Ковчег Соломона Борисовича

Ковчег Соломона Борисовича
Александр Шабашкевич
               
   И все-таки,  город, в котором я родился - Черновцы. Он был верхней палубой Ноева ковчега. Под вихрями войны и ударами репрессий на палубе сгрудились люди разных племен и конфессий, надеясь выжить, шептали молитвы, писали доносы. Глядясь в зеркало, примеряли разные повязки на рукаве , в  отчаянье выкрикивали коммунистические лозунги. Город комфортно вместил и кормил всех без разбору, но никому не гарантировал жизнь.
 В итоге, спаслись лишь дети и внуки тех, кто оказался на палубе ковчега. Когда лодку прибило к берегу, начался исход: в Израиль, Германию, Америку, Россию. По сути, люди бросили город. Да, со слезами и сожалением, но всё же оставили. Уже несколько десятилетий город умирает. Становится похож на остов корабля, который невероятными ветрами вынесло к подножию Карпат. Даже искренняя любовь не гарантирует преданность.
 
Я родился в тот момент, когда все еще не побежали, но многие уже решительно собрались.
В наше время издаются тоненькие книжечки: Черновцы австрийские, Черновцы-еврейские. В них старинные фотографии и открытки. Видны мощеные серым гладким камнем улицы, чугунные фонари на бульварах, невысокие каменные дома, львы у парадных подъездов. Местами Вена, местами Париж. На окраинах - Касриловка.

На фото усатые бравые гусары с саблями наперевес  под  руку с дамами в затейливых шляпках. На открытках- гладкие магазинщики  в золотых цепях и брелоках - точно металлисты или байкеры. В театрах  и газетах - немецкий, румынский,  украинский, идиш. К приезду австрийского Императора построили вокзал. Он и сейчас смотрится как шедевр модерна. Сохранилось  и даже хорошо выглядит здание гостиницы, где останавливался Российский  Император   Александр 1.

Резиденция митрополита, где сейчас университет, уникальна - витые турецкие минареты с неожиданными  крестами, как ракеты рвутся из узорчатых черепичных крыш. На крышах голубой черепицей выложены узоры, в резьбе колонн звёзды Давида. Бытует легенда, что  местная еврейская община добровольно поучаствовала в строительстве деньгами. Ну, почти добровольно. Кто такой этот митрополит, зачем ему божественный дворец? Видимо, был богат и лукав  вроде епископа  Боргезе.   Все равно из имущества сохранились лишь стены и узоры. Впрочем, не так уж и мало.
 
Ту цивилизацию засыпало пеплом истории. Потом толпы хунвэйбинов пепел утоптали. Выжили каменные стены и остатки еврейских семей. Семьи были богатые, буржуазные. Их остатки - нищие  как крысы в синагоге.
   Улица, где мы жили, была составлена из непохожих друг на друга вилл. Некоторые имели имена собственные « Вилла Ольга», к примеру.  На фронтонах зависли имперские орлы. В начале улицы гениальным умом архитектора, заселенного в эти края уже советами, были спроектированы два дома очень пролетарского вида. В них селили заводских  рабочих и приезжих инженеров. В одном из этих домов была наша квартира.
 
Рядом, в особняке, подрастал толстый огненно рыжий и веснушчатый отпрыск еврейского семейства под гойским именем Вовка. Зато фамилия была грандиозной: Розенберг. Раньше семейству принадлежал весь дом. Позже, когда вернулись советы, в подвал поселили дворничиху она мыла полы керосином. В мансарде жил загадочный дед. Он ни с кем не общался, хотя состоял с Розенбергами в родстве. Время от времени пара коренастых и подозрительно одинаковых парней выкатывали его в кресле на балкон. Он был укрыт тёплым пледом и ухожен. Когда дедушка освободил жил площадь, в мансарде поселили тенора местного театра. Тенор в повседневном пьяном виде редко добирался до верхней ноты октавы и, рухнув, засыпал прямо на крутых ступенях мансардной лестницы.
 
Зажатые слоями чуждой и непонятной им жизни, Розенберги пытались соблюдать шабат и ругались между собой, переходя с немецкого языка на французcкий, вворачивая английские словечки. Заканчивали обычно на идиш. Отца семейства звали Соломон Борисович. Он был врачом. По какому профилю не знаю. Ходил на работу размашисто с большим потертым кожаным портфелем. Говорил очень неохотно и вообще был мало улыбчивым человеком. В доме всем костюмам предпочитал полосатые сатиновые пижамные штаны.
    
Открытое по пояс плотное и сильное тело было покрыто шикарным войлоком цветных волос. Можно представить, какое буйство природы скрывали пижамные брюки. Соломон Борисович не стеснялся своей красоты.
 
На стене в большой комнате висел внушительных размеров темный  портрет лобастого крупного мужика. Соломон Борисович обычно лежал на диване в тени портрета, уместив транзистор в зарослях на груди. Слушал, прорывавшиеся сквозь железный занавес, свободные голоса.  Соломон Борисович на самом деле жил с той стороны занавеса. Здесь, на советской стороне, он молчаливо работал  и опасливо ненавидел.
   
Наблюдал такую сцену: Из калитки ранним солнечным утром вышел Соломон Борисович. Конечно, с портфелем. С балкона пролетарского дома, который был напротив, благодарная пациентка прокричала:
- Доброе утро,  товарищ доктор!
Соломон Борисович обернулся,  с достоинством кивнул и пустил шипящую фразу в асфальт:
   - Шоб ви сдохли! 
   
Как сейчас вижу: он идет вразвалку на кривых ногах, отмахивая портфелем, прикрыв шерстяное тело заграничным пиджаком, лечить благодарных пациентов. Вот в чем я уверен, лечил он их хорошо. Таких было много в моем городе - ненавидели, но хорошо стригли, отлично шили, блестяще учили. Профессию эти люди получали не в советских учреждениях.
   
Мать моего друга Вовчика, Тина Цаликовна, говорила на русском с врожденным франко-германским акцентом и еврейским стеснением. Была она женщиной рыхлой, не красивой и очень доброй.  Значительную часть своей жизни она прожила во Франции и там же получила образование . Что позволило ей работать учительницей иностранных языков в городской школе.

На собственного сына Тине Цаликовне не хватало нервов. Поэтому Вовчика и меня отправляли по средам учиться английскому языку к его, так сказать, носителю. Носителя звали Макс  Гашевич. Кроме многих языков он обладал огромным ростом и крупным совершенно круглым  гладким черепом. Мне он напоминал легендарного комбрига Котовского, который, кстати, в свое время промышлял недалеко от наших мест.
   
Сходство становилось полным, когда  Макс Гашевич, убедившись окончательно, что перед ним  не просто два наглых разгильдяя, а жестокие враги- разрушители его спокойствия, брал в руки чертежную линейку размером с кавалерийский клинок. Я видел, как в глубине его круглых темных глаз вспыхивала злоба, когда, потерявший всякий стыд, Вовка старательно ударял на букве «й» в английской фразе «ху  из ис?».
   
Макс Гашевич прикрывал глаза, поджимал губы и заносил линейку в кавалерийском замахе. Рубануть с плеча ему мешал здравый смысл и, конечно, уважение  к Тине Цаликовне.
Позже на доме Розенбергов, не надолго, появилась мемориальная доска. Оказалось - это семейное гнездо легендарного командующего интернациональными бригадами времен гражданской войны в Испании  генерала Штерна. Миру он известен как генерал Клебер, спаситель Мадрида. В Америке он признан самым хитрым разведчиком, отметившимся у Капитолия.  В Китае его почитали за автора и организатора Великого Похода Мао. Именно этот человек был изображен на портрете, висевшем в комнате Соломона Борисовича. (Интересно, где сейчас этот портрет?)
   
Генерал, был нормальным здоровым  мужиком. Водил дружбу с Хемингуэйем.  В Испании друзья не только воевали. Товарищ Ворошилов в письме товарищу Сталину подробно, на основе агентурных данных, указал адреса всех борделей, где гулял  генерал. Видимо, Ворошилова с собой не брали. Языкам он был не обучен, а яйца отбил в кавалерийском седле. Образованным и  веселым мужикам с ним было скучно.
   
Сталин и Ворошилов сплели все так, что спаситель Мадрида прямо из испанского борделя переехал в лубянский застенок. Для меня великая загадка, почему он добровольно подчинился приказу Сталина вернуться. Впрочем, это тема другого рассказа. Итак, соратники по Коминтерну заскучали без лихого генерала. Письмо на имя Сталина с просьбой пощадить Штерна подписали лучшие люди Европы: писатели и деятели науки.   На письме Сталин наложил резолюцию:
« Пусть посидит, чтобы было неповадно другим». Всё же, Клебера не убили, как практически всех, кто был причастен к Испанской войне и вернулся в Москву.  Штерн был выпущен на свободу очень не на долго при коротком похмелье Хрущёва. Затем опять уже навсегда был спрятан в лагеря.

Как мы знаем, лучшие люди Европы утерлись и продолжили любить Сталина. Выбор то был не велик: позади Сталин, впереди Гитлер, а любить так хотелось.
Жаль, не расспросил обо всем подробнее личного секретаря Анри Барбюса. Эта изящная, одетая в тронутые молью парижские платья, женщина бывала в гостях у Тины Цаликовны.
Я запомнил стянутые в узел  рыжие крашеные волосы, толстый слой пудры на лице. Еще у нее была такая же экстравагантная подруга-художница. Она носила что-то вроде пончо на плечах и гуляла без поводка со слюнявым боксером Бобби. Тогда местная детвора имела их за сумасшедших. Сейчас думаю, что они были старыми лесбиянками.

Осколки парижской и венской богемы, вольнолюбивые поклонники диктаторов, подруги лихих бригадиров и авантюрных писателей. Эти люди жили рядом со мной на палубе Ковчега, в моем городе. Только я тогда ничего не знал об их настоящей  жизни. Темный портрет над диваном Соломона Борисовича ничего мне не рассказывал. А  Соломону Борисовичу,  теперь мне понятно, убедительно объяснили, что лучше помалкивать…

В нашем городе жил еще один интересный человек- судья международной категории по русским шашкам с нескромной  очень еврейской фамилией, которую боюсь переврать. Однажды он оказался в одном купе с моим отцом. Ехали в Киев. Знаменитый рефери знал, что мой отец зам.редактора областной украинской газеты. И все же представить не мог, что эту должность доверят еврею. Его очень смущал откровенно семитский вид моего родителя.
- Скажите, Вы еврей,- игриво спросил судья, с намеком, что ему можно довериться.
- Да, еврей,- сказал мой папа.
- Почему же редактор украинской газеты?- лез в душу дотошный рефери.
- А, Вы еврей?,-вопросом на вопрос ответил папа.
-Я? Конечно!- удивился тот.
- А почему судья по русским шашкам?- мой папа умел пошутить.
Мои родители  оказались  случайными пассажирами Ковчега. Папа- по современным стандартам- беженец.  Мама-колонизатор.  В далёкие послевоенные годы были свои истории. Бабушка вернулась с папой из эвакуации, из братской Киргизии, в родной Киев. Уперлась в закрытую на чужой замок дверь своей квартиры на Подоле. Дед в это время совсем не добровольно строил Байкало- Амурскую магистраль. Участок, который соединил Комсомольск на Амуре и Хабаровск. Оттуда он, разумеется, не мог дотянуться до сытой морды немецкого прихвостня, который занял их квартиру. Поскитавшись по Украине, бабушка осела в Черновцах при военном  госпитале  под присмотром друга деда. Друг был в значительном  чине офицера Черновицкого МГБ, а главное, смелым  человеком.  Такой же была и его жена. Так вот, эти светлые люди, рискуя многим,  обогрели и моего деда, который освободился из лагеря и проживал в Черновцах без права покидать места поселения на Дальнем Востоке. Вот так устроена жизнь: люди проявляют себя по-разному. Все совершают ошибки и делают добрые дела. Только ошибки бывают непоправимыми и превращаются в преступления. Добрые дела становятся подвигом и затмевают ошибки. В итоге всё та же тройка, там, наверху, выносит решение. Не так? Вглядитесь в фреску Джотто  « Страшный суд», в Падове. Разве она не об этом?
Моя мама окончила институт легкой промышленности в Иваново и на волне комсомольского задора двинула поднимать промышленность, притороченных к СССР  территорий. И подняла же! Лет тридцать она была самым красивым в мире главным инженером крупнейшего в стране чулочного объединения.  Зимой  мама становилась на коньки, настоящие беговые ножи, и размашисто, не по-здешнему, а как-то по- москальски, по-русски, нарезала круги по стадиону. Местной публике это нравилось.
Когда я думаю о своих родителях, печально удивляюсь изменившемуся масштабу нашей современной жизни. Мой отец, на расстоянии нескольких десятилетий, кажется мне колоссом, сравнимым с легендарными титанами. Он и по жизни встречался с такими же мощными по характеру и страсти людьми. Они умели как-то узнавать друг друга на расстоянии, по слову и взгляду. Быстро становились  близкими.
За год до смерти, отец гостил у меня на даче в Подмосковье. В соседнем доме отдыхал высокий мужчина с черными волосами с редкой проседью и удивительно крупными ладонями. Он был малоразговорчив и явно сильно утомлен.  Тем не менее, быстро и с удовольствие пошел на контакт с папой. Они подолгу гуляли, вместе обедали. Не найдя себе третьего, мой папа и сосед играли в преферанс,  в  Гусарика. Так называется преферанс на двоих. Не интересная игра для сильных преферансистов.  В этот раз они развлекали  себя и окружающих историями. И тот и другой были классными рассказчиками. К тому же обладали красивыми голосами басовитого тона.
Откатило короткое московское лето 1994 года. Родители уехали в Черновцы. Свиделись мы  только весной.  Пытались спасти папу от свалившейся на него тяжелой болезни .  Его поместили в госпиталь имени Вишневского. Сложную операцию  должен  был делать знаменитый хирург, профессор и тоже Вишневский. На тот момент он находился в Америке. А пока, ожидая профессора, мой желтый от болезни папа, читал « Похождения бравого солдата Швейка»,  озвучивал  любимые места и смеялся до слёз. У нас было отличное настроение. Так весело – не умирают.
Наступил день, приехал доктор. Папа уже с трудом поднимался с постели. Открылась дверь палаты и на пороге застыл профессор Вишневский.
-Гриша, это ты?- пробасило светило хирургии.
-Коля, это ты?- развел руками папа.
Они обнялись .  Оказывается, встретившись год назад, у меня на даче, они не интересовались ни профессиями ни фамилиями друг друга. Для сочного и содержательного общения им было достаточно того, что было у них в памяти и душах.
Профессор Вишневский не смог спасти моего папу. 
-Он был очень хорошим человеком,- сказал  хирург. Он сидел в своем кабинете, подперев голову мощными ладонями. Конечно, и до папы не все операции у него были удачными. На все случаи слёз не хватит. В этот раз он их не жалел.


Недавно разбирал стопку книг на полке. На пол опустился цветастый бумажный листок. Оказалось билет в музей Гуггенхайма в Бильбао. Там я встретил еще одного пассажира Ковчега- классика немецкой литературы Пауля Целана. Культовый модернист, кажется, француз предъявлял свои композиции на темы его стихов и эссе. 

Классик немецкой литературы родился в черновицкой еврейской семье. И жил на соседней улице. Разумеется, на несколько десятилетий ранее, в румынские времена. Перед приходом советских он уехал на учёбу в Париж. Я запомнил пронзительное стихотворение, ощущения мальчика, стоящего у  окна вагона, уносящего его в неизвестность.

Потом этому мальчику пришлось пережить гибель родных и знакомых в концлагерях. На самом деле этого он пережить не смог.
Французский модернист выразил себя в гигантских конструкциях бетонных глыб и стальных стен. Возможно, он почувствовал в настроении Целана глобальность катастрофы и невыносимую тяжесть памяти. Целан устал от этой тяжести. В семидесятом году, уже, будучи признанным классиком, он шагнул с моста Мирабо в Реку.
   В наши дни на маленькой площади Черновцов поставили пронзительный памятник Паулю Целану- еврейскому классику немецкой литературы, который жил в румынском городе Черновицы.

© Copyright: Александр Шабашкевич