Посреди океана. Глава 127

Инга засела было за письмо родителям... И задумалась.
О чём, собственно, писать? Как она тут лобовозит с утра до вечера? Как ругается с "камбузом"? Про стычки с Анютой? Как "выполняет" контрольные для института?
Выходило, что, в общем-то, и писать-то не о чем.
Описывать красоту океана и волн за бортом? Сдались им эти волны, и этот океан!..
Наверное, надо всё же написать что-то о себе. А что тут напишешь? Жива, здорова, работаю в поте лица, не покладая рук. Что ещё? Что такого им, родителям, было бы интересно?
Честно говоря, Инга и дома-то не особо с ними откровенничала. Можно сказать,
каждый  в их семействе жил в своём обособленном мире, отгороженном от всех и вся... И душевного соприкосновения, по сути, ни у кого ни с кем не наблюдалось. Ну, разве что, между сёстрами. Да и то иногда, невольно, постольку поскольку жили в одной комнате и учились в одной школе, у одних и тех же учителей.
А с родителями...ну там вообще!… Высокий и глухой забор - непробиваемый, непроницаемый.

Что касается матери, то она в их семействе была человеком не то, чтобы чужим, но совсем не похожим ни на кого, можно сказать, совершенно иным. Судя по всему, она
бы очень хотела быть близкой всем - и мужу, и дочерям... Но у неё это почему-то не получалось. Она была из другого теста. Не лучше, не хуже... Просто её внутренний мир был как-то иначе устроен. Мама была слишком уж приземлённой.
Её не тревожили какие-то там эмпиреевы кущи; она всецело была озабочена вещами
сугубо материальными. Где что можно купить, где что можно достать, что приготовить на обед и на ужин?.. Она практически ничего не читала, и, помимо семьи и работы, её
мало что интересовало. Но не потому, что не испытывала в том потребность: ей просто некогда было, у неё на чтение и другие какие-то побочные интересы не оставалось времени. Впрочем, времени у неё не хватало даже на то, чтобы нормально выспаться.
Она любила рассказывать, как однажды, отдыхая по профсоюзной путёвке в санатории,
все две недели там проспала. Кто ходил на процедуры, кто на танцы, а она спала.
В общем, мама была из тех людей, у которых забот полон рот, - причём, забот исключительно земных, материальных, бытовых, повседневных.
Дети и муж, они были другие. Довольно далёкие от неё и от её суетных интересов.
Хотя, чувствуя как будто бы некую отторженность от неё остальных членов семьи, она
изо всех сил старалась быть им человеком самым близким. И вроде у неё все имелось
для этого: и заботливость, и доброта, и бесконечные хлопоты о всеобщем благополучии в её понимании. И конечно же, она всех любила... Но, тем не менее, каждый жил в
своём замкнутом мире, отгороженном от всего вокруг. В общем, понимания не было.
У Инги с матерью не было понимания никогда. Они просто жили рядом, принимая каждая всё как есть; смирившись с таким порядком вещей, не очень-то стараясь докапываться до другой души. И так оно было и лучше для всех. Тем более, сказано же кем-то умным,
что никто не может понять ребёнка так неправильно, как его мать.

С отцом всё обстояло примерно также, но по другой причине. С ним не было взаимопонимания, скорее, из-за того, что они все, кроме мамы, были незримо чем-то похожи. Разные, очень разные, но похожи...потому что жили каждый в своём внутреннем мире, отгороженном от всех высоким забором неприятия реальности, за которым было спрятано своё, тайное, мало кому близкое и доступное. Они жили телесно в этом мире,
а на самом деле, каждый в своём.

Из дневника Инги послешкольной поры:
"Сегодня батя вышел из больницы. Но за весь вечер мы даже словом не перекинулись.
Он сидит в зале, а я в маленькой комнате. Сестра с мамой на кухне. Странно, вроде мы не ругались, а как чужие. Что-то всегда стоит между нами. Любить я, кажется, никогда его не любила. Да и он нас всех тоже. И вроде бы нет никакого зла. Просто какие-то чужие. Хотя я вижу, что во многом, очень во многом похожа на отца. Особенно характером. Мне даже кажется, что я читаю порой некоторые  его мысли. Может, потому что они схожи с моими? Может, отец нас всех не любит, потому что не знает, что это такое - любить? Нет, наверное он всё же проявляет какие-то чувства, похожие на человеческую привязанность. Но это, скорее, смахивает на расширенную любовь к самому себе...
А моя наследственность - схожесть с отцом характером, не сближает нас, а наоборот,
ещё больше отдаляет. Он прячется за своим забором, а я за своим. Что это за заборы? Не знаю. Может, угрюмый эгоизм? Один с его стороны, а другой - с моей."

Прежде Инга редко задумывалась об отце, какой он, что вообще из себя представляет
как человек. Кажется, даже не особо этим интересовалась. Помнится, устраиваясь после школы на завод, где он работал, не смогла ответить на вопрос инженера по кадрам, кем работает её отец. И уже когда уходила, тот сказал, что прекрасно знает её отца, но
просто интересно стало, знает ли она, кем он работает.,.

Да, папа мало рассказывал о себе. Разве что, когда выпьет за столом с гостями. А
чтобы в семье, со своими детьми... Инга не могла вспомнить, говорил ли он
когда-либо, пусть не по душам, а просто нормально, по-человечески, без нарочито воспитательного тона... Наверное всё же когда-то говорил. Просто она этого не помнит.
Проверял уроки. Ходил в школу на собрания. И свято был убеждён в том, что основные обязанности каждого отца семейства состоят в предоставлении детям возможности получить хорошее образование. Хорошее, по его понятию, высшее. Любое. Но главное - чтобы высшее. Задача не в том, чтобы выявить и развить природные способности ребёнка для  его самореализации в этой жизни... Вероятно, папа не считал это такой уж обязательной необходимостью. Однако полагал, что только оно, высшее образование, может спасти каждого  от всех невзгод, способных обрушиться на голову человека в этой жизни,
полной непредсказуемости. Любой отец - в первую очередь защитник своего семейства.
И в том, чтобы дети приобрели высшее образование, виделось в его глазах главной защитой от всего на свете.
В качестве примера отец любил приводить жизненную ситуацию, случившуюся в семье одноклассницы Инги, проживавшей в этом же доме, где и они, только в соседнем подъезде. Папа этой девочки был военным лётчиком, который, имея троих детей, оставил их всех без защиты. Оставил не потому, что был безответственным человеком,а просто
так распорядилась жизнь.
Однажды после полёта дядя Вася возвращался поздно ночью домой. И какие-то пьяные дебилы, налетев на него сзади, принялись избивать. Потом, когда разглядели кого били, воскликнули:"Это не тот!" И убежали. А он, избитый, кое-как дополз до своей квартиры. Всё случилось почти рядом с домом. Семье он только и успел рассказать, как было дело...и умер. Жена осталась вдовой с тремя детьми. Две девочки, правда, уже почти взрослые, разницей в два года: одна заканчивала десять классов, а другая восемь. Но  сын был ещё совсем маленький, он только недавно родился.
А тётя Тоня, вдова, никогда до сих не работала, к тому же не имела никакого образования, только шесть классов удосужилась закончить. Дядя Вася по молодости лет служил где-то в тундре, там и женился на девушке какой-то северной народности, из тех, что в чумах жили. Так-то она была женщина хорошая, добрая. Но без образования и без какой бы то ни было специальности. И вот уже в возрасте сорока лет, оставшись одной
с тремя детьми, ей пришлось искать работу. Устроилась то ли ткачихой, то ли швеёй по самому низшему разряду. В общем, для отца Инги этот пример с дядей Васей и тётей Тоней был показательным. Мол, вот как надеяться на мужа и его хорошую зарплату. Женщина обязательно должна иметь высшее образование. Впрочем, и мужчина тоже.
Папа сам очень переживал, что слишком долго - целых семь лет пришлось служить в армии, что поздно поступил и закончил техникум. Хотел было потом и в институт пойти учиться, но женился, дети появились. Не до учёбы уже стало.
В общем, отец Инги приобретение знаний и корочки диплома ставил превыше всего для любого человека.

Однако по мнению самой Инги, лучшее, что отец может сделать для своих детей, - это любить их мать. Вот только любви-то у родичей, как виделось детям, вроде бы и не было. Хотя оба знали друг друга с детства. Мама была маленькой сестрой папиного
лучшего друга, который, будучи постарше, успел погибнуть на войне.
Хотя, может, дети могли по-своему понимать и истолковывать отношения между родителями. Но о какой там любви можно было говорить, если те частенько ссорились
и даже доходило до скандалов. К тому же, как говорила мама, у отца не было своего счастья, и он жил исключительно  её счастьем. Она подразумевала под этим то, что человеком её муж был в быту довольно непрактичным. Если, бывало, что-то купит сам, без жены, то все те вещи быстро выходили из строя - ломались, рвались. И вообще... Он не умел даже просить. Ему, например, могли бы дать трехкомнатную квартиру вместо двухкомнатной. Когда на заводе распределяли жильё, нужно было только, как многие тогда советовали, поставить бутылку или ещё что-то там председателю профкома; поговорить, мол, дочки уже большие, и тёща, хоть не прописана, но у них живёт. И племянник,
пусть и временно, пока родители его за границей, тоже здесь проживает.
В общем, надо было слегка прогнуться, слегка унизиться, попросить... Но папа так не умел. Он сказал, что ничего, метров хватит всем. Квартира, хоть и невелика, но места побольше, чем у него было на подводной лодке, на которой он когда-то нёс службу и которая даже, было дело, затонула, но их всех каким-то чудом всё же спасли.
В общем, характер у Инги по наследству от отца достался. В том числе, неумение просить и жаловаться...

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Двадцать первое июня.
Ровно в шесть часов нас пришёл будить сам старпом. Прокричав своё обычное:"Встаём, встаём!" - мы с Анютой в такую рань выскакивать тут же из своих ящиков, однако, не соизволили. И убрать до завтрака коридоры, конечно же, не успели.

А во время завтрака у меня опять произошла стычка с Фейфицем Проней.
Согласно меню, я подавала окорок: каждую порцию отдельно на тарелочке. И так как Пашка порции накроил неравноценные, кому-то попадался мясной лоскуток с каемочкой сала, а кому-то доставалось чисто сплошное сало. Среди последних "счастливчиков" оказался и наш "уважаемый" Проня. На его долю выпала толстая, но маленькая и жирная краюшка, на которой даже тоненькая прожилка мяса не присутствовала. И естественно, обладателю сего "счастья" это всё очень не понравилось. Он запыхтел, как закипевший чайник, и принялся выражать мне своё неудовольствие.

- Вот зачем ты так делаешь, а? - жалобно заскулил обделенный Фейфиц, размахивая  перед собой тарелкой, к которой безмятежно прилип злосчастный кусок жира, называемый здесь окороком. - Ты вредная, ты злая! Ты это специально мне такое подсунула! Мне
же сорок четыре года - я тебе в отцы гожусь, а ты!..

Сорок четыре года ему - вот это да! А мы его стариком называем. Я бы, ему, бедолаге, все шестьдесят четыре дала! А по уму - даже не знаю. Во сколько из него выживают?
Уловив на моём лице удивление, он истолковал это по-своему, и принялся давить на свой последний, как ему, вероятно казалось, очень веский довод:
- Я тебе в отцы гожусь, а ты мне что подсовываешь?!

- Да перестаньте же вы скулить! - разозлилась я. - И не смейте сравнивать себя с моим отцом! Только отца такого мне ещё не хватало для полного счастья! Слава Богу, что у меня свой отец есть, нормальный, а не такой... - хотела сказать "болван", но вовремя прикусила язык.

- Да, в отцы гожусь! - продолжал упрямствовать тот, тряся своим кудрявым чубом.

- Нет, не годитесь вы мне в отцы! - не желала я даже допускать такой мысли.

- Нет, гожусь! Мне сорок четыре года!
В его круглых, ясно-голубых глазах обиженно метались икринки зрачков.

- Да вы моему отцу даже в подмётки не годитесь! - возмутилась я.

- Мне сорок четыре года! - снова напомнил мне он.

- Да какая мне разница?! Хоть сто сорок четыре! - Моё возмущение настойчиво разрасталось. Мне до чёртиков хотелось послать этого идиота куда подальше. Но приходилось помнить, что я всё-таки на работе, и надо держать себя в рамках. - Если вам не нравится завтрак, то идите на камбуз и предъявляйте там свои претензии. И годы ваши здесь не причём!

- Видно, ты в море пошла, потому что родителей не почитаешь! - сделал из всего свой неожиданный вывод раздосадованный Проня.

- Причём здесь мои родители?! - Меня так и распирало от желания треснуть его по башке чем-нибудь тяжёлым. - Сидите молченько, кушайте своё сало и не нервируйте меня!

- Муля, не нервируй её! - подхватил кто-то из добытчиков.

И все они будто только того и ждали, чтобы потешиться над этим придурком, столь драматично переживавшим своё "горе". А он под градом шуточек, казалось, готов был разрыдаться, глядя на поданый ему кусок окорока, похожий скорее на жалкий обмылок, чем на еду.
Взяв обеими руками свою тарелку, Фейфиц пересел со стола "добычи" за стол "рыбообработки", за которым в данный момент никто не сидел. Но и тут несчастный не нашёл успокоения, потому что я как раз начала убирать с этого стола: салонные часы показывали двадцать пять минут девятого, то есть, до конца завтрака оставалось пять минут. И потому я вынуждена была попросить беднягу отправиться назад, за стол
"добычи". Но тот усмотрел в моей просьбе злой умысел и очередное проявление вредоносности моего характера; потому, заупрямившись, не пересаживался до тех пор,  пока я не убрала перед ним всё, кроме тарелки.
И тогда, проглотив обиду, злость, слёзы разом с несчастной своей порцией сала, он вынужден был сесть пить чай рядом с добытчиками.

И как раз в это время в салон пришёл старпом. Его нахмуренное чело говорило всем,
что тот был явно не в духе. Говорило оно всем, но не Фейфицу, который был удручён настолько, что чьи бы то ни было настроения его мало волновали. Завидев старпома, старик встрепенулся и принялся жаловаться голосом плаксивым-преплаксивым, который,
по его разумению, не мог не вызвать сострадания.

- Она меня гонит, не даёт мне есть, - сообщил он старпому, направив свой указательный перст на меня. - Говорит: иди отсюда!

Старпом, усевшийся тем временем за стол "добычи" и уныло попивавший голый чаёк, посмотрел на обиженного Богом и мною Фейфица так, словно тот свалился в салон
невесть откуда. И, поморщившись, Викентьич произнёс недовольным голосом:
- Но вы же сидите, едите! Что вам ещё надо?

Такой реакции от старпома жалобщик очевидно не ожидал. Его безгубый рот сжался в сердитую куриную жопку, а глаза сделались удивлённо-квадратными, но затем сузились и полыхнули злым, жёлто-зелёным огнём.
Молча проглотив обиду разом с чаем и бутербродом с маслом, Проня, однако, переварить её молча не смог. И, стукнув пустой кружкой по столу, встал из-за стола.
- Балаган! - бросил он оскорблённо, прежде чем выйти вон.

Все, кто был в это время в салоне, - кроме старпома, конечно, - так и прыснули смехом.


А после завтрака разгорелся "картофельный бунт"...
Я убирала салон, а Анюта, покончив с грязной посудой, покинула посудомойку и направилась уже было в каюту, когда Пашка склочным голосом заверещал:
- Вы что же это себе думаете?! Вы думаете картошку чистить или нет?!

- Какую такую ещё картошку? - недовольно поморщившись, спросила я.

- Что?! - Пашка застыл на пороге камбуза с разбежавшимися в разные стороны возмущенными глазами и, казалось, готов был лопнуть и растечься по палубе салона волнами негодования.

Анюта не стала ждать, когда шеф-повар забьётся в конвульсиях, и, не произнеся
ни слова, ушла.

- Ну так вы будете чистить картошку или нет?! - взвизгнул Пашка, в беспомощном раздражении обращаясь уже ко мне одной.

- Вали отсюда, - посоветовала я ему как можно безмятежнее и, мстительно припомнив должок, не преминула его вернуть: - Надоел ты нам со своими принципами!

Я специально сказала это так, чтобы на камбузе было хорошо слышно.
От меня не ускользнуло, что пекарь пришёл туда после работы на выгрузке и ворчал, что он уже в трюме натаскался тяжестей и что пусть они сами (мы с Анютой?) вёдрами картошку на камбуз натаскают.
К нам, однако, с этим "деловым" предложением Пашка обратиться не решился, а по старой дружбе сунулся было к прачке. Но та его отбрила так, что он мигом спрятался и долго не высовывался.
А потом я слышала, как они с пекарем, тихо переругиваясь, таскали сами свои ящики с картошкой.

- Вот, пусть грызут! - сказал презрительно Макс, когда они принесли и поставили на камбузе последний ящик. Но увидев меня, - я как раз в этот момент ставила масло в холодильник - осёкся и добавил: - Прачка пусть грызёт.

Я тогда, конечно, сделала вид, что не обратила внимания ни на него, ни на его слова,  но про себя успела всё-таки разозлиться. И разумеется, после всего этого мне меньше всего на свете теперь хотелось чистить эту проклятую картошку.
Итак, разгорелся картофельный бунт.

- Ах, так! Я пойду до старпома! - верещал задыхающийся от злобной беспомощности Пашка.

- Иди-иди! - разрешила ему я. - Дорогу знаешь. Или тебя проводить?

Через минуту он прибежал уже со старпомом, который тут же, прямо с порога, заорал,  что он ещё в прошлую выгрузку говорил нам с Анютой, что мы должны помогать
"камбузу" чистить картошку.

- У нас ещё свои дела не сделаны, - упрямо буркнула я.

- А зачем я вас будил в шесть часов? - взвился старпом с новой силой. - Вы встали?!

Мы, конечно, не встали. Это было очевидно. И в том была наша вина. Но я не имела намерения так сразу вдруг да и сдаваться.

- Ничего не знаю. Мне надо ещё салон мыть, - упорствовала я, прекрасно понимая, что уж этого-то он не отменит, и утренний подъём тут не причём, так как уборку салона необходимо производить именно после каждого приёма пищи.

- В общем, я сказал вам, вот и помогите ему чистить картошку, - строго произнёс  Викентьич, указуя мне на Пашку, с оскорблённой мордой замершего на пороге камбуза в ожидании свершения правосудия.

Не найдя ещё чего-то более вразумительного для меня, старпом ушёл.
Пашка, несколько разочарованный, удалился к себе на камбуз.
Я же, как ни в чём не бывало, продолжила мыть салон. Причём делала это с особой неторопливостью и тщательностью, что Пашке было явно не по душе и в чём он  усматривал с моей стороны злое коварство.

- Ты побыстрей там своими плавниками шевели! - покрикивал он то и дело, нетерпеливо выглядывая в салон и не наблюдая в моих движениях надлежащей резвости.

- Мне спешить некуда, - невозмутимо отвечала ему я и, намереваясь "успокоить",  сообщила: - Всё равно не буду чистить твою картошку. У меня палец болит.

- А меня это мало волнует! Иди до старпома! - незамедлительно откликался он, всем своим видом, однако, выказывая некоторую взволнованность.

- Ну, раз мало волнует, то отчего ты тогда так заходишься? - как бы между прочим поинтересовалась я.

На что у него ответа не находилось и, вскипая в очередной раз, шеф-повар скрывался на камбузе.

Тем временем старпом вызвал к себе по спикеру Анюту. Та вскоре явилась ко мне и подробно пересказала суть их разговора.
"Вас устроит, если я её (имелось ввиду меня) переведу уборщицей, а вы одна будете обслуживать в салоне и мыть посуду?" - спросил он.
"Нет, конечно, не устроит", - испугалась Анюта.
"Тогда идите и чистите картошку!" - повелел он.

В общем, мы поняли, что сломлены, что проиграли. И разозлились ещё больше.
Анюта, возмущённая, вошла на камбуз и заорала очень эмоционально:

- Ну ты, Паша, и гад! Ябеда самая настоящая! Мужчина называется! Побежал на полусогнутых к старпому жаловаться! Мы на тебя когда-нибудь жаловались?! Мы разве бегали к старпому?! Хотя вы нам столько раз пакостили и досаждали! Или это женская работа тебя в бабу превратила?! - гневно восклицала она, не обращая внимания на то,
что кроме Пашки на камбузе присутствовал ещё и Валерка-повар, которого аж перекосило при этих словах.

- Работа здесь не причём, - поспешила я успокоить подругу, разошедшуюся не на шутку.- Просто Паша уж таким уродился: не мужик, не баба, а чудо-юдо какое-то.

Однако, хочешь-не хочешь, а пришлось-таки нам засесть за чистку картошки.
Чистить-то мы чистили, но успокоиться никак не могли.

- Не шеф-повар, а баба базарная, самая настоящая! - продолжала ворчливо кипятиться Анюта. - То орёт, как резаный петух, то ябедничать бегает! Совсем обабился возле этих кастрюль и сковородок на камбузе своём..

- Да они тут все обабились, - поддержала я её воркотню. - Пашка бегает к старпому жаловаться, пекарь ходит исподтишка гадости творит и корчит из себя униженного, оскорблённого...

Тут вдруг Валерка, наверное испугавшись, что сейчас очередь дойдёт и до его характеристики, как заорёт из своего угла:
- Да что ты тут раскудахталась! А то как по морде вмажу!

- А что ты, собственно, суёшься в чужие разговоры? - возмутились я. - Тебя кто-нибудь о чём-нибудь спрашивал? Мы ваших разговоров не слушаем, и вы в наши тоже, пожалуйста, не суйтесь!

Тогда он подпрыгнул и, как ошпаренный, выскочил вон от греха подальше. Наверное всё же сильно испугался, что следующим на очереди из обабившихся камбузников точно будет он, собственной персоной. Ясное дело, удрал, чтобы горькой правды на свой счёт не услышать.

После того, как мы Валерку выкурили, на камбузе остался один Пашка, который что-то
там жарил-шпарил на плите, сохраняя при этом невозмутимый вид человека, только что одержавшего крупную победу.

Не обращая на него внимания, мы с Анютой без энтузиазма чистили картошку и обсуждали наше теперешнее положение. Пообсуждали и решили, что если старпом попытается сделать так, как пригрозил, тут же немедленно обе подадим заявления на списывание.
Придя к этому решению, мы приободрились, повеселели и даже принялись мечтать вслух, что после того, как нас спишут, придем на берег - летом! Отдохнём на море где-нибудь под Калининградом. А потом, если что...махнём в тёплые края! В Крым, например. Устроимся там на работу, поступим учиться, будем жить на берегу нормально, как белые люди. И в гробу мы эти моря видели вместе со всеми здешними скандалами, вместе со всем этим дурацким "камбузом", старпомом, картошкой, грязной посудой, мазутной палубой, сплетнями, склоками... Порассуждав таким образом вслух, мы сразу как-то воспряли духом. Лица наши прояснились и дышать как будто бы даже легче стало. Размечтавшись, мы совсем забыли про Пашку, который, однако, внимательно прислушивался к нашим разглагольствованиям, и почему-то ему всё это очень не понравилось.
- Заткнитесь там! - подал он голос из своего закутка. - Лучше ножиками шустрите, а
не языками!

- Сам заткнись! - огрызнулась Анюта. - Вот возьмём, спишемся скоро, тогда посмотрим, кто вам будет в дни выгрузки картошку чистить!

- Куда вы теперь отсюда денетесь! - скептически скривившись, высказался Пашка.

- Не беспокойся, если очень захотим, то денемся, - успокоилась его Анюта.

- А то мы тут надоели вам со своими принципами, - не отказала я себе в удовольствии съязвить, уловив краем глаза, что на камбуз с нарочито отсутствующим выражением на лице бочком вплыл пекарь.

А в другую дверь, ведущую на камбуз со стороны коридора, неожиданно вошёл старпом
и, услышав обрывок моего замечания, заорал:

- Не кричите тут!

- А я и не кричу, - слегка удивившись, отозвалась я. - По сравнению с вами так и вообще шепчу.

Пронзив меня уничтожающим взглядом, он ничего больше не сказал и убежал.