, присущий фольклору всех народов.

И главное: сопоставляя сюжеты карельских рун с другими эпосами и мифами, особое внимание мы обратили на сюжет о священном предмете и источнике сказочного богатства Сампо. Эта чудо-мельница, созданная волшебным способом из магических компонентов, дарит человеку всё, потребное для жизни, то есть, другими словами, исполняет все его желания. В ряду первопредметов, созданных демиургами Вяйнямёйни и Илмоллини, она является единственным в своём роде артефактом, который служит связующим звеном между человеческим желанием и Божьей милостью. Можно сказать, что создатели руны о Сампо воплотили в образе чудесной мельницы вековую мечту человечества об универсальном посреднике между страждущими людьми и Богом – Подателем всяческих благ. В своё время Лённрот вывел из русского языка этимологию слова «сампо» («забракованную», впрочем, последующими исследователями, но от этого не менее остроумную) - «сам Бог». Вспомним ещё раз Библию: «В начале было слово, и слово было у Бога, и слово было – Бог».

Карельский сюжет о Сампо, каким бы оригинальным он ни выглядел на первый взгляд, имеет весьма интересные параллели в мировом фольклоре. Связь Сампо со сватовством и браком, похищение Сампо с помощью волшебного усыпления охранников, морская погоня за похитителями – эти и другие детали роднят Сампо с сокровищем нибелунгов и особенно с Золотым руном аргонавтов. Также и Один похищает у гномов Мёд Поэзии в «Эдде», и священную Амриту (Сому) похищают в «Махабхарате».

То, что карельское Сампо является мельницей, роднит его с мельницей Гротти из скандинавских мифов и с «Золотой – Голубой» мельницей русских сказок. Кроме того, можно провести параллель с ручными культовыми мельницами, обнаруженными при раскопках древнеславянских поселений, и с так называемым «Колесом молитв» в ламаистских монастырях. Учёные соотносят Сампо и с культовыми столбами, у которых предки просили удачи, согласно древнегерманским источникам и саамским народным преданиям.

Сампо не только вращается само, но и вращает вокруг себя всех героев и большинство сюжетов произведений «калевальской метрики». Оно объединяет трёх главных героев эпоса: Илмоллини, Вяйнямёйни и хозяйку Похьёлы. Спутник Вяйнямёйни говорит ему после похищения Сампо что, мол, теперь, когда священный предмет у нас, можно исполнять песни. Это наводит нас на мысль о существовавшей в сознании рунопевцев связи между Сампо и исполнением священных песней-рун. Так перебрасывается мостик от руны «Сампо» к руне «Кантеле». Ведь по примеру песнопевца Вяйнямёйни народные исполнители рун брали слова у Сампо, открывая «ларь словесный» и запуская «вертушку виршей».

У исследователей не вызывает сомнения существование тесной связи песни о Сампо с другой важнейшей руной «Сватовство». Ведь многие рунопевцы воспринимали изготовление Сампо как одно из брачных испытаний жениха.

Всё это делает миф о Сампо центральным сюжетом народного эпоса, а руну «Сампо» стержневой руной, к которой притягиваются герои и события многих других песен.
Поэтому в своей работе мы пошли по пути объединения разных эпических сюжетов вокруг песни о Сампо. Только она содержит в себе зачатки многих тем и конфликтов, раскрытых подробнее в других рунах. Наш труд имел двоякий характер. С одной стороны это литературная деятельность по созданию из разрозненного фольклорного материала нового целостного эпического произведения. С другой стороны это исследовательская работа по реконструкции того древнего мифологического источника, мифа о Сампо (Золотом руне, кладе нибелунгов и т. п.), который дошёл до нас в дисперсном виде в мифах и эпических произведениях разных народов. Опираясь на эти произведения, мы отбирали те сюжеты народных рун, которые могли принадлежать к упомянутому архаическому источнику, а также, по возможности, восстанавливали недостающие в карельском эпосе эпизоды.

Например, это относится к Лемминкяйни, о гибели которого народные руны повествуют очень кратко и туманно. Мы привлекли материалы сходных сюжетов мирового фольклора, в частности, древнеегипетский миф о боге умирающей и воскресающей природы Осирисе, брате и супруге Исиды. Это дало возможность гораздо подробнее и детальнее описать жизненный путь Лемминкяйни и постигшую его трагедию. Особенно ценно то, что таким образом была реконструирована и, утраченная за долгие века существования карельской эпической традиции, связь между двумя персонажами: Лемминкяйни и хозяйкой Похьёлы.

То есть, вместо того, чтобы, подобно Лённроту, сочинять собственные сюжетные линии, авторы предложили свой вариант восстановления карельских рун как части мирового фольклора.

Только на этом пути нам представляется возможным выполнить задачу реконструкции смыслового единства эпоса. Ведь никто уже не найдёт в карельских деревнях рунопевца, который споёт нечто древнее, доселе неслыханное. Жаль, что это время ушло, но хорошо, что сохранились эпические произведения других народов, способные заполнить некоторые лакуны. А выдумывать новые сюжеты и никогда не существовавших в фольклоре героев, мы не считали себя в праве. Наша фамилия не Макферсон, и это не «Песни Оссиана».

Указанный метод сравнительного анализа позволил максимально раскрыть тему Сампо и уточнить характеры и деяния связанных с чудесной мельницей героев. В результате стало возможным привлечь к повествованию большинство сюжетов карельских эпических песен, оставив за его пределами лишь явно не связанные с темой о Сампо руны («Рождение огня», «Погоня за лосем», «Месть пастуха» и некоторые другие).

Лирические песни, заговоры и др. включены в текст произведения фрагментарно и в очень небольшом объёме (в отличие от «Калевалы»), так, чтобы они не разбавили собой эпос, а придали ему дополнительный аромат.

Отдельно следует сказать о тех моментах в нашей работе, которые могут, на первый взгляд, показаться непривычными для читателей, знакомых с карельским эпосом. Проясним их, чтобы не быть обвинёнными в нововведениях и отсебятине.

Первое – это хозяйка Похьёлы Лоухи. Исследователи рун, вслед за Лённротом, воспринимают её как старуху, хотя это ни из чего не следует. Слово “akka” в карельском языке переводится не только как «баба», «старуха», но, в первую очередь, как «женщина», «жена», «хозяйка». В сочетании с топонимом Похья (“Pohjon akka harvahammas”) оно может иметь только одно значение – «хозяйка». Слово “harvahammas” – «редкозубая» также не говорит ничего о возрасте, так как всем понятно, что иметь редкие, не близко посаженные, зубы может и человек вполне молодой. Такая редкозубая улыбка иногда напоминает хищный оскал, поэтому мы перевели эту строку как «Хищная хозяйка Похьи», что вполне соответствует характеру героини.

Ассоциировав хозяйку Похьи с главной героиней руны «Сватовство» девушкой Анни и с острогрудой «дочерью льда, ледяной девой» из заговора от ожога, мы ничуть не погрешили против духа эпоса. Откуда, как не из ледяной Похьёлы, могла появиться «ледяная дева»? Кто, как не острая на язык спорщица Анни, та, что

Волком носится по чащам,
Горностаем скачет в рощах,
Белкой по ветвям сосновым…

напоминает нам одинокую колдунью Лоухи из северной глуши? И можно ли не заметить в этих героинях карельского фольклора лесную охотницу, быстроногую Артемиду-Диану или хозяйку далёкого северного острова, гордую богатыршу Брюнхильду?

Связь хозяйки Похьи с мировым древом прослеживается в руне о Большом дубе, где «чёрный пёс Похьи» приносит щепку дуба в руки деве «дочери творенья». У нас Лоухи приходит к священному древу, чтобы покачаться на его ветвях точно так же, как качались на качелях во время летнего праздника эстонские девушки, исполняя эпическую песню «Большой дуб».

Хозяйка Похьи не случайно использует «лист любовный, щепку дуба», чтобы открыть крепко запертую дверь в пещере. Фольклор хранит в себе смутное воспоминание о магическом применении предками «листка любви» (lemmen lehti): в карельских загадках lemmen lehti – это метафора к отгадке «дверь».

Теперь о другом персонаже эпоса. В объединении Лемминкяйни и Ёукахайни в одного героя с двумя именами тоже нет никакой натяжки. Во-первых, в рунах часто один герой носит несколько имён (Вяйнямёйни и Унтамо, Лемминкяйни и Каукомели). Во-вторых, по характеру общения Ёукахайни и Лемминкяйни со своими матерями, по тому, что оба они «младшие сыночки», в которых мать не чает души, наконец по характеру самих героев, бесшабашных, драчливых и своевольных, видно, что эпос изначально подразумевал одного и того же человека.

Телесная красота и сила Лемминкяйни-Ёукахайни, наличие у него сестры, любовь к пирам и выпивке, наконец, само имя Ёукахайни, происходящее от слова “joutsen” (лебедь) ясно указывают на прообраз, именовавшийся в античной традиции Аполлоном. Он, как известно, имел сестру-близнеца Артемиду и был зачат Зевсом, явившимся матери Леде в виде лебедя. Выше уже говорилось о прослеживающейся связи Лемминкяйни и с Дионисом.

И в завершение скажем о матери Лемминкяйни Лето (Lieto). Непривычное имя не означает, что героиня была придумана авторами. Эта женщина присутствует в народных рунах и даже с эпитетом «прекрасная жена» но, правда, без имени. Хотя, если внимательно присмотреться к карельскому тексту эпоса, то можно прочитать её имя между строк. Вот оно: «Oli lieto Lemminkaini». В русском переводе это звучит так: «Был беспечный Лемминкяйни». Слово «lieto» специалисты переводят как «весёлый», «беспечный», «удалой». Но интересно, что в разных диалектах разговорного карельского языка это слово либо отсутствует, либо имеет совсем другие значения. В значении «беспечный» оно встречается только в фольклоре. Итак, перед нами устаревшее слово с переменным, нечётким смыслом, т. е. далеко не всё ясно с переводом данной строки. Мы убеждены, что первоначально это слово стояло в родительном падеже, и строчка читалась так: «Oli Lieton Lemminkaini» «Был Лиэтин (чей?) Лемминкяйни», иначе говоря: «Был сын Лиэто Лемминкяйни». При таком прочтении смысл стиха предельно ясен, а его структура становится аналогичной часто встречающимся в рунах строкам, где последние две пары слогов образуют одно слово, а одна пара из первых двух является именем собственным или прилагательным, стоящим в родительном падеже.

Не удивительно, что со временем, значение слова «Lieto» забылось, «кануло в Лету». Очевидно, это произошло потому, что мать не играла в рунах самостоятельной роли, она как бы находилась в тени сына. Слово перешло к самому Лемминкяйни, как некий, не вполне понятный эпитет, который интерпретировали исходя из известного всем характера героя.

Реконструированное таким образом имя оказалось трудно произносимым на русском языке. Поэтому мы сочли правильным в русском переводе назвать героиню Лето, чтобы вызвать ассоциацию с именами её мифологических прототипов: Лето (Латона), Леда, Лада и река забвения Лета.

Главы (руны) эпоса мы назвали по цветам радуги, т. к. это небесное явление, по нашему мнению, может символизировать Сампо. Радуга – завет между Богом и людьми, мост между небом и землёй. Сампо – инструмент, посредством которого Небеса дают человеку всяческие блага. Белый цвет включает в себя весь цветовой спектр. Если быстро вращать разноцветный круг, он становится белым. Вспомним, что предки называли вселенную «Белым светом»! В конце седьмой руны Лемминкяйни закрутил волшебную мельницу, навеки усыпив себя. Далее следует последняя, Белая руна, в которой происходит развязка сюжета эпоса, а также содержится завет хозяйки Похьелы грядущим поколениям.

Для составления эпоса мы отбирали в основном руны Северной Карелии (стихи Архиппы и Мийхкали Перттунен – вершина рунопевческого искусства), поэтому языком произведения является собственно карельское наречие. Однако следует отметить, что язык рун очень архаичен, он сохранил многие, общие с финским языком слова, утраченные в устной карельской речи (susi, sauna, karhu, opettua и др.).

Имена героев (Вяйнямёйни, Илмоллини и др.) придуманы не нами, а являются подлинными карельскими именами народного эпоса. Поэтому мы отказались от их привычного, финского написания и произношения.

Хотелось бы особо подчеркнуть, что авторы считали своим долгом сохранить всю красоту и неповторимость языка карельских рунопевцев, стараясь не вводить в текст нехарактерных для эпоса слов и оборотов речи. Кроме того, мы считали излишним «облагораживать» народные песни, убирая из них бранные слова и некоторые фривольности, как это делали иные фольклористы. Всё, что характерно для выразительного языка рун – достойно увековечения в карельской литературе.

Необходимым также отметить, что записи песен от рунопевцев делались в разное время, и собиратели пользовались разной транскрипцией. Авторами наиболее старых записей рун были по преимуществу финляндские фольклористы. Поэтому они (особенно Лённрот) вольно или невольно исказили при записи речь народных исполнителей в сторону привычных им норм финского языка. Мы старались вернуть стихам их первоначальное, карельское звучание, придерживаясь при написании норм современной карельской письменности.


КРАСНАЯ РУНА

Так певал отец когда-то,
Так учил меня родитель,
Когда был я пастушонком,
Пас в горах коров отцовских,
Шёл тропой Чернушки чёрной,
Бегал по пятам Пеструхи.
Я слова отца усвоил,
Заклинаньям научился, —
Их собрал я вдоль дороги,
Наломал в кустах колючих,
С молодой травой надёргал,
Средь цветов нашёл слова я,
В ивняке густом нашарил,
В вереске нашёл я руны,
В летних травах — заклинанья.
Жил тогда я в доме детства,
Подрастал в избе отцовской,
Рос в Карелии прекрасной,
На земле Отчизны милой,
Возле озера большого,
На мысочке на зелёном.
Там дубы росли у дома,
А вокруг двора — рябины
И черёмуха у бани,
И у тропки — можжевельник.
Там нашёл я песни Сампо,
Те, что спрятаны на полке,
В кошельке златом укрыты,
В медном коробе таятся.

Так не спеть ли нынче руны,
Не начать ли песнопенье
Вместе с добрым другом детства,
Вместе с песенным собратом?
На холме мы сядем вместе,
Мы взойдём на пёстрый камень,
На обрыв могучей глыбы,
На скалу над самым морем, —
Нет конца ей на востоке,
Нет на западе ей края…
В том краю такое диво:
Под луною золотою,
Над бескрайним пенным морем
Две горы растут великих, —
И одна покрыта лесом,
А другая — пёстрым камнем.
Сядем мы меж гор великих,
Подадим друг другу руки,
Съединим ладонь с ладонью,
Сцепим пальцы, словно крючья;
Мы ведь рода не худого,
Мы не малого народа:
Мы из той семьи великой,
Мы из тех мужей достойных
Что карелами зовутся,
Сыновьями Илмоллини.
Чтоб продлился корень рода,
Мы постигнем мудрость дедов,
Их искусство песнопенья.
Вот наступит час великий,
Мы откроем ларь словесный,
Крышку пёструю положим
Поперёк своих коленей, —
Не пропали песни Сампо,
Заклинанья Лемминкяйни;
Лишь колдун зачах в заклятьях,
Одряхлел средь старых песен.

Ой ты, Укко, Бог Всевышний,
Добрый наш Отец Небесный,
Боже Вечный и Бессмертный!
Помоги нам, Милосердный,
Дай, Творец, благословенье
Снова спеть былые руны,
Снова кантеле настроить,
Раскрутить вертушку виршей,
Песни Сампо в мир направить,
Сеять их, как жито сеют!

На морском просторе синем,
В том селении привольном
Пяйвёла во всю гуляла,
Сариола пировала.
Кто же будет петь на пире?
Не найти ль певца средь юных,
Между мальчиков безусых?
Поискали, да без толку.
Верно, нужен Вяйнямёйни:
Он один – певец законный,
Лучший в мире рунопевец.
Древний верный Вяйнямёйни,
Золотой владыка водный,
Песнопевец вековечный
Для начала выпил пива,
А потом за пенье взялся,
За работу песнопевца.
День поёт, другой поёт он, -
Вот, как третий наступает,
Трёх он слов найти не может,
Чтобы ими кончить песню,
Чтобы вирши завершились.
Так под старым Вяйнямёйни
Сани рунные сломались,
Треснули полозья песен.
И промолвил рунопевец:
- Где бы взять слова для песни,
Славные добыть напевы?
Вот прислушался шесть раз он,
Восемь раз он огляделся,
Слышит: песнь из рощи льётся,
У протоки лебедь кличет.
- Верно, сотня слов найдётся
На крылах гусиной стаи,
В лебедином лёгком клине! –
И сказав такое слово,
Едет слушать крик лебяжий,
Лебедей ловить священных.
Взял коня под масть соломы,
Цвета спелого гороха,
Чтоб скакать замёрзшим морем,
Рысью двигаться по гальке.
Тут на круп вскочил он резво,
На спину коню взобрался,
Плетью резвого ударил,
Звякнул кнутиком жемчужным.
Вот он скачет потихоньку,
Вот он едет полегоньку,
По прозрачной глади моря,
По открытому пространству.
Хийси злой узнал об этом,
Лемпи всадника приметил.
Душегубец хитрый Хийси,
Долго злость держал под спудом,
Ненависть копил годами
К роду старца Вяйнямёйни.
Вот надел колпак свой Хийси,
Лемпи шляпу взял с полями,
И пошёл на крепкий город.
Вяйнёлы народ могучий,
Унтамо бойцы лихие
Стали кликать Вяйнямёйни,
Вековечного – на помощь,
Был бы Вяйнёле защитой,
Сохранил бы Сариолу. —
Разожгли костёр огромный,
Воскурили дым до неба.
Древний верный Вяйнямёйни
Смотрит на восток, на запад, —
Видит смерти приближенье,
Видит гибели начало:
Дым густой валит до неба,
Сажа к тучам взвилась нитью.
Он коня направил к дому,
Повернул обратно в город.
Конь бежит, и дом всё ближе,
Сани мчат, и путь короче.

Лопари — потомство Лемпи
Охраняют берег моря,
Поджидают Вяйнемёйни.
Трое сыновей у чёрта:
Как один стрелу строгает,
Как второй сгибает луки,
Третий — тетиву спускает.
Настрогали стрел охапку,
Груду сделали трёхпёрых,
И на кончике у каждой
По три пёрышка воткнули —
Перья ласточки-малышки,
Перья пташки невеликой.
Три стрелы из груды взяли.
Младший сын злодея Лемпи,
Тот лопарь змеинноглазый
Днём и ночью выжидает,
Из окна следит за морем,
Из ворот глядит на волны.
Видит — пятнышко темнеет,
Точка синяя на море.
Вот одну стрелу берёт он,
Лучшую стрелу находит,
Желобком кладёт на жилу,
Лук калёный изгибает,
Тащит тетиву до уха,
Тянет правою рукою,
Сам твердит слова такие:
- Коль рука возьмёт пониже,
Пусть стрела летит повыше,
Коль рука поднимет выше,
Пусть стрела летит пониже!
И летит стрела под ухо,
Пробивает насквозь шею
Через правую ключицу,
Через левую подмышку
Бьёт коня под масть соломы,
Цвета спелого гороха,
На котором ехал Вяйнё.
Древний верный Вяйнемёйни
Опрокинулся на волны,
Руки погрузил в пучину
И упал в дурное место,
В Похъёлу герой свалился,
Пяйвёлу покинул Вяйнё.

Древний верный Вяйнямёйни,
Золотой владыка водный
Поднял голову из моря,
Приподнял из вод макушку,
Видит — сгинул конь прекрасный,
Нету друга дорогого,
Околела чудо-лошадь.
Водной глади повелитель
Головой поник, нахмурясь,
Сдвинул тяжкий шлем на брови
И промолвил со слезами:
- Был ты мне надёжным другом,
Конь, воспитанный в пещере,
Для наездника лихого,
Для умельца-верхового.
Я, владыка конских пастбищ,
Укрывал тебя под крышей,
Прятал под дощатой кровлей,
Под навесом славным, прочным,
Под покрытием двухслойным.
Но лишь под моей рукою,
Лишь под пальцами моими,
Ты бывал вполне спокоен,
Милый друг мой бессловесный.
Гребешком чесал я гриву,
Мыл твои бока мочалкой
И, дудя в рожок пастуший,
По двору с тобой гулял я,
По моей большой усадьбе.
Досыта тебя кормил я,
Вволю я давал напиться
Ключевой водою чистой,
А теперь тебя не стало,
Сгинула моя лошадка,
И остался я без друга,
Безлошадный горе-всадник!

Вот почуял царь могучий —
Холодна вода морская,
Ледяные волны ходят,
Замерзает Вяйнямёйни
И такие речи молвит:
- Ты, мороз, отродье стужи,
Чадо северного ветра!
Не морозь мои ты ноги,
Не студи мои ладони,
Я в чулки огонь засуну,
В башмаки углей насыплю,
И шнурки стяну покрепче.
Ты, мороз, отродье стужи,
Чадо северного ветра!
Ты трясину студишь летом,
Ты зимою студишь небо,
Студишь осенью болота.
Ты, мороз, отродье стужи,
Чадо северного ветра!
Уходи в свои болота,
Инеем ложись на камни,
Заморозь речные ивы!
Так он заклинал морозы,
Усмирял холодный ветер,
И морозы отступили,
Ветер стал совсем бессильным.
Долго верный Вяйнямёйни
По морским волнам скитался,
На воде шесть лет качался,
Как бревно семь лет проплавал,
Как сосновый сук носился.
Сыновья его родные
Милого отца искали:
По весне — на лёгких чёлнах,
А зимой — на скользких лыжах,
Только поиски — напрасны.
Там, где дна касался Вяйнё,
Там прорыл он рыбьи тони,
Выкопал морские ямы;
Там, где на волнах качался, -
Создал каменные луды,
Создал мели и пороги;
И на них суда садились,
Пропадали мореходы.

Пятый смерч по морю мчится,
Наступает вал девятый, —
Приподнял колено Вяйнё,
Ногу выставил из моря.
Пролетала мимо утка —
Место для гнезда искала, —
Покружилась, опустилась
И сложила три яичка
На колене Вяйнямёйни.
Вот высиживает яйца
На колене Вяйнямёйни, —
Стало Вяйнё очень жарко,
Как огнём нога пылает.
Он втянул колено в море,
Спрятал ногу меж волнами —
И рассыпались яички,
На три части раскололись.
Молвил древний Вяйнямёйни:
- Станьте, нижние скорлупки,
Для моих сапог землёю.
Станьте, верхние скорлупки,
Над моей макушкой небом.
Превратись, белок яичный,
В светлый месяц над поляной,
Превратись, желток яичный,
В солнце яркое над лесом,
Станьте, крапинки на яйцах,
Звёздочками в поднебесье.
Горько плачет Вяйнемёйни,
Слёзно Бога умоляет,
К Паванайни он взывает:
- Ой ты, Укко, Бог Всевышний,
Добрый наш Отец Небесный,
Боже Вечный и Бессмертный!
Подними большую бурю,
Разгони могучий ветер,
Закрути морские волны,
Взвихри их с песком и илом.
Укко тотчас бурю поднял,
Разогнал могучий ветер,
Закрутил морские волны,
Взвихрил их с песком и илом,
Из песка построил остров,
Отмели создал большие.
Только старый Вяйнемёйни
Мчит опять по воле ветра,
На морских летит качелях.
Гонят волны Вяйнямёйни
В Похьёлу, долину мрака,
В скаредную Тапиолу,
В то селенье людоедов,
В ту страну убийц жестоких,
На обрыв могучей глыбы,
На скалу над самым морем,
На туманный тот мысочек,
На крутой, гористый берег.
Тихо плачет Вяйнямейни,
Горько жалуется, бедный:
 - Ох, горька моя судьбина,
Ох, печальна моя доля:
Бросил я родную землю,
Милой Пяйвёлы поляны,
Где поёт петух знакомый,
Где кукушечка кукует,
Я ж негаданно-нежданно,
На чужбине очутился.
Здешних я жилищ не знаю,
В дом войти я не сумею.
Видно, царь я несчастливый, —
Как мне быть и что мне делать,
Если грянул час негожий,
Если жизнь пошла дурная?
Стань, печаль моя, кобылой,
Стань, страданье, жеребёнком!
Только нет таких лошадок,
Чтоб печаль мою умчали,
Боль копытами разбили…