Reqviem

«Мертвые не выходят из могил.
Все дело в том, что нас мучит совесть».
Габриэль Гарсиа Маркес
«Сто лет одиночества».

Подковки отцовских кирзачей звенят по камешкам проселка. На костлявой фигуре дедова телогрейка висит, как на вешалке в сельмаге. В кармане постукивают патроны. Плечо оттягивает дедовский подарок – ижевская одностволка. Плавные шаги больше походят на парение и выдают в пятнадцатилетнем подростке опытного охотника. Вот только нет у него ни ягдташа для дичи, ни рюкзака для провианта. За спиной шепчутся деревья, впереди – деревня.
По томному воздуху скользят предосенние листья. Яблочный Спас минул. Паучки опутали пространство между деревьями липкими белесыми сетями. Серебрятся последние росы. Утра прохладнее, дни короче. Лесной орех почти поспел.

– Жаль, с грибами нынче паршиво – бездождье, – думает «маленький хозяин». Ветер между тем толкает его в спину упругими ладонями, цепляется за уши-тарелки, торчащие перпендикулярно, запускает тонкие чувствствительные пальцы в короткие волосенки, торопит.

Час назад Лешка уже шел по этой дороге, только деревня была за спиной, а лес – спереди. Рядом тащился пес. В отцовских бумагах: Б/П (беспородный), возраст – старый, пол – кобель, кличка – Шарик.
– Пусть забавой тебе будет сейчас, а подрастете, авось друзьями станете,– улыбался в усы дедушка Алексей Нестерович, вручая головастого щенка трехлетнему огольцу в день рождения.

Лешка подрос, а Шарик за это время успел состариться. Сначала и вправду – забавой был, потом – другом, а теперь – забытый – светил бельмом в небо и беспокойно брякал ржавой цепью, нарушал размеренную жизнь надрывным лаем или сиплым завыванием.

Вчера, после набега на колхозный сад, Лешка стоял в сенях и черпал большой алюминиевой кружкой воду из бачка. Пил, задыхаясь. Капли со щек ползли на тощую шею, прочерчивали кривую вертикаль по торчащим ребрам и холодно щекотали пуп. Громкие глотки смешались с ворчанием бабушки Кати:
– О-ох, старый стал. О-ой, дурной. Пустобрех хренов. Дом-то, дом-то совсем не сторожит, – помешивала варенье и бубнила под нос, но так, чтобы слышал Лешка.– Помер бы, что ли?

Лешка понял просьбу, потому как сызмальства привык: то кролика шилом, то курицу топором, то крови поросячьей свеженькой отведает, присыпав багровую теплую жидкость солью, то зайца, убитого на охоте, обдерет. Все это он делал так же хладнокровно, как и стрелял. (Увидав цель, вскидывал ружье. Быстро прицеливался, плавно нажимал на курок. Выстрел бухал неожиданно и, как правило, был точен. Пальнуть в тварь какую-нибудь, летящую или бегающую, для его, Лешкиной, мальчишеской души – необходимость.)

Топает по утренней свежести неразлучная пара: Лешка и Шарик. Жизнь в собаке, кажется, еле теплится, ан нет – ковыляет, не отстает от хозяина. В глазах у парня – лес да небо, да дорога. В глазах у пса – тоска. Что он думает своими собачьими мозгами? Что чувствует? Сам только и знает.

Вместе вступили в глубокую синеву чащи. Побродили. Лешка нашел подходящую полянку. У края ее молоденькая березка играет с золотистыми лучами, пролезшими сквозь лапы дремучих елок. К ней-то и привязал пеньковой веревкой Шарика. Снял ошейник. По-хозяйски сунул его в карман. Погладил пса. Промямлил в ухо что-то вроде:

– Хороший. Ша-аричек.

Положил у ног полу глухого кобеля последнюю в его собачьей жизни горбушку, натертую салом. Тот вильнул хвостом и начал предсмертную трапезу.
Лешка встал.
Бесшумно отошел на несколько шагов.
Прицелился.

Пуля вошла в череп друга в тот миг, когда он жевал вкусную горбушку. Пес не успел понять, что уже наступила смерть. В глазах так и остался стоять прицеливающийся Лешка. Остался навсегда.

Юный исполнитель приговора бережно вытащил из ствола дымящийся пластиковый цилиндр. Бережно положил его в карман. Привычным движением забросил на плечо дробовик. Посмотрел в небо, словно желая увидеть отлетающую душу собаки. Повернулся к теплому трупу и уверенно пошел назад, в деревню.
Беспечные пацаны у околицы радостными криками встречают охотника. Оттопыренные майки и рубашки говорят о посещении ватагой колхозного сада. Хрустит малышня надтреснутым белым наливом. Вовка цыркает сквозь щербину, спрашивает:
– Це, Леха, на охоту ходил? – и втирает заскорузлой пяткой в мягкую пыль плевок.
– Ага, – бодро отвечает Лешка.
– А це пустой-то? Стрелять разуцился, цто ли? – не отстает Вовка.
Малявки завидуют настойчивости Вовкиной и тому, что не стесняется тот потерянного молочного зуба.
– Ха! Разучился! Как всегда – один выстрел на одну мишень! – бравирует охотник.
– Ну и це? – не отстает Вовка.
Беленький, пушистый, как одуванчик, Сережка робко втискивается в разговор:
– Так он, наверное, без Шарика ходил. Сбил, небось, утку, да не нашел в болотине.
– Почему это без Шарика? – возмущается Лешка.– С ним и ходил.
– А где же он? – осмелел Бориска.
– Да, где кобель-то!? – вопрошал возмущенно Вовка.
Лешка сунул руку в карман. Вытащил пустую гильзу.
– Старый стал. Дурной. Пустобрех хренов,– повторил слова бабушки.
Опустил цилиндрик, блеснувший пробитым капсюлем, в карман, где лежал ошейник, и зашагал в сторону дома. На ходу обернулся, бросил как выстрел:
– Убил я его.

Семь пар недоуменных голубых, карих, зеленых и серых детских глаз сверлили Лешкину спину.

Замешательство длилось ровно полминуты. По Вовкиной команде сорванцы ринулись домой – оставить мамкам «добычу» для варенья да взять удочки, рвануть на соседскую сажалку – ловить карасей.

В спешке пацаны не заметили «пушистого» Сережку. Он тихонько отошел в сторону. Горка яблок замерла в дорожной пыли. Майку в штаны запихивать не стал, не до того. Забрался в огромный лопуховый куст, привольно развалившийся возле бани дяди Славы, и просидел в нем до вечера. Грязными ладошками растирал слезы, которые споро катились по розовым щекам. В сумерках пришел домой. Молчал. Потом спросил у деда:
– Дедуля, а отчего люди злыми бывают? – и, помолчав немного, добавил: – И жестокими?

...А на соседской сажалке звонко хрустел на ребячьих зубах ворованный белый налив. Огрызки летели подальше от поплавков. Звонко шлепались. Распугивали изумрудных лягушек. Будущая гусиная тушенка с гоготом вылавливала клювами лакомство из пруда. Рыбачки смешно щурились и улыбались последним лучам уходящего лета.