В театре

   Когда все расселись по местам (пришлось принести еще несколько стульев — по случаю премьеры был аншлаг) и медленно погасли факелы на стенах, Бом вышел на сцену и сказал:
   — Ну что же, наступил тот самый миг и пьесы, что неделю вы все ждали. Мы частью почерпнули их из книг, а что-то и в реале увидали. Мне долго говорить резона нет, а то ведь заскучаете вы жутко; но я еще, пожалуй, дам совет: воспринимайте жизнь как шутку.
   Кто-то настороженно поаплодировал. Зрители смотрели на Бома с любопытством. Он вдруг поклонился и продолжил:
   — Все в зале заняты места, и вот сгустилась темнота — по волшебству обречена пропасть четвертая стена. Герой спектакля, берегись — пусть занавес взметнется ввысь!
   И занавес поднялся.

   ***

   Сценка первая. Прогулка воскресным утром

   На декорациях довольно правдоподобно и реалистично (хотя на самом деле не в согласии с оригиналом) был изображен городской сад. За фонтаном (который на самом деле не так развернут относительно павильона) была нарисована гуляющая пара — человек в цилиндре и дама с омбрелькой. На переднем плане Бим шел по сцене, опустив голову, выискивая в набросанных на сцену листьях яблоки.
   — И чего бы в самом деле?.. — бормотал Бим, шаря глазами по листьям. Вот он тихо воскликнул: "Нашел", — нагнулся и поднял замечательную грушовку. Дыхнул на яблоко, потер им о рукав, поглядел на него довольно и спрятал в карман потрепанного пиджака. Встал посреди сцены, частично заслонив собой фонтан (а для зрителей правого ряда статую Атланта в дальнем конце аллеи) и вдруг заговорил:
   — За молитвами долго ли, коротко ли, надушены, не дошиты, не достеганы, постигали мы пост галимый. На ту пору Нечипорук ночью в пору по рублю порубал топором тополевый полубар, стеганофил в филогенезе занозой не раз улично уличенный. Как улитка.
   Бим надул щеки, сложил губы трубочкой и сделал "пф-ф-ф". Затем заговорил уже не так быстро и более низким тоном:
   — Верите ли, братья, двадцать третьего я сам, казалось, был готов все отдать — ан нет! — Бим патетически вскинул в воздух руку, которую держал в кармане, и в которой все еще было зажато яблоко, — не видать, говорят. Не видать даже на горизонте. На горизонте, говорят, не видать твоего наката. На который волны приходят.
   Он горько ухмыльнулся.
   — Вот вы, вероятно, думаете — свихнулся старый, — вдруг сказал Бим уже совсем спокойным голосом и присвистнул. — Говорит невнятно что, и не дает никому времени подумать, что говорит. А ведь это все труба. И труба, и оттрубок, и каракатица. Катится-карабкается, не знает, где остановится, где сдуется. Греется на солнце смоковница, причесаться хочется. — Он почесал затылок. — Я рад бы был определить и объявить... да что там! я рад бы был, если бы у меня была болезнь. Если бы все это объяснялось и прояснялось, и ужасалось, и ужалось, стало совсем неразличимым, неразлитым, но разъезженным, развезенным и разжатым за едой мороженого. — Вздохнул. — Э-э-эх! да что там говорить.
   Внезапный порыв театрального ветра поднял в воздух горсть листьев у Бима из-под ног.
   — Вы знаете, что я люблю повторять слова, — сказал Бим. — Я люблю повторять слова. От повторения слова становятся любимыми. Или нет? Или любимые слова повторяешь чаще? И чаще? Оттого что любишь, оттого и повторяешь? Это, может быть, самовозбуждающийся процесс. Но это не главное. Это не главное сейчас.
   Бим стал ходить по сцене, пиная листья, на ходу рассуждая и яростно жестикулируя.
   — Если взять отправной точкой начало человеческой жизни, то мы получим... что отправной точки не получилось. Потому что до этой отправной точки были другие, не менее отправные, и все они связаны с жизнями, которые пересекаются и коррелируют с нашей, с рассматриваемой. Поэтому надо не так. Когда хочешь найти причину, когда хочешь увидеть блок, когда хочешь наблюдать линию, той точкой, откуда все исходит, разумнее выбрать узловую, где все пересеклось, чтобы потом выбраться и разойтись во все стороны и по всем скоростям. — Бим потер шею. — Узлы болят. К чему бы это? Так, что... а, да, я отвлекся.
   Мне как-то хотелось перемотать линию судьбы назад. Но потом я понял, что перемотать — значит замотать ее совсем, запутать, а то и свернуть в кольцо.
   Один богомол увидал в лесу чудесную лазурную лягушку. Он обрадовался ей и сказал ей, как она красива. Лягушка стала надуваться и сжиматься и издавать ужасное урчание. Богомол услышал это и решил, что она смеется над ним или хочет ему сказать что-нибудь оскорбительное. Обиделся и ушел. А лягушка на самом деле пыталась сказать ему, что она тоже рада.
   Какой вывод из этой истории? Неси в сумке что потяжелей. Имей при себе всегда много тяжестей, чтобы гнули тебя к земле. Плох тот воздушный шар, что не взмоет ввысь, когда лишится балласта.
   Бим остановился. Он стоял, глядя себе под ноги, и ковырял носком ноги листья. Затем вдруг поднял голову и посмотрел в зрительный зал.
   — Двадцать лет назад, — сказал он, горько усмехнувшись, — Злая Колдунья этого города наложила на меня проклятье, и с тех пор я не могу сказать ни одной осмысленной фразы. Вот и все.
   — Би-им! — из-за сцены послышался приглушенный голос Бома. — Бим, а Бим? Иди сюда. Сказать кой-чего надо.
   — А вот и все! — в ярости воскликнул Бим, взмахнув рукой, словно пытался ей разрубить гордиев узел, и в бешенстве надувая ноздри, скорым шагом ушел направо от зрителей.
   Занавес опустился для перемены декораций, продлившейся не более минуты.

   ***

   Сценка вторая. Диалог в комнате

   По комнате молча ходят Бом и Бим. Точнее, Бим чего-то ходит, а Бом больше сидит в кресле и сосредоточенно думает.
   БИМ. Так ты надумал чего, Бом?
   БОМ. Как же я могу надумать, когда ты лишь ходишь туда-сюда и мельтешишь перед глазами? Ты меня отвлекаешь.
   БИМ. Но понимаешь, Бом, когда я волнуюсь, я всегда немного хожу туда-сюда... это ничего, ты не обращай внимания. Ты лучше скажи: да или нет? и если да, то как нам это обустроить? дело-то верное!
   БОМ. Я не знаю. Мне вот просто так сейчас ничего не приходит в голову. Ты уверен, что нам следует этим заниматься? Ты уверен, что все прошло бы гладко? Знаешь, я совсем не могу ничего сказать. Я даже не могу себе представить всего дела в пространстве. Как ты думаешь, Бим, может, я постарел или перетрудился?
   Бим подходит к столу, берет лежащий на нем грецкий орех, смотрит на него, прищурив глаз.
   БИМ. Нет, ты не постарел и не перетрудился. Подурнел, быть может. Ты сейчас думаешь, что жизнь — как этот грецкий орех. Вот он весь круглый и в скорлупе; а если бы мы скорлупу вскрыли, мы бы увидели, какой он изнутри богатый, даром, что запечатанный. (В ярости швыряет орех на пол, тот трещит.) Вот посмотри. Видишь, что? В замкнутых ядрах начинаются процессы гниения. Через триста лет от ореха остается одна лишь оболочка; а может и раньше уже ничего не остается. Это тебе подтвердит любой достаточно опытный орехолог. Снаружи кажется, что все так же, но на самом деле ничего уже нет, а это только одна видимость. Все содержание съели обыденность и привычка, принявшие образ червяка.
   Бим отряхивает руки, подходит к окну и стоит молча, к Бому спиной, к зрителям правым боком.
   БОМ (робко и неуверенно). Но все же... все же я толком до сих пор не понимаю, чего ты от меня хочешь, и зачем ты этого хочешь. (Уже более решительным голосом, в котором начинают мелькать нотки раздражения.) Ты, может быть, потрудишься объяснить? Вот зачем тебе нужен я? Это предприятие на одного человека, максимум на полтора. А ты зовешь и требуешь, и сейчас же. Быстрый какой. Я действительно не понимаю, в чем тут моя роль.
   БИМ (усмехнувшись). Ну хорошо. На полтора, говоришь? На полтора так на полтора... в таком случае я могу рассчитывать хотя бы на твою половину.
   БОМ. Смешно, да. (Смотрит на Бима подозрительно.)
   БИМ. Собственно, мы могли бы начать прямо сейчас. Я, во всяком случае, собираюсь.
   Бим подходит к висящему на стене холсту, с картиной на восточную тему, с усилием дергает за край, тянет. Холст с треском отрывается от гвоздиков, которыми он прибит к стене. Бим отрывает край холста и сильно стучит по стене за ним. Опадает слой пыли. Видно, что под ним скрывалась дверь.
   БОМ (в изумлении). Что это? Какого?..
   Бим (отряхивает руки). Собственно, эта дверь всегда здесь была. Я собирался тебе сказать, да забыл. И то, о чем я тут тебе говорю уже полчаса, скрывается за ней.
   БОМ (нерешительно). И-и-и... это что же, ты предлагаешь нам туда идти.
   БИМ. Ну да. (Пожимает плечами). В принципе, я и один управился бы... наверное... просто вдвоем мы все сделаем лучше, быстрее и эффективнее.
   Пауза.
   БИМ. И потом, если честно, я хочу, чтобы ты посмотрел, что там как. Это тебе будет интересно.
   БОМ. А это обязательно прямо сейчас?
   БИМ. А зачем медлить?
   БОМ. Ну, не знаю... Дай я соображу хоть, что происходит.
   БИМ. Ты никогда не слышал о дверях, которые закрываются навсегда?
   Бом молчит, смотрит на Бима.
   БИМ. Смотри, Бом. Вот дверь, за ней комната. Нужно всего лишь открыть и зайти. Чего ты тут не понимаешь?
   Молчание.
   Бим открывает дверь. Она скрипит. Из образовавшегося проема льется свет. Слышны крики чаек, шум машин и музыка сфер. Бом смотрит боязливо.
   БОМ. Н-нет, я-а чего-то... (Смотрит на Бима беспомощно).
   БИМ (ровно, дружелюбно). Решайся, Бом. Надо идти.
   БОМ (решительно). Нет, знаешь, не сегодня! (Встает с кресла и отворачивается от двери).
   БИМ (горько улыбаясь). Правда? И ты уже никогда не узнаешь, что там?
   Бом кивает.
   БОМ. Знаешь, я еще не готов.
   БИМ (в сторону, тихо). Нет, Бом, ты уже не готов.
   Бим пожимает плечами и выходит в дверь, закрывает ее за собой. Звуки пропадают. Дверь исчезает, вместо нее опять оказывается стена.
   Бом некоторое время стоит неподвижно, потом оборачивается, искоса смотрит на стену, где была дверь. Начинает ходить по комнате.
   БОМ (бормочет). А может быть, стоило? Ничего там, наверняка, страшного нет. Вот зачем я тут, а Бим там? Может быть, ему тяжело приходится, а я тут... (Внезапно срывается, подбегает к стене, бьет по ней кулаком. Двери нет, звук глухой.) Пустите! Пустите меня!
   Бом останавливается, смотрит на то место, где была дверь, невидяще. Потом садится у стены. Смотрит в зал.
   БОМ (горько улыбаясь). Закрылась.
   Полуминутная пауза. Занавес.

   ***

   Сценка третья. Три кумушки

   Возле подъезда в беседке сидели Розаура, Коломбина и манекен Вэра. Играли в домино. Беседа шла на совершенно разные темы, периодически скатываясь на мужчин. Общее мнение было, что нынешние мужчины часто уже не те и не достойны доверия.
   — С моей подругой Наташей, — говорила манекен Вэра, — был такой казус, да. Она связалась с конченым проходимцем. Он обокрал ее, а потом периодически делал это вновь, и всячески обманывал. Хорошо, что его поймали.
   — Да-а, — задумчиво протянула Коломбина.
   — Тю, — презрительно присвистнула Розаура. — Тут главное школа, система и подход. И желание главное. Все остальное приложится. Нужно лишь знать, как себя с мужчиной вести, и чего ты от него можно добиться, и чего, собственно, ты от него хочешь. Ну и, конечно, видеть, чего он хочет от тебя. Я бы и с таким не растерялась. Хотя лучше, конечно, сразу отшить мерзавца.
   — Ты капитанша, — сказала Коломбина едко. — Вечно от тебя слышно "я бы то" да "я бы это". Ну и что, что ты то? Нельзя так зацикливаться на себе, Розочка, на своих планах и желаниях. Нужно иногда еще видеть мир вокруг, или хотя бы ближайших соседей. Они же есть.
   — Это ты-то мне соседка? — откликнулась Розаура, но ей вовсе не хотелось спорить, и вообще настроение у нее было весьма добродушное.
   — Рыба! — объявила манекен Вэра скрипучим голосом. Перемешали костяшки. Розаура достала длинную тонкую сигарету, вставила в мундштук, щелкнула зажигалкой, затянулась и закашлялась.
   — Блин, Роза! — страшным шепотом, слышным и на заднем ряду зала, прошептала ей Коломбина, — роль не выучила, так хоть не затягивайся, если курить не умеешь. — Воровато оглянулась в сторону четвертой стены, затем как ни в чем не бывало набрала себе домино, зевнула и протянула:
   — Ску-у-учно!
   К ним подошел Бом.
   — О, — сказала Розаура, приветственно подняв сигарету в мундштуке, — сосед. Здравствуй.
   — Привет, девчата, — сказал Бом. — О чем спорите?
   — Спорим, кто виноват в том и почему так устроен этот мир, что трем симпатичным девушкам нечем себя занять в воскресенье вечером, — подперев кулачком подбородок проговорила манекен Вэра. — И куда подевалась из этого мира романтика и всякая такая прочая фигня.
   — А, животрепещущая тема, — сказал Бом. Присел на скамейку возле беседки, снял картуз и принялся им обмахиваться. Манекен Вэра сделала первый ход.
   — Мне рассказывали одну любовную историю, — сказал Бом, глядя не на кумушек, а куда-то в сторону. — Там, короче, двое людей встречались. Их звали Натан и Клара. Они встречались, в общем, полгода, и все у них шло вполне замечательно. Клара, правда, немножко мучалась, потому что любила размышлять, любит она Натана или просто ей с ним хорошо. А потом он умер. Шел по тротуару, а сзади на тротуар вылетела машина и налетела на него. После этого Клара поняла вполне свое к нему отношение, но, надо сказать, от этого факта для нее в этой истории пользы не было уже почти никакой. А для него и вовсе не было никакой пользы. Чего только не случается иной раз.
   — Фи, — манекен Вэра скривила губки, — вы сегодня ужасные вещи рассказываете, дорогой Бом. Я читала об этом в какой-то местной газете. Но нельзя же любую историю из газеты рассказывать в любой момент. Речь не о том. Ты сегодня ничего не понимаешь, короче.
   Коломбина сидела молча, закусив губу. Видимо, история, рассказанная Бомом, произвела на нее сильное впечатление.
   — Расскажи еще что-нибудь, — попросила Розаура.
   — Что вам рассказать? — лениво откликнулся Бом. Достал из кармана газету, развернул и принялся читать: — "В т. наз. доме Васильева, что на Предтеченской улице, открылась выставка..." Нет, это не то. — Перелистнул газету. — "Задержан по подозрению в воровстве..." Воровство — это печально. Подозрения — глупо. Кстати, законы вредны для развития общества. Оно меняется быстрее, чем они. Наши нынешние законы восходят чуть ли не к доисторическим временам. В них зафиксированы нормы поведения, которые вполне могут оказаться устаревшими. И они неизменно устаревают, когда идет эволюция. Законы следовало бы отменить. Возможно, в некоторых обществах начался бы хаос, но это значит, что они бы просто не выжили, уступив дорогу тем, которые имеют больше шансов. Естественный отбор.
   — Смотрите, — сказала Коломбина насмешливо, глядя на стол и размышляя над следующим ходом, — наш Бом внезапно подался в анархисты и метасоциальные дарвинисты. — Она шлепнула по столу костяшкой.
   — Нет, это не анархизм, это что-то другое, — возразил Бом. — Я даже не знаю, как классифицировать эту мысль. Нигилизм, наверное. Хотя обидно так называться.
   — Давайте лучше о любви, — сказала манекен Вэра кротко.
   — Я знавал любовь, — сказал Бом задумчиво, глядя вдаль, в небо слева над горизонтом. — Я много знавал. Мне многое приходилось. Любовь подобна модели корабля из чистейшего хрусталя: выглядит чудесно, но проще восхищаться ею со стороны, когда она выставлена в музее, а держать ее на руках — тяжело, иногда страшно. И легко уронить.
   — Глупость, — сказала манекен Вэра и хлопнула костяшкой по столу. — Опять рыба!
   — Везет тебе, Верка, сегодня, — сказала Коломбина с легким оттенком зависти в голосе. Перемешала костяшки и сказала: — А я иногда хочу, чтоб мне попался какой-нибудь богатый купец, за которого можно выйти замуж. А любви я не ищу, она сама меня находит.
   — Я была замужем за богатым купцом, — сказала Розаура. — По хитрому расчету. Поверь моему опыту, удовольствие ниже среднего. Понимаешь, можно, скажем, устроиться на атомную станцию ответственным за утилизацию отработанного топлива. И еще менеджером по продажам на полставки. Напрягаться будешь сильно. Это вредно и опасно, и вообще. Но это будет твоя работа. В силу необходимости. И у тебя будет еще что-то кроме нее. А выйти замуж не по желанию, а по корысти, и потом всю жизнь устраивать свою жизнь, имея в виду под этим — хоть как-то хоть что-то сделать из того говна, что тебе досталось, это, по сути, сделаться ничем кроме ответственного за утилизацию. Ты свою жизнь превратишь в такую же работу. Нудную. И у тебя ничего не останется кроме. Мне хватило десяти лет такого удовольствия.
   — И эти люди говорят, что я рассказываю ужасные вещи, — пробормотал Бом.
   — Рассказываешь-рассказываешь, — манекен Вэра кивнула и засмеялась. — Ты сегодня такой мрачный, что хочется чмокнуть тебя в лобик, лишь бы ты стал повеселее.
   — Я? мрачный?! — изумился Бом. — А с виду и не скажешь...
   Розаура неумело погасила сигарету и бросила ее за беседку. Коломбина достала откуда-то глянцевый журнал, развернула его посередине и принялась что-то показывать манекену Вэре, спрашивая: "Видишь? Вот так?" Та кивала, потом говорила: "Нет, ну понимаешь..." Дальше следовал длинный набор слов, из которого Бом не мог уловить ни слога. Он даже не мог понять, из какого они языка.
   — Чего вы там щебечете? — сказал Бом. — Ерунда все эти ваши журналы.
   Коломбина оторвалась от журнала и посмотрела на Бома.
   — Обсуждаем методы и законы красоты, — сказала она надменно. — Тебе раньше встречалось это слово?
   — А, — Бом махнул рукой досадливо. — Все это бесполезно. Там красоты нет.
   — Ну да, — насмешливо сказала манекен Вэра. — Наш-то Бом все-то знает. Откуда тебе вообще знакомым быть с красотой? Ты ее сам стараешься выдумать, а она между тем существует объективно.
   — Девчата, — сказал Бом, подозрительно оглянувшись и заговорщицки подмигнув, — я вам сейчас один умный вещь скажу, вы только не обижайтесь... Короче, все эти ваши методы, приемы, средства и прочее — они что? Они как бы призваны приближать внешность к идеалам. Так вот, эти идеалы красивы только в описании тех, кто их создает, и представлении тех, кто верит предыдущим. А на самом деле...
   — Да ну тебя, — сказала манекен Вэра и швырнула в Бома журналом. Коломбина засмеялась. — Зануда!
   — Я? зануда? — Бом был сама невинность.
   — Зануда и есть, — подтвердила Розаура. Встала, потянулась. — Пойдем, девки, что ли, телевизор смотреть да мороженое есть. Не прет нам сегодня. Ты зайдешь к нам? — ласково глянула она на Бома.
   — Мне сейчас надо кой-куда съездить по делам, — ответил он. — Вечерком, может, загляну.
   — Ску-учно, — протянула Коломбина.
   Занавес рухнул.

   ***
   Бим и Бом вышли на край сцены.
   — Комедией приятной и несложной, — сказал Бом, — мы вас развлечь пытались два часа. Мы сделали смешно, как только можно...
   — Мы рады ваши слышать голоса, — перебил Бим.
   — Мы рады вашим лицам и глазам, — добавил Бом. — Давно уж этот замысел возник — комедии несложной и занятной. Мы частью почерпнули все из книг...
   — Хотя в реале все невероятней, — сказал Бим, улыбнувшись. И они добавили хором:
   — Всех, кто внимал (и заплатил по рублику) — благодарим, почтеннейшая публика!
   И поклонились.
   Раздалось несколько хлипких хлопков; затем шуршание. Как по команде, зрители вставали и выходили из зала. Бим и Бом, несмотря ни на что, раскланивались; к ним подбежали разрумянившиеся Розаура, Коломбина и манекен Вэра, возбужденные тем, что премьера все-таки прошла и ничто не сорвалось, порхали по сцене, обнимали Бима и Бома и посылали уходящим зрителям воздушные поцелуи.
   Было уже темно. Перед входом в помещение театра фонарь очертил на земле большой круг света, а за его границей была тьма, и в этой тьме один за другим скрывались недовольные зрители. Бим и Бом стояли в дверях и смотрели им вслед.
   — Провалилась пьеса, — сказал Бом, когда последняя спина покинула круг света, и сплюнул.