Непокорный

               

      В один день и в одно время проходят сразу две похоронные процессии.
      Вышел весь поселок. Произошло шальное событие.
      В день получки  мчались навстречу друг другу по насыпной дороге, ведущей на шахту, два мотоциклиста с пассажирами. Иван Колосин – за деньгами, а Митька Трохин – с деньгами, один торопился получить, а другой получив – истратить, хотелось выпить, жабры горели. Между ними шла машина. Пыль столбом, выколи глаз, ничего не видно. Вот в этой-то пыли и врезались лоб в лоб мотоциклисты. Водилы сразу насмерть, а пассажиры, сзади сидящие, остались живы, но изувечились.
      На перекрестке двух улиц встретились похоронные процессии и остановились. Этим замешательством воспользовался Проторкин и вскочил на кузов машины, где стоял гроб с телом Ивана Колосина.
      – Вы знаете – кого вы хороните? Нет, вы не знаете – кого вы хороните! Вы замечательного человека хороните. Вы хороните хорошего труженика. А видели ли вы, как он работает?! Нет, вы не видели, как он работает. А я видел, как  он работает. Смотришь и не насмотришься на его работу. Прощай, наш товарищ. Пусть земля тебе будет прахом.
       Кто-то заметил в толпе: «Не прахом, а пухом».
       – Сдерните его оттуда! – крикнул Брызгин. Ну кто-то его и сдернул.
      – Вот так-то лучше будет, – довольный, пробубнил Бризгин.– Нажрался и лезет.
      Брызгин – мастер Проторкина, а Проторкин для Брызгина, что кость в горле, проглотить не может и выплюнуть, не получается.
      Проторкин был не пропащий пьяница, но выпить любил. После похорон он продолжал пить с мужиками дотемна: «Как за хорошего человека не выпить?» Он пил не просто так, у него все время для выпивки были причины. А жизнь была полна причинами. И приходилось ему и днём и ночью глушить питьём эти проклятые причины.
      Вот и в этот раз наглушился до чертиков. Чудится ему виденье: огни горят, колеса по рельсам стучат, в метро Проторкин едет. Хорошо сделалось, блаженно, любуется он огнями да наслаждается перестуком колес. И такая гордость его взяла, заполнила всего без остатка. А под утро озяб, встал: «Мать твою! Дак он же у самого шахтного террикона маслы-то раскинул. Терриконную вагонетку за поезд в метро принял!» Посидел, посидел, чтобы в чувство себя привести, головой потряс, встал, позвонки размял, отряхнулся да и двинул в сторону дома, косясь мутными глазами на террикон и роясь в памяти, какое событие он обмывал.
      Когда он трезв, он мало говорит, только глаза неспокойные, ищущие. А как выпьет, говорливость прёт и прёт из него, глаза становятся серьезными, мыслью наполняются и такой правдивостью жгут тебя, что прощаешь ему все его вранье.
      – Как-то горбатился я в шахте, – рассказывал он мужикам, а домой так захотелось, попировать. Стукнул я по кровле, она закумполила. Я на кучу взобрался, ещё стукнул, ещё закумполило. Я опять стукнул, опять закумполило. Стучал я стучал, и тут земля разверзлась, и вот оно – небо! Вылез я на солнышко, и айда домой праздновать. Только вот природа одна меня и понимает. Люди не хотят меня понимать.
      Работая в шахте, Проторкин несколько раз попадал в завалы, но судьба его миловала. Спасатели откапывали живым, а последний раз сам из завала вылез в щелку, в одних трусах. Его уже похоронили, а он – вот он, явился на  глаза как явление  Христа народу. Трудно ему жилось, он ни во что не верил – ни в Бога, ни в черта, ни в Советскую власть, и даже в себя не верил.  Молодости у него не было, вначале в ФЗО загнали, потом в шахту, под землю столкнули. Жену свою он любовью не баловал – он не знал, что такое любовь. Такое чувство не посещало его, да и некогда ему было разводить  телячьи нежности, но он знал, что мужик и баба должны жить рядом.  Все так живут. И дети у него сами собой завелись. Душа у него к хозяйству не была готова, времени не было. Шахта все силы забирала, до дому с работы дотянет и лежмя лежит, давая бокам отлежаться. Ну, вот огород ещё вскопает. Здоровьем был крепок, пальто никогда не застёгивал, всегда ходил нараспашку и не мёрз. Прирос к шахте, шахта ему стала как мать родная. Шахта не обманет, не обидит. А люди обижают. Мастер Брызгин обманывает его. Невзлюбили они друг друга. Брызгин где нибудь да его ущемит. Не нравится Брызгину Проторкина непокорность, непослушание. Непредвиденный для Брызгина Проторкин, не ручной, хорохорный. «Ну, ни чё, помнем мы ему бока, скрутим в бараний рог придурка. Спесь-то собьем, а то смотри, везде лезет, выступает, пыль в глаза пускает. А ведь дерьмо. Двум поросятам корму не разделит», – настраивал себя Брызгин. И стал он Проторкина брать на излом. Ставил его в худшие условия в работе, ущемлял в зарплате. Но Проторкин упорно его не поил, как делали другие, имея выгоду и корысть. Это Брызгина еще больше раззадоривало и разжигало к Проторкину неприязнь. Но Проторкин все держался независимым.
       И вот как-то собрались мужики попировать у одного из работяг в доме, в компании с мастером Брызгиным. Там оказался и Проторкин. Подвыпившая компания стала говорливой. Между мастером и Проторкиным начались разборки. Проторкин понял, что упыря Брызгина совестью не одолеть, и тогда он надел ему на голову кастрюлю с супом, да черпаком пристукнул так, что тот стал заикаться.
      Присудили Проторкину за мастера восемь лет, которые он отмотал от звонка до звонка, где наложили на него казённую печать одиночки бродяги. Но в заточении глаза его открылись, что перекрыт ему свет завесой лицемерия и лжи. И в этой тёмной заводи он ощутил, что мир его потребляет, что он жертва обывательской алчности, затоптанный в невидимую песчинку.   
      После освобождения притерпелся к обману, «плетью обуха не перешибешь», обманывали везде. Для многих обман – это неотъемлемая часть жизни. Удали обман из его жизни, и человек умрет, как из-за нехватки важного органа жизни. От гнусности этой душа Проторкина захлопнулась, он ушел в глухой запой. Жизнь с женой у него совсем стала портиться. Жена его всё пилила и пилила, как ржавая тупая пила, и рюмки не даст выпить – хоть из дома беги. Нашла на неё строгость да набожность. Стал  Проторкин в подполье уходить. Опустится в подпол, бражки попьёт и вылезет на  белый свет хорошенький, весёленький. Однажды Проторкин припрятал начатую бутылку от жены. Слышит, ночью жена вроде всхрапывать стала. Значит, спит. Пошел, достал свою бутылку, выпил и со спокойной душой лег, правда, повозиться пришлось – забыл, куда бутылку прятал, но нашел родимую. Теперь и поспать можно. А утром слышит – жена ржет. Открыл один глаз – точно ржет, над ним. Чё, никак опять чё нибудь отмочил?
       – Я вначале обмерла, думаю, помер, весь синий. А потом я прислушалась, слышу дышишь. Ну, думаю от пьянства никак в клоуны подался. Ну цирк целый. Ты иди на мырло свое, в зеркало посмотри.
      Глянул Проторкин, мать твою, вся харя в чернилах. Пошел по нужде, и глаза на лоб полезли. Одними чернилами сходил. Сердце упало. «А че, если коньки отброшу?» Но, ничего – пронесло, правда еще несколько дней выходили чернила. Чернила-то еще от ребят остались, в темноте перепутал бутылки, мать честная.
      Как-то жена уж слишком на него насела с контролем. Стала ходить в дни получки на шахту, чтоб мужа держать под наблюдением, не дать ему выпить. Но наблюдения оказывались бесплодными. Все старания жены Проторкин сводил к нулю. Когда проходят мимо магазина, он ей и говорит:
      – Ты постой у дверей, я счас папирос возьму, и домой пойдем. 
Подходит к продавщице, берет бутылку водки, а на сдачу папирос, пока продавщица папиросы ищет, он бутылку в горло опрокинет. Продавщица ему подает папиросы, он ей – пустую бутылку и пошел. Домой приходят – у жены ум на раскоряку. Шли – был трезвый, пришли домой – он пьяный. Где, когда успел нализаться? Мучается она в догадках.
      Чтоб уж слишком в догадках жена не утруждалась, изобрёл Проторкин себе тайник. И в старом использованном огнетушителе он от жены теперь прячет бражку. А жене и в голову не входит, что эта ненужная железка стала главным элементом в жизни мужа, где поживает его утешительница бражка-подружка и только ей он доверяет свою душу. И она единственная разделяет с ним одиночество.               
      Весной всё оживает. Стал Проторкин природу лопатой шевелить, пропустит стаканчик – другой и айда землю переворачивать. Любил он впитывать запах талой земли – разогретая солнцем, она теплой испариной греет нутро. Вдыхает его в себя Проторкин, и сладость разливается по всему телу.
      Жена учуяла, что муженёк опять в весёлом духе, пришла в огород увещевать его, что в таком состоянии ты не только себе вред наносишь, но и землю поганишь. Жена его недовольна была советскими праздниками и обычаями. «Что ни праздник, то пьянка, – говорила она – на поминках пьют, на похоронах, на кладбище пьют. Не жизнь, а сплошная пьянка».
      Не стерпел  Проторкин, хряпнул жене по голове лопатой – та замертво упала.
      – Всё, выбил злой дух в бабе – прохрипело у него внутри. – Окочурилась.
      Посмотрел, посмотрел и – словно его кто-то понёс  допивать остатки браги. Всё, жизнь для него закатилась. Конец стал неизбежным, хоть и не самый лучший исход его пребывания на земле. Но хоть там он найдет какой-то приют.
      Сидит Проторкин, и жизнь свою как по календарю листает. Стал вспоминать, а вспоминать-то и нечего: вся жизнь, как один день, все дни одинаковы, пустота – шаром покати. А жизни-то, вообще – то и не было.  Им всё время управляли, распоряжались. То давай, давай угля – хлеба промышленности, промышленность задыхается, то нужно строить социализм, потом развитой социализм, и всё давай, и давай, всё понукают, да погоняют. И так строим и строим, и конца  края нет, а жизнь-то лучше не становится. А есть ли жизнь у Проторкина, может суету за жизнь принимает Проторкин?  Жизнь от него скрыта. Устал он от этого строительства.  Измотали душу, выскребли враньем – пустая стала.
       Выпив бражонки, он пошёл, чтобы проститься с улицей. На улице ребятня играла в чехарду. Растаял душой  Проторкин, он тоже в детстве вот так же играл в чехарду. Растрогал его маленький мальчишка – бесенёнок, пинавший под зад большому обидчику, которому уже сели на загривок.  Достать не может, так он разбежится, подпрыгнет и отвесит пинка, и опять разбегается, чтобы опять успеть пнуть.
      – Вот, вихрастый, – покачал головой Проторкин.– Если не завертится, дак до чего-нибудь довертится. Играйте, играйте, вам ещё долго играть в чехарду, мы свою чехарду отыграли. 
      Вспомнил про своих  сыновей: как дети подросли и выпорхнули, он не заметил. Двое у него их было. Видел как-то, что они тоже в чехарду играли.   Проторкин теперь им не нужен, поставил на ноги и – уходи прочь. Мучила его обида.
       – Эх, жизнь наша – копейка.– Махнул он рукой и пошёл в дом. Без жены дом опустел.
       – Что же я натворил. Лишился дорогого человека.– Вздохнул он.
       А он любил жену, но не знал этого. Ему стало горько. Этого не знала и жена и теперь уже никогда не узнает.
       «Не хотел я этого убийства, случайно получилось, в горячке. Видать, суждено, пускай уж теперь хоронят вместе. На какой черт и мне сдалась такая жизнь. Возьми меня, мать земля к себе». – Выразил он последние мысли.   
      Жена очнулась и, качаясь, как пьяная, пошла. Зайдя в дом, она чуть вновь не упала, увидев висящего мужа.
      На похоронах его было тихо, малолюдно. Схоронили на краю кладбища и молча разошлись. Лишь старичок вымолвил: «Вот так вот, живешь, живешь и не знаешь, куда тебя вынесет, когда живешь без стержня».