На огонёк

               

    В насупившихся сумерках по ухабистому тракту древней старушкой устало волочится полуторка. От занудистого урчания мотора шофёру Копытову захотелось взбодриться. Зацарапало внутри, потянуло на порцию щекотки – и всё тут. Хоть умри. Тем более, в этих краях проживает его зазноба Зинка. И он свернул на просёлочную дорогу, ведущую в хуторок. Тут Копытов сразу встрепенулся, оживился, стал лёгким, как пёрышко.
      «Эх, всёш-таки, хороша жизнь, чёрт бы её побрал!» Подвернув к знакомому домику, машина остановилась. Глазастые окна улыбались жёлтым светом и говорили, что там есть жизнь. Растревоженные собаки взялись для острастки перекликаться захлёбистым лаем. Заглушив машину, шофёр с напористым духом вошёл в ограду, постучал в дверь. Дверь вскоре отворилась. Узнав Копытова, женщина изумилась, и, пропустив, закрыла за ним дверь. А дом этот тоже томился по празднику. И как Копытов вошёл в дом, дом, очнувшись, оживился, впуская нежданного гостя.
      – Принимай гостя, Зина. Притомлённому путнику ласки надо. Зажигай печь, хозяюшка. Душа устала. Душе нужен праздник.
       Колька, сын Зинаиды, со сверкающими глазами выскочил из дома посмотреть на машину. А та, запылённая от натруженности, заснула.
       Копытов вышел на улицу. Уже совсем стемнело. Он позвал с собой мальчишку, и они пошли по безлюдной улице. Крепкий, ладно скроенный Копытов внушал доверие с первого взгляда и располагал к себе. Свернув в проулок, увидели прижавшихся к пряслу овец, тех самых, которых видел Копытов, когда ехал по хутору. Поймав за рога барана, он поволок его к дому. Баран упирался. Копытов приказал Кольке подгонять его сзади. От барана несло густым пьянящим степным дурманом. Загнали барана в сарай и, отряхнувшись, переведя дух, зашли в дом.
       – Где ножи, Зина? Счас будем точить да баранину жарить. Пировать, дак пировать.
       Улыбнувшись, Зинаида подала нож, а сама засуетилась, затопляя печь. Радость не баловала её, она гостила у Зинаиды только в день получки, и то не всегда.
       Точит Копытов нож, а мысль плутует в его голове: «А вдруг кто видел, как я затащил чужого барана? Здесь жди глаз из каждой щёлки. Да и на Зинку надёги нет – продаст с потрохами, и гнить мне тогда на нарах. И чё я расстарался, разогрелся в хлопотах? Для кого? Чтобы она упекла меня за мою же доброту? Нет, не пойдёт. Пускай в сухомятку тоскует, горячей будет. Она и так вон глазами сверкает». И он, бросив точить нож, вышел на улицу. Войдя в сарай, схватил за шерсть барана и выволок его за изгородь. Теперь он честный и с приблудившимся достоинством вошёл в дом.
       Растопив печь, Зинаида послала сына в огород за огурчиками и за лучком.
      В огороде парнишку застала гроза. Молния полосовала и полосовала огненным светом ночь. Колька вымок до нитки и озяб. Гром его бросал и бросал на мокрую землю. От страха Колька дрожал. В испуге, он  услышал голос: «Пострелёнок, дурашка, я же тебе тьму освещаю, я тебя уберегу, разве можно такое создание губить?!» Голос придал ему силы, и Колька заставил себя не бояться молнии. Он словно слился с природой, и в дружбе с ней ему теперь не будет холодно, и одиноко, и уйдут плохие мысли.
      Очнувшись, он быстро нарвал огурцов да пахучего лука и побежал домой. Дома Кольке было сказано снять мокрую одежду, и ложиться в постель.   
       Зинаида, пожарив картошки, намыв огурцов, нарезав в тарелку ломтиками хлеба, радушно накрывая стол, поставила бражки. Отправив Кольку спать, они сели за стол и молча стали, есть, и пить. Копытов ел и думал: «Зря я, пожалуй, барана выбросил. Счас бы, какая хорошая была бы закуска, какой бы барский стол получился…» И он выпил стакан бражки. Выпил, побросал в рот хрустящих огурчиков и продолжал думать: «А нет, пожалуй, не зря. Пацанишка всё разболтает. Эта братия на язык горазда. А краснопогонники в дозоре и сразу ноздри раздуют. И потеряю я верную полуторку. Как не говори, а она – кормилица моя».
      Наевшись и довольно захмелев, он, кривясь, мигнул Зинаиде на кровать. «Коль Зинка – гагара, то надо действовать самому». И поднявшись из-за стола, потянувшись, размял кости, нехотя потушил свет, и, раздевшись, лёг в постель.
      Утром Копытов, встав с постели, первым делом проверил свои карманы, целы ли деньги, и, убедившись, что целы, стал одеваться.
      Колька долго не вставал утром, он всё ещё был под впечатлением грома и радовался, что гроза отмыла его, освободив от камня, которым придавил его душу дядька шофёр. Зинаида проводила Копытова. За помятую ночь ей не то что бы было обидно и больно – какая-то горечь повязала её.  Всё радуется новому дню: птички щебечут, встречая солнце, травка пышно зазеленела, обещает весело разыграться после грозы погодка, а у Зинаиды на душе тяжко, мысли куда-то ушли, только вопрос: «Что это было? Почему она стала покорной куропаткой?» Уставшими глазами она молча смотрит в след Копытову и вдыхает свежий воздух, чтобы душу очистить от срамного спектакля, да забыть клоунадную ночь.
      А Копытов сел в свою выдрессированную полуторку, положил руки на баранку.
      – Э-э-э, Зинка, Зинка. Холодная ты баба, – изрёк он, и, дав газу, скрылся за хутором.