Прадед

ПРАДЕД

           В начале тридцатых годов прошлого века, когда я был совсем маленьким мальчиком, в нашем селе Ящиково ещё жили очень пожилые люди, помнившие события, происходившие в девятнадцатом веке, при царях Александре Третьем и даже Александре Втором.
           Дед моей матери, а мой, значит, прадед, которого звали «дед Володя», а отчества его не только не помню, но, по-моему, никогда и не знал, застал ещё крепостное право. Фамилию носил громкую – Морозов. Начало тридцатых он встретил совсем дряхлым, плохо видел и ещё хуже слышал, а скончался в тридцать пятом году в возрасте ста пяти лет. Это значит, что родился дед Володя ещё при Государе Императоре Николае Первом, и некоторое время жил одновременно с Александром Сергеевичем Пушкиным. Но прадед в те годы едва ли знал о существовании поэта, да и грамоте, наверно, не обучался, хотя тут я могу и ошибаться. Во всяком случае, при мне он книжек не читал, да и зрение не позволило бы.
           Прадед носил окладистую бороду с казацкими усами, и часто покряхтывал, прикрывая рот рукой. Нередко он рассказывал разные истории из своей молодости, когда ездил с казаками в Крым за солью. Путь этот был нелёгким и долгим. Мне мало что запомнилось из этих рассказов. Во время повествования он сильно волновался, привставал и всматривался в даль, словно видел там образы своих попутчиков. Бывало, теребил меня за плечо, и почти кричал на ухо:
           –Колька, ты помнишь того Охрима, ну того, что недосмотрел, не смазал ось воза, и она сломалась прямо посреди степи под Мелитополем?
           Потом глядел на меня оценивающего и с горечью говорил:
           –Эге ж, ты, наверно, и не помнишь того Охрима…
           Он жил в доме с большой русской печью, на ней отдыхал и спал.
           Но иногда дед Володя выходил из дому, смотрел своими подслеповатыми глазами на улицу, на огород, вспоминал, видно, свою жизнь и почти всегда молчал. Лишь иногда, по просьбе кого-нибудь из домашних, глуховатым голосом начинал:
           –Происходило это давно, мы ещё крепостными были у пана Габаева. Мои папка с мамкой часто ходили работать в панскую экономию. Работали на барской технике: жатках, сноповязалках, паровой молотилке. Брали и меня с собой. Мне к тому времени уже стукнуло шестнадцать лет, рос я крепким, сильным, но ходил ещё без портков. Портки полагались ребятам постарше. И в экономии у пана я ещё не имел права работать – годы не вышли. От нечего делать я лежал под возом и пытался его поднять. И, ты знаешь, – получалось, хотя воз был гружёный. А так как я был без портков, то бабы сердились: "Что ж ты, Володька, без портков-то? Всё хозяйство наружу видать". А сами засматривались – интересно им, вишь. Это теперь говорят, что при царском режиме плохо жили. А ты не верь, Колька. Не верь. У нас, даром что мы крепостными были барина Габаева, и лошадки имелись, и коровы, и разной живности хватало. Обрабатывали свой участок земли, да немаленький. Пахали плугом, а не сохой. И хлеба хватало до нового урожая. На лето батька нанимал работников – сам не справлялся.
           О чём дед Володя никогда не говорил, так это о коллективизации, да и о советской власти вообще. Наверно, он считал нас опасными, даром что мальцы. Дело в том, что мой отец, будучи коммунистом и председателем сельсовета, раскулачивал односельчан, в том числе и своих родственников Морозовых.
           Прадед иногда пел жалобные чумацкие песни. Слово «пел», конечно, не совсем подходит к негромкому речитативу, исполняемому прерывающимся старческим голосом, но со слезой, с чувством, в котором бродила тоска о своей большой, но такой сложной и мало удавшейся жизни:

Стий, чумаче, нэ топыся,
Хоч на диток подывыся.
Ой, чумаче, чумаче,
Твое життя собаче.
Грай ж бо, грай бо шпарко, хутко,
Чумакови дуже жутко!
Нехай же вин погуляе,
Бо в кышени дулю мае.


(Стой, чумак, не топись, хоть на деток посмотри. Ой, чумак, чумак, жизнь твоя собачья. Играй же, играй резво, быстро, чумаку очень жутко! Пусть же он погуляет, ведь в кармане только дуля.)
 
           Умер прадед на своей печи, тихо, ранним утром. Всю ночь ворочался, кряхтел, подвывал, мешал домашним спать. К утру затих. Лежал он на спине, маленький, тощий, с широко раскрытыми, словно удивлёнными, глазами.

[2006]