Распятие

               

      Синегубов был весёлым парнягой-голубятником, бегал по крышам, гонял голубей и вдруг весной женился на Наташе, на женщине с ребёнком. Наташа сама не поняла, от кого родила ребёнка. Была жизнерадостной, радовалась жизни. С подружкой Тоськой они горели звёздами в компании парней. А как родила, парней не стало. Рассыпались горохом. А голубятник Синегубов – вот он рядом и по Наташиной крыше носится за голубями. Наташа выгуливалась с ребёночком на улице, и смотрели они с Синегубовым друг на друга. Смотрели, смотрели и как насмотрелись, так и поженились. Ребёночек, названный Кирюшей, рос тихим – мухи не обидит.
      Синегубов с Наташей нажили двух детей, дочь и сына. Дети росли хулиганистые и дразнили Кирюшу. А Кирюша человек не земной, и не небесный, он живёт не в нашем мире. Он безвылазно торчит дома и до тошноты мозолит глаза Синегубову. Смотрит большими глазами на свет белый, а там ничего нет, пусто. Тогда он трясёт головой, старается, что- нибудь да увидеть, но ничего не выходит, всё равно всё пусто. И вырос Кирюша в основном, на плевках, да на затрещинах.   
      Когда Синегубов трезв, то сидит, покуривая, нога на ногу, да молча задубевшим пальцем пепел отщёлкивает и от скуки посмеивается. Живёт он в это время мирно, и безобидной матерщиной свою жизнь скрашивает. А когда пьян, то тут тугая его брань с ног сшибает, ест он папиросный дым и взглядом обугливает всё живое. Упрекает Наташу: «Пошто я твоего дурака нагулянного кормить должен?» Кирюшу он ненавидит, бьёт и готов забить его насмерть, то бишь жизнь ему горчит, да воздух  портит. Злобу свою вымещает и на Наташе: «Собака, навертела хвостом своим!» – и бешено глазами водит.
      В школе дети учились, хохоча. Едва закончив восемь классов, нахохотавшись, бросили раздрайный дом и один за другим умчались в город.
      Синегубова выводило из себя, что в доме есть ещё мужик, а живет ни умом и ни делом, мужик – не пришей к шубе рукав. Он всё больше становился невыносимым в пьянке, и Наташа старалась избегать пьяного дебоша. Как-то изготовил Синегубов себе тюрю: вылил в чашку водки, накрошил туда хлеба и давай, ложкой хлебать. Видя, что на муже чёрт поехал, Наташа собралась и ушла. Нахлебавшись, Синегубов обнял ладонями  свою голову, и запричитал.
                – Эх, жить будем, да пировать будем!
                А смерть придёт, дак помирать будем!
       – Эх, голубки вы мои голубки. Зачем я вас бросил? Как я соскучился по вашему воркованию. Как бы мне счас с вами было бы ладненько. Спаривались бы, да пискунят напарили бы, да тугими крылышками резали бы небо. Эх! Курва – жизня! Душегубы! Всех размажу! – И он стукнул кулаком по столу. Поймав глазами Кирюшу, он сбычился и давай его пинать. Отведя душу на Кирюше, Синегубов лёг и уснул.
       Отдышавшись, Кирюша взял палку и убил Синегубова. Убив, он сел и стал дохлёбывать синегубовскую тюрю. Вскоре пришла Наташа.
       – Чё? П-пришла!? Сад-дись, пир-ровать буд-дем! Уб-бил я Син-негуба! – С радостью сообщил Кирюша, смотря на мать огнём горевшими глазами.
       Приехала милиция.
       – Твоя работа? – спросил следователь Кирюшу.      
       – Да-а. А чё, он дер-рётся.
      Походили, потоптались, сфотографировали убитого – Синегубов был не узнаваем, вместо лица было кровавое месиво – и уехали, забрав с собой Кирюшу.
       От случившегося окрестность возмущалась, поносила Кирюшу: «Зверь, убил отца за то, што выкормил. Вот она благодарность сыновья. Вот и расти их, убьют и спасибо не скажут, вот и живи с такими, прибьют как муху и глазом не моргнут!»
      Могилу рыли пьяные забулдыги, поочерёдно. Пожилые – копали с западной стороны могилы, копали к закату солнца и своей жизни, копали с совестью. Молодые – копали с восточной стороны могилы, копали к восходу солнца и своей жизни, копали без совести, заспалась у них совесть, отстаёт от солнца. И могила вышла кривой, с наклоном в голову. Да случилось ещё нежданное, копальщики наткнулись на край трухлявого гроба. Разломили гнилушки, там ноги.
      – Вот ещё один протянул ноги. Тьфу!
      Плеваться стали копальщики. Покрутились, повертелись. Молодые забулдыги не захотели могилу удлинять.
       – Чё, валандаться-то!
       Отрубили мешавшие полуистлевшие ботинки с костями, чтобы не высовывались в вырытую могилу. А отрубленные части чьих-то ног засунули подальше в тот же гроб и замуровали. Один из старых забулдыг, приподняв кустистые брови, гневными глазами опалил простор и просипел, опершись на лопату.
       – Эх! Люди, вы, люди! Вы вот так же России ноги отрубили, и своими же руками замуровали её.
      Привезли покойного. Опустили. Гроб лёг в кривой могиле, задранный кверху ногами. Родственники с горя этого не заметили. Только рытели могилы, бубнили про себя. 
       – Ничё, ему теперь всёравно, хоть стоя поставь. Криво жил, криво и лёг. Зарывай!
       Зарыли. Сгребли на поверхности холмик. В ногах воткнули крест, деревянный. Хлопнули по стакану водки, и пошли на поминки допивать остатки. На поминках  было не густо, ни народом, ни угощением. Те же забулдыги молча допили водку, молча оставили пустые чашки и молча незаметно, кто куда, разбрелись. На могилке потом бушевала трава. По весне подожгли траву, вместе с травой сгорел и крест, и могила затерялась.      
       Пока Кирюша сидел под следствием, допрашивали мать, сестру и брата, чтобы разобраться в причине содеянного. И когда сложилась картина, следователи увидели, что погибший сам в случившемся виноват. Стало ясно, что Кирюшу наказывать нельзя, он итак наказан, опасности общественной он никакой не представляет, и, заручившись врачебным заключением о его психическом нездоровье, отпустили домой.
      После случившегося, Наташе жить в своём доме стало жутко, бросила она всё и укатила к детям. А дети, надорвавшись в непосильной гонке за удачную жизнь, винят во всём мать. Дочь смотрит на неё с укором и упрекает во всём.
       – Ты виновата, хвостом вертела, вот и навертела Кирюшу. Отсюда и отец запил.
       – Да не хвостом я вертела, я рада была любому парню, лишь бы из нищеты вырваться. Видит бог, что я перед отцом невинна. А что он запил, так жизнь не мог ухватить, вырывалась она из его рук, не давалась. На работе он не находил справедливости. Да злые языки над ним подтрунивали. «Тебе чё девок не хватило, взял бабу с нагулянным привеском, а привесок-то с дыркой в башке». У нас же, как нащупают слабинку, так кусают, пока не закусают. А у него душа была ранимая. Ты же знаешь, он ведь тоже безотцовщина. 
      – Сами вы виноваты во всём. Вы своими руками захлопнули дверь себе и нам в жизнь с достатком. Сами тёмные и нам не дали образование. Вот и приходится горб гнуть, да жилы рвать.
       – А почему вы сами не брали образование? Мы-то простота.          
       – Да с вами возьмёшь, вы пили, да всю жизнь в выяснениях вихрились.
       – Кто хотел, тот брал образование, и нечего пенять, коль рожа крива.
       – А кто нам рожу криву дал? Вы же и дали, вы же во всём и виноваты, да вы. Ваша простота у нас в печёнке сидит.
       Устала Наташа от дочери, от её обвинений и ушла жить к сыну. Но там сноха придирчива, то не так свекровь суп сварит, то не так ходит, то не так делает. А у сына много дружков – собутыльников, и появляется он дома поздно, едва тёплый, он белого света не видит, и не до матери ему. С горечи сноха не выдержала:
      – Пошли вы все от меня подальше вместе со своим сыночком! Балаганные вы люди!
      Наташа помнит единственное в своей жизни, как в белом свадебном платье, Синегубов после регистрации занёс её в дом на руках. Посадил за стол, и как закричали «горько», они поцеловались. В набравшей разгону свадьбе Синегубов лихо сбацал, отбив ногами и руками чечётку под гармошку и сделав пружинистый выкрутас, он мимоходом, между прочим, поцеловал Наташу. Потом, ловко, залпом опрокинув стакан водки, серьёзно закусил. И стала трезвая жизнь случайной гостей, а пьяная зашла хозяйкой на постоянно.
       Голос дочери преследует Наташу: «Ты виновата, что у нас жизнь такая. Ты, ты, ты. Тёмные вы, тёмные, тёмные».
       Когда Кирюша остался один, возле него стали толкаться бомжи и бродяги. Им нравится поить Кирюшу, поят его для потехи, забавляясь, как у него смешно вразнобой глаза пляшут. Один глаз – смеётся, другой – плачет. Как перекошенный рот тужится выпустить хорошее слово, а выскакивает с брызгами плохое. Эти люди, вдоволь хохочут над Кирюшей, отдыхают здесь душой. Для них здесь есть убежище от жизни и от самих себя. А Кирюша только плачет, от обиды умываясь слезами. Во дворе царит дикий разгул, огород зарос бурьяном.
      Оставшись одна на свете с ребёночком, Наташа ухватилась за Синегубова как за спасающую соломинку. Отец её ушёл на войну, там и остался навсегда. Мать её, проработав в колхозе с молодости и всю войну, заработала себе болезни и, оставшись без пенсии, в беспомощности, чтобы никому не мешать, да никого не обидеть, молчком умерла с открытыми глазами. Торчит теперь Наташа, никому не нужная, увядшим стебельком, и дни её посыпались сухой шелухой, исчезая в пустоте.
      Сын совсем ушёл в глухой запой, уснул пьяным и не проснулся. Дочь осталась с ребёнком, бросил их муж. После смерти сына, Наташе подумалось: «Что самый счастливый из её детей, это Кирюша. Ему для счастья мало надо от жизни и ей будет с ним спокойней». И она поехала домой к Кирюше.
       Дом встретил Наташу уныло и заброшенностью. Она тяжело опустилась и села на крылечко и просидела в забывчивости до появления из дома Кирюши.
       – О, Кирюша! – спохватилась она, – счас мы с тобой пирогов настряпаем, и жить будем.
       Кирюша сверкнул глазами: – Д-да, ж-жить. Т-ты хыт-трая. Мен-ня б-бросила, а ж-жить к-ко м-мне приш-шла. Пом-мрёш, а к-копать яму Кирюш-ша б-будит. Д-да? Н-нет, не буд-ду я коп-пать яму.
      Он зло посмотрел на мать и ушёл обратно в дом.   
      Сидит Наташа и ищет ответа на свою жизнь. Вот теперь только она слова матери услышала.
       – Не связывайся ты с этой проходимкой Тоськой. Горе она тебе принесёт.
       «Да незрячая я была, а всего-то навсего нужно было капельку. Послушать совета матери. А как эту капельку  увидеть, неуловимая она. А может, эту капельку увидев, всё бы заиграло другим светом и счастье бы блеснуло. Но проморгала я эту капельку».
      Не слышала материнских слов Наташа. Их глушила музыка, которая стояла в душе от дружбы с Тоськой. В этой музыке она и забеременела Кирюшей. Наташа восхищалась, как Тоська быстро завораживала парней и не рожала. Тоська была красива и женская природа говорила в ней во всю мощь. Чтобы завеселить ноющую боль по дому, Тоська завеселила в себе и мать. И женщина в Тоське закричала в полную силу. Стала она купаться в общении с мужиками, чтобы утонуть. Живёт цыганкой, где попало, с кем попало, где обманом, где лаской. А мужиков было тьма, согнанные отовсюду для укрепления опорного края державы, они горели злостью и тушили огонь водкой да бабами. Весь Урал был усеян мужскими общежитиями, где кишела рабсила. А чтобы эта сила не выплёскивалась через край в мордобойстве, привезли эшелон девок с Краснодарского края. И рядом с мужскими возникли женские общежития. И пошла цементация этой силы совокуплением. Вскоре от пылкой любви стали вытаскивать черпаком из уборных ям, утопленных абортированных младенцев. И по весне, на подтаявшем снегу, являлись миру красные крохотные тельца малюток. Завернутые в тряпички, из которых тянулись за помощью крохотные лиловые ручки.
       Однажды Тоська запророчила, горько запричитала.
        – Сгорим мы, Наташка, здесь, сгорим. 
        – Типун тебе на язык, Тоська. Ты, што.
        – А, лучше ярко сгореть, чем в неволе тлеть.
        – Ой, ё-ё-ёй, што ты несёшь, выкинь ты эту блаж.               
        – Нет того мужчины, от которого я бы желала иметь дитё.
        – О-о-о, да Бог терпел и нам велел. Терпи! Грешно так думать, Тоська! – Умоляла её Наташа.
       Наташа догадывалась, что выкидыши эти, Тоськины.
       Наташе всегда виделись детишки, что ягодки лесные. Эти ягодки освежают кровь, сердце размягчают. От чёрствости, закоснелости спасают. За детский визг, за их радость, она без сомнения отдала бы всю себя.
      Без семьи и детей, без своего дома закончила жизнь Тоська. Умерла в людском презрении, никто её не оплакивал. Тоська была из того Краснодарского эшелона. Бросили её в общую яму и зарыли. Зарыли как проказу, пожалев хорошего слова. Зарыли и забыли. На сердце у Тоськи лежал тоской родной край, и в этом жестоком мире, ей оставалось единственное, это заставлять себя мучится любовью к людям чужой земли, и она была изобретательна в этой затее, чтобы не потерять не прерывающую нить жизни, но нить родословной на ней оборвалась. Осталась она один на один с одиночеством. В этой каре отчуждённости, не защищенная она отдавала душу без остатка, спасаясь утехами. За что и была брошена в яму как бездомная собака.
      Кирюше нравится играть в пьяного мужика, разыгрывать сцены дебоша. Это стало для него хоть какой-то жизнью.
      Наташа завидует Кирюше, что у него хоть какая-то игра, да есть. А у неё ни игры, и ни жизни, лишь голос дочери за ней гоняется: «Ты виновата, ты, ты, ты».