Тётя Маруся

Это место находится совсем рядом с домом, в котором я живу.
Надо только перейти через улицу Гагарина по Первомайской и войти во двор, в летнее время уютный, зелёный, тенистый и прохладный благодаря растущим там деревьям. Некоторые были высажены недавно, но многие из них, как например, большая ветвистая груша, абрикосы и яблони, росли ещё тогда, когда мне было всего двадцать три года, и я поступила работать на фабрику.

Да, именно здесь тогда располагалось довольно солидное предприятие - фабрика художественных изделий имени Зои Космодемьянской.
Размещалась она в старых ветхих зданиях, которые сразу после войны неумело построили пленные фашистские солдаты и женщины - работницы фабрики. В дело пошли обломки кирпичей, собранные на развалинах полностью разрушенного города.

Здания цехов скорее можно было принять за сараи, и казалось странным, где и как там могли размещаться цеха: промерочный, раскройный, машинной вышивки, швейный, гладильный, прачечный, тарный, отдел контроля, склады. Администрация и творческая лаборатория  размещались на втором этаже небольшого двухэтажного строения.

Кабинет директора казался большим, комната была не менее, чем два с половиной метра в длину и столько же в ширину. В уголке директорского кабинета жалась возле однотумбового школьного столика инспектор по кадрам, бывшая одновременно неосвобождённым секретарём фабричной ячейки коммунистической партии.

Рядом с кабинетом, в малюсеньком, отгороженном в углу коридора помещеньице, размерами не больше полутора на метр двадцать (благо, там было окно!) ютилась молодая женщина - главный инженер фабрики.

Ещё две комнаты на втором этаже, размерами побольше, были отведены под лабораторию и, так называемую, бухгалтерию. И там и там столы стояли кучно.

В лаборатории это было вызвано необходимостью расстилать ткани, чтобы обрисовывать на них лекала  будущего изделия, и потом переносить правильное расположение деталей кроя в техдокументацию и выдавать в раскройный цех.
При раскрое необходимо строго учитывать направление долевой нити, иначе в готовом изделии обязательно выявится брак.
За правильностью раскроя тщательно следили, ведь кроили настилом, одновременно не менее 70-100, а то и больше полотен. В раскройном цехе, на длинных раскройных столах, промеряв, проверив и перепроверив длину, настилали  нужное количество полотен и сверху стелили заранее подготовленное полотно с чётко обрисованными карандашом деталями кроя. Затем весь этот многослойный тканевый «торт» аккуратно и осторожно разрезали специальными раскройными приспособлениями.

В так называемой «бухгалтерии» были плотно утрамбованы все административные службы фабрики.

Сразу у входа, в уголке за дверью, сидела кассирша со своим несгораемым сейфом, дальше секретарь-машинистка, целыми днями неустанно стрекотавшая на трофейной немецкой пишущей машинке с перепаянными на русский алфавит буквами.

Дальше, оставляя узкие проходы - лабиринты, максимально экономя «жизненное пространство», группами по 5-6, стояли столы бухгалтеров, экономистов, снабженцев, сбытовиков, нормировщиков, табельщиков, счетоводов.

С первого на второй этаж вела скрипучая деревянная лестница.

Каждое утро, идя на работу, на этой лестнице мы здоровались и осторожно обходили тётю Марусю и её ведро с водой. Тётя Маруся вручную (швабру она не признавала!) большой тряпкой тщательно драила лестницу, предварительно вымыв перила и панели.

Центрального отопления на фабрике не было, и в зимнее время в обязанности тёти Маруси входила топка печей. Когда мы приходили на работу, в комнатах было уже тепло и чисто.
 
Поскольку фабрика выпускала строчевышитые изделия, то и портьеры на окнах, и салфетки к графинам с водой, и скатерти, и полотенца были с вышивкой. Тётя Маруся неукоснительно следила за тем, чтобы всё это было белоснежным и накрахмаленным.

Давно на пенсии, она не представляла себе, как можно жить, не работая (домашняя работа была не в счёт).

Рассказывала, что покойный муж сильно выпивал, и ей частенько приходилось прятаться с детьми по соседям от его пьяных дебошей. Детей было двое: старший сын-инвалид и дочь. Когда сын подрос, пришлось отдать его в спецбольницу в областной центр. Вообще-то тётя Маруся родила восьмерых детей, но только двое последних выжили, первыми рождались мальчики, и все они умерли в младенчестве.

Мужа тёти Маруси забрали на фронт в первые же дни войны. Пришло от него всего лишь четыре письма. В последнем, будто что-то предчувствуя, он каялся перед женой и детьми, просил прощения за свою непутёвую жизнь. Писал, что если б можно было вернуть прежние годы, то прожил бы их по-другому, а то вот и вспомнить нечего: вся молодость растворилась в беспробудном пьяном угаре.

А потом пришла похоронка.

Все заботы и помыслы в жизни тёти Маруси сосредоточились на дочери. Она в ней души не чаяла, с раннего детства старалась ни в чём не отказывать. Сейчас дочь была уже взрослая, и по отношению к матери вела себя эгоистично.

Тётя Маруся была очень некрасивая, а к старости ещё и болезни наложили свой отпечаток.
От непосильных трудов согнулась спина, а суставы словно срослись и закостенели, руки и ноги выгнулись, да так и застыли. Передвигалась тётя Маруся неуклюже, рывками, словно заводная механическая кукла.
Глаза невыразительного серого цвета покрыла белёсая плёнка катаракты, из-за этого сильно упало зрение.

Зато душа у тёти Маруси была чистая, открытая добру и людям.

Всю жизнь она работала. Учиться почти не пришлось, умела кое-как читать и писать, да и ладно.
Рассказывала, что с раннего детства работала прислугой в богатых домах. А там не каждый сработает. Хозяева требовали безропотной покорности, аккуратности и быстроты в работе, и главное - честности.

- Помню, работала я у одних богатых евреев, - тихо, не спеша, словно сама для себя, вела свой рассказ тётя Маруся, сидя на стуле возле стола кассирши в ожидании, когда та привезёт из банка зарплату и пенсию.
- Да-а-а! Так вот, мебель у них была такая красивая! Вся резная. И столько пыли в неё набивалось! Всё надо было протереть, во все щёлочки достать. А ковры! Толстые, огромные, на всю комнату! В них тоже пыли натоптывалось много. Каждую неделю надо на улицу выносить и выбивать. Тяжеленные! Не всякий мужик поднимет, а их ещё и на перекладину перебросить надо. А я таскала! А куда деваться?
И вот, как начинаю убирать, глядь, то где-то под мебелью, то под ковром, нет-нет, и нахожу копейку. Ну, подниму и положу её на видное место, и когда хозяева придут домой, отдаю. Вот, мол, там-то и там-то нашла. Сначала я думала, что случайно мелочь туда попала, а потом поняла, что так меня хозяева на честность проверяли. Когда убедились, что я чужого вовек не возьму, то я и копейки  находить перестала.

А платили мало. Целый день работаешь, работаешь, а получишь зарплату, то только и того, что в руках подержишь. За неделю почти всё уходит: то за квартиру, то дочке одежду, обувь купить. А потом на еде экономишь, копейки считаешь. Дочке  старалась что получше приготовить, а сама на хлебе и воде перебивалась. Мне ведь не пришлось выучиться, чтоб на хорошей работе зарплату хорошую иметь. Всю жизнь я уборщицей работала, - тётя Маруся сокрушённо разводила руками, на минутку замолкала.
Затем гордо обводила сотрудников взглядом своих, почти незрячих глаз, и продолжала:
- Зато дочка техникум закончила! Бул-гах-тер-ский! Теперь на заводе в конторе работает. Тоже платят, не сказать, чтоб много, но зато в тёплом и чистом, и работа не тяжёлая. Не то, что я, всю жизнь с ведром и тряпкой грязь за людьми убираю.

Она вздыхала и замолкала, видя, что люди работают, а она своими разговорами их отвлекает. Усаживалась на стуле поудобней и как-будто впадала в спячку, безучастно глядя в одну точку. Посидев так какое-то время, снова горестно вздыхала и, осмотревшись вокруг, осторожно, тихим извиняющимся голосом продолжала:
- Всю жизнь я терпела трудности, всю жизнь ждала, что станет легче. Перед войной как-будто вздохнули немного, а тут фашисты пришли. Муж на фронте, а я с детьми одна. Вроде и квартира у нас маленькая была, а всё равно выгнали. Им, видишь ли, нужны помещения в центре города. Пришлось с детьми в сарай перебраться, а как зима пришла с морозами, то и в подвалах жили. Но там холодно, темно и сыро. Вот и подалась я с детьми в село. Спасибо, пустили к себе добрые люди, а то бы не знаю, выжили мы или нет. Сын-то у меня был постарше, так он инвалид, мало чего понимал, не говорил, не ходил. А дочка совсем маленькая, перед войной родилась. С ней бы нянчиться надо, а я ходила с ней по соседям, помогала людям, чем могла, и они, спасибо, давали еду или что из одежды. Так и перебивались.

Тётя Маруся замолкала и снова задрёмывала, сидя на стуле в ожидании кассирши, под монотонный стук пишущей машинки и стрекотание арифмометров. Обычно в это время дня она уже была дома, отдыхала, так как вставать приходилось рано. Особенно зимой, когда надо топить печи.

Но дремать, сидя на стуле,  неудобно, она просыпалась и продолжала свой тихий разговор:
- Как подумаю, сколько на свете прожила, то аж страшно становится. Вот уже мне семьдесят исполнилось, а кажется, что и не жила ещё, а всё примеряюсь. Сейчас-то, чего не жить? Сейчас хорошо. Вот, работаю, и пенсию государство платит. Сейчас жить можно!
Сына забрали в Полтаву. Езжу туда иногда, но к нему не пускают. Передачку ему отвезу, и то на душе спокойнее.
Он там в каком-то учреждении для умственно отсталых. Мне говорят, чтоб не беспокоилась, что за ним ухаживают, кормят, что всё у него есть. А мне его жалко. Кто знает, почему он такой родился? Люди говорят, что за грехи Господь карает. А какие у меня грехи? Не воровала, не нарушала законов, не ссорилась с людьми, всю жизнь работала. Говорят, что может по роду передаваться. Не знаю. Может у меня в роду, или у мужа покойного кто-то нагрешил. Мой муж был неплохой, только вот пил сильно. А пьяный был буйный, дрался, матерился. Так то ж его грех! А видишь, на сыне сказалось!
Ох, Господи, прости грехи наши, сохрани и помилуй,- тётя Маруся крестилась и снова замолкала.

Наконец, появлялась кассирша. Она торжественно ставила на стол сумку с зарплатой и говорила:
- Тётя Маруся, пересядьте на другой стул, мы сейчас будем деньги пересчитывать.

Тётя Маруся вздыхала, тяжело и медленно сползала со стула и, сгорбившись, прихрамывая, ковыляла к другому.

Наконец, после того, как кассир и бухгалтер пересчитывали деньги, принесённые из банка, оформляли все бумаги, кассир доставала из стопки ведомостей те, по которым выплачивала  ей зарплату и пенсию.
Тётя Маруся низко склонялась над ведомостями, подслеповато всматриваясь, куда лёг палец кассирши, брала  авторучку и, чуть ли не ведя носом по указанной строчке, выводила корявую подпись один раз, и второй раз. И пенсия, и зарплата тёти Маруси были минимальными. Кассирша отсчитывала две пачечки денег и отдавала их тёте Марусе.
- Вот. Это пенсия, здесь шестьдесят рублей. А здесь тридцать. Это зарплата. Аванс вы уже получили две недели назад.

Тётя Маруся брала деньги, которые ей почти всегда  почему-то выдавали пятёрками, и поднеся их близко к глазам, долго рассматривала, держа веером. Потом горестно вздыхала и говорила:
- Боже мой! Сколько денег! Зачем они мне сейчас? Вот, если бы раньше, когда дети были маленькими...

Завернув деньги в белоснежный носовой платочек, прятала его где-то на груди, и согнувшись, словно взвалив на плечи прожитую тяжёлую жизнь, медленно и неуклюже двигалась к двери, напоминая чем-то большого неповоротливого краба.

Люди продолжали свою работу: щёлкали костяшки счёт, трещали арифмометры, стрекотала пишущая машинка.

Жизнь продолжалась.