Простая история

               
                1

      Николай Иванович Кривцов был человеком уважаемым. Весельчак и балагур, он частенько выходил на улицу со своей неразлучной тальянкой, собирая вокруг себя деревенскую молодежь. Ещё в Гражданскую Николай Иванович партизанил в одном из отрядов, который был сформирован из местной бедноты. Больше года скитался он с боевыми товарищами по непролазной сибирской тайге, а после ухода белых, вернулся в родную деревню, имея два лёгких ранения, ревматизм и благодарность от командования.
      В первые же дни он принялся латать дыры в своём, полностью развалившемся, хозяйстве. Перекрыл крышу старенького, ещё дедом построенного дома, срубил стаюшку для всякой живности, а на Троицу привёл на двор небольшую, но ладную коровёнку.
      Всякое дело спорилось в его руках. Любил Николай Иванович поработать так, чтобы рубаха взмокла и покрылась беловатым солевым налётом, чтобы кости наутро побаливали. И руки у него были сильные, жилистые, как у многих мужиков, в жизни которых будней было больше, чем праздников. Когда по осени свезли с полей последние снопы пшеницы, посватался он  к говорливой, смешной девчушке, живущей на другом краю деревни, и закатил весёлую свадьбу.
      Одним из первых записался Николай Иванович  в колхоз, с большой охотой взялся за организацию животноводческого хозяйства и, хотя коров в колхозе было маловато, дела, всё же, быстро пошли на лад. С детства привыкший к нелёгкой крестьянской работе, он с первыми лучами солнца шёл на скотный двор и возвращался, зачастую, уже за полночь.
      Год шёл за годом. Зиму сменяла весна, лето – осень. Жизнь казалась вечной и полной земных радостей.
      Пришёл ещё один вечер. За окном, громыхая, прокатилась телега, и силуэт её проплыл в вечерней хмари, чуть освещаемый блеклой луной.
      В дверь постучали:
      – Есть кто дома? 
      Не дождавшись ответа, в комнату ввалился грузный мужчина. Белый, перетянутый кожаным ремнём китель, придавал человеку начальственный вид. Небрежно поздоровавшись и, не дожидаясь приглашения, человек прошел, тяжело уселся на дочиста выскобленную скамью, жалобно застонавшую под его мощным телом. Он вынул из кармана мятый платок, снял пыльную фуражку и тщательно вытер потную, блестящую лысину.
      – Гладышев. Гладышев Андрей Фёдорович, ваш новый председатель, – представился он, чуть наклонив большую, яйцевидной формы голову, – будем вместе работать. Думаю, сработаемся. Мне о вас рассказали в районе. Хозяйство ваше перспективное, будем вместе, так сказать, поднимать его до бо;льших высот. Наша главная задача: не дать разбазарить народное добро всяким неблагонадёжным элементам, вовремя вскрыть все недостатки и прочую, так сказать, контрреволюцию!
      Произнеся длинную, почти митинговую речь, новоявленный председатель встал и, сунув портфель подмышку, не простившись, ушёл.
      В доме воцарилась тишина, лишь сверчок насвистывал за печкой свою вечную песенку.
      – Что-то, мать, не по нраву мне этот. Поговорить толком не может. Покричал, чего-то? Зачем кричать, чай, мы и сами знаем, что и как. Поди, по всей деревне не сыщешь такого морда;на. Сразу видно: не из наших, не из мужиков. На подёнщине спину не гнул.
      Жена молчала… Она не понимала, а, скорее, чувствовала своим женским чутьём, что всё в этой жизни должно скоро измениться.

                2

      Вскоре в деревню зачастило районное начальство. Дела в колхозе пошли в гору, название его замелькало на страницах районной многотиражки. И, хотя, дела, на поверку, шли не так уж и хорошо, но, всё же, трудами Гладышева, имевшего нужные знакомства, хозяйство быстро выбилось в передовые.
      Кое-как окончив гимназию, поступил юный Гладышев в частную зубоврачебную школу. Участь врача его не прельщала, поэтому учёба не шла. Уже с начала второго года он был отчислен за систематические пропуски занятий и вольное поведение.
      Устроившись на суконную фабрику учеником слесаря, молодой рабочий скоро, довольно сносно, овладел этим ремеслом. Друзей у него не было, но немногочисленные знакомые видели в Гладышеве интересного собеседника. Не очень разбираясь в политике, Андрей мог произвести фурор. Владея в совершенстве демагогическим талантом, он так запутывал собеседника заумным словоплётством, что тот стоял, открыв от изумления рот, не зная, какой аргумент привести в защиту своей точки зрения. Именно это умение привело его в рабочий марксистский кружок, где он очень быстро овладел ещё одним качеством – не распространять свои взгляды в открытую, соглашаться с авторитетами, при этом оставаясь при своём мнении.
      После октябрьских событий семнадцатого года Гладышев начал быстро продвигаться по хозяйственной части, занимая довольно значительные посты в местных Советах. В начале тридцатых он был направлен в один из отстающих районов для поднятия сельского хозяйства.
      Это тёплое ласковое утро Андрей Фёдорович впервые встретил в должности председателя колхоза. Он сидел в просторном, занимавшем почти половину конторы,  кабинете, увешанном портретами вождей, и просматривал документы, оставленные прежним хозяином. Неспешно листая пожелтевшие сводки и отчёты, председатель с нескрываемым удовольствием слюнявил указательный палец, время от времени помечая карандашом  наиболее важные сведения.
      Вскоре в правление стал подходить народ. Начинался новый трудовой день.
      – Здравствуйте! Здравствуйте, товарищи! – кивал головой Гладышев входящим колхозникам.
      Комната быстро наполнилась людьми. От их вида пестрело в глазах. Здесь были мужики в белых холщёвых рубахах, в выцветших солдатских гимнастёрках и цветных косоворотках. Весь этот калейдоскоп ещё больше разгорелся от разноцветья бабьих платков и косынок. Казалось, будто взлетела на небо радуга после первого весеннего дождя и, разбившись вдребезги, упала на землю, рассыпавшись на мелкие самоцветы. Воздух вокруг мгновенно наполнился запахом махорки и парного молока.
      Андрей Фёдорович расстегнул тугой ворот рубахи, прокашлялся в кулак и многозначительно оглядел собравшихся:
      – Товарищи! Сегодня нам нужно многое обговорить, многое решить. Теперь нам с вами работать вместе, а значит и вместе решать все, поставленные перед нами, задачи. Зовут меня Андрей Фёдорович Гладышев. Биографию свою я рассказывать не буду, ни к чему это. Поговорим лучше о наболевших вопросах. Вчера я уже успел немного ознакомиться с хозяйством и, скажу прямо, положение незавидное. Крыши протекают, заборы покосились, коровы ходят сами по себе, да и на коров они не походят – грязные, неухоженные. Беспорядок это, товарищи, халатность и разгильдяйство.
      – Латать-то чем? – спросил рыжебородый детина, сидящий у самого председательского стола, – лес-то, где брать? В прошлом годе привезли несколько возов тёсу, да и свалили у околицы. Никто не хватился, покуда весь лес по дворам не растащили.
      Вслед ему затараторили бабы, перебивая друг друга:
      – Правильно говорит Николаша. Кому дело есть до колхозного, все норовят в свой двор обчественное добро-то тащить. Ясно дело, своя рубаха, чай, ближе.
      Поднялся такой гвалт, что, казалось, не найти силы, которая смогла бы остановить распалившихся крикунов.
      Гладышев возмущённо постучал карандашом по стеклянному, наполовину пустому, графину. Шум не умолкал. Он встал и поднял руку, прося тишины:
      – Спокойно, товарищи! Спокойно! Придёт время, со всем разберёмся окончательно и бесповоротно.
       Толпа не унималась:
      – Вы вот здеся человек новый, многого не знаете. Здеся такое твориться… Такое творится, – кричала худощавая старушонка, размахивая костлявыми кулачками, – у меня, вон, дрова лежали, полная поленица, так ведь повадился кто-то, добрую половину перетаскал. Собачонку мою, Рыжку, прикормил, даже не гавкнула.
      –Уж ты-то, Грипка, молчала бы, вспомни-ка, как сено колхозное таскала охапками по весне. И руки, ведь, не отсохли, глазищи твои бесстыжие!
      – А ты… А ты…
      К этой перепалке присоединилось ещё несколько баб, успокоить которых не было никакой возможности.
      – Да замолчите вы, – расколол весь этот сыр-бор басовитый голос кузнеца Никифора, – работа стоит, а вы тут устроили сорочью ярмарку.
      – По делу говорить надо, по делу. Сколько можно языками молоть, – поддакивали сидящие рядом мужики.
      Андрей Фёдорович, видя такую солидную поддержку, взбодрился:
      – Короче так, граждане-товарищи! Сейчас все дружно по своим местам. Я сегодня же побываю во всех бригадах. Там, на местах, во всех делах и разберёмся, обстоятельно всё взвесим и решим, как жить дальше.
      Все разошлись. Гладышев просмотрел ещё несколько папок, занёс необходимые пометки в свою записную книжку и вышел. Первым делом направился он на скотный двор, где, как ему казалось, дела шли более-менее благополучно. Встретив у сельмага сидящих на завалинке стариков, он перекинулся с ними несколькими  дежурными фразами и пошёл уверенной походкой хозяина, вздымая сапогами серую дорожную пыль.

                3

      В этот день Николай Иванович был занят коровником. С самого утра он ходил вдоль покосившейся стены и постукивал обухом топора по деревянному клинышку, ловко вгоняя между брёвен пучки сухого мха. Когда-то коровник был построен добротно, со знанием дела, но со временем стены его покосились, из щелей между брёвен птицы повыдёргивали паклю, и теперь это сооружение светилось насквозь, как решето.
      – Новый коровник надо бы, – подумал Кривцов, – в этом коровы совсем оплошают. Зима, вот только, была бы теплее.
      Эти невесёлые думы наводили на него тяжкие воспоминания о мытарствах по морозной заснеженной тайге и болью отзывались в застуженных суставах.  Забывшись от нахлынувших воспоминаний, он не заметил, как подошёл председатель и, стоя неподалёку, наблюдал за его работой.
      – Ну, что дальше думаешь делать, бригадир?
      Николай Иванович вздрогнул от неожиданности.
      – Лесу я тебе на новый коровник не обещаю, туговато нынче в районе с лесом. Но людей тебе дам. Ремонт тут нужен основательный, а времечко поджимает, успеть надо. Уборка подойдёт, не до коровника будет.
      На следующее утро пришли помощники. Дело заспорилось. Через неделю коровник было не узнать. Выровняли заваливающуюся стену, ворота подправили и утеплили, печку сложили новую, греющую по настоящему, лучше прежней. Приходящие на работу скотник и доярки нарадоваться не могли столь быстрым переменам.  За трудами и время незаметно пролетело. Благо погода в этот год не подвела. До осенней беспогодицы убрали зерновые, а как грянули первые морозцы, мужики занялись подвозкой сена с дальних косовищ. Прошедшее лето было необычайно приветливым. Время от времени засушливая жара сменялась животворящими, теплыми дождями и эти благодатные атмосферные перемены принесли свои плоды. Буйное разнотравье потребовало дополнительных сил, но приехавшие из города фабричные рабочие помогли колхозникам справиться с сенокосом.
      Благодаря обильному питанию и коровы как бы в благодарность порадовали повышенными удоями.
       Перед ноябрьскими праздниками лучшие колхозники были приглашёны на районное собрание передовиков производства. Докладчик, председатель райисполкома, в своём выступлении положительно отозвался о колхозе, в котором председательствовал  Гладышев. Упомянули и фамилию Кривцова. Николай Иванович, не привыкший к похвалам и славословиям в свой адрес, сидел с побагровевшим лицом, нервно потирая вспотевшие ладони.
      – Ничего, бригадир, не тушуйся, мы им ещё и не то покажем, – прошептал Гладышев, покровительственно похлопав смущённого Кривцова по плечу.
      От такого панибратского внимания Николай Иванович пришёл в ещё большее замешательство. Окончания доклада и выступающих в прениях людей он уже не слышал, погрузившись в свои собственные мысли.
      Вскоре в село привезли и районную газету, на первой полосе которой был опубликован отчёт о прошедшем собрании, а так же самые яркие выдержки из доклада и последующих выступлений. На следующий день Николай Иванович стал местной знаменитостью.  Газета красовалась на самом видном месте, и даже древние старухи, за всю жизнь так и не постигшие грамоты, толкались весь день возле конторы, прося раз от раза проходящих мимо колхозников прочитать «штой там пишут».
      На работу Кривцов ушёл рано. Он всегда присутствовал при утренней дойке, сверял показатели надоев, вносил данные в журнал учёта. Потом по-хозяйски прохаживался вдоль стоил, время от времени похлопывая по щеке какую-нибудь корову, тянувшую к нему свою морду.
      Часам к восьми приезжала потребсоюзовская полуторка из районного центра. Маленького роста, с бельмом на левом глазу, экспедитор скрупулёзно проверял накладные и, не выпуская изо рта пожёванную папиросу, суховато бурчал под нос, считая наполненные, местами изрядно помятые молочные бидоны.

                4

      Так прошло несколько лет. В преддверие очередной годовщины Октября колхозники приняли повышенные обязательства, но непредвиденные обстоятельства внёсли свои коррективы, резко изменив  устоявшийся деревенский уклад.
      Лето выдалось дождливое. Ежедневные метеосводки не давали утешительных прогнозов. Мокропогодица разыгралась не на шутку.  Все колхозники, включая стариков, трудились на сенокосе, ежедневно вороша сено – то, складывая его в копну, то, растаскивая по лугу. Сено не сохло. Появились первые признаки гниения. Затхлый запах прелой травы едким маревом стелился над неуспевающей просохнуть землёй. Безветрие принесло на луга духоту, сопровождаемую кровососущим гнусом, густым облаком вьющимся над работниками.
      – Эх, етить колотить! Растудыть его тудыть! Сколь живу на свете, сроду не было такого сеногноя. Сподобил же Господь такую непогодь! Как раз после святого Петрова дня и заплакало небушко! За каки таки грехи? – тоненьким мальчишеским голоском прогнусавил незавидного роста старикашка, втыкая вилы в землю.
      – Брешешь, дядя! Бога нету! Кончай работу,  айда на перекур, – надтреснутым деланно мужским голосом прокричал молодой парнишка, влезая в крытый зелёной травой шалаш.
      Колхозники, побросав грабли с вилами, сгрудились под небольшим брезентовым навесом, едва укрывающим всех от небесной мороси. Перекур затянулся не надолго. Смеркалось. Усталые и промокшие работники двинулись по домам.
      Наступил вечер. В конторе горел свет. Гладышев подолгу задерживался на работе. После ежедневного обхода хозяйства и улаживания насущных проблем,  он часами корпел над отчётами. Вся эта бумажная рутина была ему не по нраву, но взятая на должность счетовода, недавно окончившая школу-семилетку девчушка, так запутывала расчёты, что пришлось её отстранить от должности и перевести в полеводческую бригаду.
      Скрипнула дверь, и в проёме показалось веснушчатое лицо доярки Ани:
      – Беда, Андрей Фёдорович! На летней дойке корова пропала. Пошла я доить, смотрю, а место пусто, нет Маньки. Главно – все на месте, а её нет! Я туда-сюда, обежала всё вокруг – нету. Михеиха мне: беги, мол, в деревню. Ну, я побёгла. Пастухов спрашиваю: да нет, говорят, вроде всех привели. Я к вам. Где искать-то, потёмки на дворе.
      Председатель встал и нервно заходил по комнате:
      – Давай за бригадиром и пастухов ко мне. Быстро!
      – И то верно! Нечего с ними тютькаться, – протараторила Анька, на ходу подвязывая свалившийся с головы платок.
      Вскоре всем гуртом двинулись на перегруженной председательской бричке в сторону дальнего луга, куда на лето перегоняли крупный рогатый скот. Пастбища там были отменные и коровы, нагулявшись вволю, давали повышенные надои молока. Вдалеке показались еле видимые очертания летней дойки. Доярки, закончив свою работу и разлив молоко по бидонам,  сидели за столом, еле освещаемым тусклым светом керосиновой лампы.
      – В окру;ге всё просмотрели? – спросил председатель, спрыгивая с возка.
       Навстречу ему поднялась дородного склада доярка:
      – Да не только смотрели, прокричались все. Манька-то коровёнка сметливая, отозвалась бы, ко;ли недалеко была.
      – Да и действительно, где искать? Темень, хоть глаз коли, – поддакнула Михеиха, боязно выглядывая из-за спины доярки.
      Делать было нечего. Решили поиски продолжить с утра.
      Ночь Николаю Ивановичу показалась бесконечной. Сон не шёл. Только прокричали первые петухи, Кривцов был уже на ногах. Подняв пастухов, двух братьев-погодков, спавших всё лето на сеновале, бригадир направился с ними к дойке.
      Более часа ходили они по близлежащему леску, вглядываясь в каждый кустик, каждую сухостоину. Слышно было, как на летней дойке заговорили, пришедшие на работу, доярки. Встречая кормилиц, замычали коровы, и их трубный голос далеко разлетелся по утреннему лесу, перекликаясь с далёким эхом.
      Вскоре подоспела помощь. Дав задание бригадирам на утренней планёрке, председатель подъехал с несколькими мужиками, которые тут же приняли участие в розыске Маньки. Отдоив коров, к поискам присоединились и доярки. Однако к обеду стало понятно, что все усилия по поиску животного результатов не принесут. Манька как в воду канула.      
      Вечером собрались члены правления. Посовещавшись, они решили корову пока не списывать и начёт на пастухов не делать, а  подождать, надеясь, что потеря ещё найдётся. Однако бригадиру объявили выговор, как человеку, отвечающему за состояние дел в коровьем хозяйстве.
      Спустя неделю потерялась ещё одна скотина, но и её поиски были тщетными. Дело приобрело политический характер.

                5

     Через два дня Гладышева и Кривцова вызвали в район. К вечеру Андрей Фёдорович вернулся один. В конторе его уже поджидали члены правления. Сняв запылившийся плащ-дождевик, он молча прошёл, настежь распахнул окно и сел к столу. В комнате было накурено. Дым прозрачным, едким туманом навис над молчаливо сидящими колхозниками. С юношеских лет не переносивший табачного запаха, председатель брезгливо помахал перед собой снятым картузом и тихо произнёс:
      – Вот такие, товарищи, дела… И кто бы подумал, ведь, вроде, человек проверенный, бывший партизан, обязанности свои исполнял исправно, даже можно сказать больше – хорошо исполнял…
      – А что там порешили-то, в районе? – спросил дед Гордей, бригадир полеводов.
      Сидящие колхозники вопросительно поглядели на Гладышева.
     –  А то и порешили… Взяли под арест, вот и вся недолга;. Меня, вот, четыре часа мурыжили, что де, и как? Какой человек Кривцов? Как ему ответственный участок доверили? Письмо показали. В начале лета ещё, кто-то написал… Анонимку, знаете ли… Следователь всё выпытывал: кто мог написать такое заявление? Негодяй, мол, Кривцов, приписками занимается, сено налево толкает, прикрывает пьянство на рабочем месте. Работу доярок не контролирует, а те, пользуясь попустительским к ним отношением, втихую, молоко укрывают, из которого сметану делают, масло сбивают для собственных нужд.
      – Да что же это деется, граждане-товарищи! Да где же это видано, чтобы на доярок такой поклёп возводить, – возмутилась колхозница, представляющая в правлении животноводство, – со дня основания колхоза с ними бок о бок работаю, сроду хищений не замечала. Да и воровать зачем? У Михеихи своя корова, справная такая, получше колхозных будет. Им с Женькой и так – хоть залейся! Агриппина, так та вообще к молосному не притрагивается, верующая она, постится вечно. Нюрка тоже против молока – по слабости желудка…
      Колхозники разразились хохотом.
      – Ну, будет ржать, – приструнил смеющихся дед Гордей, – не по тому поводу радуетесь. Вот я кумекаю, что не даром вся эта кутерьма закрутилась. Кому-то, видать, круто Николай Иванович дорогу перешёл. И коровы не просто так пропадать стали. При старом режиме тоже бывали случаи. Не те ли самые людишки взялись за старое? Партизанил я с Кривцовым в осьмнадцатом годе. Геройский человек, правильный, да и хозяйственник – не чета многим!
      Члены правления принялись хором высказывать свои мнения. Заседание превратилось в галдящий многоголосый хор, в котором слились воедино басовитый говор мужиков и визжащие бабьи подпевки.
      – Тише, товарищи! – повысил голос Гладышев, по привычке постучав карандашом по стоящему на столе кувшину с водой и, помолчав несколько секунд как бы задумавшись о дальнейшем движении мысли, продолжил:
      – Я думаю, что есть необходимость написать в районную прокуратуру. Дать, так сказать, оценку происходящему. К письму приложить характеристику, поручиться за своего товарища.
      Колхозники согласно закивали.
      – На том и порешим, – продолжил председатель, – а сейчас все по домам. Время позднее. Завтра с утра жду всех, и без опозданий.
      Члены правления стали по одному выходить из колхозной конторы, неторопливо направляясь каждый в сторону своего дома.
      Однако собраться правлению не дала, приехавшая спозаранку бригада проверяющих, во главе со следователем.
      Часам к  четырём-пяти пополудни следователь, опросив жителей деревни, сделал заключение, что поступившая в органы анонимка не имеет под собой никаких оснований для дальнейшего содержания под арестом Кривцова.
      На следующий день Николая Ивановича выпустили. Дело было заведено по факту кражи колхозного имущества неустановленными лицами.

                6

      Наступил сентябрь. Мужики и бабы, свободные от колхозных работ, подались шишковать. В пяти верстах от деревни рос столетний кедрач. С давних времён отдавал он свои богатства людям. Из мелкого ореха давили отменное масло, а отборный  калили в русской печке, приготавливая на зиму развлечение для детей и взрослых. Как же здорово было долгими зимними вечерами, управившись со скотиной и закончив все домашние дела, рассесться по лавкам и, щелкая орешки, слушать нескончаемые прадедовские байки.
      В один из таких дней наткнулись колхозники на останки животных. В неглубоком овражке лежали коровьи шкуры с завёрнутыми в них черевами. Вся эта падаль была тщательно завалена валежником и источала такой мерзкий запах, что даже  собаки, увязавшиеся за шишкарями, предпочли облаивать это место, оставаясь на почтительном расстоянии. Мужики быстро смекнули, что это те самые пропавшие летом коровы. Не долго думая,  отправили в колхоз посыльного.
      Через сутки на место выехал следователь с экспертом-криминалистом. Надев на лицо многослойные марлевые повязки и, превозмогая тошнотворные позывы, они приступили к изучению места преступления. Эксперт, некогда учившийся в столице у самого Петра Семеновского, сразу определил, что узлы, которыми привязывали коров к дереву, затянуты по-особому, как вяжут пожарные. Тут же, при опросе, один из мужиков вспомнил, что ещё до революции, работая забойщиками скота с Кривцовым, он видел, как тот подобным узлом к столбу привязывал скотину. Вскоре был найден  и нож, ручка которого торчала из под корней засохшей лесины.
      В деревне о лесной находке никто не знал. Следователь настрого, под страхом уголовного наказания, запретил обнаруживших останки мужиков и посыльного, сообщать, кому бы то ни было, эту новость. Возвратившийся следователь в первую очередь наведался к  Николаю Ивановичу.
      – Гражданин Кривцов, не могли бы вы показать мне имеющиеся у вас режущие предметы, используемые при забое животных?
      Николай Иванович, ничего не подозревая, и видя в просьбе простое праздное любопытство, достал с полатей деревянный, видавший виды, чемоданчик.
      – Вот, всё что осталось, – улыбнувшись, промолвил он, – в прежние времена всякий инструмент был и для плотницких дел, и для забоя. Такой инструмент, как говорится, на вес золота. Скота-то в округе многие зажиточные держали, да не многие могли забить так, как нужно. Дело это хоть и бесхитростное, однако, смекалки и умения требует. Оно ведь как? –  пожалеешь скотину, не убьёшь с одного удара, она и сама измучается, да и тебя измучает. Кровушку вовремя не спустишь, мясо будет кровяным, не товарного виду. А за этим в те годы строго следили, особливо скупщики.
      – А каким ножом пользовались, – с нарочитой вежливостью продолжил следователь, – нож-то, небось, специальный должен быть, с непростой заточкой? Или у вас свои, особенные секреты?
      – Да какие секреты, – возразил, распаляясь, Кривцов, – для забоя и обвалки сподручней с двухсторонней заточкой, градусов под двадцать, а шкуру снимать – скруглённый, кривой то есть, как ятаган у турков-янычар. Ведь шкуру попортишь, ни один скорняк не возьмёт, на выброс пойдёт. Ладный инструмент от батюшки моего достался, как говорится, в наследство. Я ведь ещё мальцом за отцом ходил. Поначалу так, для подмоги, «подай-принеси», потом и сам поднаторел.
      Замолчав на некоторое время, Николай Иванович перевернул чемоданчик. Содержимое со звоном и стуком высыпалось на стол. Разгребая всё это хозяйство, он с недоумением посмотрел на следователя и, удивлённо пожимая плечами, проговорил:
      – А вот ножа-то нет? Неужто отдал кому? И сам не помню. Инструментом-то этим лет, почитай, десять не пользовался, а то и поболе.
      – Не этот ли ножичек вашим будет? – ехидно передразнивая Кривцова, спросил следователь, медленно разворачивая белую тряпицу.
      Николай Иванович увидев свой нож, обомлел. Ноги его подкосились и мощное, но беспомощное тело устало опустилось на скамью.

                7
 
      Камера временного содержания располагалась в подвале  районного отдела милиции. Маленькие, выглядывающие наполовину из-под земли, окна, «украшала», покрытая ржавчиной, решётка. В просветах замутнённого, годами немытого стекла, приютились брюхатые пауки, разбросившие свои сети в ожидании очередной жертвы. Помещение было небольшим и вмещало четыре кровати, расставленные вдоль стен и небольшой деревянный стол с табуретками, стоящие посередине. Одно место пустовало.
      – Из чьих будешь, папаша? – начал свой «допрос» хлюпенького вида сиделец и, не вынимая изо рта папиросу, бесцеремонно сплюнул на пол.
      – Ты чего пристал к человеку, – спросил здоровенный мужик, чуть приподнявшись, – неужто не видишь, что ему не до тебя.
      Он поднялся и, учтиво поклонившись, протянул руку Кривцову:
       – Нестором меня кличут. Редкое имя. Родители мои из старообрядцев, вот и нарекли. Сподобил же их Господь. Нет, чтобы Серёгой или Андрейкой. Так на тебе, выискали в своих святцах, – и, садясь на табурет, добавил, – ещё по молодости убёг я из дому. В рабочие подался, в пролетарии. Так и обосновался в городе. Поначалу на суконную фабрику взяли разнорабочим, потом освоился в городе, знакомства заимел, ну и переманили меня дружки в депо железнодорожное. Сижу, вот, третий день. Мешок угля бабке продал. Да… На кой чёрт сдалась мне эта бабка: «продай да продай».
      – Вот-вот, дядя, тебе и припаяют триста шестидесятую, пункт первый – к высшей мере социальной защиты, за хищение железнодорожного имущества, – съехидничал хлюпенький арестант.
      – Да замолкни ты, вошь блатная, – сердито ответил Нестор,  показав ему мощный, невообразимого размера кулак, – садану, вот, по твоей жиганской морде, вмиг окочуришься.
      Уголовник, не ожидавший такого поворота, с опаской глянул на здоровяка и,  отвернувшись к стенке, уткнулся носом в подушку.
      Только на третий день вызвали Николая Ивановича на первый допрос.
      Дело шили серьёзное. Помимо кражи скота вспомнили и об анонимке. Следователь, зачитав показания забойщика, некогда работавшего с Николаем Ивановичем, вынул из стола обрывок верёвки, найденный в кедровнике. Показав узел, попросил Кривцова связать несколько своих. Через две-три минуты Николай Иванович, положив очередную вязку на стол, произнёс, глядя с укоризной:
      – Да который  раз вам говорю, не мой это узел. Вон сколько навязал, неужто сравнить нельзя. На моих перекид с права налево, а в этом наоборот, как в зеркальном отражении. Узел хорош на затяжку, мастерски завязан, да только человек, который  его вязал, либо так научился, либо левша.
      – Ну, что ж, а нож забойный как? – прервав Кривцова, спросил следователь.
      – Нож мой. А вот как попал к этим скотокрадам, пояснить не могу. Может, и давал кому из знакомых – не помню.
      Все последующие допросы никакой конкретности к уголовному делу не добавили. Да следователю этого и не надо было. Он точно знал, что дело пойдёт дальше. Процент раскрываемости преступлений делал своё дело.
      В конце ноября состоялся суд, вынесший решение – «за расхищение колхозного имущества, десять лет с конфискацией».

                8

      Дробный перестук колёс навевал дремоту. Видавший виды паровозик, серии 159, натружено пыхтел, таща по узкоколейке добрую дюжину переоборудованных для перевозки людей товарных теплушек. Тайга настолько плотно подступила к железной дороге, что время от времени толстые ветки разлапистых елей скреблись по проезжающим вагонам, пугая спавших «пассажиров».
       От одного такого скрежета проснулся и Николай Иванович. Лёжа на деревянном настиле, несколько возвышающемся над полом, Кривцов, затаив дыхание, прислушался. За стеной вагона посвистывал ветер, мирно посапывали спящие заключённые, еле слышно потрескивали в буржуйке смолёвые листвяжные поленья. Эти размеренные звуки вызывали в душе воспоминания. Всё лучшее осталось далеко, в прошлом. Теперь и Кривцов стал неотъемлемой составляющей вчерашнего дня: бывший забойщик скота, бывший партизан, бывший бригадир молочной фермы. Бывший… Бывший… Бывший.  Таковы повороты судьбы, и теперь приходится смириться с новым именем, данным на все ближайшие годы – Зека.
      Впереди натружено свистнул паровоз, будя предрассветную тишину. Разгоняясь под уклон, более дробно забарабанили  колёса, отстукивая на стыках рельс свою незатейливую мелодию. В вагоне было тепло и, даже, душно от запаха пота, источаемого десятками арестантских тел.
      Николай Иванович встал и тихонько, чтобы не разбудить спящих, подошёл к окну. Подышав на стекло, он тщательно потёр его тёплой ладонью и, прислонившись лицом к образовавшейся проталинке, стал вглядываться в светлеющую таёжную даль. Где-то там, за решёткой заиндевевшего от сибирского мороза окна, разгорался день, первый день нового, одна тысяча девятьсот тридцать седьмого, года.