Мерцание звезды

      

                Повесть

       Победа над германским фашизмом украсилась солнечным днём. Шахтёрский городок был затоплен радостными толпами людей. На центральной улице гремела музыка, ликовала демонстрация. Пестрели флаги, цветы, транспаранты. Молодые физкультурники задорно демонстрировали гимнастические упражнения. С низко летящего самолёта, разлетаясь, опускались листовки с поздравлениями победы. И казалось, что торжеству не будет конца и края, всё заразилось весельем и дышало радостью. И только к вечеру оживление с улиц перешло в дома.
      У секретаря горисполкома Галпёрова шумело застолье. Хозяева и гости в приподнятом духе сияли, с лиц не сходил восторг. Эйфория закружила головы.
      – Ну, наконец, сломали хребёт фашизму, заживём теперь! Всё пойдёт по-новому! – слышались восклицающие голоса. Все чувствовали, что открывается другое время, время счастливой жизни и захватывающей поступи коммунизма и светлого будущего. Царило оживление и радушие.
      – О-о-о, наш вождь, товарищ Сталин, ох и мудрый, как он Гитлера  здорово, гениально обыграл! Не было в истории ещё такого великого! Такую страну, Советский Союз, да так вести, это же какую голову надо иметь! У-у-у, молодец!
       – Да, стратег он великий, это надо же, быть в окружении буржуев ненасытных и выйти победителем! Здорово он их всех расчихвостил! Умница! – вторили восхищённо друг другу голоса.
       Была бы в этой компании мать Рогова, она обязательно бы сплюнула от такого спектакля.
      Между Галпёровым и зятем Роговым Алексеем, завязался разговор.
      – Зятёк! Я хочу тебе подсказать достойное тебя дело. Ты мужик могучий, но на твоей шахте пожалуй закиснешь. Не дадут тебе развернуться. У вас там много толчётся охотников лавры рвать. А вот на новых шахтах тебе есть место плечи расправить. За озёрами, у сибирского тракта открывается строительство новых шахт. Вот, давай туда, да и попытай новую судьбу.
      Алексей Рогов томился по славе на старой шахте, груз тянул ломовой лошадью, а слава его обходила. Он был крепкий высокий мужик, трудяга. Рост и усердие к работе достались ему от матери. Этим он и привлёк внимание к себе Елизаветы Галпёровой. Познакомившись, они недолго мучили себя дружбой влюблённых, а быстро подвигли события к обстоятельной свадьбе. Их семейная жизнь стала на виду у окружающих, и Алексей чувствовал, что есть у него место для проявления себя в трудовой доблести. Что оно подготовлено и ведёт его упорно туда.

                *    *    *

       Вскоре Алексей Рогов оказался на новом месте. Начальство шахтстроя, зятька секретаря горисполкома пристроило бригадиром по проходке шахтного ствола. На первых порах разместили жить в общежитии.
       Общежитие, где жил Алексей, называлось образцовым  по сравнению с угрюмыми, тесными бараками, и массой лачуг и землянок. Образцовый барак был  широкий, имел просторные комнаты, большие окна. Двери с круглыми деревянными ручками, обработанными политурой. Крыша покрыта специальной кровельной доской. Так украшали стадное жильё, чтобы в этом стойле рабочее быдло удел свой знало, да не лоснилось в чванстве, а в тесноте скучало да было послушным табуном.
      Со временем Рогов сноровисто вжился в шахстрое. Высокий, с мужской обоятельностью он, где словцом, где улыбочкой, а где ввёрнутым к месту анекдотом взял шахтком и стал его членом и крепко засел там. Не зря Галпёров настраивал зятя: «Ты вначале запусти туда коготочек, потом палец, а уж потом и всю пятерню».
      Неведомые ранее края и приволье разбудили в Алексее желание удивляться. Девственная, нетронутая природа молодит душу свежестью, венчает чувства младенческой невинностью. Всё дышит прозрачной первозданной чистотой и доверчивостью. С налётом вдохновения, как бы обновлённый, волнуешься радости жизни.
      Рогову понравилась в санчасти с живыми выразительными глазами медсестра Шура и он закрутился фазаном вокруг неё. Вскружились они и обезумели, ослепнув.
      Медсанчасть занимала вторую половину образцового барака, там и жила в комнате медсестра с мужем врачом и сыном. А в первой половине находилось общежитие, где и жил Алексей.
      Во время отсутствия мужа (он был в отъезде) Шура, выпроводив сынишку на улицу, стали с Алексеем наслаждаться в постели. Пока  они забавлялись, мальчишка под окном горько громко плакал. Плача он, по-видимому, хоронил мать в своей матери. Ранее, неоднократно мальчишка видел, как при встречи его мать и этот высокий дядька улыбались друг другу и млели, становились безумными, глупо вели себя. Неловкими, по-детски затейливыми играми, неуклюже толкались и прижимались друг к другу, доводили себя до безобразно – иступлённого состояния.
      Познав Шуру как женщину, Алексей теперь живёт в помутневшем сознании, как заблудившийся в густом тумане, ничего  не понимая, что с ним происходит. Чтобы он ни делал, где бы он ни был, везде его преследует навязчивое состояние, в которое он погружён и скован глубокой задумчивостью. Он вошёл в пространство, где нет звуков, только из глубины тишины его обволакивает  мелодия. Она властно владеет им, растекаясь по всему телу, проникая в каждую его клеточку, принадлежащую Шуре.
      Быстро строилась шахта, на которой работал Алексей. Были пройдены два ствола, главный и вспомогательный для разработки горизонтов, верхнего залегания угольного пласта и нижнего. Было пройдено несколько шурфов. Верхний горизонт стал выдавать уголь из пробных лав. Нижний горизонт ещё бурлил проходческими забоями. Штреком подбирались к нижнему пласту.
      Для шахт народ не жалели, кидали на добычу угля трудармию, репатриированных, спецпереселенцев и учеников ФЗО. Гнали народ из всех деревень России.

                *     *     *

      Рогов работал на проходке с твёрдым прицелом, работал, одушевляясь, что он протопчет себе надёжную дорогу в будущее. И эта его надежда подкреплялась руководством шахты. И слава о нём не засиделась, загремела. Шахтком помог Алексею приобрести домик в посёлке. И вскоре Рогов вселил семью в дом (жену и мать).
       Весело справляли новоселье. Гостями были шурин Галпёров с женой, знакомые, рабочие из бригады и шахтное начальство. Крутили на патефоне пластинки с песнями Руслановой «Валенки, валенки не подшиты, стареньки» и другие.
      Празднуя это событие, шурин Алексея обрадовал.
      – Ну, зятёк, готовь грудь для золотой звезды героя труда. Уже летит твоя звезда с Москвы на вашу шахту. И падёт она на тебя, и золотом лучезарным будет оберегать твою жизнь.
      А потом, наедине, на ухо Алексею нашептал.
      – Только мой совет тебе, утихомирь мать свою. В бреду религиозном она у тебя. Религия ведь она придумана, чтобы народ держать в повиновении и страхе. Уйми её ярость к нехристи. Уж больно зло она атакует их. Да и остуди её агрессию на коммунистов.
      Мать Рогова тяжело переживала угнетение христианства и разрушение церквей. Она враждебно относилась к начальнику – безбожнику. «Он преградой стоит между богом и простым человеком. Этот антихрист грязнит сознание, препятствует чистоте помыслов. Неверец этот не даёт слиться душе с небом, он помеха в согласии жизни и бога, и нет единства ума и сердца. Не жизнь это, а преисподняя, тартарары».
      Она ходила по улицам в трауре по вере в бога и энергично давала отповедь врагам религии.
      – Придёт Христос, все встанете перед его судом! Христопродавцы! Продались сатане!
      После этого разговора и совета Алексей стал запирать мать на замок в комнате, не выпускал её из дома. Но мать вылазила в окно и ходила по посёлку с полоумными глазами, плакала и собирала милостыню. В слезах она жаловалась людям на сына, что морит он её голодом. Высокая, вся одетая в чёрное, в вечной печали по богу. Она наводила на встречающих ужас. От неё шарахались, как от обезумевшей.
       Мать не понимала, и не хотела понимать, но чувствовала, что пришло время безликой аморфной массы. Её страна превратилась в людскую массу, где жизнь поставлена на поток. Массой – любить, массой – размножаться, массой – праздновать, массой – побеждать, массой – жить. И её сын тоже в этой послушной массе. Все должны быть одной покорной массой и выполнять только его величайшую сталинскую волю.
       Сорок восьмой год был встречен подъёмом. Отменили карточную систему и провели денежную реформу, и это вселило в народ надежду на лучшую жизнь. От этой перемены, как от глотка свежего воздуха, народ опьянел весёлым настроением. Первое мая Алексей вместе со всеми бурно праздновал в пьяной радости.
      – Вот товарищ Сталин, скоро и у меня засияет на груди такая же золотая звезда!
Опьяневший, обращался он к портрету Сталина, висевшему  на конторе обрамлённый иллюминацией из лампочек. Рогов искренне  молился на портрет Сталина, он для него был земным богом. И в коммунизм Алексей обязательно войдёт с золотой звездой.
       Рогов сетовал на мать, что родила его несчастным, с изъяном. Не дала ему мужской силы для потомства и засохнет он от скуки без собственных детей в монотонности жизни. Не радоваться ему детскому смеху. Лишён он счастья видеть себя в продолжении рода и выражаться далее во внуках и правнуках. Всё это ему отрезано. Вся энергия рода потухла на нём. Но нет, пробьёт он своим упорством эту безысходность. Будет брать у жизни все наслаждения, коль жить ему намерено один раз. Пустит он всю свою силу без остатка на своё утверждение. Своё бесплодие он забьёт потной работой и крепостью духа. Ущербность свою всё равно заглушит громом знатности.
      В кабинете парткома собрались члены партийного комитета, чтобы решить, кого наградить золотой медалью «Серп и Молот». Рассматривались две кандидатуры: Рогова Алексея и Паршина Анания.
      Когда рассматривали Алексея, то многие партийцы стали противиться.
      – Нельзя давать Рогову звезду. Народ глаза нам выцарапает. Смотрите, что его мать вытворяет. Не признаёт советску власть, крушит её, коммунизм в пух и прах разносит, только перья летят. Всю жизнь нашу чихвостит, в грязь топчет. Она же на боге помешана.
       И решили повесить звезду на Анания Паршина. Он тихий, смирный, не бедовый. Покорно ломит, вон, как уголёк копает и спокойно с лихвой план даёт. Ему её и надо положить. Правда, попивает потихоньку, ну и чё. А кто не пьёт, главное, глаза–то не мозолит. Так и решили.

                *     *     *

      Алексей пришёл домой с шахты злой, почерневший от отказа партийцами ему награды. Самым страшным врагом на его пути к звезде стала родная мать. Люто он возненавидел всех и в первую очередь – её. Открыв дверь в комнату, где была мать, он в страшном гневе обрушился на неё.
       – Ведьма. Из-за тебя ушла моя звезда, – дико он закричал на неё и в пылу горячки хватил мать по голове подвернувшейся под руку кочергой. Мать замертво упала. Страшная сила удара пронзила Алексея оцепенением и он, медленно опустившись, сел на пол. Долго сидел молча застывшим, сидел поражённый онемением. И когда к нему вернулось сознание, он, поднявшись, и гонимый инстинктом самосохранения, отволок безжизненное тело матери в сарай. В лихорадке, с трясущимися руками он стал топором расчленять тело матери на куски, чтобы скрыть страшную расправу от жены, пока её нет дома. Части тела сложил в мешок, потом, подумав, спрятал его в углу сарая, завалив всяким хламом и утварью. Голову отдельно зарыл в землю за сараем.
      Бледный, Алексей старался привести себя в порядок, как ни в чём не бывало. Когда жена пришла с работы домой, он, стараясь скрыть от неё своё состояние, ворчал.
      – Опять старая куда-то делась, носят её где-то черти.
      Но жена почувствовала, что, что-то не то.
      Ночью, ближе к утру, Рогов поднявшись с постели,  тихонько вышел на улицу. Вытащив из сарая мешок с телом матери и взвалив на спину, пошёл к озеру. Подойдя к озеру, он бросил мешок на землю, возле прикованных лодок. Сбив камнем замок с прикованной лодки, Рогов погрузил мешок в байдарку и куском подобранной доски, оттолкнувшись, поплыл. Проплыв камыши, он оказался на просторном плёсе. Вытряхнув расчленённое тело матери из мешка в воду на съедение рыбам, он с горящими, обезумевшими глазами, словно прожигая воду, простонал.
      – Пошла от меня прочь старая жизнь, не по пути тебе с нами, не мешай жить нам новой жизнью.
      В его бешеных глазах заплясали звёзды. Он обвёл взглядом небо и увидел мерцание звезды.
       – Это моя золотая звёздочка поднялась так высоко, ушла от грешной земли. Но ничего, обуздаем как нибудь судьбу, справимся и с высотой.   Стиснув зубы, он поплыл к берегу.
       Стал брезжить рассвет. Навстречу Рогову из камышей выплыл охотник.
       – А, Рогов, ты чё здесь бултыхаешься? Рыб, что ли, кормишь?
      Алексей в охотнике узнал знакомого шахтного слесаря. Подплыв к нему вплотную, Рогов резким движением столкнул охотника в воду. Как только из воды показывалась голова слесаря, Рогов толкал её обратно в  воду.   Почувствовав, что охотник затих, и тело стало опускаться на дно, он выкинул из лодки утопленного в воду его ружьё и перевернул лодку: «Не нужны здесь свидетели». Проплывая через камыши, он утопил мешок и, причалив к берегу, пошёл домой.
       Измученным шёл Рогов от озера домой, утро для него было впервые таким страшным и чужим. Оно было кровавым. Он шёл по кровавой траве, окружённый кровавым воздухом. Всё небо в крови и над ним низко бесновались облака, омывая его кровью.

                *     *     *

 
      Жена плохо спала, и, рано встав, обнаружила, что мужа в доме нет. Выйдя  во двор, встретилась с утренней настороженной тишиной. Зайдя в сарай, она обратила внимание, что в нём всё не так, как прежде. В зловещей тишине сарая она встревожилась и, наткнувшись на окровавленный топор, в испуге отпрянув, замерла. И тут прострелила её догадка. Что мать не потерялась, а убита Алексеем. У неё всё внутри похолодело. «Он, не человек, не человек». – сверлила голову мысль.
     Появившегося мужа она встретила молчанием, он стал для неё не только страшен, но и презренным.
     Через несколько дней Рогов написал заявление участковому милиционеру Булдакову, что его мать куда-то ушла и пропала. Алексей был уверен, что Булдаков не разберётся в этом, «ему два пятака в сумму не сложить».

                *    *     *

       Когда в сорок восьмом году Паршину сообщили:
       «Ананий, тебе звезда объявилась, по праву тебе подходит».
      Ананий аж вздрогнул, обрадовавшись. Ему бросилась в голову мысль, что любимая Алевтина появилась, а когда понял, разобравшись, что звезда-то не живая, то, остывши, обмяк и молча, отрешённо её принял.
       Была у него своя золотая звезда, да потухла. Настоящая была звёздочка. Но, видать с другим, где-то делит счастье, укрывшись просторным звёздным небом. Его любимая осталась в родной деревне в далёких краях. Об этой звезде он тоску держит и в грусти тускнеет. Был бы он со своей любимой Алевтиной, то не чах бы, а ядрышком ядрёным лучился бы от счастья с ненаглядной. Отняли у него любовь, силой забрав, увезли на шахты уголь вызволять из недр. И теперь пьёт он горькую в одиночку, тоску заливает по разрушенному счастью. Горе – горькое горькой заливает. И забывается он только на работе, колупая уголёк. Не во славу рвёт его из земли, а чтобы потом отмыть боль по любимой, ослабиться мечтой по ней. И сам не гадал, как ловкостью стал работу брать. Дома-то грусть по Алевтине сильно растёт, а в работе, сноровкой зайдёшься, и думка о ней убегает. Смотришь, и уголёк послушно его руке корится, гору целую его накладывает. И не суетится, а ровной, неспешной работой кладёт его и кладёт. И как не думал о любимой, а пришлось, всё ж таки, в жёны взять другую. По привычке нарожали детей, и жизнь пошла не то чтобы ходкая, в пылу горячая, а не спешным шагом, без сердца. Сердце его было у живой звезды Алевтины, она его единственная владычица.
      Ананий Паршин звезду не носил, эта звезда его сердце не греет. Надевал пиджак с мёртвой звездой лишь тогда, когда нужно было позировать приезжим корреспондентам, фотографироваться для газеты. Ананий ворчал.
      – Счас, затаскают, покою не дадут.
      Что для него эта звезда. Вот, Алевтина, эт, да! Звезда, так звезда! На руках бы  он её носил, чтоб ближе к груди была! Она бы уж сердце бы грела, так грела! А от этой звезды толку никакого, лежит мёртвой, только холод от неё один. Да и старается Ананий, чтоб не смотрели его глаза на всё это, лучше в рюмке забыться. Не выходит в его голове связка. От увиденного и услышанного  мысль не срастается, скулит душа от боли. Как же это, великий-то, да Советский-то Союз, да так шибко зашибается хромотой, ох как хромает, дюже хромает. Зато  вон как базлают с пеной у рта на весь мир о его могуществе, аж перепонки рвутся. А народ-то голым задом светит, кукует в пустых стенах, да головой о них бьётся. И обидно Ананию, чем звёзды на земле рассыпать, не лучше ли народ жизнью крепкой обласкать, да счастьем настоящим обогреть, а не песенным.
      Начальство на Паршина зажмуривалось, зачем им на мужика глаза пялить, пьяной мутью зашибленного. Пускай бранью беспросветной захлёбывается, да в обуянной чуме томится, лишь бы уголёк копал, быстрей в котле этом сварится.

                *      *      *

      Усердной работой Алексей старался отвлечься от мрачных событий, освободиться от тяжести совершённой и очиститься трудовым усердием. В этом порыве он стал заметным, и вскоре его избрали депутатом местного совета. Рабочий люд усмотрел в нём своего человека, этот расторопный мужик сможет за народ постоять. «Пускай за нас слов и жил не жалеет, трудяга надёжный». И Рогов совсем стал дома мало находиться, то работа в шахте, то общественная, депутатская, то в шахткоме. И как-то, придя, домой, он обнаружил на столе записку.
      «Ухожу от тебя, не хочу жить с убийцей. Елизавета».
      Эта записка словно обухом ударила его по голове. Он опустился обессиленный на кровать и долго онемевшим пролежал, не шелохнувшись. С месяц он жил без мыслей, жил, без ощущений, жил отрешённым. Ходил на работу и общался с людьми вне сознания, потерял время и счёт дням.
      Но потихоньку приходил в себя и стал думать о медсестре Шуре. И чем больше о ней думал, тем больше оживал. И как вернулся к нему окрепший твёрдыё взор, так он пришёл к Шуре с предложением стать его женой. Шура была небольшой, но природа, позаботилась о ней, разумно выточив её фигурку. Быстрым взглядом она хорошо улавливала, где можно радоваться жизни, а где печалиться. Она приняла предложение и, забрав сына, ушла жить к Рогову. Покинула Шура мужа, не сожалея, уж слишком он был врачом – фанатиком и вокруг себя больше ничего не видел. Вся любовь у него ушла в профессию и на близких её не осталось.
      Свою женитьбу Алексей с Шурой не стали отмечать пышным застольем. А просто накрыли стол и без приглашённых сели, выпили, покушали да попели песенки. Стали они в совместной жизни обкатывать себя по-новому. Но дом дышал прошлыми событиями, ворошил тягостной явью память Алексея. Он всё больше стал боятся каждого шороха. И всё навязчиво в нём крепла мысль сменить дом. Зайдя как-то в шахтный комитет Рогов, пожаловался председателю шахткома.
       – Знаешь, не могу я жить после потери матери в этом дому. Привидения там. Как ночь, так мать вокруг дома ходит и воет волчицей.
       – Дааа, сочувствую тебе. Хыыы, переселяйся-ка ты тогда давай. Освобождается тут у нас как раз дом, контора ЖКО. Переводим контору в другое помещение, на территории самого цеха ЖКО, а освободившийся дом, хороший дом. Вот и давай в него. А в твой дом, тогда вселим рабочего с семьёй, очередника.
      Так и сделали. Вскоре Алексей переехал в новый дом, со своей новой семьёй.

                *       *       *

      В начале пятидесятых годов социализм шёл звонким «победным шагом». Как весна, так снижение цен на крупу, на жиры, на сахар. Народ лип к радиоприёмникам. Молодые семьи восхищались политикой Сталина и социализмом, но старики, недовольны, ворчали: «Молодь-то непуганая радостью заходится, как бы потом царапаться не пришлось. Они, в одном месте на копейку опустят, зато в другом месте на рубль поднимут. А растрезвонят на весь мир, что цены снижают. Нагадят кучу, да и смотрят, как бы её подороже народу продать. Не больно-то они за народ разбегутся».
       Шахтное начальство, чтобы не портить отношение с Галпёровым, всё-таки шишка горисполкомовская, обратилось с ходатайством в правительство «наградить Рогова орденом Ленина», чтобы задобрить его зятька. И вручённую награду в праздник октября Алексей обмывал в одиночку. Поставил на стол бутылку водки, рядом положил орден и стал общаться с ним.
        – Лысенький ты мой, лысенький, где ж ты раньше был, ясновидящий, сны тут меня замучили. Смотришь, освободил бы меня от них. Чё ж мне с тобой делать? В помощники ты мне не годишься. Разве только на пиджак тебя повесить. Ну, повиси, как мы висим на вашем крючке! Вот оно всё как выходит, как завернули, так всё и выворачивается.
      Сыпались ордена и звенели рюмки. Народ всё больше приобщался к попойкам. Пили за Стаханова и за стахановцев, пили по праздникам, пили по предлогам, по каждому маломальскому случаю. Чем больше социализма, тем больше стаканов водки. И вдруг весной пятьдесят третьего года по радио заговорили о болезни Сталина. Страна насторожилась: «Что ж будет с отцом нашим, с кормильцем? Осиротеем. Как же будем теперь? Кто за нас теперь-то думать будет и заботиться? Да-а-а. Пропадём!» И вот он возьми, да и помер. Народ растерялся и заревел: «Как же страна-то теперь стоять будет? Кто ж ею править-то теперь будет? О, хо-хо». Хоть народ и давился в очередях за хлебом, ломая кости, да ночами не спал, занимая очередь с вечера. Но всё равно, жалко провидца мудрого, всё ж, великий он был.
      Вскоре после похорон отца народов явился весёлый Хрущёв Никита. И народ после кручины опять воспрянул, встрепенулся, ободрившись от напористых речей  Никитки, заулыбался: «Ох, озорник, хааааа». И стал слушать.
      – Да, страна наша великая, вы даже не понимаете какая она великая, вам даже и невдомёк это. Ох, и великая! Мы все обречены на коммунизм! Да, да! Не отвертеться нам от него! Придёт, как миленький придёт! Вот увидите! Ни куда ему не деться от нас.
      И счастливый народ, воодушевившись шутками и размашистыми выступлениями Никитки, весело зашалил, двинул вольно петь, пировать, да плясать. Робко, но гордо стал вылазить с фуфаек на пальто, с тряпья на костюмы. Затаив дыхание, он изумлялся и радовался социализму, поверил, что коммунизм действительно не отвяжется от него. Новая власть не только «леща пускала», но и стала народ обтягивать материалом, да и белым хлебом баловать. И Никиту полюбил народ, «в доску наш губошлёп», стал его своим считать. А когда он на полном серьёзе стал клеймить Сталина: «Что он вовсе не Сталин, а зверь, кипящий злостью. Людей волком рвал, вырядившись в шкуру овцы. Прикинулся доброжелателем народным. Этот оборотень исподволь влез в партию, и давай лучших людей истреблять, руками народа да во имя народа. По трупам забрался на трон. А на самом деле, этот чужеземец сатрап ненавистью на Россию дышал и куражился над ней. Пускай, мол, мучается, да плутает в хаосе, кусая свой хвост. Они, туземцы эти, всё равно не дошлёпают до смысла, он от них глубоко зарыт. И земля для них слишком большая, не справится этим, лапотникам с ней. Не по уму им самоорганизоваться, и она их уничтожит. Второсортник, он завидовал первосортникам и уничтожал их, чтобы на сером фоне гореть яркой звездой. Народа-то нет, разбит, место него пугливый выводок, из которого можно чертей лепить». Тут народ замер. А потом решительно, сбил с себя помутнение. И глубоко вдохнул в себя с жаром новой захватывающей веры, стал доверчиво ждать коммунизма.
       Но очереди, так и не исчезли, а вместо давок появились двери с чёрного хода. А сами очереди лишь приводились в порядок, с общественным контролем который наблюдал, чтобы очередь шла очередью цивилизованно, а не столпотворением и с мордобойством. И продавцы теперь превратились в важных вельмож. Солидные люди, даже шапку перед ними ломали. Стали у продавцов проворачиваться золотые завлекушки, чуланы трещали, и подвалы набухали от набитого товара и продукта. Сказать, что они воровали, это смешно. Просто они вольготно брали, ведь, всё ничьё. А они, тем более стоят близко к заманке этой, и никак не устоять от соблазна. Да тут любой холоп, какой бы не был стойкий, дрогнет, не устоит от искушения. 
       Наглядевшись на всё это, народ чухнул, что пляске жизнь не поддаётся. И притупился он к вождям, измученный кавардаком, сорвавшись с их поводка, и сам стал строить свой коммунизм. Плюнул на всё и пошёл с государством на ты. Мол, извините. Теперь мой черёд пришёл грабить, награбленное. На коммунизм чиновников он ишачить бросил, стал тащить всё под себя. Стал вольно дышать, и заметил, что солнце-то теперь ему светит. И пошёл сам куролесить и отчебучивать. Выпрягся, разуверившись во всём. Потерял искру в жизни, сбившись на разбитой дороге. «Чё, на чиновника горб гнуть, лучше дурака валять, дураком жизнь дешевле возьмёшь». Привык к пустословию и к пустому делу, смиренно повинуясь бестолковщине. Покорно ждёт, что откуда упадёт, тем и сыт. Вошёл в мёртвую зону, куда волна лихоманка вынесет, туда и ладно. Всё ни почём,
всё трын-трава. Без пути народ оказался, озирающейся толпой, без надежды ни в себя, ни во что и ни в кого. Не стал себя понимать, ни место своё, ни время. Всё у него смешалось, всё перепуталось, где призраки, где реальность, и принял большевицкое иго за мечту вырваться из холопства. И живёт он, опираясь на привычки, у него ничего не осталось, привычки отобрать не смогли, и народ доверил свою жизнь им. Ушёл в привычки, убедившись, что лучик его угас, а привычки, для него это хоть какая-та занятость и утешение, утешение обманывать время, обманывать себя. 
               

                *      *      *

       О совершённых страшных делах Рогов старался не думать, всячески выгонял из головы и старался забыться работой. Но плохо у него это получалось, всё содеянное выступало в глазах, гвоздём сидело в памяти.
      Вскоре утопленного охотника нашли и схоронили, посчитав, что с ним произошёл несчастный случай. На жену утопленного слесаря и детей Алексей боялся смотреть. Ему казалось, что они знают, что он убил мужа и отца их, и они преследуют его всюду. При их виде его пробирала дрожь. Он мучился, когда они попадали ему на глаза, остро резало его их горе. И всё чаще все дети казались ему детьми убитого охотника.
      На работе Рогов становился рассеянным и как-то спускали в забой ствола трубы для откачки воды, одна труба сорвавшись со свитом полетела вниз. Напарник Полищюков успел отдёрнуть Алексея в сторону, как в то место, где он находился, упала труба. Рогов побледнел, труба бы его прошила на сквозь, превратив в груду мяса. За спасённую жизнь Алексей Полищукову был благодарен и чувствовал себя в долгу перед ним.

                *    *    *

       Снится Рогову сон. Видит он, как на него с портрета смотрит величавый Сталин. И вдруг с портрета накинулась на Алексея шипящая  змея и вырвала из него душу. Рогов упал, а Сталин громко смеётся. Алексей встал, а  вместо души у него в груди огромная зияющая дыра. Он опустился на колени и стал просить у Сталина, чтобы тот вернул ему душу. А Сталин, ухмыляясь, спрашивает.
      – А, зачем тебе душа? Собакам души не положено.
      – Да не могу я товарищ Сталин без души, умру я без неё.
      Сталин зло засмеялся.
      – Ишь, чего товарищ Рогов захотел! Вам дашь душу, вы же потом, неблагодарные и свободу запросите. А вам свободы нельзя. Вы же тут же не только товарища Сталина сожрёте, но и друг друга. – И затянувшись дымом курительной трубки, он пахнул в лицо Алексея ядовитым облаком, в котором и растворился.
      Алексей проснулся в холодном поту, сел и долго приходил в себя.
       – Сталин, ну и гад же ты ползучий, – простонал он и обессиливший вновь упал в кровать.
       Рогову всё чаще стали видеться тяжёлые сны. Снится ему, как рубит мать на части со словами.
       – Ты прости меня мать. Время такое. Твоя смерть нужна всем. Нужна соседям, нужна начальникам, нужна власти. Всем ты мешала. Все хотят жить легко, гладко, без задоринки. – Но мать его не простила. Она являлась к сыну каждую ночь. Приходит во сне и уводит его с собой, на озеро. Водит и водит его по воде, по камышам до изнеможения. Алексею больно, он упирается, но мать его всё тянет и тянет. «Что, больно?» спрашивает. «Вот это и есть жизнь. Нет боли – нет жизни. Я тебя пустила в жизнь так же через боль. Но, у тебя, сынок, не та боль. Боль та, которая душу очищает, а  у тебя душа замурована в камень. Человек становится человеком через страдание и неустанную волю, где нетленным терпением, да вдохновенным и творческим трудом он приходит к счастью. Трудоспособность – это дар человеку свыше, который он должен ценить. Легкомыслие и лож всегда наказывается».
      Алексей стал умолять мать.
      – Мама, прости меня, прости мама.
И кинулся к матери, а матери нет. Он стал смотреть вокруг, а людей тоже нет, только одни тени беззвучно двигаются. А из груди своей он слышит собачий лай.
       Даже закон отрицания отрицания бессилен перед кровью матери. Эта кровь родная – зов вечного долга перед матерью, перед землёй.


                *      *      *

      От сестры, Елизаветы, Галпёров узнал, что это сам Рогов убил свою мать. «Отдать Рогова в руки правосудия? Может всплыть, что фанатичку – мать убрал он по моему совету. Не надо, пускай помучается от содеянного, да себя погложет, а то слишком прыток. Возомнил себя большим человеком, а всего- то лишь на всего наивен и тщеславен. Гегемон, пролетарий, душа нараспашку. Вот тебя это-то и погубит. У тебя душонка-то маловатая, вместо души пузырь там. Нет, дело это лучше замять», – размышлял Галпёров.
      Сидит перед вами этакий славный человек – чин и вам невдомёк, что в место души у него тлетворное чрево, и заколдовывает он вас пустыми словами так, что мысли, выскочив из ума, в воображение заскакивают. И чем он больше гладенький, тем искуснее раж ваш, в дрожь вводит. И самая его гордая уверенность, что он предназначен необходимостью. И в высочайшем блаженстве, этот номинальный дар ест вас своей исключительностью. Исключительность, это его право вашу жизнь потешницей держать, забавой утоляться, и, наигравшись вами, под бубенчики у него хороший аппетит развивается. И своим желудком он тогда переваривает всё. Это единственное, что он может делать.

                *      *      *

      Полицай Полищук, почувствовав, что германцу Россию не одолеть, стал захватчик пятки смазывать да бежать обратно, откуда пришёл. Бросил он немца, и перебрался с женой и сыном на Урал, затерявшись на шахтах. Работал в бригаде Алексея Рогова, но уже как Полищуков. Через пятнадцать лет войны его сильно потянуло посмотреть на родину. Он взял отпуск и поехал на Украину погулять по родным местам, оценить своим взглядом, что там стало. Хуже, или лучше. И прав ли он был или ошибался, веря в немецкие порядки. Надеялся, что там за такое время его забыли, да и жизнь изменилась, всё поменялось и его не узнать, да и никому до его и дела нет. Но узнали его земляки, помнили о нём и жестокость ему не простили. Полищука арестовали и судили за предательство. Вскоре его в заключении убили. Жена не снесла распространений молвы и презрений, да таких поворотов судьбы. Далёкая жестокость обвернулась теперешней жестокостью, и она умерла. Сына Полищукова взял на воспитание Алексей Рогов. Взял в надежде отмыть свою жестокость.

                *      *      *

      Поселившийся в бывший роговский дом, мужик с семьёй решил расширить сарай. Стал копать яму под столб и наткнулся на человеческую женскую голову. Мужик, испугавшись, сообщил участковому милиционеру. Приехали оперативники и, исследовав, убедились, что голова эта матери Рогова. Но дело возбуждать не стали, Галпёров вмешался, и всё замяли. Он убедил, что мать была яростным врагом Советской Власти и не надо за это карать кавалера ордена Ленина.
      Жуткая весть мигом облетела посёлок. Все со страхом шептались, указывая на Рогова. Люди замирали при виде Алексея. И Рогов почувствовал, что человеческий мир посёлка от него отшатнулся, словно от чумы. Он стал позорным презренным существом, все от него шарахались. Он не в живом мире, а находится один в изолирующей глухоте. Всё вокруг исчезло. На работе его сторонятся, не замечают, все вокруг его немеют. Напарники по работе держатся от него подальше. Общение людское с ним прекратилось, он оказался в безжизненной глухой оболочке. Осознанная жизнь стала его покидать, вместо неё пришла механическая, где стоит только один монотонный гул.
       Рогов потерял смысл в жизни, жил без взгляда, без звуков, без запаха, без вкуса, без ощущения, просто без жизни, предметом в пространстве. Придя раньше с работы, домой, он застал Шуру в постели с приёмным сыном. И он даже не вспылил, не возмутился, а просто молча вышел из дома на улицу. Для него уже живые люди не существовали, он только думал и размышлял. А, погрузившись в себя, он всё громче слышал внутренний лай.
      Алексею всё чаще стал, слышится внутренний голос, голос лая. Его это пугало, что в нём всё больше исчезает человек. Он взял мальчишку на воспитание, надеясь, что мальчишка поможет вернуть ему душу и уйдёт тогда от него этот внутренний лай.
      «Но нет, видать зверь глубоко сидит в человеке. И только новый человек должен верх брать, иначе человеческая жизнь остановится. Я же помню всё это с детства, как меня мои кулаки спасали. Если сдрейфишь, то забьют. Как бы мне хотелось вернуться в детство, в ту беспечную, без времени жизнь»
       Рогов видел смысл в новой жизни, он любил всё новое и красивое, а этот мальчишка так легко перечеркнул у него всё это. Отнял у него вдохновение и веру в новую жизнь.
       «А ведь все люди знают, что мир лжив и несправедлив, но подняться выше этого никто не хочет, так как есть опасность быть в одиночестве. Лучше быть в толпе и молча, злорадно желать дуг другу смерти».
       Всю ночь Алексей лежал и думал: «Страна погружена в вязкую в беспросветность, и светлому лучику не пробиться. Здесь пожизненная обречённость на тягловую лямку, где закономерное притворство и вымученная показная радость. Здесь правит страх. Не той жизнью мы довольствуемся, мы на огарках её теплимся. Мы не доросли, чтобы высекать из неё истинный интерес, где смысл самовыражения в созидании. А эта жизнь, стиснутая нищетой, отсюда и поражение мертвящими язвами. Народ строит свою жизнь порой не обдуманно, на ощупь, на авось, по доверенности, куда кривая выведет. А чиновник-то только и умеет, что пожирать народную ценность и силу. К чему я стремился? К придуманной высоте! И не видел, что во всю вольготничеет низменность да подличает утроба. Россия мается на громадной земле ничтожной жизнью, и от недоумия пренебрегает собой. России нужно пройти через чистилище светлым нравом и тогда она излечится осознанным трудом, и земля избавится от сорняка и расцветёт. Для этой земли нужно отборное зерно, и она, благоухая, будет смотреть не измученными глазами, а глазами радости».
        Он всё больше убеждался, что социализму не дотянуть до цветущего берега, слишком много в нём мёртвого груза. И вся надутая полнота  обернётся пустотой. Идиоты Россию замаршировали, а дураки пьяной пляской её топчут. Все говорят одно, а делают другое. Да состязаются переиграть друг друга в безумии. А ведь жизнь человека – каяться и исправлять ошибки, а здесь не покаяния и не исправления. Земля наша в больших слезах от человеческого бездушия, и моя вина в этом есть. Туда ли Россию мы двигаем? Как же мы так, в этот склеп попали? Заблудшие мы, заблудшие, плутаем в дебрях мракобесии.
      Вот теперь он понял: «что Сталин никакой коммунизм и не строил. Этот восточный феодал строил каземат для послушания болванчиков, где надсмотрщики – жлобы в преданности ему беснуются, чтоб подданные истуканы разучились думать и исполняли только его волю, волю параноика. Он жестоко карал тех, кто отступал от его бредовых идей, и  наслаждался гладиаторским безумием, как господствует его тиран, испепеляя души. А вывеску коммунизма оставил, которой прикрывался как ширмой. Лжекоммунизмом народ усыпил. Он рассчитал, что в этой сутолоке и путанице в человеческой неразберихе он будет на коне. На вранье во славу въехал. Россию превратил в кровавый полигон, где проводил садистски – идиотские опыты. Люди для него были подопытными кроликами. Соблазн поцарствовать вертел им до умопомешательства. Он ревниво охранял свою власть, близко никого не допускал. Петушком сидел в ней, рисуясь скромным коммунистом и играя в мудреца, а наяву этот помазанник дьявола из народа фарш сделал, которым кормились его овчарки, загрызая живую здоровую жизнь. А доверчивый народ, погружённый в его мясорубку, принимал это за подлинную жизнь и гордился своей нищетой, принося себя в жертву изуверу, своё настоящее отдавал иллюзорному будущему. И в кошмарном рабстве похоронил здравый смысл. Ловко, общим, пролетел свою жизнь блудный сын сапожника, Ёська Джугашвили на крыле демона с песней лебедя. Пролетая, он стирал с лица земли Россию разбродностью, исковерканными душами и продырявленными свинцом и ложью черепами, чтобы жила в шабаше без осознания, в постоянном напряжении и страхе».

                *      *       *

       Хотел Рогов через работу вырваться в независимость, подняться над своим же рабством, но закрепостил свою душу. «Нет в этом мире свободы», – убедился он. «Жалко свою жизнь тратить впустую, на непонятно что. Уйти в природу, в её стихию, где нет случайности, где всё целесообразно, всё целеустремлённо, всё с толком. Из этой тягучей невыносимой тяжести можно освободится только смертью. Только она станет для него облегчением, только в ней он приобретёт безграничную свободу, гармонично сольётся с вечностью. Уйдёт в высоту, где исчезнет сама высота. И измученная душа, наконец, освободится, приобретёт безмятежный вечный покой».
      Полночи выла соседская собака. А утром сосед вышел – нет собаки, сорвалась с цепи. Стал он искать её. Заглянул в сарай Рогова и увидел, весит в верёвочной петле Алексей.
      Собрался народ, сняли Рогова. Стали у него проверять карманы, в надежде найти записку. Но нашли лишь в кармане крестик, который носила его мать.
      Этот серебреный крестик Алексей носил с собой, он ему был талисманом, и лай в груди его умолк, он почувствовал ясность. Крестик придал ему взгляд, взгляд, свободный от мирских пут: «Справедливости не будет до тех пор, пока каждый человек не приобретёт в себе истинного бога, а не земного. Бог – это мерка, по которой народ ровнялся, а большевики выдернули её, подсунули свою лживую мерку, и народ стал притворяться».
      Народ нашёл себе утешение забавляться в притворствах, раз отключили его строить свою жизнь. И он отыскал себе лазейку в притворных шалостях истощать свою душу, чтобы не досталось нелюдям её богатство.
      Во время погребения Рогова шёл мелкий весенний дождь. Вороньё рылось в прелой листве, отыскивая после зимы свежие пробившиеся ростки и просыпающихся насекомых. Дождь пробуждал во всём силы, выразиться и продлить себя в новой энергии. Пробуждал желание счастливой надеждой обновить грядущую жизнь.
      После смерти Рогова приёмный сын куда-то исчез. А родной сын Шуры вычеркнул её из своей жизни и после окончания школы уехал от матери навсегда. У одинокой Шуры много было мужчин, но не нашла она в них Алексея. Теплота жизни от неё ушла, всё затянулось равнодушием и холодом. Льдом всё твердеет и твердеет её сознание. Билась она в горячей агонии, но никакой высокой температурой этот лёд уже не пробить.
      Не мстит ли нам природа за наше невежество, за содеянное зло. Отвернувшись от нас, она, не торопясь, расправляется с нами за непонимание и не соблюдение её чистоты. Судит жизнью. Наказывает опустошающей любовью и смиренными отправляет в небытиё.