Суббота день шестой

«И сказал им: суббота для человека,
а не человек для субботы».
От Марка. Святое благовествование.
Глава 2, ст. 27.

– Ты знаешь, я научилась спать с тобой, – прошептала Галарина в его сон.

Сальвадор расслышал. Глаз не открыл. Медлил. Слова, покачиваясь в простынях, вплывали в окно вместе с наступающим на пятки рассвету солнцем. Они шелестели листьями тополей, ветвями кипарисов, оранжевыми шариками апельсинов. Они пробежали по корявому стволу оливы. Вонзились криком ворона, пробив белые покровы тканей, в кожу. Продрались в вены. Сальвадор дышал слишком сонно. Гала приняла игру. Повторила. Тише. Сочнее:

– Я научилась спать с тобой.

Он, не глядя, обнял ее. Притянул ближе. Ткнулся лицом. В шею. Медленными шагами поцелуев нашел губы. Мягкие. Жгучие. Немного обвислые усы мужчины щекотали ноздри женщины. Она улыбнулась в поцелуй. Распахнула глаза. Обхватила его за плечи. Громко заговорила:

– Мы «знакомы» почти четыре года. Три из них – топали друг возле друга. Когда впервые я встретила твой взгляд – удивилась. Ты смотрел, будто знал меня лет десять. Не меньше. Потом стало забавно «ловить твои глаза». Позже ты – сосредоточенный, грустный, задумчивый – встречаясь, оттаивал. Уходил из мира внутри тебя. Мне почему-то было приятно видеть твою улыбку. А когда заговорил? Необычно как-то. Помнишь, Сальвадор, ты трепался, явно трепался с приятелем. Заметил меня давно. За квартал? За два? За жизнь? Искал предлог остановиться. Подождать. Нашел приятеля. Говорил, а сам смотрел – когда подойду, поравняюсь с вами. Чтобы оторваться. Плюнуть на словесную молотьбу. Пойти рядом. Я поравнялась с вами в тот миг, когда на башне Хиральдо лопнули звоном все двадцать пять колоколов. Мимо прошмыгнула девчонка на роликах. Вдогонку ей – мальчишка. Он, кажется, был немного старше девочки. Меня поразила их похожесть: конопушки на лицах успела рассмотреть, рыжие копны взъерошенных ветром волос. На фронтонах домов, дворцов и соборов белели пятна вечных голубей. Около ступеней к Гвадалквивиру такой же вечный чистильщик обуви. Со своим неизменным ящиком, набором щеток, кремов и суконок. Возле такой же вечный желающий обувь почистить. Я подумала, что один и тот же чистильщик надраивает лак на ботинках одному и тому же человеку, который приходит в белом. Всегда – в белом.

– Боже, что я тогда говорил! Нес чушь! – «проснулся» Сальвадор.

– Ты, действительно, нес чушь! Но она была настолько интересна, необычна! Мне сделалось хорошо. Наверное, потому ответила. Наверное, потому позвала. Может, в надежде, что не придешь? Или придешь? Пришел ведь. В мой крохотный дом на краю города.

– Хоть и на краю города, зато – в центре Вселенной.

– Признаюсь, такой прыти не ожидала. Ты всегда отличался от других. Даже тогда. Пришел к женщине без цветов. Дурной тон? А мне стало приятно. Зато ты подарил маленький пейзаж с русским храмом на холме. А потом пили вино. Полушептались. Хотя вокруг, кроме тишины, никого не было... Забавно. Секса тогда не получилось. Ничего не получилось. Сейчас думаю: «А надо ли было получаться?» Теперь удивляюсь, не переставая, ты каждый день разный. В жизни. В постели. В нервах и без них. Помнишь, Сальвадор, как шпынял меня поначалу? Пытался доказать свою непохожесть и независимость. Нежелание уподобляться мужчинам, которые, удовлетворив свою похоть, отваливаются храпеть или, трусливо подтягивая штанишки, ретируются с места «преступления». Через несколько дней ты изменился. Наружу выскочили в одночасье ласковость, похожая на детскую, нежность, а снобизм и высокомерие исчезли. – Она заскользила рукой по его щеке. Наткнулась на кончики смотрящих вниз усов. Утренний туалет обращал их при помощи клея и маленьких хитростей в два ребра остроконечных вершин, в подобие рогов быка, подготовленного к корриде, когда его выпускают на арену. Сальвадор оказывался похожим на очень известного художника, умершего двадцать третьего января восемьдесят девятого года в больнице Фигераса*. Казался таким же – неприступным. Занятым своими, только ему одному понятными мыслями. Теперь же – в постели, на белом – его кожа светилась золотом, едва солнце прикасалось своим откровенным взглядом. Гала проводила рукой по свечению. Рука мгновенно нагревалась. Пальцы покалывало. Внутри себя женщина ликовала: «Сальвадор – мой!»

Сальвадору же льстит в ней отличие от массы особ так называемого слабого пола. Гала не лепечет милой, непосредственной и ненужной чепуховины. Он умирал и воскресал в ее объятиях. Постанывал. А она говорила. Говорила:

– Ты нес несусветную чушь! Но ведь всегда, я заметила, всегда ты живешь тем, о чем говоришь. Ты, Сальвадор, находишься в минуты, нет – в момент рассказа там. В том времени. В той местности. В том пространстве. В прошлом или будущем. У меня так не получается. Все, что могу поведать, – обыденно. Скучно. Грустно. Даже если и снится что: дом, тенистое патио с гамаком отца, виноградники и апельсиновые деревья...

...По утрам Сальвадор молчит. Почти всегда. Башка со сна ничего не соображает. В течение часа, а то и больше. Он встает «на автомате». Моется. Готовит завтрак. Вталкивает его в себя. Одевается. Выходит на ступени набережной. Добирается катерком до мастерской. Все – «на автомате». Просыпается, очухивается – при щелчке ключа в замке двери студии. Он выработал привычку – фотографировать по ночам. Никто не мешает, не звонит телефон, не приходят приятели на чашку кофе. Оттого вставал после полудня. Город уже вовсю полнился шумом машин, гомоном туристов, голубиным воркованием; маленькие магазинчики с витринами, прикрытыми полосатыми козырьками, стукали дверями. Сальвадор, если не подплывал на катерке, брел среди этого мира. Не поднимая головы. Брел в полусне. В полупросыпании.
Сегодня он проснулся гораздо раньше. Еще солнце не влезло на крышу соседнего здания. Его «автомат» сломала Галарина. Два месяца назад. Или два года? Порой два месяца кажутся вечностью, а два года – мгновением, более кратким, чем секунда. Он потерял отсчет времени. Они засыпали под утро. Просыпались – утром. Бодрые, нисколько не усталые.

Создавалось ощущение, что эти двое хотят обмануть время. Прожить четыре непознанных года так быстро, как иголка швейной машинки делает стежок. А стежков этих накопилось множество. В голове мужчины зарождались странные мысли: «Я согласен не спать дни и ночи, забросить свое ремесло фотографа ради нее. Только бы Она была рядом – больше ничего не нужно. Никто не в силах отнять этого». Еще он думал о ее глазах. О ней. Задумчивой. Серьезной. Иногда взбалмошно веселой женщине из Андалусии.

– Хочется, чтобы глаза твои улыбались, – шепнул Сальвадор, откидывая простыню с ее хрупкой груди. Великолепный живот. Ниже темно-русый треугольник волос. Крепкие ноги. Совершенные бедра. Он переставал быть фотографом. Анатомия не занимала его больше. В утро он шептал с наслаждением: – Гала, мне страшно. Я ворую твое время. Кусок твоей жизни. Не просто минуты или часы. Нет – горы часов и дней. Ведь я старше на целую вечность! Я не думал о краткосрочности увлекательного эротического сюжета. Для меня ты стала той женщиной, отношение к которой гораздо серьезнее, чем случайное приключение ради получения удовольствия. Помнишь, бродили в праздник Первого Причастия по улицам? Мне тогда казалось, что ты – одна из тех девочек, что идут впервые к алтарю. Ты – в воздушном платье цвета снега высоко в горах, с ажурным кошелечком на поясе. А я – случайный прохожий, который в этот кошелечек положит несколько сантимов или пару песет. Ты смотришь на меня. Улыбаешься. Словно свидание через много лет назначаешь. Не хочется думать, что все наши дни скатятся с горы со скоростью одного разрыва отношений между людьми, – закончил краткий монолог Сальвадор, поглаживая пульсирующую голубую вену на шее Гала.

Сейчас он молчал. Слушал. Млел от той недавней фразы. Но что-то скребло внутри. Что? Она вдруг, в одночасье исчезнет? Ее не станет? Ведь каждый человек имеет право на свое маленькое, индивидуальное счастье. Что станет без нее?
Еще ему вспомнилась теория одного приятеля-карикатуриста о двух типах людей. Одни без кожи абсолютно. Потому воспринимают все резче, тяжелее. Они бывают счастливы очень редко. Почти никогда. Чаще – грустны и задумчивы. Немного рассеянны. Все – в себе. Всегда – в себе. Мысли, встречи, расставания, боль – все в себе. Потери близких, а кто может быть ближе любимого человека и родных, переживают с невероятной болью. Замыкаются. Долго не выходят из состояния полубреда.
Другие – толстокожие. Этим все нипочем. Они почти всегда счастливы. Только счастье у них деревянное или каменное. Морского, воздушного, солнечного счастий толстокожие не знают. Для них благополучие, достаток и дом – главное.
Сальвадор причислял себя к первым. По краткости ли счастья, по болезненному ли восприятию потерь, по неудачам ли в жизни? По всему сразу. Он ощущал нутром отсутствие «кожаного комбинезона». Сейчас что-то вонзилось под ребра. Не отступало. Не уходило. Что-то из области липкого непонятного страха. Вдруг не станет Галарины? Вот отчего испугался. Задрожал.

– Я вырвалась в город. Однажды. С самого первого дня знала – хочу остаться здесь. Навсегда. Дышать сквозняками улиц, ветрами с ночного Гвадалквивира, спешить неизвестно зачем и куда, толкаться плечом в толпе, ходить, не замеченной и не узнанной никем. Думать как горожане, в конце концов. Мне до дрожи обрыдли родительская опека, летняя напряженка и зимняя спячка. Не могу. Не хочу! А эти жуткие пчелы отца! Их жужжание приводит меня в ужас! Единственная приятность – соты. Люблю их рассматривать. Есть. Люблю, когда вощина вязнет на зубах. Она скатывается в теплый комочек. Я всегда прилепляла этот шарик на улей. Тайком прилепляла. Пчела появлялась незамедлительно. Ворчала возле сладкого. Я обожаю цвет меда. Он от солнца. – Галарина порхнула из-под белой материи. Уселась на ноги Сальвадора. Утренний луч вспорол морщины на мужском лбу, возле глаз. Побродил по лицу. Сполз на постель. Сорвался вниз. Принюхался к темноте. Спрятался где-то в углу. Женщина смотрела на мужчину. Сверху. Плавно наклонилась. Ухватила губами тонкие окончания усов. Поочередно: один-другой-один-другой-один... Припала поцелуями к глазам. Прогнулась кошкой. Он почувствовал тепло ее живота внизу своего. Она приподнялась. Медленно опустилась. Прошептала:

– Милый... Родной мой...

Он пришел без четверти двенадцать.

– Знаешь, как всегда, забыл, во сколько договорились. Не то в четверть, не то без четверти. Извини, запутался. – Вошел. Тут же из сумки принялся вытаскивать непонятный мусор: газета, красочный журнал, авторучка, блокнот, книжка любимого Ричарда Баха, визитные карточки – все это образовало на столе мусорную кучу. С самого дна извлек клубничный рулетик – к чаю.

– Любимый! – восхитилась Гала. Сальвадор принял восклицание на свой счет. Хотя оно, как оказалось, касается рулета.
Немного помедлив, ближе к шести утра, Сальвадор отыскал брюки. Покопошился. Нашел карман. Вынул ключ. Положил прохладный кусочек металла в ее просыпающуюся ладонь. Колокола на башне Хиральдо обдувал ветер. Гвадалквивир морщился, корчил рожи. Прохожим, редким утренним, доставляли удовольствие солнце и ветерок. Тот раздувал шторы. Крался по полу.

– Где находится замок, ты знаешь, – шепнул в открытые глаза Гала.
В нарастающем оживлении города, в первых зажженных окнах, в шипении шин авто, в разносчике молока, в булочнике и почтальоне ответ прозвенел падающим на пол ключом.

– Я научилась спать с тобой. Но это ничего не значит. Я решила, что мое первое приглашение отменяется, – Гала спрятала глаза веками. Сладко потянулась, – я не люблю тебя! – упало в складки простыни, в утренний город, в небо, в сердце.
Сальвадор громко вздохнул. Сглотнул боль. Встал. Кровать всхлипнула, словно ей было жалко расставаться с ним. Молча оделся. Она, показывая на прощание обнаженные плечи и ногу, повернулась лицом к стене. Он бросил походя, почти из-за двери, стараясь не показать боли в словах:

– Счастливо тебе... жить, Гала. – Помедлил. Добавил задумчиво: – Все это пройдет, когда мы привыкнем к опали, – понятные лишь ей слова. Гала люто ненавидела осень.
К октябрю Сальвадор «стал походить на труп, у которого еще не умерли глаза». Он отрезал усы. Перестал бриться. Прекратил стричься. Он, видимо, чувствовал будущее. С точностью почти до дня. Ему по сердцу октябрь. Листья, свернувшись в разноцветные трубочки, стремятся к земле. Солнечные дни пробиваются сквозь свинец облаков все реже. Утром лужицы вчерашнего дождя блестят ледком. Тонким. Из-под него пустыми глазницами в людей вглядываются лиственные лица. Сальвадору нравится бывать в России в это время. Здесь он «острее чувствует свои отсыревшие кости». Получает массу удовольствия, глядя на дома, постепенно вбирающие стенами влагу. Они покряхтывают. Вместе с ним. Прохожих становится меньше. Каждый последующий день отмечает в календаре потерю очередного человека. То ли  умершего, то ли засевшего в распухающей от дождей квартире. Там он пишет распухшими перьями по распухающей бумаге распухающие на глазах буквы. Достигнув размеров невероятных, буквы выпадают из листа. Гремят по распухшему полу. Звуки распухают тоже. Распухает октябрь...

В субботу Сальвадор вспомнил, что у русских это слово пишется с двумя буквами «б». Почему вспомнил? Просто однажды зачем-то пытался объяснить Гала, что для русских – суббота. Баня, участок за городом, который называют дачей; легкий флирт женатых мужчин с девицами, порой – легкий секс; «легкая» выпивка – как правило, донельзя, до потери памяти. Еще в субботу – прыжки с парашютом. В одном из клубов он прыгал по нескольку раз в день. Любимый – затяжной. Он так и не понял, почему вспомнил все это. Только чувствовал что-то гнетущее. Но когда оттолкнулся от края, пришло ощущение полета. Позже – когда летел, обдуваемый струями воздуха, пришла радость освобождения. Рядом прошелестел купол. Не его. Чужого парашюта. Вдруг сообразил, что суббота – день шестой. Он прыгал – шестым. В календаре значилось шестое октября. Купол рванул и распахнулся над головой. Сальвадор рванул замок КЗУ**. Система отстегнулась. Дальше было свободное от всего парение. В кармане осталось лишь одно распухшее слово на распухшем от крови листке: «Галарина».

* * *
Гала вычитала в одной из умных книжек, что после смерти любимого человека положено посадить жасмин под окном. Потом, глядя на куст ежевечерне, вспоминать этого человека. К идее она отнеслась довольно скептически. Он был всего лишь ее маленькой победой. Даже не победой. Победкой. Она выиграла партию. Одного она не знала, что играла в одни ворота, что Сальвадор любил действительно, «делал ставку» на нее как на будущую спутницу жизни. Ему все казалось настоящим. Особенно фраза, сказанная когда-то утром...

Свет ворвался в комнату с силой заблудившегося зверька. Молча пробежал, принюхался. Кинулся в постель. Замер. Вспомнил золотистый цвет кожи мужчины по имени Сальвадор. Снова замер. Но, уловив чужой запах, забился в угол, шепча:

– Сальвадор пал. Сальвадор пал. Я научилась спать с тобой. Сальвадор пал... Я научилась спать... с тобой... Я  н а у ч и л а с ь ...



* 23 января 1989 года в больнице Фигераса умер Сальвадор Дали.
** КЗУ – концово-замковое устройство. При его помощи в случае опасности отстегивается основной парашют.