Глава шестнадцатая. Война. Часть третья

Глава шестнадцатая. Война. Часть третья


«…В   безжалостную   пору,
      В  чреду   глухих  годин
      Пора вступить мужчиной,
      Предстать на суд мужчин»

      Редьярд Киплинг «Бремя белых»


Дождь упал с неба каплями. Часть капель попала в ручьи и речушки, из них – в реки побольше и дальше – в самое море. Часть капель упала на землю и жертвой своей дала жизнь полевому васильку и хлебному стеблю, лугу и лесу, мотыльку и полевой мыши.
Одна капля угодила на лист береговой осоки и, скатившись по нему, замерла на остром конце.
Листу осоки понравилась капля, которая горела и переливалась в упавшем на нее солнечном луче, как настоящий брильянт.
«Знатное мне досталось украшение» - думал лист о капле.
А бедняжка, будучи не в силах оторваться от цепко державших ее зубчиков листа, бессильно висела над быстрой и прозрачной водой ручья, и в ее журчании слышала смех и оживленные голоса более удачливых капель, радостно стремящихся к единственной и далекой цели, и вовсе не замечавших попавшую в беду свою сестрицу.
Непривычные для нее неподвижность и одиночество очень пугали маленькую каплю. От волнения и беспокойства она блестела и искрилась еще сильнее.
Ее необыкновенный блеск заметила и не замедлила прибежать на широко расставленных ножках любопытная молодая водомерка, и замерла под каплей, любуясь ее радужными переливами цвета.
Шустрый зеленый кузнечик был тут как тут: заскочил на лист и стал осторожно подбираться к капле, задумав запить ею только что съеденный молодой побег осоки. Но не учел того, что своим угловатым тельцем стал хорошо заметен на плавной дуге листа. Не успел кузнечик проползти и половину расстояния до капли, как остроглазая камышовка, налетев, в одно мгновение схватила незадачливого скакуна поперек талии и, вспорхнув, понесла свою добычу в гнездо.
От резкого толчка лист дрогнул, и капля, оторвавшись от удерживавших ее зубчиков, плюхнулась в ручей, чуть-чуть не угодив в едва успевшую шмыгнуть в сторону водомерку.
Набежавший завиток водоворота весело подхватил ее и, сделав два вальсирующих оборота: раз-два-три, раз-два-три, увлек за собою.
Тут след маленькой капли теряется навсегда.

Человек – не капля. Ему, если попадет в водоворот, не поздоровится. А уж, коли попал, то действуй с умом. Главное не сила, а – верный расчет, чтобы выбраться подальше от центра гибельной воронки.
Так случилось, что Меркулов-первый и его школьный товарищ Вовка Киселев угодили в самый водоворот, образованный двумя встречными потоками: один с военной музыкой и развернутыми знаменами торопился на Запад; другой в предчувствие грозящей беды бежал на Восток.
Из предыдущих глав вы уже знаете, что в начале Меркулов-первый и Вовка Киселев с жаждой героических поступков отправились с бравым кавалерийским полком на Запад, а теперь, после выпавших на их долю испытаний, держат путь на Восток.
Но затягивающая сила водоворота то и дело заворачивает их с прямого пути в сторону.

Эшелон, с которым друзья покинули Киев, миновав без остановки Нежин, Бахмач и Конотоп, не пошел прямой колеей на Полтаву, откуда они столь опрометчиво отправились на поиски военных приключений, а повернул на северо-восток и в конце концов встал на безымянном полустанке, не доезжая тридцати километров до Брянска.

Здесь в треугольнике Брянск-Новозыбков-Глухов – накапливалась для удара в правый фланг группировки армий «Центр» 21-я общевойсковая армия, про которую в последнее время появилось много газетных и журнальных публикаций, утверждавших, что дивизии этой армии были сформированы из заключенных, даже не сменивших лагерную одежду, вследствие чего получили у немцев название «черные дивизии».

Никогда еще эта маленькая станция не испытывала такого оживления, как теперь.
Она всегда тайно мечтала об этом, и, наконец, ее звездный час наступил.
Этому как нельзя лучше благоприятствовали звезды, блестевшие с командирских поясов и фуражек, и красноармейских пилоток.
Состав был подан под погрузку стрелкового батальона, и друзьям пришлось спешно покинуть давшую им приют вагонную площадку.
Ни одного и ни другого уже не занимала суета, которая всегда сопровождает дорожные приготовления большой массы людей, пусть даже сплоченных армейской дисциплиной.
Их куда больше интересовали четыре походные кухни, загодя поставленные на две, покамест еще не прицепленные к составу открытые платформы, и теперь еще слегка дымившие самоварными трубами, распространяя безо всякой оглядки на соблюдение военной тайны запахи содержимого солдатских котлов.
Оба застыли, не имея сил сдвинуться с места, с исключительным вниманием следя за каждым движением мордатых кашеваров в белых куртках поверх гимнастерок, помешивавших большими черпаками во всех четырех котлах.
Пожалуй, сейчас они были похожи на двух голодных щенят, одинаково готовых кинуться вперед за брошенной подачкой и отпрянуть назад при угрожающем замахе руки.
От их голодных глаз не укрылось, что в котле одной походной кухни варились щи или суп, в двух других – гречневая каша с тушенкой, и в четвертой – чай.
Они догадались об этом, заметив, как один из кашеваров высыпал в кипящий котел целый котелок пиленого сахару, при этом отправив один кусок себе в рот, еще больше оттопырив свои откормленные, поросшие золотистой щетинкой щеки.
Время от времени кашевары запускали в котлы деревянные с длинными черенками ложки, деликатно и с расстановкой пробовали содержимое, предаваясь глубокомысленным размышлениям о его готовности.
Между пробами кашевары неторопливо резали на куски длинными, похожими на тесаки ножами буханки свежеиспеченного ржаного хлеба, от каждой буханки забирая себе горбушку, которую тут же и съедали, отрывая кусочками, как лакомство.
Как все причастные к раздаче благ, кашевары были преисполнены чувства собственного величия и высокомерия, и посему двух голодных пацанов в упор не замечали.
Между тем погрузка в вагоны семисот бойцов, положенного им походного имущества и штатного вооружения подходила к концу, и пора было позаботиться о раздаче питания до отправления эшелона.
От каждой роты к походным кухням было отправлено отделение бойцов с заплечными термосами, возглавляемое для порядка ротным старшиной.
Первыми к платформам с кухнями прибыли бойцы третьей роты, занимавшей четыре теплушки с конца состава. Командовал ими старшина Задорожний – высокий и физически очень сильный человек с обманчиво ленивым взглядом припухлых глаз и мелочным, придирчивым характером.

До военной службы он работал забойщиком, но не в шахте, как вы, вероятно, подумали, а на мясокомбинате в крымском городе Симферополе. Специфическую работу выдерживали немногие. За пятилетку у Задорожнего сменились восемь напарников. Все, кто не уходил по собственной воле, – спивались. Задержался один – Шамиль Шиятов – маленький и жилистый крымский татарин. Когда Задорожний еще только постигал азы своей профессии, его предупреждали, что самое тяжелое в этом деле – смотреть в глаза скотине перед тем, как оглушить ее ударом молота. Но Задорожнему все эти переживания были – «до лампочки»: «тюк» молотом по башке, а там – уже Шамиль с наточенным ножиком. Работа у них спорилась, принося хороший заработок и регулярные премиальные, выводя обоих в «стахановцы». Ни о какой армии Задорожний и думать не думал, да вот незадача – в одно утро, перед сменой, уже успев переодеться, оба никак не могли найти свой инструмент. Покуда они, ругая на чем свет стоит своих сменщиков, искали пропажу, спрятанную, конечно же, умышленно, в помещение «раздевалки» вошли несколько человек, одетых в «штатское», прервавшие их занятие самым неожиданным образом.
Вы, верно, уже догадались, что это были милиционеры, явившиеся их арестовывать, похлопотавшие заранее изъять молот на длинной дубовой рукояти и остро наточенный нож для снятия с них отпечатков пальцев.
Вскоре выяснилось, что Шамиль оказался давно разыскиваемым местным угрозыском головорезом, совершившим не одно убийство и выбиравшим в жертвы своих преступлений недавно приехавших и еще не успевших растратить деньги отдыхающих.
К счастью для Задорожнего, ни одна из жертв, на свою беду повстречавшихся с Шамилем, не имела на теле следов, которые могли быть оставлены в результате ударов, нанесенных тупым и тяжелым предметом, например, молотком или обухом топора. Поэтому через месяц его вместе с молотом выпустили на свободу.
Правда, следователю, разглядывавшему на допросах тяжелую от веса мускулатуры фигуру сидевшего перед ним Задорожнего, не давала покоя мысль, что Шамилю было сподручней резать злополучных отдыхающих, если в этот момент еще кто-то их крепко держал, лишая возможности оказать сопротивление или позвать на помощь. Но обыск, произведенный в комнате Задорожнего, и опрос квартирных соседей не дали ожидаемого результата: не было найдено ни одного предмета, имевшего прямое или косвенное отношение к совершенным убийствам.
Вновь оказавшись на свободе, Задорожний попробовал было вести прежнюю жизнь. Но все пошло вкривь и вкось, словно на него навели порчу: молот, будто его подменили, перестал быть послушным руке, которая сама потеряла былые точность и сноровку; повсюду ему мерещились косые взгляды и постоянно слышался за спиной многозначительный шепот. Скоро все это ему порядком надоело, и тогда он решил прибегнуть к последнему средству: отправился в военкомат и написал рапорт с просьбой забрать его в Красную Армию.
Провожали его, как всех призывников, – торжественно, с речами и вручением подарков. Это была его месть бывшим коллегам и соседям.
В армии ему понравилось, поэтому, когда предложили остаться на «сверхсрочную», он, не долго думая, дал согласие.

Меркулов-первый готов был поклясться, что старшина Задорожний специально рассчитал так подать своему отделению команду «На месте - стой», чтобы заставить его и Вовку Киселева отступить от кухонь назад.
Но и этого ему показалось мало. Подав следующую команду «Вольно», он, повернувшись к ним, пригрозил:
- Вы чего здесь болтаетесь? Брысь по домам! Еще раз увижу – заарестую, как подозрительных личностей, без спроса проникших в расположение военной части.
В это самое время подошли бойцы второй роты, и ее старшина Терехин – рыжеватый, веснушчатый рязанец, бывший слесарь паровозного депо, не любивший Задорожнего за его грубость и манеру тереться возле командного состава, не упустил случая раскритиковать своего постоянного оппонента.
- Чего ты раскомандовался?! Они тебе мешают? Может, пацаны жрать хотят, а ты их гонишь! Котелка каши пожалел!
Задорожний, ответно не испытывавший симпатии к Терехину за его общительный характер и авторитет среди бойцов всего батальона, будто продолжая ранее начатый спор, тут же ответил с тяжелой усмешкой:
- Так и запишем - старшина Терехин предлагает начхать на приказ наркома номер двести восемь, по которому каждый боец для поддержания боевой готовности должен получить утвержденную наркомом норму котлового довольствия. Чтобы кормить посторонних за счет красноармейского пайка – такого в приказе наркома не написано.
Отчего-то старшине Терехину живо представилось квадратное, с залысинами, заехавшими с тяжело нависшего лба на макушку, лицо уполномоченного особого отдела старшего лейтенанта Мостового с двумя свинцовыми заслонками вместо глаз.
Когда старший лейтенанта Мостовой ест, его тяжелые челюсти двигаются как жевала большого и хищного насекомого.
А еще у старшего лейтенанта Мостового замечательные уши. Иногда кажется, что они живут своей собственной жизнью. Такие уши – важное подспорье в службе старшего лейтенанта Мостового. Пускай ученые придумывают азбуку Морзе, телефоны и радиосвязь, старшему лейтенанту Мостовому – это без надобности: в его секретной сфере научные теории и новинки не действуют. Там скорость «стука» - быстрее скорости звука.
Отгадайте его любимую загадку: «Не столяр и не плотник, да стучать охотник»?
Это всему полку до фронта еще ехать и ехать, а у старшего лейтенанта Мостового фронт – везде. И враги у него – не немцы. Нет! Шпионы, вредители, враги народа и их пособники – вот кто в первую очередь интересуют старшего лейтенанта Мостового.
Между тем, Меркулов-первый, унаследовавший от каждого из своих родителей полную меру гордости самой высшей марки, еще минуту назад готовый предложить кашеварам взаимовыгодную сделку: за еду – свою и Вовкину помощь в приборке котлов, заготовке дров и воды, чувствуя, как закипает внутри горячая обида за то, что красноармейцы приняли их за обыкновенных попрошаек, отрывисто и глухо сказал:
- А ну их! Пошли отсюда, Вовка!
И, повернувшись, пошел, глядя себе под ноги, прочь.
Вовка Киселев нехотя поплелся следом за ним.
Вид обоих при этом был так жалок, что вызвал беспорядок в рядах красноармейцев и негромкий стук друг о друга пустых термосов, заставивший старшину Задорожнего недовольно прикрикнуть:
- Разговорчики!
Раскрасневшийся от возмущения старшина Терехин окликнул их:
- Постой, ребята!
И, решительно сдвинув фуражку на затылок, шагнул к ближней платформе.
- Слышь, Мокрягин. Надо пацанов накормить.
Мокрягин – ражий, губастый парень с неудовольствием отозвался:
- Интересно это у вас, товарищ старшина, получается: когда надо чего – давай, Мокрягин, постарайся. Сами, значит, в кусты, а Мокрягин потом за вас отдувайся? Толкаете на нарушение, а за нашей спиной про нас же разные обидные сплётки пускаете: мол, интендантские забурели, ряшки отъели, на службу «забили», то да сё. Не-е-е, так это дело не пойдет. Будет приказ - накормлю. Жалко мне что ли. А без приказа не имею права. Вон - товарищ старшина Задорожный подтвердит.
Тут за спиной старшины Терехина бойцы второй роты подали голос:
- Товарищ старшина, чего вы этого чмошника слушаете, поглядите – у него ушей из-за щёк не видать. Натуральный хряк! Стюдень из него будет – в самый раз….Мы в пользу пацанов часть своего пайка отдаем. Пускай попробуют солдатской каши…Верно! Щи да каша – пища наша. Пускай привыкают…Еще по банке тушенки им от второй роты. Мы не крохоборы, как некоторые!
Старшина Терехин, обернувшись к бойцам второй роты, призвал их к порядку:
- Отставить самодеятельность.
И снова повернувшись к кашевару Мокрягину, сказал громко, чтобы всем, кому надо, было слышно:
- Тебя, Мокрягин, не зря на последнем собрании прорабатывали за формализм при выполнении комсомольских поручений. Ты тогда легко – выговором «без занесения», - отделался. Да видно, ты критику плохо усвоил…Что, правда глаза колет? Так что, давай без лишних разговоров буханку хлеба, банку тушенки и сахару…десять кусков…Да пометь там у себя, что все забираю вперед - в счет своего суточного пайка.
Прижимая к груди полученные продукты, старшина Терехин побежал догонять пацанов под свист и крики бойцов своей роты, старавшихся таким способом остановить Меркулова-первого и Вовку Киселева, успевших отойти на порядочное расстояние.
Те сперва начали было гордо отказываться, и запарившемуся от бега старшине Терехину, - капельки пота бежали из-под фуражки, по коротко стриженным вискам на загорелые щеки, - пришлось даже строго прикрикнуть на них:
- Имейте совесть, пацаны! Я что вам – мальчик на побегушках?! Это вы, что же - на Красную Армию обиделись? Да, она за каждого из вас свои жизни отдаст. Зарубите это себе на носу. А насчет дураков и отдельных сволочей, - так их везде хватает. Но это – пока не вашего ума дело. Понятно? Некогда мне с вами, ребята, разговоры разводить. Как командир Красной Армии приказываю взять продукты! Вот так!
Отмахнувшись от их попытки выразить свою благодарность, старшина Терехин быстрым шагом вернулся к исполнению своих обязанностей.

Пировали за штабелем старых, бракованных шпал.
Правда, перед этим пришлось повозиться с банкой консервированной говядины. Большая была банка, полукилограммовая, с красно-белой бумажной этикеткой с изображенным на ней силуэтом коровы и надписью «Наркомпищепром СССР Главконсерв Говядина тушеная высшего сорта Крымский мясокомбинат имени Микояна» («Крымский» - это не полуостров, а станица Крымская Краснодарского края).
Ножа, чтобы вскрыть банку, у них не было. Отломив по ломтю от буханки, они с набитыми ртами смотрели на недоступный продукт и лихорадочно решали неотложную проблему. Терпеть не было никаких сил.
С трудом выталкивая слова из набитого хлебом рта, Вовка Киселев предлагал явную несуразицу:
- Чего тут думать – надо пойти к красноармейцам и попросить у них ножик или штык. Штыком еще быстрее будет. Раз-два и готово.
При этом подразумевалось, что идти и просить придется Меркулову-первому, которому страсть как не хотелось снова пережить неловкость и унижение, выступая в роли попрошайки.
- Как же, так они тебе и дали штык – постарался остудить легковесный энтузиазм товарища Меркулов-первый, у которого оптимизм пребывал в голодном обмороке на дне пустого желудка.
Тут его взгляд, бесцельно блуждавший по небрежно сложенному штабелю трухлявых шпал, споткнулся, остановился, вернулся назад и ухватился за некий предмет, потянувший его к себе, как тянет леска подцепленную крючком рыбу.
Не говоря ни слова хрустевшему уже вторым куском сахара товарищу, Меркулов-первый неожиданно для самого себя легко встал на ноги и, подойдя к шпалам, попытался вытащить наполовину торчавшую из рыжей, растрескавшейся, отбракованной шпалы плоскую железную скобу.
Скоба поддалась не сразу, ее пришлось, взявшись за дело как следует, рывками раскачивать вверх-вниз, постепенно, по миллиметрам, выдирая из шпалы. Скоба была старая и ржавая, может, и не только ржавая, но ее острые концы еще сохранили сизый цвет заводской закалки.
Пройдя, шоркая ногами, по высокой, спутанной траве, он вскоре нашел то, что искал: круглый, размером с репу, булыжник.
Все остальное – было делом одной минуты. Несколько точных и сильных ударом булыжника, – и оба конца скобы оказались распрямленными. Оставалось только почистить их о землю, и инструмент для вскрытия консервной банки был готов.
- Видал? Не хуже штыка!
В тот момент Меркулов-первый испытывал чувство, родственное гордости первобытного слесаря-кустаря, изготовившего первый на Земле нож.
Осоловелые и разомлевшие от еды и расслабляющего тепла полуденного солнца они проспали больше часа на небольшом холмике щебня, проросшего мягкой, кудрявой травой, не слыша прощального гудка паровоза, бряцанья сцепок и лязга буферов тронувшегося в путь эшелона.
Эта кратковременная передышка вернула им силы и нетерпеливое желание продолжить путь.
Тем временем, после отправки эшелона маленькая станция приняла свой привычный – заштатный вид.
Казалось, что обитатели станции, истощив в доселе небывалом напряжении все свои силы, погрузились в летаргический сон.
Нигде не было видно человеческой фигуры; бабы, которая во всякое время найдет себе дело; собаки, ищущей то, чего сама не теряла; кота, возвращающегося украдкой после нелегального посещения погреба; кур, копошащихся в соре; не было видно даже голубей и воробьев, одинаково пользующихся плодами человеческой расхлябанности и неаккуратности.
Было совершенно ясно, что с этой, забытой Богом, станции по железной дороге не выбраться, и надо искать другой путь.
Рассовав по карманам остатки хлеба и четыре куска сахару, не забыв прихватить распрямленную скобу, которая, по их мнению, была очень полезным предметом, напившись и вволю набрызгавшись водой, капавшей спорой апрельской капелью из разборной трубы водокачки, они после долгих поисков отыскали у старого деревянного пакгауза, когда-то выкрашенного теперь облупившейся и выцветшей от дождя и солнца темно-коричневой краской, сладко спавшего, завернувшись в зимний тулуп, на широкой лавке седенького старичка - сторожа.
Старая, с сивой мордой собака, по своему собачьему возрасту – ровесница старику, вылезла на плохо гнувшихся лапах из-под лавки и пару раз лениво брехнула. Посчитав на этом службу выполненной, села и принялась чесать задней лапой за ухом, жмурясь от удовольствия и едва не валясь от старческой немощи на бок. Кончив чесаться, снова вернулась под лавку, растянувшись в тени.
Старик, высунув из-под тулупа босые ноги, сел на лавке, подслеповато всматриваясь в незваных гостей, раздумывая – стоит ли по этому поводу надевать висевшую над ним, на торчавшем из стены пакгауза гвозде старую железнодорожную фуражку - символ своих полномочий.
Надевая на голову фуражку, старик считал себя «при исполнении» и вел соответствующим образом, как лицо строго официальное.
Поразмыслив, старичок нашел повод слишком незначительным, чтобы лишний раз трепать честно отслужившую не один срок фуражку.
В ответ на их приветствие старичок добродушно поинтересовался «Чего надо, ребятушки?». Узнав, что они интересуются дорогой в город, с готовностью рассказал, что от станции до «шашы» (ударение на литеру «ы») через лес идет дорога «прямоезжая». Идти по ней не далеко – не близко, «верст шесть или около того будет. По шашы круглые сутки движение. На попутке ежели с ветерком до самого Брянска - будет не боле двух часов езды».
Наконец-то, они на верном пути!
Ободренные, они попрощались с душевным старичком и его четвероногим напарником.

Лес принял их в свои теплые, пахнущие земляникой и сосновой смолой ладошки.
Лесная дорога была истоптана и укатана красноармейцами и обозом отбывшего на фронт стрелкового батальона.
По обеим ее сторонам из изумрудного мха поднимались в небесную лазурь рыжие колонны мачтовых сосен.
Опушки, поляны, ляды лесные белели свечами берез, и оттуда тянуло приторно сладким и сытным земляничным запахом.
По обочинам, на пригорки, в траву под березами рассыпало Лето Красное из веселой корзинки, что была сплетена на Троицу из веток молодых березок, красные яхонты.
От подарка Летнего стала Земля красным-красна – зверям, птицам и людям на утеху и в удовольствие.
Земляничный запах заманивал, звал сойти с дороги, обещая провести в место заповедное, потаенное, где за ягодами земли не видать, где не бывал ни один человек, которое караулит на «перуновой» сосне старый бородатый ворон – сторожил и хранитель Леса вековечного.
Вот и он – легок на помине. Пролетел выше зеленой «крыши», заметил и передал весть всему лесу: «крон-крон».
Двое идут по лесной дороге, никуда не сворачивая.
Но соблазн был так велик, что не удержала дорога путников: сначала отпустила на обочину, потом на пригорочек, потом и вовсе потеряла.
Как свернули с дороги, так сразу и позабыли – куда и зачем шли. От изобилия ягод глаза разбежались.
Скоро стали брать только самые крупные, темно-красные земляничины величиной почти с вишню.
Не стало времени, не стало двигателей внутреннего сгорания, не стало электричества и пара, не стало пороха – всего, что выдумал лукавый ум человеческий себе же во вред.
Да и зачем все это, если можно, встав на колени перед скатертью-самобранкой, разосланной Землей-матушкой, просто брать сколько нужно, а устав, прилечь на теплую, мягкую, нарядно убранную Землю и сладко дремать под убаюкивающий шум Леса стародавнего, былинного.
Так они шли, потерявшись во времени и пространстве. Уже стало им блазниться, что ходят они по знакомым местам, что вот-вот расступятся белые березы, открыв голубую ширь Волги.
Но вместо этого уперлись в болото с серыми стволами мертвых деревьев и темной стоячей водой в бездонных «окнах», над которой в неподвижном воздухе кружились в танце пары бледно-голубых эфемерид.
Вид болота вызывал чувство тоски. Было в нем что-то жуткое и гнетущее. Разом вспомнились разговоры и все прочитанное о «нечистой силе» и «заколдованном месте».
Неосторожно шагнув, нога продавила моховой ковер и с «хлюпом» и «чмоком» вырвалась обратно. Идти дальше вглубь болота становилось опасно.
Старый ворон все видел. Пролетая над островом, где посреди болота, в полной безопасности, под выворотнем находилось волчье логово, он дважды крикнул «крох-крох».
Двое идут по болоту. Кажется, сегодня у кое-кого будет пожива.
Матерая волчица, кормившая волчат на песке перед логовом, подняв морду, в ответ нервно зевнула, показав нежное муаровое нёбо и крепкие белые клыки, навострила уши и потянула влажной мочкой носа воздух, определяя направление, откуда доносились слабые звуки человечьего голоса.
По счастью, Солнце лишь ненадолго скрывалось за высокими, разбросанными по небу, медлительными облаками, и Меркулов-первый, умевший ориентироваться по дневному светилу, повел приятеля вокруг болота.
Обход болота отнял у них много времени и сил.
Уставший Вовка Киселев уже начал вслух высказывать сомнения в правильности выбранного направления, неохотно плетясь и задерживая быстрый ход Меркулова-первого, которому то и дело приходилось торопить павшего духом товарища.
Тут-то они и услыхали вдалеке звук очень похожий на лязг от удара железом по железу. Усталость как рукой сняло.
Оба быстро пошли, топча без разбору ягоды, в направлении повторяющегося через одинаковые, короткие паузы звука, свидетельствовавшего о близости людей.
Иногда звук затихал, и тогда они останавливались, прислушиваясь и переводя дыхание.
Через какое-то время в просвете между расступившимися березами показалось ровное полотно дороги.
Это была указанная старичком «шаша» – Киевское шоссе.
Продравшись сквозь придорожные заросли молодых берёзок, перескочив через канаву, торопливо поднявшись на асфальтовую одежду шоссе и осмотревшись по сторонам, они увидели в трехстах метрах от себя стоявший грузовик с работающим мотором.
Закончивший ремонт шофер уже готовился занять свое место в кабине.
Ребята закричали и замахали руками, привлекая его внимание, а потом побежали, стараясь успеть до того, как автомобиль тронется с места.
На бегу Меркулов-первый ясно видел, как шофер прежде, чем залезть в кабину, обернувшись, посмотрел в их сторону.
Когда им оставалось пробежать последние пятьдесят метров, автомобиль, выпустив белесое облако дыма, тронулся с места и, быстро набрав скорость, оставил их далеко позади, торопливо взобрался на дорожный подъем и совсем исчез, перевалив через его гребень.

Как это не покажется странным, но злости на шофера, поступившего с ними так жестоко, не было.
Было недоумение, что такое возможно между советскими людьми, воспитанных на законах товарищества и взаимовыручки.
Постояли, отдышались и пошли по обочине вслед укатившему грузовику.
Несколько автомобильных колонн с красноармейцами и без них проехали им навстречу.
Их удивило, что все машины были густо убраны березовыми ветками, как на Троицу, отчего каждая колонна походила на небольшую рощицу.
Это был повсеместно вводимый на фронте и в прифронтовой полосе способ маскировки всех видов транспорта от вражеской авиации.
Несколько раз мимо них проносились попутные машины, водители которых не обращали внимания на их просьбы остановиться.
Одолев подъем, взобрались на его гребень, увенчанный километровым столбом с жестяной табличкой, на которой красовалось трехзначное число «459» - расстояние до Москвы.
Но ни Меркулов-первый, ни Вовка Киселев даже не обратили на него внимания, потому что их глаза были устремлены вперед, на открывшуюся их взору панораму – на бежавшую внизу веселую речку с перекинутым через нее деревянным мостом, за которым дорога делила большое ржаное поле на две неравные части и исчезала в стене соснового бора.
При виде речки обоим захотелось искупаться. Ноги сами понесли под гору так, что ветер засвистел в ушах.
Странно, что, хотя и небольшой, но построенный на стратегической дороге мост, несмотря на повсеместные разговоры о парашютистах-диверсантах, никем не охранялся.
Впрочем, им это было только на руку: они разделись и искупались тут же, рядом с мостом. Меркулов-первый, нырнув и измерив глубину у свай, в мокрых трусах поднялся по откосу на мост и на виду у очередной, проезжавшей по мосту колонны полуторок с красноармейцами, подлез под перила и под подзадоривавшие и поощрительные крики, перекрывшие шум десятков моторов, «солдатиком» прыгнул в воду.
Пока прошла вся колонна, он успел прыгнуть с тем же успехом еще раз.
Войдя в раж, он решил склонить к тому же Вовку Киселеву, который валялся на мелком белом береговом песке и играл сам с собой «в свайку», с размаха втыкая в песок уцелевшую во время лесного перехода железную скобу.
Меркулов-первый, будучи крупнее и сильнее Вовки, принялся тащить его на мост.
Вовка, одинаково не любивший высоту и глубину, отчаянно сопротивлялся.
В Меркулова-первого, словно бес вселился, - он не уступал. Между ними началась возня, будто между двумя разыгравшимися щенками.
Вдруг Вовка вскрикнул, как от боли, и повалился на песок, ухватившись за ступню. Между пальцев у него потекла кровь.
Меркулову-первому хватило одного взгляда чтобы понять, - во время всей этой кутерьмы Вовка наступил на острый конец скобы и распорол себе подошву ступни.
Гримаса боли и страха исказила побледневшее Вовкино лицо. Казалось – он вот-вот заплачет. Но постеснялся друга и сдержался.
А кровь продолжала сочиться между пальцев и, стекая по пятке, капала густыми багровыми каплями на белый песок.
Хорошо, что Меркулов-первый видел, как делал перевязки Вася Трофимов – командир санитарного взвода кавалерийского полка, потому что сейчас и как можно скорее ему предстояло сделать тоже самое.
Не долго думая, он разорвал свою рубаху на несколько полос, которыми туго перевязал раненую ступню товарища. Кровь выступила сквозь перевязку и продолжала расползаться темно-красным пятном.
Тогда Меркулов-первый, не спрашивая разрешения, разорвал на бинты Вовкину рубашку и навернул их поверх пропитавшихся кровью.
Наконец кровотечение остановилось, выступив на куколе перевязки небольшим красным пятнышком.
Но вот тут-то и выяснилось, что самостоятельно идти Вовка совсем не мог.
Меркулов-первый решил нести друга на закорках.
Вначале это показалось ему не особенно тяжелым, но после подъема на мост и первых ста метров по шоссе его мнение изменилось. Пришлось сделать остановку, чтобы перевести дух, поставив Вовку одной ногой на дорогу.
Мимо них в сторону Брянска проехали еще несколько машин, но ни одна из них никак не отреагировала на их отчаянные семафорные просьбы остановиться.
Пока дошли до бора, останавливались и отдыхали полтора десятка раз.
В бору было прохладно, и идти стало немного легче. А может быть Меркулов-первый постепенно втянулся в монотонный ритм ходьбы. Во всяком случае, он впервые без остановки прошел больше трехсот шагов.
На очередном переходе, они услыхали за спиной цокающий перестук по асфальту множества подков, грохот и металлический скрежет обутых в железные ободья колес, скрип кожаной упряжи, фырканье двигавшихся бодрым шагом лошадей и окрики возниц.
Не опуская свою ношу на дорогу, Меркулов-первый всем телом поворотился навстречу нагонявшего их обоза.
Обоз состоял из пароконных повозок – «полков» (ударение на второе «о»), то есть телег с широкими и ровными дощатыми настилами, без бортов, нагруженными угловатыми предметами, по всей видимости – ящиками, для секретности накрытыми сверху брезентом, туго перетянутым мочальными веревками.
Первые повозки проехали мимо, не замедляя ход и не останавливаясь, возницы – деревенские мужики разглядывали их, оставляя увиденное без комментариев, и только восьмой возница – высокий и сухощавый мужик лет сорока пяти с сивыми усами на загорелом, изборожденном глубокими морщинами умном лице своротил лошадь на обочину и остановился. Просунув вожжи под туго натянутую веревку, он соскочил с передка телеги, разминая затекшие ноги, неспешно подошел к Меркулову-первому и со словами «Дай-ка. Осторожно. Отпускай» подхватил Вовку Киселева на руки, и в три широких шага оказавшись возле телеги, усадил его на узкое свободное место, и сам примостился рядом.
Разбирая вожжи, глянул на оставшегося стоять в стороне Меркулова-первого и сказал просто:
- Извиняй, малый, тебя посадить не могу. Сам видишь, - нагружены - дальше некуда. А ты хватайся за веревку. Бегать, поди, умеешь?
Получив утвердительный ответ, ободрил:
- Тогда не отстанешь. Я быстро гнать не буду.
За это время мимо них проехал почти весь обоз, но последние три или четыре повозки остановились, давая им возможность занять место в порядке.
Возница стебанул вожжами по крупу «коренной» «Но-о, пошла», упряжка тотчас тронулась с места и резво покатила, набирая ход.
Освобожденный от груза Меркулов-первый, приноравливаясь к темпу движения лошадей, бежал по обочине, одной рукой ухватясь за веревку, обтягивающей брезент. Но бежать по засыпанной гравием обочине было неудобно – ноги, попадая на камень, начинали разъезжаться, и тогда он, отпустив веревку и пропустив телегу вперед, побежал позади нее, слыша и чувствуя голой спиной близкое, отрывистое и горячее дыхание рысивших позади лошадей.
Скоро они нагнали обоз, и лошади снова перешли на бодрый шаг, мотая гривами и обмахиваясь хвостами, пытаясь отогнать носившихся вокруг них оводов и слепней.
Меркулов-первый, чья кожа была не в пример тоньше лошадиной, тоже подвергся атакам жестоких кровососов и поспешил вернуться на прежнее место: за правым передним колесом телеги, вооружившись на ходу отломанной березовой веткой.
- Далеко ли, хлопцы, путь держите? – спросил возница, ни к кому конкретно не обращаясь, так как в этот момент был занят свертыванием «козьей ножки».
- Вообще-то нам в Москву надо, но сейчас - до Брянска – по привычке брать инициативу на себя ответил Меркулов-первый.
- В Москв-у-у? В-о-о как! В столицу, значит. Москвичи, стало быть, будете?
- Нет. Мы еще дальше - на Волге живем.
- Путь неблизкий. Как же вас в этакую даль да в такое время одних, без батьков занесло?
- Мы на экскурсию от школы ездили. Когда из дома уезжали, войны еще не было.
- Да, война всем жизнь порушила. Холера ей в глотку, паскуде. Я одного понять не могу: когда же у германца силы кончатся. Мы его бьем, бьем – сколько уже танков и самолетов набили, а он все дальше прет. Что ни день, то в сводке новое направление объявляют. Третьего дни Гродно и Брест, вчера – Барановичи и Каунас, а сегодня уже Минское и Виленское направление называют. Я в ту Германскую под Сморгонью – аккурат в тех местах воевал. Так это ж на третий год войны было.
- А про Украину, дяденька, что говорят?
- На Украине – крупные танковые сражения. Там, вроде, наши немцу хвост прижали. Сегодня утром передали, - один кавалерийский полк целый отряд парашютных диверсантов в капусту порубил.
- А где это произошло не сказали?
- Передали - у местечка «Н». Боле ничего не сказали.
- Вовка, слышишь? Это же наш полк!
Тут Меркулов-первый впервые пожалел о передаренном Мире бинокле комиссара Жилова.
- Дяденька, мы на фронт вместе с этим полком ехали – Меркулов-первый с жаром принялся рассказывать их с Вовкой одиссею.
Возчик слушал внимательно, а дослушав до конца указал самокруткой на перевязанную ногу Вовки Киселева:
- И тебя в поезде ранило?
Покраснев, Меркулов-первый сознался:
- Нет….Это мы сегодня…на речке…немножко поборолись. Ну, он…нечаянно…наступил на железку.
Возница сочувственно покачал головой.
- Ай-я-яй!. Сильно порезался?
Вовка Киселев, у которого нога не переставала болеть дергающей болью, от этой боли, от жалости к самому себе, от давно ожидаемого и, наконец, обращенного на него внимания не смог сдержать набежавших слез и ответил жалобным голосом, всхлипывая носом:
- Сильно. Крови, знаете, сколько вытекло?
- Ничего, парень, терпи, до свадьбы заживет. Но маленько вам, ребятки, не повезло. Мы до самого Брянск не доедем. У нас конечная остановка в Супонево.
- А это…Супунёво далеко от Брянска?
- СупОнево-то? Что такое супонь представляешь?
- Веревка на хомуте.
- Это у гультая - веревка. А у хорошего хозяина – ремень. Так-то….От Супонева до города недалече. Всего то версты три будет. Ничего. Приедем в Супонево, устроим тебя на попутку в город. Договоримся с шофером, чтобы прямо до больницы тебя подвез.
Меркулов-первый пожаловался:
- Мы сколько раз пробовали машину остановить, и хотя бы одна остановилась!
- Все правильно! И не остановятся. Из-за парашютных диверсантов шоферам отдан строгий наказ - на дорогах никого не подбирать и не подвозить.
- А от этого…Супонева до Брянска возьмут?
- От Супонева-то? Конечно возьмут. Это же поселок. Все - честь по чести. Тут тебе и советская власть, и милиция, и пошта, и школа-семилетка, районная МТС, чайная – все есть. Возле чайной шофера завсегда останавливаются…Ничего, возьмут. До Брянска-то? Обязательно возьмут!
В это время с неба донесся звук летящего самолета.
Все задрали вверх лица и зашарили глазами по небу, отыскивая источник звука. И вскоре увидели. На высоте, примерно, трех километров летел самолет странной конструкции: у него было два хвоста, соединенных поперечной балкой, а сплошь стеклянная, сверкавшая в лучах Солнца каплеобразная кабина была помещена между двух выступающих вперед моторов.
Это был «летающий глаз» немецкой армии, самолет-разведчик и корректировщик «фоке-вульф-189», получивший на фронте прозвище «рама».
Кроме четырех пулеметов (два - курсовых, два - турельных) «рама»» могла нести под крыльями четыре бомбы по пятьдесят килограммов – каждая.
Самолет медленно летел в сторону Брянска, вероятно с целью разведать интенсивность передвижения войск по Киевскому шоссе. Но возможно перед ним была поставлена дополнительная задача: разведать наличие средств ПВО по маршруту полета эскадрильи немецких бомбардировщиков, получившей задание произвести поздним вечером этого дня первую бомбардировку Брянска.
Конный обоз при своей тихоходности и малой маневренности – великолепная цель.
А что может быть приятнее – быть для кого-то грозой, ничем при этом не рискуя.

- Посмотри вниз, Линке. Русские тащат свое добро.
- Вижу, Генрих. Давай зададим им перцу!
- А я о чем? Забавно будет посмотреть на этих бородачей, когда они получат неожиданный привет от люфтваффе. Эй, Швенке, сейчас нас ждет маленькое развлечение. Но ты не забывай следить за воздухом, чорт возьми!
- Яволь, герр лейтенант!

Немецкие летчики полого снизились до высоты полутора километров и теперь летели точно над шоссе.
Над «хвостом» обоза они сбросили первую бомбу.
Когда справа от дороги, в лесу грохнул неожиданный взрыв, подняв фонтан черного перегноя и отломив верхушку у столетней сосны, их возница, крикнув «Держись, малый», принялся отчаянно нахлестывать лошадей, чтобы не отстать от передних повозок, которые уже мчались во весь опор по всей ширине шоссе.
Стараясь не отставать, Меркулов-первый бежал что было силы, но тут стоявший на обочине километровый столб загородил ему путь. Взять влево было нельзя: там неслись, не разбирая дороги, подпрыгивая на ходу и грозя опрокинуться, повозки. Ему пришлось спрыгнуть в кювет, а прогремевший взрыв второй бомбы, также упавшей в лес, заставил броситься ничком на его дно. Что-то, жужжа, шлепнулось невдалеке от него. Приподняв голову и поискав глазами, что бы это могло быть, он увидел валявшийся железный черепок с неровными краями, величиной с его ладошку. Протянув руку, он потрогал его. Осколок бомбы был еще теплым.
Когда Меркулов-первый поднялся на ноги и выбрался из кювета на дорогу, обоза уже и след простыл – он скрылся за ближайшим поворотом.
В той стороне с небольшим интервалом грохнули еще два глухих взрыва, прокатившихся по лесу ударной волной и гулким эхом.

Немецкие летчики промахнулись все четыре раза, что и не удивительно: в нижнем - полуторакилометровом слое атмосферы ветер может несколько раз менять направление и скорость. В авиационной метеорологии это называется «сдвигом» ветра. Поэтому бомбежка с «плоского» полета на такой высоте всегда неточна. Вот бомбометание с пикирования, когда бомба сбрасывается с высоты пятьсот метров точно над целью, дает совсем другой результат. Немецкий пилот Рудель, чтобы гарантированно попасть в линкор «Марат», бросил бомбу-убийцу с высоты триста метров и едва успел вывести свою «штуку» из пике. Но то был особый случай.

И так, Меркулов-первый остался один.
Пока товарищ был рядом, пропасть, отделявшая их от дома, не казалась столь пугающе широкой, - стоило перекинуться с ним несколькими словами, и все, казавшееся страшно далеким и зыбким миражом, становилось, как картинка в стереоскопе: близким, отчетливым и объемным.
И вдруг – раз! Товарища не стало. Стереоскоп сломался, половины картинки как не бывало, вместо нее – пустота.
Человек оставлен со всеми проблемами один на один.
Того и гляди, может сорваться в пропасть отчаяния.
Чтобы этого не случилось, надо действовать.
Для начала Меркулову-первому надо добраться до Брянска и разыскать там своего товарища.
А что делать дальше – там видно будет!
Через два с половиной часа быстрой ходьбы Меркулов-первый, сам того не зная, отмахал большую часть пути.
Уже вечерело. Небо на востоке приобрело перламутровый оттенок и казалось выше и легче, в то время, как западная его часть еще удерживала на подзоре перистых облаков, окрашенных во все оттенки красного спектра –от пурпурного до розовато-серого, пылающий диск Солнца.
Продолжать путь не было смысла – при всем своем старании он добрался бы до Брянска часа через два – то есть не раньше десяти часов вечера, – время не самое подходящее для поисков человека в незнакомом городе.
Поэтому, когда увидел съезд с шоссе на проселок, а за овсяным полем – коньки крыш деревенских изб, не раздумывая, сбежал с нагревшегося за день асфальта на мягкую и прохладную пыль проселка.
Овсяное поле, через которое пролегла проселочная дорога, пахло молоком.
На телефонных проводах, протянутых от шоссе к деревне, тесными рядами устроились на ночь деревенские ласточки-белобрюшки; в поле, навевая сон, монотонно скрипел коростель; лишь беспокойный чибис, заприметив Меркулова-первого, принялся летать над оцепенелым полем, тревожа вечернюю тишину вскриками «чьи-вы».
Меркулов-первый, шагавший в одних бриджах, прикрывавших его тело только от пояса до колен, всеми остальными частями тела представлял собой лакомую добычу для кровожадных комаров, не замедливших перейти в атаку с решительностью камикадзе, едва он вступил в небольшую березовую рощу, росшую по обеим сторонам дороги.
Спасаясь от них, Меркулов-первый примерился отломить ветку березы, как услышал в зарослях дикой малины, занявшей весь нижний этаж рощи вместо подлеска, возню продиравшегося сквозь заросли человека или животного, которое, судя по производимому им шуму, было довольно крупного размера.
Первая мысль, что пронеслась у него в голове, была - «медведь». Все сходилось: овсяное поле, вечер, размеры и уверенная повадка зверя.
От перспективы подобной встречи мороз прошел по его голой спине. Помня из прочитанных книг, что медведь – зверь сторожкий и легко поддающийся панике, Меркулов-первый решил взять его на испуг.
Не сходя с места, чтобы раньше времени не привлечь к себе внимание зверя, он поискал глазами вокруг себя и увидел валявшийся в траве березовый кол с привязанной к нему веревкой.
Выяснять откуда взялся этот кол не было времени.
Меркулов-первый, нагнувшись, схватил кол двумя руками и принялся дубасить им по стволам ближних берез, рыча что было мочи.
План Меркулова-первого сработал как нельзя лучше: зверь, скрытый зарослями малины, с треском бросился наутек.
Внезапно кол рывком вырвался из рук Меркулова-первого и устремился в заросли малинника, из которых раздалось протяжное и укоризненное «Му-у-у».
Меркулов-первый с облегчением перевел дух и смахнул со лба выступившую холодную испарину «Так это же корова. Вот напугала, скотина».
Он вспомнил свои дикие вопли и почувствовал прилив стыда. Смущенный он вернулся на проселок и быстро зашагал, стараясь как можно скорее покинуть место своей конфузии.
Меркулов-первый подходил к деревне в тот час, когда в вышине, еще сохранявшей отблеск дневного света, повис бледный серп месяца, когда прокричали вечернюю зорю петухи, когда со дворов доносились мычание коров, звон струй молока, ударявших в подойник, и голоса хозяек, хваливших или совестивших рогатых кормилиц в зависимости от количества отданного ими главного в это время года продукта питания крестьянской семьи.
В тихом и прозрачном вечернем воздухе не слышно было зазывных переборов гармоник и звонких голосов девчат–запевал. Всех парней–гармонистов забрала мобилизация, а петь для самих себя девчатам было не интересно.
Перед деревенской околицей ему встретились женщина и девчонка лет десяти. По схожим чертам лица можно было сразу догадаться, что это – мать и дочь. И одеты они были одинаково и просто: посконные юбки и рубахи из крашеного льна, на головах белые платочки, ноги - босые. Женщина держала в руке длинную хворостину.
Поравнявшись с Меркуловым-первым, обе остановились.
Меркулов-первый сразу догадался о чем или, вернее, о ком будут его расспрашивать.
Но известно, что женщины имеют привычку начинать издалека.
- Паренек, ты от самой шоссейки идешь?
- Ага, - от Киевского шоссе – Меркулов-первый решил употребить официальное название «Киевское шоссе», полагая, что это придаст ему солидности.
- Ты по дороге никого не встречал?
- Нет, не встречал.
- А коровка пегой масти тебе на глаза не попадалась?
Меркулов-первый испытал удовлетворение от того, что с помощью метода дедукции Шерлока Холмса разгадал ситуацию с первого раза, и облегчение, – что не придется ходить по дворам и проситься на ночлег.
- Я знаю, где ваша корова. Пойдемте, покажу. Я, когда через тот лесок проходил, слышал, как она по малиннику ходила.
- Вон куда ее ч..т занес. Не дай Боже, потравит овсы. Будет тогда нам всем на орехи.
Вместе с ними он вернулся назад по дороге.
Женщина шагала не широко, но споро, на ходу расспрашивая – кто он и откуда.
И тут Меркулов-первый, почти никогда не лгавший, соврал и сделал это целых два раза.
Первый раз, сообщив, что он из Москвы. Я думаю, что этим заявлением он попытался некоторым образом компенсировать свой неполный походный гардероб.
Согласитесь, что московский босяк антуражней, скажем, орловского босяка.
Его сообщение произвело на колхозницу впечатление: ей захотелось узнать больше, - бывал ли он в Кремле?
О, конечно, бывал, и не раз – но тут Меркулов-первый не лгал: он, действительно дважды бывал в Кремле – и оба раза с дядей Колей. Один раз они заехали через Боровицкую башню в машине дяди Колиного знакомого, такого же бородатого, как он, и веселого человека, которого шофер уважительно называл «Георгием Леонидовичем», а дядя Коля – «Пятачком».
Другой раз они прошли пешком через Кутафью башню, и дядя Коля водил его по Кремлю, показывал кремлевские соборы, царские палаты, Царь-пушку и Царь-Колокол.
Второй раз он соврал, когда на вопрос колхозницы – видел ли он товарища Сталина, ответил, что видел, «но только издалека».
Девчонка весь путь до рощи проделала, не сводя с него любопытных глаз и боясь пропустить хоть одно слово, так что матери даже пришлось сделать ей предупреждение:
- Люська, шею свернешь, смотри лучше под ноги куда идешь.
Дело в том, что на дороге попадались «лепехи», возможно, оставленные пегой коровой.
Когда расспросы коснулись цели его визита в деревню, Меркулов-первый честно признался, что хотел проситься на ночлег и, пользуясь удобным моментом, спросил у женщины: нельзя ли переночевать у нее? Не обязательно в доме, можно – и на сеновале.
Женщина ответила обыденно и просто:
- Ночуй, места хватит всем.
Корову они нашли быстро.
Получив удар хворостиной по хребту, и не заставляя просить себя второй раз, корова поспешно выскочила на дорогу и пошла «чесать» в сторону деревни бодрой рысью, волоча за собой по пыли кол.
Люська с хворостиной была отправлена вдогонку – проследить, чтобы вздорная скотина не проскочила мимо собственного двора.
Пока шли, Меркулов-первый поинтересовался, - далеко ли от деревни находится Супонево? Оказалось - всего шесть километров. По шоссе - час хода.

На дворине, отделенной от улицы весьма условной изгородью из приколоченных к деревянным столбикам жердей, с небольшой, крытой дранью избой в отсутствии хозяйки все находилось в беспорядке: по двору разгуливали куры, которым давно полагалось сидеть на насесте; на невысоком крылечке два ребенка женского пола в коротких, запачканных рубашонках копались в закопченном чугуне, пытаясь добыть из него себе пропитание; посреди двора кучей валялись сваленные кое-как березовые чурбаны и в беспорядке были раскиданы колотые поленья; тут же лежал брошенный колун; из хлева раздавался недовольный рев пегой коровы.
На ходу велев Люське, вывернувшейся из-за угла хлева с пучком огородной зелени в руках, заняться сестрами, женщина торопливо направилась в хлев и вскоре загремела там подойником.
Обеспеченный пока только ночлегом Меркулов-первый решил заработать себе право на ужин.
Он поднял с земли колун и со знанием дела прикинул его вес и ухватистость топорища.
А надо вам сказать, что будучи единственным мужчиной в семье, проживающей в частном доме с печным отоплением, Меркулов-первый рано научился обращению с пилой и калуном. А поднакопив силёнок, стал находить удовольствие, одним точным ударом разваливая на четыре палена сухой березовый или осиновый чурбак.
К тому времени, когда хозяйка вышла из хлева с полным подойником, Меркулов-первый успел расколоть два десятка чурбаков.
Сказать по правде, он уже приготовился услышать в свой адрес похвалу, но женщина вместо того, чтобы выразить восхищение проделанной им работой, привела его в полное смятение, поставив подойник на землю, закрыв лицо согнутой в локте рукой, а другой – зажав рот, словно желая сдержать готовый вырваться крик или рыдания.
Не зная причины, Меркулов-первый почувствовал себя виноватым. Но в чем?
Хозяйка ничего ему не объяснила: постояв неподвижно несколько мгновений, она вытерла кончиками платка глаза, подхватила тяжелый подойник и, с опущенной головой, быстро пошла в избу.
Повидав за последнюю неделю едва ли не больше, чем за всю прежнюю жизнь, Меркулов-первый сильно переменился, и если раньше какое-то событие лишь вызывало у него его те или иные эмоции, то теперь оно пробуждало попытку по-взрослому понять и объяснить его.
Но поскольку поступок женщины был необъясним, то и понять было ничего нельзя.
Прежде чем его позвали в избу за стол, Меркулов-первый расколол еще два десятка чурбаков, в итоге накидав целую кучу поленьев. Оставшимися чурбаками он решил заняться завтра, с утра пораньше.
Войдя в избу, он очень удивился обстановке и порядку, вернее сказать, беспорядку, царившим в ней.
Зная деревенский быт не понаслышке, он привык к просторным и светлым крестьянским избам, с крепкими, хоть на тракторе по ним езди, некрашеными, но выскобленными до шелкового блеска деревянными полами, сенями, чуланами, закутами, где аккуратно хранилось все, что требовалось в крестьянском хозяйстве.
Изба, в которую он вошел, была темная из-за небольших окошек, с низким потолком и земляным полом; давно нечищеный медный рукомойник с ушатом, полным прокисшей воды, встречал гостя при входе; на закопченном шестке русской печи, на лавке, на полу стояли кастрюли, чугуны, ведра; в углу притулилось корыто; с лежанки на печи свешивался рукав овчинного полушубка и выглядывал угол подушки; с центральной балки – матицы свешивались не убранные с зимы пустые охвостья луковых и чесночных косичек.
В «красном» углу ютилась потемневшая бумажная икона со скорбным ликом Богородицы.
Под ней была прибита полка, на которой толпились книги, деля соседство с керосиновой лампой с пузатым, закопченным стеклом.
Главным предметом в избе был стол, сбитый из струганных досок, вокруг которого собралась все ее обитатели: мать и трое дочерей: десяти, трех и двух лет.
Хозяйка пригласила его к столу.
Но прежде он, следуя привычке, захотел умыться и пару раз приподнял медный стержень умывальника, но тот только бренчал в ответ, не выпуская ни капли воды.
Хозяйка быстро встала из-за стола и, шмыгнув за печь, вернулась держа в руках ковш с водой и кусок неотбеленной холстины.
Для умывания вышли во двор, на кудрявую травку, и хозяйка аккуратно поливала ему из ковша. Видно, воду у них берегли и старались расходовать экономно, хотя речка, судя по густому пойменному кустарнику, была не далее чем в ста метрах от двора.
Когда он закончил умывание, почувствовав себя намного свежее, хозяйка подала ему кусок грубой льняной ткани.
- На - утрись. Мы-то так привыкли, без утиральника.
Воротясь в избу, хозяйка, приглашая за накрытый стол, «величала» его, словно он был за главного в семье работника:
- Садись к столу, поешь. Устал, поди, изголодался, работничек. Нам с Люськой за целый день столько не наколоть… Вот, Саня, сыночек мой…
Тут хозяйка замолчала, снова зажала рот рукой и замотала головой, будто отгоняя прочь от себя горькие мысли.
Справившись, она положила свою теплую и сухую ладошку ему на спину и подтолкнула к столу «Садись».
На дворе был конец июня. А это вам не апрель и даже не май – два самых трудных месяцев деревне, когда все запасы подчищены, и самый настоящий голод глядит из всех углов избы. Вы спросите «А как же корова, куры?» Милые мои, много ли корова даст молока, если вместо сена ей дают солому, и то – не вдоволь? А натуральный налог никто не отменял. И курам, чтобы неслись, что-то надо давать. А три яйца в неделю государству – сдай. Не даром месяц май в деревне зовется «месяц «ай». Дождаться бы молодой травы – будет прибавка молока, а там и щавель, и дикий лук из земли на солнышко вылезут.
На столе в большой глиняной миске были налиты щи из щавеля, подбеленные сметаной. Перед каждым едоком лежала деревянная ложка, стопка из трех темных и плоских с виду - оладьев, и стакан или чашка с парным молоком.
Никто не начинал есть, все ждали, когда Меркулов-первый усядется на табурет, поставленный в торце стола – на хозяйском месте. Вот такой был оказан ему почет.
Хозяйка тихо сказала «Кушайте, детушки», и все принялись за еду, по очереди черпая ложками щи из общей миски, подставляя под ложку кусок оладья.
Опорожнив миску, пили молоко с остатками оладьев.
Меркулов-первый, не рассчитав, съел свои оладышки раньше всех и теперь пил молоко «вприглядку».
И тут хозяйка положила перед ним свой оладий, возможно, оставленный для малышей, - «Кушай, ты вон как поработал».
Что подсказало ему, как надо поступить?
Заметно ли повзрослевший за последнюю неделю ум или исконная, стержневая черта русского характера, та мерка, к которой веками прибегает русский человек, определяя свое отношение ко всему сущему, – СПРАВЕДЛИВОСТЬ?
Меркулов-первый разделил оладий на четыре части, оставив себе маленький кусочек.
Сам того не зная и даже не догадываясь, он поступил по-хозяйски, как старший в семье.
Тут женщина впервые улыбнулась, и он с удивлением увидел, что на самом деле она гораздо моложе, чем казалась.
- Ты, небось, такого хлеба ни разу не едал в своей Москве?
- Нет, а как он называется?
- Так и называется – хлеб. Другого нам до «новины» не видать. Вот когда жито уберем, за трудодни заработанное получим, тогда только настоящий хлеб попробуем. Да и то лебеду в него добавим.
- А этот хлеб из чего сделан?
- Из лебеды и сделан. Вкусный?
- Ничего, есть можно. Только немного непривычный.
- А нам ваш городской хлеб непривычный. Говорят, - у вас в Москве все есть, чего только душа пожелает?
Меркулов-первый живо представил сияющие зеркалами и хрустальными люстрами залы Гастронома № 1 на улице Горького с заваленными различной снедью витринами и, глядя на тонкие лица четырех обитателей нищей избы, посчитал необходимым воспользоваться примером мужа молочницы тети Нюры – Федора, который в подобных ситуациях уклончиво отвечал «Хватает».
В деревне встают и ложатся рано – с петухами и…мухами.
Сразу после еды дети – все трое забрались на печку.
Не привыкший к такому распорядку Меркулов-первый подошел к полке с книгами. Заинтересовавшись, вытянул одну, за ней вытянулась другая. Первая была учебником по истории СССР за шестой-седьмой классы для сельских школ, а вторая – брошюрой ВСНХ с описанием научно-практической работы орденоносца и академика Ивана Владимировича Мичурина по развитию садоводства.

Нахождение этой брошюры в деревенской избе следует считать довольно странным.
Я объясню почему. Возьмите фотографию, на которой запечатлен облик советской деревни в тридцатых- сороковых годах прошлого века, и вы увидите, что прежде деревни выглядели не так, как мы привыкли видеть их в наше время: утопающими в зелени запущенных садов, с кленами, березами, рябинами перед домами.
На голом пространстве стояли порядки крестьянских домов с хлевами, сараями, с полосками картофеля, жита, с пестротой огородов. И ни одного деревца.
Наличие фруктовых деревьев на крестьянских подворьях учитывалось при расчете сельхозналога, так как считалось, что в этом случае увеличивается доходность крестьянского хозяйства. При этом измерялась площадь, засаженная плодовыми деревьями, и пересчитывалась из расчета на 1 гектар. В 1948 году порядок начисления налога был изменен: стали брать денежную виру уже за каждое плодовое дерево и плодовый куст.
Поэтому крестьяне на своих личных приусадебных наделах, как правило, фруктовые сады не разводили.
А для обогрева зимой в печь шло любое дерево, и в первую очередь, за которым не надо было отправляться в лес.

Хозяйка стояла за его спиной и со вниманием вместе с ним разглядывала брошюру.
Когда Меркулов-первый собрался вернуть книжицу на прежнее место, хозяйка взяла ее у него из рук и, обтерев рукой мягкую обложку, сама бережно поставила на полку.
- Это моего сынка Санечки. Собирался в колхозе сад завести.
- А где он? На войну забрали?
У женщины погасло лицо, как гаснет подключенная к реостату электрическая лампочка.
- Забрали. Ни за что забрали. Сами воровали, а списали все на моего Санечку.

Меркулов-первый услышал довольно распространенную в те годы, реальную историю, когда ушлые мужики, часто состоявшие в правлении колхоза, ставили на должности с материальной ответственностью людей в хозяйственных делах малоопытных или вовсе несведущих, например, колхозную молодежь, а сами за ее спиной проворачивали свои делишки.
Сын хозяйки - Саня Бугров попал именно в такой переплет: после окончания им семилетки правление колхоза выдвинуло его на должность заведующего зерновым складом. О, это по деревенским меркам была уже должность! Колхозная номенклатура! Министр с портфелем!
Только невдомек было Сане, что, передавая ему ключи от колхозных амбаров и токов, мужички-«правленцы» имели у себя их дубликаты, чем и пользовались без зазрения совести.
Когда пришла пора сдавать зерно по хлебопоставкам, обнаружилась крупная недостача. Саню арестовали, и так как объяснить пропажу зерна он не смог, его осудили по статье 51 УК РСФСР, хотя в 1940 году суды, как правило, применяли более мягкую статью 126 УК РСФСР, и дали почти максимальный срок, предусмотренный за систематическое расхищение социалистической собственности – семь лет исправительных лагерей.
Но самое-то обидное в этом деле было то, что заправлял мужиками родной брат Саниного отца, умершего за год до этого после того, как попал под прицепную жатку комбайна «Сталинец-1».

После услышанного рассказа все встало на свои места, но не получило объяснения.
Объяснение Меркулов-первый найдет много позже, став взрослым и прочитав в Библии ветхозаветную историю убийства Каином (землепашцем) из завести младшего брата Авеля (пастуха).

Ему страстно захотелось утешить хозяйку, оставшейся в результате вопиющей несправедливости с тремя детьми на руках без единственного помощника, и тут ему на память пришла история, которую он случайно услыхал по пути из Житомира в Киев: жена бригадного комиссара Мирзоева - Рада рассказывала вагонной попутчице о том, как она написала письмо Сталину и этим спасла своего арестованного по ложному доносу мужа.
Меркулов-первый тут же поделился с хозяйкой своей счастливой мыслью – написать письмо товарищу Сталину с просьбой разобраться по справедливости: хозяйкиного сына Саню отпустить, а дядю-злодея с дружками-ворюгами поместить на его место в тюрьму.
Но оказалось, что он со своим предложением опоздал – письмо уже было написано и ждало лишь оказии, потому что послать его обычным порядком было опасно – было велика вероятность, что дальше почтовой конторы оно не уйдет, а попадет в руки все той же шайки, которая, узнав про письмо, совсем сживет со света семью.
А теперь сама судьба послала Меркулова-первого, который, если повезет, в Москве передаст письмо товарищу Сталину в собственные руки или, на худой конец, отошлет его адресату заказным письмом через почтовое отделение.
Меркулов-первый, смутно представляя как все это он сделает, тем не менее с готовностью согласился выполнить обязанности курьера.

Взяв три пустых мешка, сшитых из конопляного рядна, хозяйка повела его на сеновал, находившийся по обыкновению в хлеву - над стойлом с коровой.
Хлев уже погрузился в темноту, только немного света еще попадало со двора через дыры в воротцах.
«Надо завтра ими заняться» - решил про себя Меркулов-первый.
Воздух в хлеву был теплый, пропитанный смесью запахов навоза и сена.
Глаза скоро привыкли к темноте, и Меркулов-первый разглядел кур, тесно сидевших на высоком насесте, засунув головы под крыло, и даже не ворохнувшихся, когда они вошли в хлев.
Корова лежала в стойле на соломенной подстилке и флегматично пережевывала жвачку, иногда отсвечивая из темноты фиолетовым блеском широко расставленных глаз.
Взобраться по боковой стенке стойла, сбитого из коротких жердей, на сложенный из необрезных досок помост сеновала – было для Меркулова-первого делом трех секунд.
Хозяйка снизу подала ему мешки и, пожелав хорошенько выспаться, ушла, пообещав разбудить, когда придет на утреннюю дойку коровы.
В темноте Меркулов-первый расстелил мешки, лег и провалился в мягкое и душистое сено.
Утро, когда они с Вовкой Киселевым высадились на безымянной станции, показалось ему страшно далеким. Он стал думать о своем товарище, испытывая угрызения совести, так как чувствовал свою вину: о его раненой ноге; сдержал ли слово возница, обещавший устроить его на попутную машину, идущую в Брянск; лежит ли он в это самое время на белой и чистой кровати в больнице под присмотром врачей; о том, что завтра будет суматошный день, состоящий из дороги в Брянск и поисков в незнакомом городе товарища.
Мысли его стали мелькать, как порванная кинолента, беспорядочными кадрами-картинками. Он увидел себя дома, где расстроенная бабушка Елизавета Лукинична показывала ему на треснувшую печь, жалуясь, что не знает теперь, как они переживут зиму.
Он рывком вынырнул из невеселого сна и несколько секунд плавал по его поверхности, уверяя себя, что все увиденное не имеет никакого отношения к действительности, потом нырнул второй раз и очутился в лодке дяди Егора, оказавшегося с «культями» вместо ног, который, как заведенный, крутил лодку на одном месте, словно попал в воронку водоворота. А тут еще вверху появился немецкий самолет, который стал описывать над ними круги, явно готовясь к нападению. Дядя Егор стал сердито кричать на Меркулова-первого – почему он не стреляет. А в лодке не было никакого оружия, кроме вырезанной из молодой березы палки. Вспомнив, где-то слышанную фразу, что «раз в год и палка стреляет», он решил обмануть дядю Егора, стал целиться палкой в самолет и имитировать голосом пулеметные очереди «тра-та-та-та-та-та-та». К его удивлению палка повела себя как заправский пулемет, выпуская красные трассы пуль, уносящихся в сторону немецкого самолета, который, к его мстительной радости, начал испуганно метаться по небу, возможно, выжидая, когда у Меркулова-первого кончаться патроны. Но Меркулов-первый был уверен, что пока он не потеряет способность выкрикивать «тра-та-та-та-та-та-та» - палка-пулемет будет стрелять без остановки. Он воевал всю ночь.
Сквозь тревожный сон он слышал, как дважды среди ночи «кукарекал» петух, да одна пестрая курица во сне свалилась с насеста и несколько раз пыталась, хлопая крыльями, залететь на прежнее место, но то ли плохо видела в темноте - куда лететь, то ли остальные куры воспользовались освободившимся местом и расселись свободнее, так или иначе, но обе ее попытки оказались неудачными. Она решила отстаивать свое право на место на общем насесте и принялась «квохтать», должно быть, ругаясь по-куриному, чем вывела из себя петуха, который прекратил это безобразие длинным гортанным звуком. И всё сразу затихло. Только еще какое-то время из темноты доносились тихое бормотание и легкая возня «пеструхи».
Когда Меркулов-первый проснулся и спустился с сеновала, – Солнце уже поднялось на ладонь над размытым в дымке горизонтом; быстрокрылые ласточки резвились в чисто убранном небе; пегая корова паслась за огородом, на лужке возле берега небольшой речки Песчанки; куры копошились в лопухах, густо разросшихся возле присевшей за ними баньки, причем, пережившая беспокойную ночь пестрая курица в это утро была фавориткой кавалера-петуха, который галантно уступал ей каждого найденного червя.
Никого из людей на дворе не было видно.
Чтобы не тратить время попусту, Меркулов-первый взялся доканчивать оставленную с вечера работу.
Довольно быстро управившись с дровами, он было принялся за показавшийся с первого взгляда пустяшным делом ремонт двери хлева, но без пилы-ножовки, молотка и двух досок браться за работу нечего было и думать.
Прикидывая, где искать хозяйский инструмент и доски, он увидел хозяйку, быстро шагавшую по деревенской улице к дому.
Едва зайдя на двор, хозяйка сообщила Меркулову-первому, что через час с фермы в Супонево пойдет телега - сдавать молоко на молокозавод, и что она договорилась с кучером Семеном и зоотехником Валькой Позняковой, чтобы они взяли с собой Меркулова-первого.
Меркулову-первому радоваться бы такой удаче, бросив все дела побоку, но такой уж у него был характер - никогда не отступать от задуманного. Он попросил у хозяйки инструмент, объяснив зачем.
Хозяйка не стала его отговаривать, только спросила «Успеешь ли? Времени-то совсем мало».
Он уверил ее, что успеет.
Она повела его в баню, где в крохотном, обжитом пауками предбаннике, под скамейкой стоял ящик с инструментом, и разрешила потратить на ремонт саму скамейку, пояснив, что они сейчас баню не топят, а ходят мыться к соседям.
Пока он возился с ремонтом, хозяйка вынесла на двор большую кружку молока и щербатую от времени фаянсовую тарелку, на которой лежали три лепешки, и поставила их на колоду, на которой Меркулов-первый колол чурбаки.
Когда Меркулов-первый закончил работу, дожидавшаяся его хозяйка позвала его к собранному на скорую руку столу:
- Ты покуда поешь, а я сейчас приду.
Когда Меркулов-первый торопливо дожевывал, запивая молоком, последний кусок лепешки, хозяйка вышла на двор, неся небольшой узелок в одной руке и одежду, переброшенную через другую руку.
Когда Меркулов-первый поставил на колоду пустую кружку и вытер ладонью рот, хозяйка подала ему поношенную сатиновую мужскую рубашку и такие же, сшитые из дешевой материи брюки.
- На-ка, одевай. От Сани осталось. Все чистое. Бери, бери, не стесняйся. Тебе в самую пору будет. А он допреж вернется, поди, изо всего повыростает. Куда тебе без рубахи ехать. И штаны у тебя больно коротки. Вырос ты, чтобы в них ходить.
В другое время Меркулов-первый не пошел бы на такой обмен. Еще неделю назад его вполне устраивали юнгштурмовские бриджи, которые ему самому очень нравились своим спортивно-военизированным фасоном, но теперь они бросались в глаза своей фальшивой нарочитостью.
Но было еще другое, что снимало все сомнения: в словах хозяйки он услышал признание его вполне взрослым, самостоятельным человеком.
Скинув бриджи, он облачился в одежду хозяйского сына, которая пришлась ему впору.
Когда он стоял готовый отправиться в путь, хозяйка сунула ему в руки  узелок со словами «Это тебе на дорогу», а потом достала из-за пазухи вчетверо сложенный лист бумаги.
- Вот, возьми. Спрячь хорошенько. Ты лучше моего знаешь, что с ним делать. Ну, теперь пойдем с Богом.
Когда они пришли на ферму, телега, уставленная флягами с молоком была готова тронуться в путь.
Валентина – молодая и разбитная, темноглазая девка уже сидела на брошенной в телегу охапке сена, прислонясь крепкой спиной к молочной фляге и легкомысленно болтая заголившимися выше круглых и белых колен загорелыми, одетыми в тряпичные туфли ногами.
Кучер Семен – худощавый мужик лет пятидесяти возился возле лошади, поправляя прокуренными пальцами упряжь.
Когда они подошли к телеге, Валентина затараторила:
- Ой, тетя Паша! Это тот парнишечка, что с нами едет? Ты когда с ним от телятника шла, я, грешным делом, подумала – уж не Санька ли твой с тобой идет. После пригляделась, нет, – не он. Но то-о-оже – ничего, – не говорила, а лениво-мечтательно пела Валентина, потягиваясь всем своим крепким телом, вызывающе выставляя вперед высокую грудь, - С таким бы и я по деревне прошлась.
И звонко хватила озорную частушку, поводя одновременно круглыми плечами и бойкими глазами:

Эх, ключики-замочики. Дело было в ночку.
Дроля ключик потерял к моему замочку.

Столь откровенное внимание, оказанное ему взрослой девушкой, сильно смутило Меркулова-первого, и он, чувствуя горячую краску, выступившую на лице, стал старательно глядеть, как кучер Семен поправляет шлею.
Хозяйка, которую Валентина назвала «тетей Пашей» (будем и мы так ее называть), заметив это, пристыдила бедовую девку:
- Ох, Валентина, стыда в тебе ни капели нет. Думай, чего говоришь! Парня городского постеснялась бы. Это наши - привыкшие, что у тебя язык без костей.
Валентина, ничуть не смущаясь, рассмеялась, как стеклянные шарики по полу рассыпались.
- А я думаю, теть Паш. Еще как думаю. Я баба молодая, незамужняя, дитями не обвешенная, кругом свободная. Мне теперь самое время об своей судьбе думать. Всех парней и мужиков, что помоложе, на войну угнали. Пока они с фашистами будут биться, мои лучшие денечки пройдут-пролетят. Разве мне это не обидно? Сама посуди, теть Паш, какой мне выбор остался: или молодняк несмышленый, или пожилые, такие — как дядя Семен, молью потраченные.
Семен, не пряча самодовольной улыбки в желтых от махорки усах, отозвался бодро:
- Тут ты, Валентина, как раз ошибаешься. Старый конь, как говорится, борозды не испортит.
Тетя Паша сердито прикрикнула на них:
- Да как вам не стыдно. Война идет. Каждый день, а, может, каждый час сколько людей пропадает, а вы об чем разговор завели. Просто срам слушать.
Семен от напоминания о войне недовольно крякнул и, желая переменить разговор, решил поделиться новостью, которую хотел приберечь «на потом», на дорожный трёп с раздающей авансы Валентиной.
- Слыш-ка, Праскева, чего я от твоего свойственника - Коськи Антипова тольки узнал...
Тетя Паша его резко оборвала:
- Нету у меня никакого свойственника.
- Ну, это как хошь, дело твое...А как ни крути, все же, он девер твой.
- Знать не знаю никакого девера, и знать не хочу.
В разговор встряла Валентина:
- Теть Паш, вот ты меня страмила, а сама чего? Дяде Семену рассказать не даешь, цепляешься по всяким пустякам. Не хочешь, дак – и не слушай, а другим не мешай. Рассказывай, дядя Семен.
- Ну, так я и говорю. Коська-то Антипов, значит, с утра взялся звонить в райпо, чтобы, значит, договориться насчет привозу заказанного товару для нашей лавки. Звонит и звонит, а дозвониться не может. Тогда он на узле связи спрашивает, почему, мол, такой беспорядок — сколько звоню, а вы меня соединить не можете. А ему телефонистка по секрету и говорит, мол, ночью германские самолеты на город налетели и сбросили бомбы на вокзал, а которые рядом с вокзалом — тем тоже досталось. Слыш-ка, германец особые бомбы — поджигательные, что ли, называются, на город бросил, так, много домов сгорело. И райпо, значит, туда же - сгорело. Во, ноне какие дела творятся.
- Ужас какой, дядя Семен, у меня даже мурашки по телу побежали.
- Мурашки, говоришь — Семен охватил замаслившимся взглядом округлую фигуру Валентины, задержавшись на полногрудом бюсте, — ишь какая ты, Валюха, нежная.
- Трепетная — поправила его Валентина, - сердце у меня трепетное — чуть что — так сразу и затрепещет.
- Ну-ну, не балуй! — Семен с трудом перевел затуманившийся взгляд на лошадь, которой не стоялось на месте.
Тетя Паша оборвала возникшую паузу:
- Семен, за то время, что вы тут стоите и чепуху мелете, давно бы уже были на шоссейке.
Семен из далека, с трудом вернулся к действительности. Вздохнув об чем-то, согласился:
- И то, маленько подзадержались.
Он подобрал вожжи и уселся на передок телеги, рядом с Валентиной.
Тетя Паша на прощанье ласково провела ладонью по рукаву рубашки.
Меркулову-первому было невдомек, что не ему была предназначена эта ласка: так - через рубаху она во второй раз прощалась со своим сыном Саней.
- Ну, спасибо тебе за помощь. Счастливо добраться до дому. Будет у твоей матери радость...Может и мне… – замолчав, махнула рукой «Езжайте».
Повернулась и пошла, опустив голову, прочь.
- До свидания, теть Паш — прокричала ей во след Валентина.
Та даже не обернулась.
Семен чмокнул губами, легонько шевельнул вожжи, и застоявшаяся лошадь с готовностью взяла с места, без видимого усилия катя за собой нагруженную телегу.
Меркулов-первый ехал на тряском задке телеги. Пока ехали по пыльному проселку, это еще было терпимо, но когда выехали на шоссе, зубы сами начали выбивать дробь.
С передка сквозь колесный гром доносились обрывки приглушенных голосов, хохот и тоненькие взвизги Валентины.
Как-то вдруг веселье впереди утихло.
Глянув через плечо вперед, Меркулов-первый увидел причину: по обочине шоссе двигалась колонна одинаково одетых в темное людей.
Был слышен многоголосый лай собак.
Перекрикивая грохот колес, Семен сообщил Валентине:
- Тюремных куда-то гонют. Глянь, сколько их. Не меньше тыщи.
Скоро телега поравнялась с задними рядами.
Первыми, кого увидел сидевший спиной вперед Меркулов-первый, были конвоиры, одетые в красноармейскую форму с одним отличием: фуражки на их головах были не защитного, а синего цвета. Винтовки у всех были взяты на ремень.
Дальше шли арестанты. Вид их показался необычным, и только приглядевшись, Меркулов-первый понял чем: в колонне не было взрослых, арестантами были подростки разных возрастов, ростов и комплекций.

Согласно Постановлению ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 года № 3/598 «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних»:
«1) Несовершеннолетних, начиная с 12-летнего возраста, уличенных в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или в попытках к убийству, привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания».
Согласно разъяснению Прокуратуры СССР и Верховного Суда СССР от 20 апреля 1935 года, с принятием вышеуказанного постановления ранее действовавшие ограничения применения высшей меры наказания (расстрела) к несовершеннолетним преступникам, не достигшим 18-ти лет, – отменялись.
В судебных архивах СССР отмечены два случая применения высшей меры наказания к несовершеннолетним преступникам:
Владимир Винничевский (школьный друг Эрнста Неизвестного) – серийный убийца, в 17 лет приговоренный в 1940 году к расстрелу за восемнадцать нападений сексуального характера на детей в возрасте от двух до четырех лет, из которых восемь завершились смертью потерпевших.
Аркадий Нейланд (15 лет) – совершивший в январе 1964 года двойное убийство, совершенное с особой циничностью.

Арестанты были одеты в черные штаны и робы, ставшими от осевшей на них пыли грязно-серыми.
Со стороны шоссе колонну охраняли конвоиры с винтовками, а с противоположной стороны, по другую сторону кювета шли конвоиры с собаками.
Малолетние зэки (з/к – сокращение придумано Лазарем Коганом – начальником Беломорканалстроя, первоначально означавшее «заключенный каналоармеец») шли шеренгами, по четыре человека в каждой, безразлично глядя в спины впереди идущих, не обращая внимание на оживленное движение по шоссе.
Несколько раз, чтобы разминуться со встречными машинами, Семен сворачивал телегу в правый бок, вплотную к конвоирам, которые предупреждающе кричали ему «Взять левее, не приближаться».
В такие моменты Меркулов-первый видел близкие лица арестантов, ловил на себе их пустые, равнодушные взгляды, от которых ему становилось не по себе.
Они почти миновали арестантскую колонну, когда внезапно раздался учетверенный рев двигателей выходивших из пике самолетов и частые хлопки громких выстрелов.
Две пары тяжелых эскортных истребителей «Мессершмит-110» промчались над шоссе и ушли ввысь, оставляя после себя дымные следы форсажа.
На шоссе стоял невообразимый гвалт, в котором слились истошные крики арестантов, рев конвоиров, приказывавших им лечь на землю, остервенелый лай осатаневших собак. Но поверх всего слышался голос кучера Семена, выкрикивавший одно слово «Убили».
Кувырнувшись в прозрачной выси, самолеты стали возвращаться к шоссе теперь уже со стороны головы колонны. Они снизились заранее и теперь шли двумя уступами параллельно земле, над самым шоссе, готовые в любой момент открыть огонь.
Положенные на асфальт и на обочину арестанты беспокойно поднимали головы, со страхом глядя на стремительно приближавшиеся самолеты.
Оставшиеся стоять конвоиры помимо воли поворачивали головы навстречу летящим к ним смертоносным машинам, и по мере приближения самолетов, все сильней и сильней вжимали их в плечи и подгибали в коленях ноги, чтобы сделаться как можно ниже и неприметнее для сидевших за штурвалами летчиков.
Едва зазвучали новые выстрелы самолетных пулеметов, как среди арестантов родился истошный крик «Копец, тикай, пацаны».
Темные фигуры вскакивали с плоского, не дающего никакой защиты асфальта и бросались сквозь линию растерявшихся конвоиров, через пляшущие фонтанчики земли, через шоссе и левую обочину, стремясь скрыться от смерти в ржаном поле.
Меркулов-первый, подхваченный общим желанием укрыться от пуль, врезавшихся в асфальт, в землю, в лежащие, стоящие и бегущие фигуры, соскочил с телеги и бросился в левый кювет.
При этом он краем глаза увидел обмякшее тело Валентины, продолжавшей сидеть на передке телеги. Приостановившись на короткий миг – позвать прятаться вместе, он увидел растекшееся по ее груди и животу алое пятно крови. Из бидона, к которому прислонилось тело Валентины, сквозь дно телеги, лилась на асфальт струя молока.
Он упал на дно кювета, закрыв голову ладонями, когда над ним пронеслась четверка самолетов, перекрыв ревом двигателей все остальные звуки.
На его беззащитный затылок брызнул фонтанчик земли и гравия.
Когда рев самолетов отдалился, и можно было поднять голову, Меркулов-первый увидал в тридцати метрах впереди скачущую через кювет обезумевшую от страха лошадь с опрокидывающейся на бок телегой, из которой на ходу валились жестяные бидоны и распластанное в воздухе тело мертвой Валентины.
Самолеты прошли над ними, строча из пулеметов, в третий раз, а в четвертый пронеслись без выстрелов, но так низко, что можно было разглядеть заклепки на серой обшивке их фюзеляжей.
Удовлетворенные результатами своих боевых действий «мессершмиты» с набором высоты улетели на запад.
С шоссе стали слышны отрывистые крики команд, заполошенный лай собак и одиночные хлесткие винтовочные выстрелы.
Меркулова-первого подняли с земли удар сапога в бок и грубый рывок за воротник, сразу поставивший его на ноги.
Перед ним стоял в командирской форме капитана человек с глазами стального цвета, горевшими одновременно огнем злобы и азарта. Страшными, надо сказать, были эти глаза.
Встряхнув еще раз Меркулова-первого, человек толкнул его в сторону шоссе, приказав «В колонну. Быстро или пристрелю».
С трудом удержавшийся на ногах Меркулов-первый срывающимся голосом попытался объяснить:
- Я не ваш, – а сам зашарил по карманам в поисках своего ученического билета, с ужасом обнаруживая, что забыл его в оставленных бриджах.
- Не наш? – переспросил его человек, пронзая острым, как шило взглядом, – Не советский, что ли?
- Советский – упавшим голосом сознался Меркулов-первый.
- Раз советский – значит наш, - подвел итог дискуссии человек со страшными глазами, удивительно легким движением руки развернул Меркулова-первого лицом к шоссе и пинком сапога придал ему нужное ускорение – Пошел в колонну.
Взобравшись по откосу кювета на шоссе, Меркулов-первый тут же получил от конвоира толчок прикладом в спину, отбросивший его в кучу стоявших плотной толпой зэков.
Он не мог поверить, что все происходит с ним наяву. Он был потрясен внезапностью и жестокостью случившегося.
Ах, зачем он согласился поменять свои бриджи на чужую одежду, которая так смахивала на лагерный клифт.
Резкие команды, угрозы и брань конвоиров, истеричный лай собак – все слилось в дикую какофонию, лишавшую воли, способности принимать решения и действовать.
Мысль его бессильно билась, ища выхода, как полевая птица, попавшая в силок.
И как ни было сильно испытанное им потрясение, он понимал, что пытаться сейчас же найти начальника над колонной, чтобы объяснить совершенную в отношении его ошибку, - невозможно: никто его не будет слушать, нужно ждать первого привала и тогда добиваться своего освобождения.
Колонна стояла на месте еще полчаса, приводя себя в порядок.
За это время арестанты старших возрастов собрали и оттащили в кювет трупы застреленных зэков. Чья пуля их убила: с самолета или конвоира, никто не разбирался.
Из конвоиров были ранены трое. Их погрузили в остановленную полуторку и приказали шоферу срочно везти их в Брянск.
Привели еще нескольких пойманных и найденных с помощью собак арестантов, которых тут же присоединили к остальным.
С тяжелым сердцем Меркулов-первый убедился, что отдавал приказы конвоирам тот самый человек со страшными глазами.
Наконец, оставив убитых и раненых арестантов под охраной четырех конвоиров, колонна тронулась в путь.
Меркулов-первый оказался по середине колонны, вторым от левого края шеренги.
Его соседи не обращали на него никакого внимания, и это вполне его устраивало, так как давало возможность немного успокоиться и привести мысли в относительный порядок.
Идя скорым маршем и оставляя Брянск с левого бока, колонна через два часа остановилась на дневку возле села Полпино.
Арестанты сразу повалились на землю, где их застала команда «Вольно. Час на отдых».
Меркулов-первый. хотя устал не меньше других, пошел вдоль растянувшейся на голой земле колонны, в ее «голову», где, по его догадке, должно было находиться конвойное начальство.
Присевшие на корточки конвоиры, не выпускавшие из рук винтовок, сопровождали его настороженными и раздраженными взглядами – хиляющий по своей воле зэк мешал им расслабиться, немного отпустить натяг внутреннего напряжения; конвойные собаки глядели на него горящими глазами и глухо ворчали.
Тюремное начальство расположилось на отдых в метрах двадцати от заключенных, за двумя выставленными часовыми.
Часовые остановили Меркулова-первого, не пропуская его дальше. Он настаивал с такой истовой убежденностью, что один из часовых, обернувшись, обратился к дымящим папиросами командирам:
- Товарищ Задиралов. К вам зэк просится.
Тот самый, со страшными глазами, лениво спросил:
- Чего ему надо?
Меркулов-первый, чувствуя, как его начинает колотить внутренняя дрожь, которую он не может унять, срывающимся голосом громко объявил:
- Я не из тюрьмы. Я случайно попал. Вы должны меня отпустить….Я пионер!
Очевидно, последнее заявление Меркулова-первого о том, что он – «пионер», показалось товарищу Задиралову настолько забавным, что ему захотелось растянуть удовольствие на все время привала и заодно развлечь уставших сослуживцев. Он отдал часовым команду «Пропустить».
Выслушав аргументы Меркулова-первого в пользу его немедленного освобождения, Задиралов, повернувшись к своему соседу, спросил с усмешкой «Слыхал «лепилу?» и ,обращаясь к Меркулову-первому, задал вопрос:
- А чем докажешь? Документы у тебя какие-нибудь есть?
- Я же говорю: они в моих бриджах остались.
- Допустим, только объясни нам, зачем ты свои форсовые бриджи на эти обноски поменял?
Как объяснять, что по своей собственной невнимательности и из-за спешки попал в идиотскую историю? Что почувствовал себя взрослым и так вляпался?
Поэтому, не касаясь подоплеки своего поступка, ответил коротко и неубедительно:
- Хозяйка предложила, я и поменял.
- Ты с нее деньги за свои штаны взял?
- Нет. Она мне еще рубаху, вот эту, дала.
- Больше она тебе ничего не дала?  - оборачиваясь к слушавшим их разговор сослуживцам с какой-то гадкой интонацией в голосе спросил Задиралов.
А Меркулов-первый подумал о письме, написанном тетей Пашей к Сталину и лежавшем в правом кармане злосчастных штанов. Поэтому он поспешно сказал «Нет».
- Имя, отчество, фамилию женщины можешь назвать?
- Знаю только имя. Ее зовут «тетя Паша».
- Ну, а как деревня называется, где живет эта «тетя Паша», ты назвать можешь?
И этого не знал Меркулов-первый. Не стояли тогда вдоль дорог указатели с названиями населенных пунктов, что дополнительно тормозило продвижение немецкой армии вглубь СССР. Имея отличные и подробные карты, немецкие офицеры зачастую не могли точно определить свое местонахождение.
Да, тяжело в подобной ситуации говорить «не знаю», «не могу сказать», «не спрашивал».
Все кажется весьма неубедительным.
- Что скажете, товарищи? – обратился к сослуживцам Задиралов.
- Слыхали мы и похлеще «лепил»…Зашел только воды напиться, а оставил после себя три трупа.
- Во-во. Так что, хиляй-ка ты подобру-поздорову на свое место и гони свое фуфло таким же шнуркам, как сам. А будешь еще колобродить – выйдет тебе полный п….ц. Это я тебе обещаю. Ты меня понял, шнурок?
Меркулова-первого захлестнула такая волна обиды и ненависти, что он захлебнулся ею, не в силах вымолвить ни слова. От жестокой несправедливости всего, что с ним сейчас происходило у него в глазах закипели слезы.
Он вытер их сжатыми кулаками и, глядя прямо в лениво бесстрастное лицо Задиралова, прерывистым от спазмов, перехватывающих горло, голосом отважно сообщил:
- Не думайте, будто я вас боюсь. Это от обиды. А вы…Вы плохой человек…Хуже фашистов!
- Ах, ты паршивый выб….к! – Задиралов был уже на ногах и спешил для расправы.
Часовые встали по бокам Меркулова-первого с винтовками «к ноге», как почетный караул при важной особе или как конвой при особо опасном преступнике.
А Задиралов уже был тут как тут, бешено раздувая ноздри и прожигая Меркулова-первого насквозь горящим лютой злобой взглядом.
Часовые вытянулись в струнку по стойке «смирно», что, кажется, пихни их легонько пальцем, - оба повалятся ровно, как стояли.
Я напомню, что отцом Меркулова-первого был поляк, и не просто поляк, а шляхтец старажытнага, хотя и збяднелага роду. Кровь и гордость.
Чтобы иметь об этом представление прочитайте в Интернете про атаку польских уланов в сражении при Сомосьере в очень далеком теперь 1808 году.
Так что Задиралов неожиданно нашел в Меркулове-первом достойного оппонента. И что, вы думаете, он потребовал от него, прежде чем начать расправу?
- Спрячь шнифты, паскуда!
Меркулов-первый, у которого совершенно высохли слезы, его, конечно, не послушал, – просто, он не знал, что на блатном жаргоне «шнифты» означают глаза. Дернув ртом и ощерив зубы, как волчонок, он с безумной отвагой, от которой звенела и кружилась голова, еще и пригрозил:
- Не имеете права! Я про вас товарищу Сталину напишу.
Произошло чудо. Вы, пожалуй, рассмеетесь – такое случается только в романах. Но бывает же, что в лотерею срывают джек-пот.
Но, тем не менее, пеплом подернулся огонь в глазах Задиралова. Замедленно и, как бы, нехотя он протянул вперед руку, не кулаком, а раскрытой ладонью с растопыренными пальцами, мягко ударил в лицо, даже таким безобидным ударом свалив Меркулова-первого с ног.
- Руки о тебя марать не хочется, параша.
Постоял, наблюдая, как тот поднимается с земли, вытирая выступившую из носа кровавую юшку. Поиграв желваками, произнес бесцветным голосом, от звука которого подбородки конвойных задрались еще выше:
- Пшел в стойло, гнида. Ты мне за «фашиста» ой, как ответишь.
И не дожидаясь выполнения своего первого приказа, отдал другой - конвойному:
- Найди и приведи ко мне Шайхутдинова.
Конвойный громко отрепетовал «Есть найти и доставить заключенного Шайхутдинова» и побежал выполнять, обгоняя Меркулова-первого. который брел мимо лежавших и сидевших на земле зэков, ничего и никого не видя, пытаясь остановить продолжавшую идти носом кровь.
Нехотя в мозгу родилась мысль, что надо лечь на спину – тогда кровь остановится быстрее. Вскоре он увидел свободный пятачок земли и лег навзнич, глядя вверх, на облако, похожее на трактор, и чувствуя во рту сладко-соленый вкус крови.
Но лежать ему спокойно не дали. Вначале он услышал, как кто-то сказал «Вон он, баклан, разлегся», и вслед за этим почувствовал резкий и болезненный удар по ноге.
В первое мгновение сев, он тут же вскочил на ноги, почувствовав, как болью ответила ушибленная нога.
Возле него стояли четверо: один был узкоглазый, похожий на татарина Мустафу из фильма «Путевка в жизнь», второй с косой челкой через узкий и прыщавый лоб, третий – с наколками на мускулистой груди молотобойца, четвертый был просто громила с лицом дегенерата.
Вы, читатель, уже имели не один удобный случай убедиться в том, что Меркулов-первый не был трусом, но то были всё случаи, когда шансы были в худшем случае - пятьдесят на пятьдесят. Даже в столкновении с грозным Задираловым шансы серьезно пострадать, но при этом уцелеть оставались высоки.
Но тут Меркулов-первый впервые в жизни почувствовал, как от страха прошибает холодный пот и леденеют руки.
От этих не было спасения.
Татарин, цикнув слюной под ноги Меркулову-первому, с издевкой в хриплом голосе спросил:
- Что же ты, баклан, залетел в нашу хазу, а знакомиться не хочешь?
Он шагнул вплотную к застывшему Меркулову-первому и положив, как бы дружески, руку ему на плечо, а на самом деле сжал его будто клещами.
Меркулов-первый попытался было освободить руку, но не тут-то было.
Татарин, приблизив лицо, обдавая несвежим дыханием, с нехорошей усмешкой сказал:
- Чего ты рыпаешься, фраер? Я хочу тебя своим корешом сделать. Сечешь? Скажи, ты глину месить умеешь?
Меркулов-первый по ухмылкам дружков татарина, чувствовал, что все говорится с подвохом и какой-то целью, не сулившей ему ничего хорошего. Безысходная тоска томила его душу. Он еще раз сделал попытку освободиться, и снова – неудачно.
- Ну, чего ты молчишь, как пидар во время акта? – продолжал гнуть свое татарин.
Тут татуированный зэк сообщил татарину:
- Слышь, Марафет, Маркел идет.
Меркулов-первый успел заметить как в узкие щелки превратились глаза татарина.
И тут ему, наконец-то, удалось освободить успевшую занеметь руку.
Тот, которого татуированный назвал «Маркелом», был худым, от сутулости казавшимся ниже своего среднего роста зэком, лицо которого излучало покой, но не тот покой, который рождает ощущение равновесия и гармонии, а покой, который сродни корке застывшей пемзы, скрывающей под собой готовую вырваться, раскаленную лаву.
Подойдя к кодле татарина Маркел поинтересовался у ее главаря:
- По какому поводу кипишь?
Татарин ответил с неохотой, в которой явно угадывалось неудовольствие:
- Канолевого лоха ставим в стойло.
Маркел, не меняя выражения лица и не повышая голоса, спокойно ему на это заметил:
- Борзеешь, Марафет. Понтуешь. Я что-то не слыхал, чтобы тебя пацаны «иваном» поставили.
Татарин с вызовом в голосе ему на это отвечал:
- Ты меня на бас не бери. Я тебе не сявка, а правильный маз и закон соблюдаю.
Маркел все также спокойно возразил:
- Фуфло гонишь, Марафет. Прошла шкняга, что ты ссучился. Решено собрать сход. Пацаны имеют задать тебе вопрос. Канай за мной. И нулевого возьми. К нему тоже есть интерес.
- Я базара не бзьдю. Предъявить мне нечего.
Маркел резко оборвал его:
- Закрой хайло. Перед пацанами ответишь.
Во время их разговора в душу Меркулова-первого, мутную от отчаяния, залетел светлячок надежды и, разгораясь, осветил беспросветную тьму.
Чем больше Меркулов-первый вглядывался в Маркела, тем светлее становилось у него на душе.
Сходка состоялась в небольшой, поросшей травой впадине рядом с дорогой.
Меркулова-первого посадили поодаль, так что о чем говорили между собой шесть зэков, он не мог слышать, хотя отдельные слова: «борзеть», «рамсы», «предъява», «фаршманул», «спросить как с гада» - до него долетали.
Потом Маркел подал знак, и зэк, составлявший Меркулову-первому молчаливую компанию, подвел его к участникам воровской сходки.
Познакомились. Блатные стали его расспрашивать о том, кто он, как попал в «гон».
Отвечая, Меркулов-первый, все время поглядывал на Маркела, сидевшего молча, ничем не выдававшего своего интереса, тогда как другие зэки то и дело перебивали его замечаниями и уточняющими вопросами. Чувствовалось, что война интересует их очень, и они хотят узнать о ней как можно больше.
Когда рассказ Меркулова-первого подошел к концу, тут Маркел и задал свой вопрос:
- Главный вертухай после того, как ударил тебя, он что сказал?
- Сказал, что я отвечу ему за то, что обозвал его «фашистом».
- И все, больше ничего?
С трудом выдерживая взгляд устремленных на него круглых, светло-серых глаз Маркела, казавшихся бесстрастными но, вместе с тем, давивших неподъемной тяжестью, Меркулов-первый, секунду подумав, добавил:
- Еще он велел позвать к себе какого-то Шайхутдинова. А красноармеец ответил ему «Есть, позвать заключенного Шайхутдинова».
Маркел удовлетворенно кивнул головой «Вот это – уже конкретный базар».
Татарин вскочил на ноги, истерично завопив:
- Плетет он, баклан вонючий, гад подколодный.
На что Маркел все так же спокойно возразил:
- Он не опер, твоей ксивы не читал. Плести ему нет резона. Согласны, пацаны?
Пацаны были согласны.
- Будем считать, что со спросом завязали. А теперь по закону, что оставили нам старшие братья, начнем правиловку – объявил Маркел и, взглянув, что чиркнул финкой, на Меркулова-первого, распорядился:
- Сядь, где раньше сидел. Мы с тобой после поговорим.
Меркулов-первый отошел на прежнее место и сел на землю рядом с молчаливым зэком.
Отсюда ему было видно, как зэки по очереди задавали татарину вопросы, и тот очень эмоционально отвечал каждому, а потом вдруг упал перед ними на колени.
Участники сходки встали и, обменявшись рукопожатиями, разошлись, оставив татарина, продолжавшего стоять на коленях.
Маркел подошел к поднявшимся на ноги Меркулову-первому и молчаливому зэку. Кивком головы отпустив зэка и дождавшись, когда тот отойдет на расстояние, не позволявшее услышать их беседу, Маркел повернулся к Меркулову-первому и с доброй улыбкой, неожиданной после только что закончившегося сурового судилища, поздоровался:
- Здорово, Славка. А ты здорово вырос. Если бы не твой базар за себя, я бы тебя нипочем не узнал.
- Здравствуй. Генка. А я тебя почти сразу узнал. Честное слово!
- Чего же ты молчал?
- Не хотел, чтобы этот гад узнал – Меркулов-первый искоса посмотрел на продолжавшего стоять на коленях татарина.
- А ты хитрый…Нет, я не наезжаю. Все в масть. Если бы эта гнида просекла, что мы из одной шлёнки шамали, то имела бы шанс отмазаться.
- А чего он до сих пор стоит на коленях?
- Славка, давай забьем для ясности – тебя наши дела не касаются. Ведь, ты блатным никогда не будешь. Верно? По-прежнему мечтаешь стать капитаном?
- Мечтаю. А ты сам как сюда попал?
Но у Генки не было желания рассказывать о себе и своем теперешнем положении. Вместо этого он предложил:
- Сейчас привал опечатают. Пойдем отсюда. Теперь ты будешь со мной. Для всех пацанов ты – мой кент. По дороге расскажешь мне про бабушку Елизавету. Дядя Боря еще на свободе гуляет? Рисковый мужик! Я его часто вспоминаю.
И в самом деле, подчиняясь командам конвоиров, колонна начала нехотя подниматься и строиться.
А татарин остался стоять на коленях.
Вечером, когда, отмахав почти двадцати километров, этап зэков должен был вот-вот остановиться на ночлег, в его хвосте поднялась беспорядочная и частая стрельба, когда она затихла, начальнику этапа - капитану конвойных войск НКВД Задиралову было доложено, что при попытке к бегству застрелен заключенный Шайхутдинов.
На седьмой день пути этап добрался до Калуги.
Все это время Меркулов-первый держался возле Генки, чье покровительство избавило его от уготованного ему ада.
В первое же утро Генка передал Меркулову-первому еще влажный лагерный наряд: штаны и робу. «Свое сбрось. Надень шаронку. Не ссы, она стиранная». И в дальнейшем Генка старательно и умело прятал Меркулова-первого от «хозяина» этапа – главного вертухая Задиралова.
По мнению Генки их гнали в Москву. Поэтому он предлагал Меркулову-первому не рыпаться с побегом, а ждать прибытия на место, откуда рвануть вместе. О побеге они говорили, как о деле решенном.
Не заводя в город, этап погнали в обход – через правобережные пригороды и привели к Воробьевской переправе через Оку, где их уже ждали четыре деревянные баржи и стоящий под парами колесный буксирный пароход.
Зэков погрузили в открытые трюмы трех барж, в четвертую – головную: с палубой и оборудованным нарами трюмом – погрузились свободные от караула вертухаи.
На каждую баржу взяли по четыре матроса-речника, вооруженных деревянными шестами – для проводки барж через многочисленные мели и излучины русла Оки
После долгих маневров баржи были поставлены «гусем» и соединены между собой пеньковыми канатами в руку толщиной. С головной баржи на буксир подали стальной трос. Буксир, дав хриплый свисток, медленно и осторожно вывел караван на фарватер.
Генка и Меркулов-первый подгадали плыть на концевой барже: в спешке охрана в первые две баржи набила зэков, как сельдей в бочке, а в третью попали остатки, и в первый день они плыли с комфортом, имея возможность вытянуться на дне трюма в полный рост, наслаждаясь бездельем, солнечным теплом и свежим речным воздухом.
Потом вертухаи, конечно, спохватились и часть зэков с первых двух барж пересадили на третью.
Кормили их на стоянках два раза в сутки: утром и вечером.
Для облегчения на юте была поставлена деревянная будка с узким «очком» и низкой калиткой вместо двери, позволявшей приставленному к будке вооруженному винтовкой вертухаю видеть голову и плечи сидящего на «очке» зэка.
На третий день начался Ад, который продолжался на всем протяжении речного маршрута этапа.
Среди скученных в тесном пространстве трюмов, обездвиженных молодых зэков начались ссоры, мгновенно переходившие в жестокие драки.

Суньте щенков в один ящик, и убедитесь сами: пройдет немного времени, и обязательно среди них найдется непоседа, который начнет задирать и волтузить остальных. А среди зэков таких «непосед» была едва ли не половина. Другие были из тех, кто наваливаются скопом.

Не имея собственности, они жаждали обладать ею. В этом заключались их воровская сущность и философия. В тесном трюме собственностью стало пространство, которое каждый хотел присвоить, и каждый – защитить от посягателя, как собака защищает кость.

И если на третьей барже Генка влиянием своего авторитета сдерживал подобные эксцессы, то на первых двух баржах вертухаям после стрельбы в воздух пришлось стрелять по остервенело дерущимся зэкам, пускавшим в ход припрятанные ножи и заточки. В этих обстоятельствах вертухаи спускаться в трюм и разнимать зэков не решались.
Потом подкралась дизентерия, и сразу стало не до драк.
Известно, что дизентерию называют «болезнью грязных рук». Зэков из трюма выпускали только «по нужде», о мытье рук, и вообще –гигиене, не было и речи. Воду для приготовления пищи кашевары брали прямо из Оки, возле вставших на якоря барж. В ней же ополаскивались «шлёнки» - металлические миски, в которых раздавалась наркомовская пайка. Одним словом, были соблюдены все условия для возникновения и распространения инфекции.
Ради справедливости надо отметить, что болезнь не обошла стороной и вертухаев, доставляя своего рода развлечение для тупо коротавших время зэков.
Те из них, кто еще мог, вскакивали на ноги, улюлюкали, оглушительно свистели, видя как стоявший на карауле охранник опрометью срывался со своего поста и стремглав несся на ют к спасительной будке.
Такого сорта представление взбадривало и разгоняло закисшую кровь, как хорошая разминка.

Что двигало Генкой: природный ум, ответственность за подчинявшихся ему зэков или тюремный опыт, перенятый от старших воров?
При первых же случаях объявившейся на барже болезни он приказал поместить больных в отдельный угол, запретил сдавать после еды миски и мыть их забортной водой, распорядился кормить заболевших исключительно марцовкой – размягченными в кипятке ржаными сухарями. Он лично провел переговоры с «баржевым» вертухаем, и тот во время стоянки в Коломне, взяв с собой двоих рядовых вертухаев, отправился в город и вернулся к отплытию, притащив бадью с разведенной хлоркой.
Эти, своевременно принятые меры принесли свои результаты: на их барже заболели только восемь зэков.
Что бы занять зэков, Генка попросил Меркулова-первого пересказывать им прочитанные книги. У них это называлось «гнать трёп», собирая вокруг Генки и рассказчика плотную толпу слушателей. Карманники, убийцы, шнифера, форточники, шулера, вокзальные, гопники слушали, затаив дыхание, потому что раньше никто ничего подобного им не рассказывал. Был слышен плеск воды о деревянные борта баржи. Нередко караульный вертухай, опершись на винторез, склонялся над трюмом, тоже желая послушать и скоротать время «на часах».
Потом обязательно начиналось громкое обсуждение услышанного, во время которого пацаны с азартом спорили – могло быть на самом деле услышанное или это «фуфло», придуманное писателем.
Выступления Меркулова-первого имели такой успех, что «баржевой» расщедрился и передал ему полцибика с чайной заваркой, который он тут же сдал в «общак».
Слух о зэке-рассказчике долетел до главного вертухая Задиралова, приказавшего доставить к нему этого феномена.
Страшно даже представить, какие последствия для Меркулова-первого имела бы эта встреча.
Спасительный выход нашел Генка, объявивший «баржевому», что Меркулов-первый стал очередной жертвой «жопагона» - так они называли дизентерию.
«Правильный», по мнению зэков, «баржевой» не стал проверять, но доложил по команде. За время плавания на барже он приобрел вкус к самостоятельному командованию и даже допускал определенную фронду в отношении команд других барж и этапного начальства, что иногда проявлялось в снисходительно-покровительственном отношении к «своим» зэкам, допускавшем в обращении с ними некоторые поблажки.
Алексин, Серпухов, Коломна, Рязань, Касимов, Муром, Павлово – древние города, бусинами нанизанные на синюю ленту Оки, миновал спецкараван, и стало ясно, что с выходом на Волгу речной этап скоро закончится. Дальше – по шпалам, в вонючих «телятниках» в Пермские, Вятские, Печорские лагеря или в Казахстан.
Генка последние дни был сильно озабочен. Даже крутые пацаны сторонились его. Он знал, что совершить побег из эшелона очень сложно, еще трудней из «зоны», а не сдержать обещание, данное Меркулову-первому, было ему «западло» и потеря авторитета.
По этой причине он не находил себе места и ходил по трюму, как зверь в клетке, перебирая в уме все возможные варианты побега и находя их совершенно непригодными для исполнения.

Утро было солнечным и жарким. Коровы, предчувствуя дневной зной, стояли по колено в мелких и медленных струях Оки, не желая выходить на песчаный берег. Пастух с подпаском, разувшись, лежали на песке, покуривая заправленные душистой «махрой» газетные самокрутки и провожая ленивым взглядом плывущий мимо них спецкараван. Вода в реке была сонная и плоская. Не плескалась рыба, даже чайки исчезли куда-то, волны от буксира лениво выползали на берег и, обессилев, не успевали вернуться обратно. Только ласточки-береговушки мельтешились над самой водой, иногда касаясь ее острыми концами крыльев, выхватывая из плотного воздуха прижатых к воде насекомых.
- Дядя Пахом, а дядя Пахом – повернулся к пастуху подпасок.
- Чиво тебе? – лениво отвечал пастух, продолжая глядеть вослед удалявшемуся каравану.
- Дождь сегодня будет, дядя Пахом. Вишь, как ласточки низко над водой вьются.
- Это я и без ласточек знаю. Гляди, небо будто молоком залито. Это верная примета - быть дождю.
- Ежели так, дядя Пахом, давай ноне к Осташкам не пойдем, а лучше погоним стадо к Поповскому лесу.
- Ладно. Давай к Поповскому…Слышь, Петька.
- Что, дядя Пахом?
- Бабарина Дуська сегодня обещала нам на обед окрошку на квасу сготовить…Ты хлеба сколько взял?
- Три куска мамка положила.
- А я сегодня пустой…Дашь в долг?
- Конечно, дядя Пахом. Об чем разговор.
- А что, Петька, хотя нас и жара сушит, и дождик мочит, что порой сухой нитки не найдешь, и в другой раз ног под собой не чуешь, а все нам лучше, чем тем бедолагам, что сейчас на баржах протащили?
- А кто это был, дядя Пахом?
- Каторга. В Сибирь повезли.

Двигаясь по крутой синусоиде русла Оки спецкараван опасно приближался к городу Дзержинску, и дело было не в суровом имени главчекиста, а в четырех новеньких химических заводах, превративших мирное село Растяпино с сиренью, лопухами, козами, поросятами и курами в химический гигант второй пятилетки с путаницей трубопроводов, подъездных путей, башен синтезаторов, ректификационных колонн, газгольдеров и частоколом смердящих труб, выпускавший промежду прочим БОВ – боевые отравляющие вещества: иприт и фосген.
Не дай Бог мотать срок в таком месте.
Но в этот раз зэкам повезло больше, чем бывшим растяпинцам: в виду труб, непрерывно дымивших на дома, сараи, курятники и будки, обитателям которых в пору было всю оставшуюся жизнь провести в противогазах, к слову, выпускавшихся здесь же одним из четырех заводов - № 397 «Заря», караван переломил вершину синусоиды и устремился круто вниз, чтобы пройдя девяностоградусный поворот реки у села Дуденево, начать завершающий отрезок водного пути до Горького длинной в сорок километров.
Чтобы как-то ободрить нещадно моримых дзержинцев, следует упомянуть техническую достопримечательность, которой они смело могли бы гордиться, кабы не нужда в противогазах: если Москва к разряду своих достопримечательностей отнесла одну-единственную Шуховскую радиобашню высотой 160 метров, дзержинцы имели целых четыре Шуховских башни высотой 130 метров каждая, использовавшихся в качестве опор для передачи через Оку высоковольтной электролиний к химическому монстру.
Завершающий участок пути до Горького предполагалось пройти за пять-шесть часов.
В предчувствии близкого отдыха в крупном городе, долгожданной бани и передачи этапа другому караулу вертухаи заметно повеселели.

В это же самое время над огромной болотистой низиной, раскинувшейся от дороги между Иваново и Чкаловском – на севере до Сибирского (Московского) тракта – на юге, от речки Лух – на западе до Волги – на востоке, совершалось нечто, о чем рано начавшие радоваться вертухаи не догадывались.
«Гора родила мышь» – шутят, когда хотят подчеркнуть бесплодность чьих-то громозвучных приготовлений.
Но когда мышь родит гору – тогда становится не до шуток.
Утром, когда вставшее за Волгой Солнце начало пригревать накрытую туманом низину, из поднимавшихся вверх теплых и влажных болотных испарений начали рождаться белые тучки.
Тучки не спеша плыли над плоской низиной, своей тенью легко перескакивая через ручьи, озерца, моховые мочажины с хилыми сосенками и темными провалами бочагов.
Если они оказывались над редкими песчаными островами, то от теплых потоков нагретого воздуха они начинали расти, разбухая, как опара в квашне.
Одна такая тучка особенно преуспела в росте. Ветер на время стих, и она задержалась дольше над клочком сухой земли, нагретом больше, чем окружавшее его болото. Этого времени хватило, чтобы тучка подросла вверх, раздалась в ширь, увеличив площадь основания и соответственно количество получаемых ею тепла и влаги.
Тучка продолжала расти-расти и скоро над болотными хлябями поднялся гордый Монблан, сверкая в лучах Солнца белоснежными отвесными обрывами.
Капли воды, подхваченные восходящими потоками воздуха на высоту купола облака, начали замерзать, превращаясь в льдинки, и, сталкиваясь друг с другом, получать электрический заряд. Поскольку число льдинок росло в геометрической прогрессии, облако скоро превратилось в гигантскую электрическую батарею.
При этом оно продолжало расти, достигнув поочередно высоты Эльбруса (5642 м), пика Сталина (7495 м), Аннапурны (8091 м) и наконец обойдя саму Джомолунгму (8848 м).
Внутри облака горными обвалами с многократным эхом глухо рокотали первые громы.
Поднявшись до высоты тропосферы, к которой в то время отважились подняться только десять лучших пилотов из шести стран, и попав в зону постоянно дующих с запада на восток ветров, облако тронулось в путь, грохоча, как при езде по булыжной мостовой.
Облако успело первым добраться до Горького, не намного обогнав спецкараван, и выйдя точно на Стрелку, где задержалось, будучи не в силах схода форсировать Волгу.
От обидной неудачи облако потемнело, ледяной короной закрыло Солнце, опустив на землю Ночь, освещаемую ослепительными вспышками молний, в гневе извергнув на Землю потоки воды, стрелы молний и оглушающие удары грома.
Капитан буксира, действуя по принципу «русского авось», повел заливаемые «слепым» дождем баржи спецкаравана под судоходный пролет Канавинского моста, стоящего в устье Оки.
В это время облако пошло на второй штурм Волги, вонзая в кипящую от внезапно налетавших шквалов, дождя и града воду огненные копья молний.
И Волга опять не пустила облако, которое вернулось на левый берег, грозя разметать, залить и испепелить все, что встретит на своем пути.
Буксир благополучно провел под пролетом первые две баржи, третья баржа, прижатая порывом ветра к быку моста, приложилась к нему бортом, но деревянная обшивка выдержала скользящий удар, четвертая же баржа, отжатая этим же шквалом еще левее, ударилась в каменный бык носовой частью, проломив обшивку ниже ватерлинии.
От удара несколько часовых вертухаев, не удержавшись на ногах, свалились за борт; баржа, заливаемая окской водой и дождем, стала оседать с левым креном на нос.
Началась паника.
Генка пихнул Меркулова-первого к вертикальному трапу, ведущему из трюма на ют «Лезь!». Около этого трапа всегда стоял вооруженный винтовкой часовой, дававший зэку разрешение на посещение будки с парашей. Теперь его не было.
Меркулов-первый не заставил повторять команду и, торопясь, полез по скобам наверх, слыша за собой отрывистое дыхание Генки, крик и ожесточенную перебранку зэков, кинувшихся обезумевшей толпой к трапу.
С носа донеслись крики «Стой» и «Назад», но никто их не слушал.
Оказавшись наверху, Меркулов-первый на пару секунд задержался, дожидаясь Генки. Повернув голову в сторону носа, он увидел двух или трех вертухаев во главе с «баржевым», бежавших, скользя по наклонной палубе, и размахивавших винтовками.
«Баржевый» крикнул Меркулову-первому «Стой» и выстрелил в воздух из револьвера.
Выбравшийся на палубу Генка грубо толкнул Меркулова-первого в спину и крикнул «Прыгай за борт».
Меркулов-первый сделал два летучих шага и бросился головой вперед, слыша одновременно повторный крик «Стой» и выстрел.
Войдя головой в воду, он, на сколько хватило в легких воздуха, поплыл под водой.
За тот краткий миг между прыжком и входом в воду он звериным чутьем выбрал единственно возможный путь к спасению. Погрузившись в воду, он на глубине развернулся и плыл под водой до правого борта баржи, а затем - вдоль него, пока в легких не кончился воздух. Медленно всплыв в тени борта, он осторожно осмотрелся и прислушался.
Над ним и по всему правому борту, который был задран общим креном баржи на левый борт, никого не было. С невидимой ему палубы баржи слышались отрывистые и злые крики вертухаев, хлесткие выстрелы и неумолкаемый вой зэков, не выпущенных из затапливаемого трюма.
Стараясь не плеснуть, Меркулов-первый медленно поплыл, работая больше ногами и держась возле самого борта, в сторону осевшего в воду носа баржи. Там он, набрав в легкие воздуха, нырнул и плыл под водой, пока не коснулся руками, обросшего тиной, мостового быка, но и после этого продолжал плыть, пока не оказался с той его стороны, которая «смотрела» в сторону Волги.
Вынырнув и оглядевшись, он увидел прямо перед собой стоявший в метрах ста караван, на котором уже была объявлена тревога, и суетились люди, спуская с буксира на воду лодку.
Нужно было действовать быстро, хотя он понимал, что волны и заряды дождя делают его невидимым, но инстинкт преследуемого зверя заставлял держать голову как можно ниже, так что волна несколько раз попадала ему рот, и ему приходилось откашливаться и восстанавливать дыхание.
Глубоко вдохнув, он нырнул и поплыл в направлении четвертой опоры моста.
Ему пришлось шесть раз всплывать, чтобы отдышаться и набрать воздуха перед очередным нырком. Особенно были опасны первые три всплытия, когда его могли заметить с тонущей баржи.
Но, видимо, там были сильно заняты своими проблемами, и смотреть по сторонам у вертухаев не было времени.
Под водой он добрался до четвертого мостового быка и, не отдыхая, поплыл брасом до пятого, а потом сразу до берега.
Благополучно выбравшись на песчаный берег, Меркулов-первый, пригибаясь, добежал до кустов и, пройдя несколько шагов, снова увидел воду.
Берег оказался островом. Между островом и коренным берегом была широкая протока или боковой рукав Оки.
Прямо перед ним стоял большой колесный буксир, названия его не было видно. Красные искры, вылетавшие из его высокой трубы и тут же сносимые ветром, и движение закутанных в дождевики фигур на мостике, свидетельствовали, что пароход стоит «под парами» и вот-вот снимется с якоря.
Меркулов-первый вошел в воду и поплыл к буксиру. Подплыв к корме, он ухватился за выступающий из воды верхний край руля, подтянулся, ухватился рукой за низкий фальшборт, подтянулся, одновременно встав ногами на верхнюю кромку руля, и залез на палубу буксира.
Переждав у фальшборта очередную вспышку молнии, под близкий раскат грома он сделал несколько крадущихся шагов к горловине квадратного люка, выступавшего над палубой и закрытого деревянной двустворчатой крышкой.
Оглянувшись в сторону рулевой рубки с мостиком и убедившись, что пока остался незамеченным, он, потянув за стальную скобу, обнаружил, что створка крышки легко поворачивается на петлях.
Откинув в сторону створку, он через комингс шагнул в люк и едва удержался на ногах, - стальной трап круто уходил вниз.
Закрыв за собой крышку люка, он осторожно спустился по траву и попытался на ощупь сориентироваться, – куда попал. Пальцы нащупывали доски поставленных друг на друга ящиков, металлические бока бочки, ребристую бухту троса. Нога больно ударилась обо что-то острое, потерев ушибленное место и пошарив рукой, наткнулся на лезвие совковой лопаты. Наконец его рука наткнулась на мешок, набитый чем-то мягким. Опрокинув его на бок, Меркулов-первый сел на него, прислонясь спиной к нащупанной в темноте наклонной металлической трубе.
Сверху доносились глухие раскаты грома, а в темном трюме было тепло и уютно. Он почувствовал, как постепенно отпускает нервное напряжение. От тепла захотелось спать. Усилием воли он заставил себя стащить мокрую одежду, оставшись в одних трусах.
Закрыв глаза, он представил осевшую в бурлящую воду баржу, решительное лицо Генки и бегущих вдоль борта вертухаев. Генка. Где он? Что с ним? Может его зацепила пуля вертухая? Или он тоже успел нырнуть, но поплыл в другую сторону?
Мысли его перемешались, он стал проваливаться в сон. В этот момент в трубе за спиной, напугав его, что-то загремело. Труба и палуба под его ногами мелко затряслись.  В трубе опять коротко загремело, и он почувствовал, что буксир тронулся с места. Посидев немного, прислушиваясь, он провалился в сон.

Продолжение следует.

Послесловие

Деревенский паренек с Брянщины Саня - Александр Петрович Бугров,  осужденный на семь лет за чужое преступление, был в 1943 году условно-досрочно освобожден и отправлен воевать на Курскую Дугу. Попал он не в штрафную роту, а в обыкновенную - в составе стрелкового полка. Их часть ввели в бой,  когда оборонительная фаза сражения сменилась контрнаступлением. Перед первым боем ротный старшина-сталинградец лично подобрал и пристрелял Сане автомат ППШ. Первые три автомата, стрелявшие куда угодно,  но только не в цель - надетую на кол проволочного заграждения пустую консервную банку из-под американских сосисок, которые русские мужики в окопах между собой называли "х..ми", пришлось забраковать. Повоевал Саня только четыре дня. На пятый день один осколок немецкой мины попал ему в левый бок, а второй полоснул по горлу, перерубив трахею. Весь воздух, который Саня хватал распяленным ртом выходил через дыру в дыхательном горле, не попадая в легкие. Тут и был бы Сане конец, но его спас пожилой боец-санитар, зажавший дыру на горле саниной пилоткой, а затем наложивший на рану плотную повязку, которая, намокнув от крови, перестала пропускать через рану вдыхаемый воздух. Отдышавшись, Саня самостоятельно добрался до перевязочного пункта, откуда его с другими ранеными отправили в эвакогоспиталь.
Санитарный поезд отвез Саню лечиться в московский госпиталь, где он пролежал два месяца из-за нагноения раны в боку. После выписки из госпиталя с него сняли судимость и направили в запасной полк на Северо-Западный фронт. Так сложилась его фронтовая судьба, что в боях он больше не участвовал,служа в дорожно -строительном батальоне. После войны Саня не вернулся в родную деревню разводить сады, а отправился восстанавливать Ленинград, где устроился работать кузнецом в прессовый цех завода "Красный Выборжец", со временем получив от завода однокомнатную квартиру на Дальневосточном проспекте.

Автор познакомился с Александром Петровичем Бугровым, когда в самом начале семидесятых годов прошлого века учился в Ленинграде и снимал на Малой Охте комнату в коммуналке у его сожительницы - посудомойки из кафе "Вечер", которое находилось на углу Таллинской улицы и Новочеркасского проспекта.
Александр Петрович рассказывал, что когда в июле сорок первого года их колонию эвакуировали на восток, то колонны зэков,передвигавшиеся пешим порядком, беспощадно бомбила и расстреливала из пулеметов немецкая авиация,  принимая их за армейские части.
Возможно,  что тут и кроется разгадка "черных дивизий", сведения о которых были взяты из немецких трофейных документов.