Несчастное счастье

               

      Придя с ночной смены, домой  Лапшин так и не смог уснуть. Сон не шёл. Непрерывно лезли соблазнительные воображения. И такая жалость у него к себе открылась, что он побороть её не смог. Гнетут его терзания. «Ох, как он устал от этой работы,  как хочется ему отдохнуть, развеяться от однообразия!». Годы сковали семейным и производственным бременем, и затвердел он, словно непроницаемая  короста. Всё ему опротивело, и жить не хочется. Хоть беги на край света. Не стало в посёлке радости труда, радости жизни. Никакого просвета. Кругом одни очереди. В магазинах – очереди, за деньгами в день получки – очереди, на жильё – очереди, в больнице – очереди. Куда ни кинься – везде очереди!  А всё это идёт от порочного прошлого. А парторг всё увещевает, что надо трещины в головах залатать! «Живите, мол, в высоком тонусе, в тонусе живите, и свет будущего будет ваш! Счастье в вас самих». Но что-то всё это  не вяжется со счастьем. «А не смех ли, над нами какой сотворён, чтоб глаза себе радушием застлали?» – терялся в догадках Лапшин в нахлынувшем отчаянии.
      «Да и сколько можно ждать это будущего, если нет настоящего? Где оно, это счастье? В этой «яме» счастья и с лупой не сыскать. Все задавлены теснотой в коммуналках. Везде одни нехватки. Чтобы что-то достать – нужно блат завести, а за блат нужно, опять же,  блатом расплачиваться. Ловкачи – упыри залезли в начальники и всех круговой порукой да бездарностями  повязали. Живут удельными князьками и что хотят – то и воротят! Что происходит? Куда мы идём? Вперёд или назад? Стоять на месте человек не может, он или движется вперёд или стоит на месте. Но жизнь его обгоняет и человек отстаёт, значит, это движение назад. И что мы строим? И строим ли? Если строим – то жизнь должна улучшаться. А она на месте стоит, не шелохнувшись. Значит, получается – не строим. Или это только у нас  здесь  жизнь мертвая? А так ли в других местах? Надо как-то выбраться из этого стадного загона. Как бы глянуть – как в другом месте люди живут, в каком тонусе? Есть ли у них это счастье? Как то надо посмотреть… А как посмотреть? А съездить  куда-нибудь, да  и глянуть! Как там? А куда ехать?» И тут пришла ему в голову  мысль. «А махну-ка я, пожалуй, за «тонусом» к другу на Кавказ. А то живём в этом затхлом панцире! А отпуском я этот проклятый панцирь «распорю», и, пожалуй, свежестью обновлюсь».
     Друг его – Груздев, с которым вместе служили в армии. За время службы они так сдружились, что обменялись адресами и поклялись друг другу,  что как только будут на «гражданке» – то обязательно побывают друг у друга в гостях. «А ведь действительно, съезжу-ка я, «отглажусь» отпуском, солнце в себя впитаю, затравлюсь, насмотревшись на мир, барабаном «нальюсь», наполнюсь впечатлениями и праздником, тогда влечу в работу»! И Лапшин тут же встал с постели, нашёл адрес сослуживца и, одевшись, быстро написал заявление на отпуск. Приехав на шахту, к директору Дмитрию Дмитриевичу Пурпурову он сразу не попал. Пришлось потомиться в приёмной, «поковырять» взглядом холодные, равнодушные стены приёмной, побороться с ней нехорошими мыслями и, всё-таки, свернуть себя в упругий, нервный комок, и дождаться, пока директор освободится от «тягостных» производственных дел.
      Лапшин человек прямодушный, что у него на уме – то и на языке. Воспользовавшись его прямодушием, советская идеология, обворожив его, подкинула идею, что он обречён на счастье – коммунизм! И Лапшин, заразившись этим, всё ждал и ждал этого счастья. Ему нестерпимо нужно обещанное счастье, настолько нестерпимо, что «вынь – да положь»! А его нет…
     А когда он, очнувшись от этой заразы ожидания, понял, что настоящее счастье не здесь, не в этом месте, то решил, что ему надо кинуться за ним в другое место.
     Наконец, открылась дверь кабинета  директора шахты,  и участники совещания, говорливые, с шумным смехом, стали выходить из кабинета. «Вот они, смеются паразиты, им хорошо живётся, воду толкут в ступе, а мужик горбаться за них» – процедил сквозь зубы Лапшин. И как только дверь захлопнулась за вышедшими из неё, секретарь – машинистка махнула рукой, давая знать Лапшину на вход в кабинет. Тот быстро зашёл и положил на стол заявление. Пурпуров прочитал и посмотрел на Лапшина.
     – Сейчас я тебе отпуск дать не могу – и, спохватившись, спросил:
     – Когда у тебя отпуск по графику?
     – Через полгода. Ну, понимаешь, Митрий Митрич, он  очень  нужен! Вот так нужен! – провёл Лапшин рукой по горлу.
     Пурпуров долго сомневался – подписать или не подписать Лапшину заявление? Он был не прочь этого «субчика» протащить через кассу взаимопомощи. Это удобная для него кормушка, здесь он может часть денег «отстегнуть» и себе. Только этот «партийный балабол» в такой сделке ненадёжный партнёр, выдаст с потрохами! Тут корпоративная сделка не пройдёт. Лучше в этой сделке быть с человеком, который не одиножды горем бит. Этот народ более податливый. Ну, а этого дурочка, коммунистическую «куклу», пожалуй, лучше отпустить, от греха подальше, а то хлопот не оберёшься. Из ничего создаст такую кутерьму, всех чертей поднимет, что и сам потом головой тронешься и поверишь в коммунизм! Дешевле «вонючку» эту не трогать, а держать подальше от себя!  Пусть баламутством своим исходит в других местах.
     Дмитрий Дмитриевич сделал задумчивый вид. В голове забродили мысли, но, пересилив себя, он поменял лицо с озабоченно – думающего на приветливое. Повернул его к этому настроению лиричный лад, который ему подсунул под «хвост» бес. И он сейчас, в данное время, живёт в созвучной гармонии трепетной души со  стройной симфонией. А, тем более, у него сегодня наступит радостное желанное время.
     – Понимаешь, сейчас я тебе могу дать только часть отпуска. Половину сейчас, а половину потом отгуляешь.
     – Ну, ладно. – Согласился Лапшин.
Но тут он заметил, что что-то с начальником тут  не то, что-то с ним случилось.  Стал шеф  каким-то добрым. Раньше он с нашим братом – рабочим был строгим, держал нас на расстоянии вытянутой руки. А сейчас стал какой-то шёлковый. То ли в игру какую-то вошёл – то ли что-то затеял.
      Лапшин не раз ругался с Пурпуровым, укорял его. «Хватит вам мужика мучить, грабить, да как липку обдирать. Он же вас на своём  горбу тащит. А случись сейчас война – вы же все за него попрячетесь! И мужик опять же вас спасать начнёт. Собой вас прикрывать станет. А вы его, что собаку, на цепи держите, верёвки из него вьёте».
     Директор шахты, Пурпуров Дмитрий Дмитриевич, солидный человек с серьёзными глазами. Почти всё знает, что в посёлке творится. Но единственное чего он не знает – это своих детей. Своего сына и дочь. Чем они живут и чем дышат.
  Приехав, домой, Лапшин радостно объявил жене:
      – Ну, всё, жёнка, – выдохнул он. – Взял я отпуск, завтра еду на Кавказ, в гости к другу!
Жена нахмурилась от такого  неожиданного поворота дела, но смолчала. Она учёная, чем больше ему перечишь – тем больше он  «выкидывает выкрутасы».
      Лапшину посёлок очертенел, промял его своей «суконной прямотой». Женская часть поселения живёт в тоске по горячо – трескучему случаю, чтоб занять себя забавной «ожидалкой», да ещё такой, чтобы прошило от макушки до пяток, да чтоб  проняло на громадный срок. В тоске  по случаю, о котором не скучно вспоминать  будет. А потом уж можно жить и довольствоваться этими дивными, обвораживающими воспоминаниями до самого смертного часа!
     А мужицкая часть сумасбродством мается, да так мается, что напропалую гуляет! И гуляет так, что весь их «жизненный просвет» кувыркается в беспробудном дурмане! Вначале эта «пустоглазая» часть с выгнутой спиной, неудержимо, «пузачится» суррогатом, чтобы отравиться забытьём. А когда в состоянии «остекленения», начинается выдвижение вихляющим туловищем, то, чтобы не опрокинуться, выкидывает ноги – подпорки. Да выкидывает так, чтобы удержаться на крутящейся вокруг них земле! Такая стихия  «выкидывания» ног – подпорок, есть их защитная реакция от подлой «распластанности». А после, в состоянии замирания, и в обездвиженности, лечатся огуречным рассолом, да отлёживанием для оживления от дремучей пустоты. И, обнаружив сквозную скуку, вновь убегают в пьяную весёлость в жажде опустошиться до дна. Потом, «вкрутившись» в кондицию, опять лечатся солёным рассолом, да отлёживанием. И так бегают до бесконечности, дабы  стать деревенеющим истуканом и войти в мертвеющую немоту. Омертветь, чтобы не видеть этих распроклятых ненавистных кур, этих «куриц – жён». Этой мужицкой части не до цветов и запахов черёмухи и не до детского смеха, им лишь бы наполнить  хмелем своё чрево.
      А руководит всем этим смертным безобразием, верьте – не верьте, а всё та же самая, распроклятая сила – сила внутренней пустоты.
      Утром, с чемоданом в руках, Лапшин прибыл в аэропорт. И вот он сидит в уютном салоне. Самолёт, разбежавшись, стал взмывать ввысь. Упругие крылья, опираясь о тугие струи воздуха, несут наполненный салон во власть парения над землёй. У Лапшина захватило дух. Душа трепещет в мелодии, настроение ухватило торжество и бросило его  в младенческое ощущение. Открывающееся  панорамой небо, горит от восхода пунцовым пожаром. Вот он, наконец, летит во что-то новое, новое – неведомое, которое его изменит, изменит чем-то  небывалым, похоронит омерзительное старое. Смотря в иллюминатор, он любуется облаками и нескончаемым пространством неба. «Ох, как хорошо, хорошо-то как, что нам так  повезло, что мы в такой свободной стране живём. Вот и высоко летим, а то бы кротами ползали бы под землёй» – мысленно гордился Лапшин.
       – Чё, там смотришь? – Обратилась к нему рядом сидящая дама.
       – Небо смотрю.
       – Чё, там смотреть? Чё, там интересного? Небо – оно везде небо! И никуда от него не отвертишься, и никуда от него не улетишь!
 Лапшин укоризненно посмотрел на соседку и опять уткнулся в иллюминатор.
       – Чё, сидишь?!
       – Как «чё, сижу»? – Сердито буркнул Лапшин.
       – На, угощайся конфетами.
Лапшин повернулся, и, увидев протянутый к нему кулёк, стал, есть, вытаскивая по одной конфетке. Ели, поочерёдно вылавливая из  кулька конфеты, посматривая друг на друга. Угощающая конфетами дама, любезно «смастерила» такую обвораживающую улыбку, от которой так просто не увернёшься. Тебя как кролика тянет в пасть питона, чтоб быть поглощённым её станом. И он не стал смотреть в небо, погрузился в себя и застыл взглядом в одной точке, не зная как ему быть. Заподозрив к себе женское внимание, он не мог найтись, как себя вести. «Войти в её игру? Или резко оборвать заигрывание?» – спрашивал Лапшин себя. «Ладно, пускай играет, а я в «нейтрале» посижу, посмотрю, что из этого  выйдет».   
      После приземления в Сочи, пассажиры, выйдя из самолёта, кучно двинулись к зданию аэропорта. Лапшин и угощающая его дама шли рядом. Она смотрела на Лапшина, Лапшин смотрел на неё. И вот дама решительно, с тонким и соблазнительным расчётом, наконец, подвела Лапшина к финалу.
      – Ты знаешь, можешь найти меня в торговом центре, в Челябинске. Зовут меня Люся Пупыйкина. Приходи! Я там работаю. Что надо всё будет! Всё сделаю! Ну, а всё остальное – сам знаешь… Она ещё раз, сильно открытыми и очень упорными глазами, посмотрела на него, а он посмотрел на неё, и они разошлись. Но Лапшин, на все усердия женщины закружить ему голову, всё-таки делал серьёзный вид, а внутренний голос ему шептал. «Мне не надо любезничать. И всякие там «шуры – муры» ни  в коем случае не заводить, и не допускать ни под каким предлогом, как честному партийцу». И он всё оборачивался и оборачивался, смотря вслед удаляющейся женщине.   
      В аэропорту Сочи Лапшин купил билет до Краснодара и стал коротать время до вылета самолёта. Чтобы ожидание было не очень тягостным, ходил, слоняясь по окрестности. И, израсходовав время всякой чепухой, он, наконец, сел в самолёт уже затемно.
      В самолёте «Сочи – Краснодар»  рядом с Лапшиным сел грузный мужик и как пристегнулся ремнями, так сразу и заснул. А когда после посадки расстегнулся то, довольный, улыбаясь, спросил.
– Значит сели? Значит живые?! О-о-о, хорошо! – И объяснил, почему он в самолёте сразу засыпает.
      – Мне страшно в самолёте. Мне всегда думается, что у самолёта крылья отлетят. И чтобы не было страшно, я стараюсь быстро заснуть. А сонному всё нипочём, ему ничего не страшно. Ему всё, до «едрени  фени». Так уж лучше, если разбиться, то разбиться сонному. 
      С краснодарского аэропорта до железнодорожного вокзала, где находился и автовокзал, Лапшин добрался на автобусе. Ночь, незнакомый город. Что делать? Надо где-то переночевать. Найдя гостиницу, обратился к дежурному администратору. Полная женщина, довольная собой, небрежно скользнув по Лапшину взглядом, холодно отрезала.
      – Мест нет.
Лапшин стал упрашивать. – Ну, найдите как-то, на одну ночь…
      – Мест нет. Сколько можно говорить. Что глухой?
Женщина – администратор из довольной стала изображать из себя недовольную.
Лапшин стал ходить взад – вперёд и, поставив чемодан, махнул рукой.
      – Раз мест нет, тогда я лягу здесь, на пороге.
     – А я сейчас милицию вызову.
Лапшин улыбнулся и подошёл к женщине.
     – Ну, зачем милицию, такая красивая женщина, мы, что не договоримся? Сколько?
Администратор сделала невозмутимо – добрый вид, и заботливо – ласковые глаза.
       – Сколько не жалко.
Лапшин, вытащив из кармана, и протянул ей красненькую.
      – Ладно, умирающий лебедь, а то совсем крылья сложишь. Что-нибудь поищем. Пойдём.
И она привела его в большую незанятую комнату, состоящую из пустующих заправленных кроватей.
     – Ну, вон, ложись.
Женщина показала рукой на одну из кроватей.
      Лапшин проспал всю ночь один в большой комнате с пустыми кроватями.
      Утром, в воскресенье, он позавтракал в ближайшем кафе и, купив билет на рейсовый автобус, отправился в Белореченск. Сидящая рядом с ним  женщина оказалась его возраста. Завязался разговор. Вначале поговорили о погоде, потом женщина стала расспрашивать Лапшина.
      – Вы откуда едете?
      – Еду с Урала, в гости к другу. Вместе служили.
      – А я еду в интернат проведать дочь.
И много говорили о том, о сём. Женщина говорила, а Лапшин улавливал её внутренний надрыв от неудачно сложившейся жизни. Она охотно говорила, чтобы разговором с хорошим собеседником,  хоть на какой-то миг, быть счастливой. Только в разговоре она оживала и забывалась от житейских невзгод.
       Приехали в Белореченск. Перед тем, как выйти из автобуса, женщина страдальческими глазами всё смотрела и смотрела на Лапшина. И, наконец, на клочке бумажки, она написала свой адрес. Протянув бумажку Лапшину, она  сказала:
      – На обратном пути будешь ехать - заезжай в гости.
      Лапшин подошёл к справочному бюро, чтобы  обратиться за информацией по  адресу друга. Получив разъяснение, он отправился во взволнованном настроении к дому друга.
      Немного поплутав, он, наконец, попал в дом сослуживца. Дома были мать и отец друга. После недолгих объяснений о себе, Лапшин был приглашён за стол. Захмелев от угощения чачей, Лапшин охотно рассказал, как он служил с их сыном, как несли солдатскую службу. От родителей Лапшин узнал, что его сослуживец  Груздев живёт в городке Горячий ключ. И что прямо сейчас он и мать Груздева могут поехать к нему.
      В Горячий ключ приехали уже затемно и , свалившись  как снег на голову, неожиданно огорошили семью Груздева. Поужинав, Груздевы  не успели ещё со стола убрать посуду, как открылась дверь и в небольшой комнатке оказались гости. Груздев ничего не успел понять, как оказался в объятиях Лапшина. Уже стиснутый в объятьях, Груздев понял, что к нему в гости приехал друг по службе. Начались радужные восклицания и разговоры. Жена Павла и мать захлопотали с угощением. Молодая хозяйка, пожарив картошки, поставила сковороду на середину приготовленного стола и, усевшись, стали пировать, отмечая приезд гостя. Захмелевшая компания только к полуночи, угомонившись с разговорами, улеглась спать.
      Утром понедельника, поднявшись и позавтракав, Лапшин с Груздевым пошли на улицу походить по городу. Разминаясь ходьбой, они зашли в закусочную, попить пивка. За пивом они разговорились, вспоминая дни службы, и расспрашивая друг друга.
      – А, помнишь, как мы зимой на ученьях проводили боевые манёвры? Как ночью возле леса, разгребли снег, и отогрев землю костром, настелили еловых веток, а на ветки уложили танковый брезент и улеглись спать, укрывшись этим же брезентом? Это всё незабываемо. Сон был такой сладкий и крепкий, что мы сразу напрочь «отрубились». Сейчас у меня таких снов нет – начал воспоминания Лапшин.
      – Как не помнить? Помню. И помню, как мы не только учились воевать, но и строить. Вспомни, как ремонтировали дом командиру, как белили, как копали ему огород.
      – Да, конечно. Всё было.
Друзья обменялись рассказами о своей жизни.
      – Ну, ты как? – Поинтересовался Груздев.
      –  Живу, жена, да два гаврика растут. А у тебя как? Мать сказала, что эта жена у тебя вторая.
      – Да, Лена у меня вторая жена. Взял её с ребёнком. Скоро родит ещё одного, уже моего. Она ушла от мужа – пьяницы и дебошира. И вот сейчас снимаем летнюю кухню. Ютимся, сам, видел в какой тесноте. С первой женой жили, вроде любили друг друга… Была она красавица писаная. Старше меня, правда, была, детей иметь не могла. Работала в городской управе. Привыкла жить на «широкую ногу», шиковать, а на мою зарплату много не нашикуешь. Как-то мне и говорит: пойдём жить в «ту сторону». А то, ты живёшь в «этой стороне», а я живу в «той стороне». Мы по разные стороны. Я говорю – я в «ту сторону» жить не пойду. Ну, как хош, тогда. Ты вахлак, говорит, вообше-то. От тебя ни проку, ни пороку. Одна только головная боль да голь. И ушла в «ту сторону». Вот так. Она таскалась, с каким-то начальником.  Он приехавший откуда-то, работает  в модельном цехе в «хате хама», так народ называет предприятие нашего начальника. Этот каналья порабощает и «кушает» нас, причмокивая сладкой речью. Он пауком повязал всё и вся и пьёт нашу кровь. Пропустил всех красоток через свою кровать, всех модельных девок перещупал.
      – Знаешь что, дружище, я смотрю, ты устал, давай-ка возьми отпуск, да поедем ко мне. Развеешься, отдохнёшь.
      – Прямо сейчас взять и поехать? Я не знаю.
      – А что – не знаю? Прямо сейчас взять – и ехать! Куй железо пока горячо! А иначе тебе не взять отпуск и не уехать! Мы же клялись, когда в армии были, что побываем в гостях друг у друга. Вот и давай поедем, посмотришь, как на Урале живут.
      – Сразу  так  не получится. Подумать надо.
      – Что  тут думать? Где ты работаешь? Сейчас пойдём и оформим отпуск – горячился Лапшин.
Груздев долго сидел молча, не отвечая на предложения Лапшина. А тот всё не унимался, рисовал увлекательные картинки заманчивого отпуска. И, наконец, Груздев сдался. То ли от напора Лапшина, то ли - чтобы отвязаться.
      Пришли они на производство, где работал Груздев. Груздев зашёл в кабинет начальника фабрики, Лапшин остался ждать его в коридоре. Вскоре Груздев вышел, разведя руками.
      – Не даёт начальник отпуск, не отпускает, говорит много работы.
      – Ну-ка, пойдём, сейчас поговорим с этим упырём  – и Лапшин, открыв дверь, зашёл первый, за ним - Груздев. Лапшин увидел за столом сидящую «гору», которая «скатывает» людей  к подножью. Эта нахохленная, самоуверенная «кабинетная возвышенность», наводила на мысль – «вот он, заглот нашей жизни».
      – Здравствуйте. Вот, смотрите – начал с ходу Лапшин, подойдя к столу начальника.
      – Какой хороший человек наш начальник шахты! Несмотря на громадный план, он, всё-таки, дал мне отпуск. Я думаю, что вы тоже неплохой человек, и дадите отпуск моему другу. Понимаете, мы с ним вместе служили, всю тяжесть службы делили. Мы хотим несколько дней побыть вместе. Возможно, мы с ним больше никогда не увидимся. Я вас очень прошу, отпустите его, пожалуйста, а? Я прошу вас, как член партии. Я думаю, вы тоже член партии. – Он вытащил из внутреннего кармана членский билет и показал начальнику. – Неужели мы с вами, как два члена партии, не договоримся?
      Начальник задумчиво посмотрел на Лапшина. «На арапа меня берёт. Пьянствовать захотела эта шантрапа. Что делать? Выгнать их из кабинета? А нужно  ли мне это? Зачем рисковать? Кто  знает - что это за «птица»? Ладно, если проходимец. А вдруг это авантюра? Прощупывают меня? Неужели прокол, утечка о тайных делах просочилась? Неужели информация  где-то гуляет? Нельзя чтобы правда народу «уши тёрла». Да и холопа этого, Груздева, отпускать в отпуск – значит планы ломать. И  в производственную картину не вписывается, да и неудобства себе причиню. Но, опять же, если не отпустить – то может обернуться себе дороже. Ну, чёрт с ним, разве на неделю, потом отпашет с лихвой».
      – Ты, вот что – заметил он Лапшину, –  членским билетом здесь не размахивай. Видели мы таких. Убери его. Партиец нашёлся. – И достал лист бумаги.
      – Ладно, пиши заявление, на недельку отпущу – обратился начальник к Груздеву.
Груздев написал заявление, начальник подписал и протянул его Груздеву.
      – Спасибо – произнёс Груздев.
      – На «спасибе» далеко не уедешь. Долг платежом красен. Должёг за тобой будет. Так что за отпуск потом отпашешь!
      – Ладно – согласился Груздев и, оформив отпуск и получив деньги, друзья радостные пошли домой.
       Пока отсутствовали Лапшин с Груздевым, мать с новой снохой порылись в чемодане Лапшина. Смешанные чувства – страх и любопытство, заставили  их залезть в чемодан, чтобы узнать ,что это за «субчик». Что за «гастролёр» приехал к ним? Зачем? И что  он в чемодане таит? «Ишь, видать «покавказить» залетел, «птичка», видать, ещё та». Но кроме как рубашки на запас, бритвенного прибора,  да книжки рассказов Чехова А.П.,  женщины ничего там не нашли.
      Придя, домой Груздев объявил, что он взял отпуск и едет с другом на Урал в гости.
Жена  взорвалась от услышанного.
      – Уедешь – можешь ехать  совсем и не возвращаться! А ты зачем прикатил? – накинулась она на Лапшина. – Прикатил сбивать нас с толку? Езжай туда, откуда  приехал, и не мути здесь воду!
Лапшин взял чемодан и подошёл к двери.
      – Всего вам хорошего. Будьте счастливы.
      – Ты куда собрался?
      – Как куда? Домой еду. Что мне здесь делать?
      – Ты что же это собрался? Переночуй хоть. Утро вечера мудреней.
      – Нет, поеду.
      – Ну, все, прямо, какие-то обидчивые!
      – Подожди меня. Я сейчас выйду – крикнул Груздев.
За дверью Лапшин слышал крики жены, и матери они набросились на Груздева. Жена ревела, и приговаривала.
      – Мы все в долгах, как в шелках, а он, видите ли, ехать собрался. Вот сейчас надо за жильё заплатить. Кредит надо выплачивать, соседке долг отдать надо. А жить как будем? А он поехал в гости…
      – Тише ты, тише, чего разоралась? – успокаивал жену Груздев.
      – Он же коммунист!– услышал Лапшин приглушенный голос Груздева.
      – Ха, коммунист! – засмеялась жена. – Да эти коммунисты – крысы! Крысятничают, нас кормят обещаниями коммунизма, а сами «лопают»  этот коммунизм с сыром и вином запивают. На нашем горбу сидят, нами понукают и нам же поют, что ведут нас по светлой дороге коммунизма в радостное счастье! Только, что-то, нескончаема  эта дорога, днём с огнём не можем найти это хвалёное счастье!
      Голоса стихли, перешли на шёпот. Лапшин не стал ждать Груздева, пошёл на автобусную станцию.
      Уже в автобусе, едущем от Горячего  ключа до Краснодара, Лапшин стал отходить от услышанных слов, произнесённых родными Груздева. Гул в его голове понемногу утихал. Рядом с ним сидел весельчак, забавляя пассажиров анекдотами да всякими небылицами. Он толкнул Лапшина локтем и завёл разговор.
      – У нас начальники хороши, когда они  спят, а ещё лучше, когда их нет – говорил  он громко, на весь автобус, и заразительно смеялся.
       – Вот слушай – и рассказал анекдот.
      – Ветераны празднуют юбилей золотой свадьбы. Приехал к ним корреспондент и спрашивает старика: расскажите-ка, как вы  поженились, как поживаете?
      – Ну, как? Ясно дело как! Мы со старухой ещё до свадьбы уговорились – как начнём ругаться – так  я сразу ухожу жить в туалет!
      – Ну, и как? – спрашивает корреспондент. – Как, как… а вот так! –  отвечает старик. – Пятьдесят лет, как живу в ентом туалете. Вот оно и так и как!
      В Краснодаре Лапшин пересел в автобус «Икарус», идущий до Минеральных вод. На полпути остановились у небольшого, но бойкого базарчика. Лапшин, чтобы порадовать семью, купил ярко начищенные фрукты, яблоки и груши. А жене, нахваленную крикливыми торговцами, пушистую вязаную шапочку. Надо же с Кавказа привезти какой – нибудь  гостинец!
     По возвращении с базарчика, как только Лапшин сел в автобус, сосед, рядом сидящий, спросил его:
      – У тебя машина есть?
      – А что?
      – А то. Этой шапкой хорошо Машину мыть!
Пока ехали до Минвод, Лапшин всё размышлял.
       «Вот так друг! Мы с ним делили все тяготы армейской жизни, делили мысли, отдых и сон, а он предал меня». Всю дорогу, пока ехал обратно, думал Лапшин. Переживал и перебирал в памяти время службы и свежие события. «Почему же он не поехал со мной? Что произошло? Неужто обременён тяжёлой жизнью, невыносимыми условиями? Да, возможно. Я приехал и с лёту ничего не увидел и не понял. Довольствовался только радостью встречи и воспоминаниями, ни в чём не разобравшись. Надеялся на радость и счастье встречи с другом, а что увидел и услышал…  А я ведь верил, что коммунизм обязательно будет. Потому что коммунисты – передовые люди, и я пошёл к ним. Мне тоже нужно было быть в первых рядах! Я думал, что это только в нашей местности в людских головах непонимание и каша. Всё извратили и притворяются игрой в коммунизм! А оказывается, что это везде. Всё перевернули с ног на голову! Превратили мечту народа в розыгрыш и играют на этом все, кто, во что горазд и кто как может, лишь бы выгоду на этом себе поиметь».
     Пока Лапшин занимает себя отпуском и мыслями о коммунизме давайте посмотрим, что же  в это время происходит с Пурпуровым.
     В этот день Дмитрий Дмитриевич домой не спешил – был занят важным мероприятием. Но домой спешила уборщица Серафима и решила уборку начать с кабинета главного начальника. Как всегда, она, почти не глядя, вставляет в дверь свой ключик и толкает дверь. И-и-и… б-а-а-а, ой-ой-ой! – глазам своим не поверила! Увидела картину... Лучше не придумаешь, искусней всякого кино! Серафима увидела, как голый Пурпуров Дмитрий Дмитриевич, с голой начальницей планового отдела Черновой Светланой Ильиничной, занимаются сладким совокуплением. Пред ней предстала картина горячей случки, где происходит утешное удовлетворение страстной плоти. Серафима от открывшейся картины прелюбодеяния остолбенела, и, заворожённая, застыла в экстазе. У неё от неожиданности челюсть отвисла, и рот раскрылся так, что, онемев, она не могла его закрыть! И стоит она с раскрытым ртом у раскрытой двери, застывшей статуей. Тут Дмитрий Дмитриевич  почувствовал, что он обнаружен посторонним взглядом, жадно страждущим «чудес». Выйдя из оцепенения, он развернулся и взревел. Да так взревел, что Серафима очнувшись, похолодела и мурашками покрылась.
      – Ты что, чучело эдакая, встала!? Опрудилась что ли, бестия? Смертью застыла? Тебе что здесь, витрина, какая? Вся слюной зашлась, мырло, ты немытое! Ишь, глаза навострила! Что тебе здесь надо? – чуть не задохнулся криком Пурпуров, тряся головой.
      –  Пшшла вон, дура набитая! – и он так цокнул зубами, что Серафиме показалось – что уж не землетрясение ли случилось?
      – Подглядываешь, стерва? Исчезни, шмыга швабарная! – пыхнул он на Серафиму, да так, будто паровозная труба обдала её клубами
чёрного дыма!
      Безусловно, как и всякий настоящий начальник. Пурпуров, конечно, наглость видывал. Но не да такой же степени, чтоб всякое «отребье» здесь «оторопелым пугалом» торчало! Он пухлым пальцем властно показал Серафиме, чтобы она, прежде всего, закрыла рот, потом закрыла дверь и, в-третьих, чтобы молчала самой «глубоководной  рыбой», как полагается подчинённой, послушной работнице. Серафима тут же, безропотно кивнув головой, всё сделала моментально! Вначале врезала кулачищем в свою челюсть, чтоб рот закрылся, да так стуканула, что чуть зубы не повыскакивали, и потом уже осторожно прикрыла за собой дверь. И закрыла её так тщательно, что «комар носа не подточит»! И, как только закрыла дверь, она выдохнула. И выдохнула так, как будто с огромного проткнутого мяча  воздух пошёл! А когда воздух вышел, на её лицо налезла улыбка, да такая упорная, такая нахальная, что никакой силой её с лица  не согнать! И куда бы она ни шла – улыбка всё за ней и за ней, неотступным следом, репейником прилипла! Тут напарницы, увидев её, обратили  внимание на неё. О-о-о, что-то с Серафимой получилось, какая-то она вся сама не своя стала. Всё улыбается и улыбается. Уж не помешалась ли? Стали с пристрастием допросы учинять. А Серафима только отворачивается да отмахивается. Тогда они ещё рьянее стали допытываться и вокруг неё кругами, ходить да догадками мучиться. Серьёзно забеспокоились – мол, что-то с ней вершить надо. Дело серьёзно. Может, скорую примчать, да в лечебку её оттортанить? Тогда Серафима, изморённая, села, опустив голову. Но, наседавшие,  не отпускают её, в глаза заглядывают. А стеснительная натура Серафимы не может всё обнаруженное так прямо и выложить. От увиденного, её корёжило и ломало, она стеснялась и уклонялась. И все прикрасы и подробности такого «оголённого тайного дела», которое ей открылось в кабинете начальника, рассказать язык не поворачивается! А всего лишь только, как-то само собой, вылетело одно доходчивое и откровенное слово, от которого все разом охнули, и всем сразу всё стало ясно, что там, у начальника, совершилось. Все окружавшие её, тут же разом от неё отшатнулись, и точно также неудержимо заулыбались. Вскоре весь посёлок, не то чтобы засмеялся, а, как-то брезгливо кривясь, в прищуре ухмыльнулся.
      Серафима не подозревала даже, что проникла в чужую тайну. Для неё это было открытие - что есть такое прелюбодеяние. Она верила, что большие начальники люди вежливые и любят друг друга нежными объятьями! А тут эти «упражнялись» дикими скотскими позами. И это открытие её потрясло и прострелило шоком. Этот шок так властно исковеркал её лицо улыбкой, что она долго не могла прийти в себя!
      Серафиме никогда не приходилось видеть таких нечеловеческих чувств через открытый проём двери. Её чувства всегда, почему-то, были закрыты огромной дверью, а ключика, чтобы  открыть эту дверь – дверь в свою любовь, у неё не было. Серафиме любить не приходилось, так как жизнь с нехватками обложила её суровыми заботами. Подменила любовь  миражом и сохнет она в тоске по счастью. Ей доступно было видеть лишь  чужие человеческие свадьбы, дышащие счастьем. Она стеснялась смотреть на свадьбы животных и свадьбы птиц. Она даже морщилась от свадеб мух, жужжащих весной на её окне но, смирившись с неизбежностью их природы, хохотала. Эти свадьбы, свадьбы неотвратимости природы в продлении жизни, наводили на неё печаль, что «ей даже в такой свадьбе не бывать». Не верила она в свою возможность свить семейное «гнездышко». Но всё внутреннее содержание Серафимы просилось стать матерью. Оно кричало: «ты должна стать матерью!». И чтобы заглушить этот крик и удовлетворить просьбу материнской крови, подчиняясь внутреннему зову, Серафима  подошла к решению. «Взять жизнь по-другому. Зайти с другой стороны, со стороны соблазна, дать повод мужикам своей покорной доступностью». И завела двух сыновей. Одного родила от страха одиночества. Второго – от тоски по хорошей семье.
     А сыновья за это ей мстят. Дурашливые, они растут негодниками, и всё время назло ей перечат. А Серафиму думка ломает, «что прямая жизнь, как у людей ей не удалась, а жизнь с «чёрного хода» – это  жизнь человека, загнанного в угол». Но она не теряет надежды, что сыновья с возрастом образумятся, поймут и простят мать. В своей жизни Серафима обречена, прозябать в «непотребности спроса». Она мучающийся «узник», непризнанная женщина, и знает, что не вылезти ей на свет самоцветом! 
      Природа рассудком Серафиму не обошла, но в шлифовке поленилась, и невестой стать, ей  была не судьба.
      По «начальственному блуду» весь  посёлок «взъерошился». И, встав на дыбы – заговорил.
      Одни говорили что, грешным делом, это выеденного яйца не стоит. Другие говорили наоборот. «Да как сказать – это дело всем делам дело. Вот так и говорить надо. Да-да! Здесь бессовестности невпроворот». И посёлок застыл с глазами, подобными выпуклому  стеклу.
      Но виновники поселковых волнений считали по-другому. Они отрабатывали свою дружбу «союзным венчанием» солидарной сделки. Таким образом, у них был заключён очень близкий союз. Союз, заключённый дружбой властной плоти. И этот нерушимый союз был непобедим до тех пор, пока не проникла туда эта «бацилла» – Серафима.
      От разухабистого и смышлено – вычурного в  своей говорливости посёлка, Пурпурова лихорадило, и чтобы глаза не кололи, начхал на всё и торопливо сбежал. Сбежал со своей «ершом разбухшей» от обиды семьёй в Среднюю Азию, как в долину спасения. Но там у него жизнь с семьёй распалась. Он, не медля, женился на молодухе, но  вскоре умер.
      А начальница планового отдела Чернова Светлана Ильинична держится стойко к надменному посёлку и его «подобострастные глаза» её не трогают, она не позволит выдернуть из-под себя уверенность. Никакому ловкачу не удастся вытянуть и размотать из неё нить специалиста – экономиста. Её счастье забрала плановая экономика, и личная  жизнь развернулась лишь в запоздалом сознании в зрелых годах, когда она повстречалась с Пурпуровым.
      Всю свою жизнь Светлана Ильинична «сидела» на экономике уверенным седоком и, обуздав её, вершила дела «коршуном», с не моргающим глазом. У неё врождённая страсть выжать из всего рациональное зерно. Вся экономика её была до того проста, что колун для полена! Строила она её на горбу мужика, и строила наперекор всему, и на возражение всем.
      Но работяга недовольно глядит на такую экономику.
      «Ишь, какая дьявольщина! Сегодня мужик должен по её  схеме план перевыполнять, а на перевыполненной норме она тогда утвердит план на завтра. А завтра  этот план мужик должен перекрыть с лихвой, с прицелом  на послезавтра. И совсем уже послезавтрашний план она уже сделает для мужика обязательной нормой. Вот стерва! Закручивает, так закручивает! Так, что ни вздохнуть – ни  повернуться! И смотри, как она пьянеет от такого плана, что очумевший, искорёженный мужик тогда  даже «дурью не забалует» и не брыкнет, а пуп свой в узел потуже затянет! И так до изнеможения, пока он, шебутной этот трудяга, огарком в податливости не расстелется, да так, чтоб не волновал жизнь своим мускусным душком! Пусть  лучше недры рыхлит своей плотью горячей».
      И народ ему вторит. «Глянь, сколько развелось кабинетов, в них битком набиты и томятся «бумажные» души. И вся их работа –бумажками жизнь запутывать! И за это всем им хочется сытно кушать и сладко наслаждаться причудами. Гордо сидеть на мужицкой шее и вольготно ножками побалтывать. За  этот увод в дебри, да за путаницу – хорошие зарплаты получают».
      Чернова Светлана Ильинична была матёрым экономистом и прослыла за это прозвищем «могила».
      «Буйную» экономику она вершила и дома. И вот от такого «буйства» муж её не выдержал и, взяв «отпуск», отправился на тот свет отдохнуть. Он боготворил Светлану Ильиничну, хоть и изводила   она его дома,  держала за работника, за слугу, этот благоверный знал, что водится его Светлана с Пурпуровым. И однажды он сбежал от этого угнетения, ушёл в лес и там повесился.
Чернова Светлана Ильинична с работы ушла. Из дома выходила редко и быстро превратилась в старуху…
     Приехав в аэропорт Минеральных вод, Лапшин билет на самолёт до Урала в этот день купить так и не смог. И таких желающих  как Лапшин, скопилась целая очередь. Касса от этой очереди отбивается, как может. «Нет мест на самолёт. Придите через два часа». Через два часа, снова – нет мест на самолёт. «Придите через три часа». И так несколько дней пассажиры днюют и ночуют в аэропорту, «издерганные» кассой. Эти пытки продолжаются до потемнения в глазах. Эта очередь, то шумным роем атакует кассу, то откинется  к вокзальным стенам передохнуть от «бури», то опять кинется брать приступом кассу. И так бьётся в страдании до потери сил.  Измождённая, она растворяется без надежды улететь, и сникшая,  погибает…
     В бесполезных хлопотах улететь, очередь ночью располагается спать. Кто на полу, кто на скамейках в аэровокзале. К Лапшину прибился и сосед по автобусу. Перед сном разговорились.
      – Ты вот что, дружок, давай-ка, кумекай. Ведь скоро наступает  праздник Октября. Вот эта «начальничья» свита, магнаты, да маги, «бабочками» к центру и слетаются. Прут туда попировать! А барыги, да их подельники, и всякие цветочные да фруктовые короли момент ловят. Весь свой товарчик набитыми бортами туда сбывают. А оттуда мешки, набитые деньгами везут. Вот все самолёты и захватили. А нам с тобой на кобылке иль на своих двоих как бы не пришлось    добираться! Все эти  крутыши – ловкачи жилы из нас тянут. Мы для них не люди. Мы для них – объект для наживы! На дыбу их надо… Ты вот глянь-ка! Нам трубят, что у нас развитой социализм. Да у нас разбитной бандитизм! А социализм пропили и проглотили. Вот так, дружище! Мы все «этим» нужны не как люди, а как «быдло» в упряжке, которых можно удобно и без боязни пинать, и чтобы мы  им  сдачи не могли дать. И чтобы за это им никакой ответственности, и никаких последствий не нести! Вся эта начальственная свора не строит новую жизнь, а распределяет. Всё их умение-это распоряжаться нашей жизнью: кому дать счастье, а у кого – забрать! Эти прорабы – кладовщики засунули страну в долгий ящик засыхать. И страна изнывает там, забытая всеми.
      Только утром следующего дня Лапшину и его знакомому попутчику удалось купить билет на самолёт до Магнитогорска. Пока летели, Лапшин всё маялся – хватит ли ему денег на поезд от Магнитогорска до Челябинска? Эта задача настолько бросила его в уныние, что он онемел. Знакомый ему что-то говорит, а Лапшин не слышит. Только, как обезумевший, смотрит на него не понимая, и молчит. Знакомый, наконец, понял, что он говорит «ни с кем», и перестал общаться. Зачем расходовать слова  на пустое?  И  настороженно отшатнулся от Лапшина.
      Прилетев в Магнитогорск, Лапшин со знакомым добрались до железнодорожного вокзала и купили билет на электропоезд. Лапшину пришлось занять несколько недостающих монет на билет у попутчика. Тот молча протянул монеты и ушёл в буфет. Купив пирожки, он стал аппетитно с ними расправляться. Заметив жадно смотрящего на него Лапшина, знакомый протянул ему пирожок. Лапшин мигом расправился с ним. Два дня он не ел, глазами провалился, деньги на обратную дорогу берёг, но всё равно просчитался.
      В  плацкартном вагоне собралась говорливая компания. Травили басни и всякие смешные истории. А у Лапшина в голове боль – где добыть деньжат на автобус и добраться домой. И он избрал весельчака, сидящего напротив, чтобы тот одолжил ему на билет. И стал поддерживать его разговор. Тот охотно занимал всех всякими придумками, а Лапшин ему одобрительно поддакивал, располагая его к себе. И улучив момент, он пригласил весельчака выйти в тамбур. В тамбуре Лапшин прямо обратился к нему с предложением:
      – Дай малость денег, не хватает на автобус. 
Приглашённый оцепенел от наглой прямоты Лапшина. У него перехватило дыхание и его перекривило от неожиданно сказанного. «Дай малость денег на автобус». От нахального «дай»,  его веселость резко сошла, и он судорожно стал лазить по карманам. Долго он шарил по карманам, испуганно глядя на Лапшина. Но, наконец, выудив жалкие монетки, протянул Лапшину, пояснив:
      – Вот всё что есть.
Лапшину ничего не оставалось, как только поблагодарить и за это. Здесь даже и половины нет на билет в автобус, чтоб добраться до дому, прикинул он. Но, после их возвращения на свои места, веселья в компании не стало. Весельчак сник и в страхе, украдкой посматривал на Лапшина. Остальной путь до Челябинска ехали в молчаливой скуке. Только весельчак про себя корил Лапшина.
«Ты посмотри, а с виду и не подумаешь! Одет вроде прилично, а побирается! Толь жулик, толь бандюган какой! От этой братии  нужно, пожалуй, держаться подальше».
       Приехав в Челябинск, Лапшин вышел на перрон, чтобы сесть в автобус и уехать домой. Через несколько дней, проведённых без еды, у него сосало под ложечкой, и чтобы утолить голод, он открыл чемодан, в надежде  закусить яблочком. Но в чемодане он обнаружил сгнившие фрукты и вязаную шапочку, купленную для жены, превратившуюся в тряпку.

       К остановке небольшого посёлка подкатил автобус. Из него вышел человек с чемоданом. Это приехал Лапшин. Он шёл тихо и выглядел растерянным и уставшим. Лапшин никогда так не изматывался.
      Поселковые его не узнавали, он выглядел постаревшим…