Командир Очакова

Тогда по утрам, в вагоне метро или электрички, оглядевшись по сторонам,  привычно отмечали, кто что читает: «Огонёк», «Работница», «Крокодил»... В среду преобладала выходившая в тот день «Литгазета». Или иначе – выход «Литературки» означал, что наступила среда. У сотрудников  редакции, где газета, естественно, появлялась на столах на день раньше, любимый прикол был – читать завтрашний номер на людях, чтобы сосед или прохожий,  машинально скользнув взглядом через плечо  по чужому чтиву, вдруг изменился в лице, предынфарктно задохнулся  фразой, типа: «Блин, я же в среду должен быть в командировке!»
Обычно газету начинали читать с последней 16-й страницы (с раздела «Рога и копыта») или открывали на середине второй тетрадки, где  традиционно печатались судебные и морально-назидательные очерки.  Фамилии постоянных и штатных авторов «Литгазеты» были тогда у всех  на слуху: Ваксберг, Богат, Графова, Рост, Рубинов...

Шкворчихин специализировался на подростковой преступности. Когда в 80-м он пришел в «Литературку», ему было за тридцать, и в своём жанре Шкворч считался асом. А уголовную тему Юра забил за собой с самого начала, едва появился бойким пятнадцатилетним постшкольником в «Комсомольской правде» (начинал с разгонного репортёра).
В столичной молодёжке не любили, когда журналист сразу оседлывал одну тему. Считалось, пока не отточил перо, поначалу каждый должен писать  обо всем на свете. Шкворчихин от скучных заданий увильнуть не мог, но  выдавал текст «без звезды» – вроде всё грамотно, печатать можно, только  второй раз Юру в райком комсомола или на завод не посылали, заранее  зная результат. Зато в своем любимом жанре Шкворч раскручивал тему  на полную катушку: уже через год после своего журналистского дебюта  надыбал такой материал, что с его публикацией органам волей-неволей  пришлось открывать уголовное дело, по которому десяток криминальных  личностей пошли под расстрельную статью.
У себя в отделе Шкворч был в своей стихии – целый день вокруг него толклись разные колоритные типажи: юные футбольные фанаты, молодые оперативники МУРа, смурные фарцовщики, отмотавшие первый срок подростки. Здесь говорили на своём, им одним понятном языке, и посторонний,  окажись случайным свидетелем этих разговоров, вряд ли смог бы потом  внятно пересказать, о чём шла речь.

Через десять лет, после того как Шворчихин стал распахивать своё поле, его знали в лицо чуть ли не все столичные урки и работники правопорядка.
Однажды, январской ночью уйдя из поздней компании, застряли на Юго-Западе. Время близилось к четырем утра: поймать такси невозможно, возвращаться туда, откуда ушли, уже глупо,  а мороз трещал под тридцать, и шансы дожить до открытия метро были нулевые. Шкворч указал  путь к спасению – невдалеке светилась вывеска отделения милиции. «Скажем, что матерьял собираем, – подмигнул Юра. – До открытия метро в тепле перекантуемся».
В околотке выяснилось, что не мы одни такие умные – там уже грелись полдюжины комсомольцев–дружинников (проводили рейд по отлову местных путан). Ночных бабочек они на морозе не наловили, но где-то нагребли кучу порнографических журналов и теперь, разомлев в тепле, вожделенно их рассматривали: подолгу облизывали глазами глянцевые картинки, спохватывались, хором говорили: «Срамота!» – и снова  погружались в созерцание.
Отрабатывая наш приход, Шкворч завёл занятную беседу с дежурным, простодушным деревенским парнем:
     – Что ты в протоколе арестованным красоткам написать можешь, если у нас проституции официально как не было, так и нет?
     – Ну, что...  Пишем: в ходе проведения операции  Русалка» задержана на предмет серьёзной ласки...
Здешним милиционерам доставалось основательно – в их районе базировались два десятка общежитий с соответствующей публикой (не столько студенты, сколько лимитчики).
     – ...Проститутки ещё цветочки, – зевая, бубнил дежурный. –  Хуже, когда весной из-под сугробов подснежники вылезут... И ладно бы свои, а ведь тут негров навалом, с ними сложнее...
     – Ага, с посольскими чиновниками туго объясняться, им за здорово живёшь мозги не запудришь!
Шкворч подначивал милиционера, вовлекал в свою игру, но тот оставался невозмутим:
     – Морозы наши зверские, а у негра организм нежный,  к холодам непривычный, вот и замёрз.
     – А если эксперт на нём пяток ножевых дырок насчитает?
     – Так с чего видно, что они – ножевые? В сугробе всю зиму пролежал,  школьники на лыжах катались, палками и повредили...
Это, конечно, типичный ментовский стёб – со стражами порядка надлежало держать ухо востро. И не только с милицией.

У Шкворча была своя нора – однокомнатное жилье на окраине Москвы, куда приходилось  добираться электричкой, и та квартира, именуемая по месту расположения  «Очаков», полтора десятка лет оставалась любимым местом общего сбора своей компании. Среди недели обычно  собирались стихийно: если Шкворч не сдавал срочный текст в номер, и под конец  рабочего  дня в его кабинете оседал душевный коллектив, с которым хотелось кентоваться дальше (все герои шкворчихинских  очерков перебывали у него дома),  кайф общения продлевали – брали  в ближайшем гастрономе горючее и закусь на всю найденную в карманах  наличность, ловили любой четырёхколесный транспорт, пилили «на крейсер». В выходные, когда точно знали, что командир дома и свободен, съезжались без предварительных созвонов (телефон  на «Очакове» был, однако, по неясной причине, работал как уличный таксофон, в одну сторону – оттуда), настраивались на гудёж с ночёвкой,  не предполагая заранее, кого у Юры застанут, но точно зная, что время зря не потеряют. Общались, как все на тогдашних кухнях: много говорили, много пили, много пели. Обычно солировал Шкворч – под гитару, обходясь двумя-тремя аккордами, шепелявя и пришептывая, но с такой  душевной самоотдачей, что ни у кого не возникало сомнений в его гениальном исполнительском даре. «Окажись, не дай Бог, на зоне, не пропаду –  буду у пахана  под зонтиком на бандисе греметь!» – Шкворч крепко уповал на свой репертуар: всю блатную и лагерную классику лабал.

Шкворча часто  п а с л и  – про то вся команда знала. Раз, двигая душной июльской полуночью от станции «на крейсер», споткнулись, не дойдя до цели сотни метров, – из кустов акации разносилась по улице знакомая  полифония: шепелявил Шкворч, поэт Рюриков требовал исполнить на бис «Окурочек», звенели стаканы, и гвалт в полтора десятка глоток грозил перебудить весь полусонный квартал. Казалось, что компания,  одурев от жары, выбралась на природу, однако в кустах никакой толпы не наблюдалось –  только радиатор чёрной «волги» поблескивал сквозь  листву, да пара сигаретных огоньков поочередно мерцала в глубине машины, откуда и доносились плывущие по радиоволнам голоса.
     – Да знаем, знаем! Они весь вечер в крапиве лежат! – отмахнулся  Шкворч. – Ну мы им сейчас концерт по заявкам забабахаем! А ну-ка, хором: «Чистые руки, горячее сердце, холодная го-ло-ва»!..
Негласный надзор объяснялся просто – в углу на диване светились физиями два американских студента–слависта (ей-ей агенты ЦРУ).

«Крейсер» никогда не пустовал – едва Шкворч уезжал в командировку или временно отбывал к очередной любимой девушке, в его доме  сразу поселялись бесквартирные друзья. Случалось, хозяин покидал  «Очаков» надолго – год жил у новой супруги на улице Горького. Кстати,  тогда он влип в громкую историю.
Воскресным летним вечером Шкворч отправился выгуливать любимого бобика жены, а заодно курево купить. Все ближайшие киоски уже закрылись, оставался работавший допоздна Елисеевский магазин. Поленясь  идти четыре остановки, Шкворч влез в полупустой троллейбус и нос к носу столкнулся с милиционером, который, мягко выражаясь, был в подпитии. По опыту Шкворч знал, что пьяному менту смотреть в глаза  не  рекомендуется (может без причины стрельбу открыть), но страж порядка уже налился яростью – повода для придирок хватало: двухдневная щетина, тапочки на босу ногу, вертлявый бобик без намордника...
Короче, через пять минут журналист был препровождён в ближайшее отделение милиции, а там его ждал очередной сюрприз – в участке оказались навеселе все, включая дежурного за барьером. Такой оборот не сулил ничего хорошего – Шкворчу оставалось идти напролом:
     – Мужики, вы догадываетесь, что будет, когда про ваш культурный досуг Акимыч узнает?
Акимычем звали Самого Главного Милиционера, и если для Шкворчихина он был одним из начальников, визирующих перед публикацией все его материалы, то для участкового являлся неким бестелесным  символом высшей власти, как Господь  Бог, вроде бы и существующий, но нереальный. Услышав от задержанного субъекта в тапочках такую глупую угрозу, дежурный придвинул ему телефон:
     – Акимыч узнает?  От тебя, что ли? Валяй, звони!
На счастье узника, Акимыч воскресным вечером оказался дома и сам подошёл к телефону.
     – Здрасьте, вас журналист Шкворчихин беспокоит, –  поспешно выпалил Юра. – Я в ...дцатом отделении, а тут все пьяные...
Шкворч еще не закончил фразу, как дежурный, мигом протрезвев, вдруг очень ясно осознал, что происходящее – не страшный сон, а суровая действительность: он перелетел через барьер, театрально простёр дрожащие  длани и, как в плохом спектакле, обречённо прошептал:
     – Не губите!..
Но было уже поздно – через пятнадцать минут отделение заполнили  старшие милицейские чины, заняли все ключевые посты, шуганув  дежурный штат участка, и журналиста Шкворчихина с перепуганным  насмерть бобиком бережно доставили домой.
В понедельник чуть свет под дверью шкворчихинского кабинета, паршиво чувствуя себя в гражданской одёжке, в полном комплекте маялись вчерашние герои – не столько с бодуна, сколько от неопределенности дальнейшей  жизни (всем светило увольненье из рядов без зачёта срока службы). Уповали на отходчивость страшного журналиста. И не зря – несгибаемый борец с преступностью, Юра на самом деле –  человек лирический и мягкий (за что  друзья ему многое прощали), лишнего греха брать на душу не хотел,  потому  отправился к Акимычу  на приём «по личному вопросу».
Акимыч был неумолим –  не место-де таким алкашникам в наших славных рядах (высокое звание, чистота мундира и проч.), а после педагогически  страстного монолога пристыдил Шкворчихина:  «Сам должен понимать,  сколь важно нам не поступаться принципами!  Или забыл, как полгода назад...»

Шкворчихин не забыл. Зимой он решил прокрутить забойный сюжет:  с инструктором горкома и надёжным человеком из прокуратуры, на машине с частными номерами устремились в Можайск – по сценарию: на ста кэмэ, по осевой линии шли. Естественно – до первого поста ГАИ.  Тормознувший их молодой сержант настроился очень воинственно, потребовал отдать права. Отдали без пререканий, вложив в корочку полтинник, и сразу получили права назад, уже без полусотенной денежки. Тут Шкворч  с понятыми предъявили другие ксивы, составили акт об изъятии меченой купюры и покатили дальше в том же темпе, уже без остановок –  радиофицированные гаишники, выстроясь вдоль правительственной трассы, только что под козырёк не брали...
Акимыч тогда отреагировал быстро – сам вызвал журналиста на ковёр. Буравя острым взглядом, сказал без обычных лирических отступлений: «Ты, Шкворчихин, парень разумный, вот и подумай хорошенько. Когда твоя  заметка мне на подпись ляжет, сержант этот может погибнуть при  задержании опасного преступника, и придётся тебе, вместо пасквиля своего, другую заметку сочинять – про подвиг сотрудника милиции, посмертно  удостоенного правительственной награды. А сержантику всего двадцать  с хвостиком, отличный семьянин, грудной ребятёночек у него... Не жалко  тебе парня? Ну, оступился человек, для наших органов этот случай – не типичный!»
Шкворч отёр со лба холодную испарину, согласился: конечно, жалко... Порвал готовую статью на мелкие кусочки, на месяц  вошёл в штопор...
Теперь они с Акимычем тоже достигли консенсуса: залупились ребята, со всеми случается, так пусть своим ратным трудом на благо Родины...

Скандал замяли, но шорох по Москве пошёл, и Шкворч понял, что работать нормально не сможет – едва услышав его имя, милиционеры впадали в транс. Тут ещё навстречу 60-летию Великого Октября объявили амнистию, луч свободы блеснул многим тёмным личностям, стараниями  криминального журналиста надолго упрятанным за решётку. Шкворчихин  замандражировал и печёнкой ощутил острую потребность лечь на дно.  Как раз под руку подвернулась скомканная и залитая вином, однако не потерявшая актуальности повестка из военкомата.
Ежегодно,  получая уведомление о призыве на военную службу, Шкворч тряс приятеля из ЦК ВЛКСМ, и тот перезванивал в военкомат: «Вы что, ребята, без журналиста план по забору выполнить не сможете? Он нам в тылу нужен, так что сделайте отсрочку». Теперь увиливать от исполнения  мужского долга Юра не стал.
Поскольку комплекция Шкворчихина позволяла ему легко пролезать в люк танка и кабину «МИГа», призывника направили в элитный десантный полк, расквартированный в древнерусском уютном городке.
Набор давно закончился, Шкворчихину пришлось добираться к месту службы своим ходом, благо он знал секретаря местного горкома  комсомола, и тот встретил его на вокзале...

Старшина Жабенко,  на которого нежданной головной болью свалился рядовой Шкворчихин, любил армию за  порядок и железную субординацию, в соответствии с числом и расположением звездочек на погонах.  Очередной  московский салага озадачил старшину уже в момент появления. Жабенко вообще не понял, каким образом рядовой попал на службу  спустя два месяца после призыва и почему к воротам военного объекта его подкатили на белой «Волге» с начальственными номерами.
По приезде рядовой Шкворчихин удостоился личной беседы с генералом, потом поселился не в казарме, а вовсе за пределами воинской  части – на другой стороне живописного пруда, в отдельном домике. И в столовой не появлялся – доставлять рядовому еду в судках поручили «дедам»–второгодникам...
На третью ночь, когда казарма давно отошла ко сну, а в домике за прудом всё ещё светилось окно, старшина Жабенко  не выдержал – нагрянул к загадочному новичку с проверкой. Тихо подкрался, с грохотом распахнул дверь и обомлел: за столом над початой  бутылкой коньяка лыбился рядовой Шкворчихин, а рядом с ним (хорошо ещё, спиной к входу),  в майке и лампасных штанах со спущенными помочами, громоздился на табурете начальник части. Не оборачиваясь, багровея затылком, генерал приказал Жабенко: «Кру-у-у-гом! В казарму шшшагом – ааарш!»
Расположение начальника к рядовому объяснялось известным обстоятельством:  генеральская дочка сочиняла заметки в районную газету,  нацеливаясь поступать в столичный университет, потому к именитому  журналисту, как нельзя более кстати попавшему в непосредственное подчинение родителя, назревал марьяжный интерес.

На утреннюю поверку наш герой тоже не являлся – на перекличке, когда  перед строем называлось его имя, правофланговый, сделав два шага  вперёд, торжественно рапортовал: «Рядовой Шкворчихин пишет историю  Краснознаменного Эн-ского десантного полка!»
Книгу эту Шкворч всем потом показывал – увесистый  том в алом коленкоре вполне равнозначно смотрелся на полке рядом с Большой советской энциклопедией.  В качестве авторов на титульном листе перечислены два десятка фамилий с указанием звания – от майора и выше (про Шкворчихина напечатано отдельно – мелкими буковками в конце  тома: записал и отредактировал такой-то). Сама же книга сплошь  состояла из факсимильно воспроизведенных приказов и фотографий  военачальников, перемежаемых стихами «Коммунисты, вперёд!»,  «Его зарыли в шар земной...», «Жди меня...» и т.д.
Старшина Жабенко получил последний, смертельный удар: на день  раньше всеобщего дембеля рядовой Юрий Шкворчихин  персональным приказом главкома – за успехи на поприще историографии – был освобождён от дальнейшего прохождения воинской службы. У ворот  части журналиста ждала белая «Волга»...

Шкворч появился в Москве аккурат к очередной Октябрьской годовщине. Все тревоги остались позади: одни уголовники, из отпущенных  год назад по амнистии, сели снова, в других перегорело чувство мести. История с пьяным милицейским участком тоже забылась.
По случаю возвращения командира на «Очакове» протрубили полный сбор. Накануне хозяин опустошил свой знаменитый погреб (в подвале  под  его квартирой был глухой бетонный бункер, куда десять лет кряду сбрасывались пустые бутылки): уговорил приёмщиков стеклотары взять ёмкости  оптом по гривеннику (при цене 12 коп., кто помнит), подогнал кузовом  к кухонному окну грузовик и разжился на семьсот рублей. На эти деньги  и гудели три праздничных дня.
А потом опять начались банальные журналистские будни.

Когда Шкворч наконец-то женился, холостяцкий «крейсер» быстро обменяли на новую квартиру возле Бутырской тюрьмы. На том и кончилась история «Очакова», ставшая достоянием баек и легенд.
     «Огонёк»  № 28–1998 г.


ФОТО:   «Командир  Очакова»  /  «Книжка с картинками», 2008 г.
©  Рисунок Вл. Буркина  / Архив Georgi Yelin 
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

_____