Все мы родом из детства

                От автора

В литературе отрицательные герои – не редкость. Но как-то больше читатель привык к тому, что герой – на то он и герой, чтобы быть образцом для подражания.
Назначение литературы – отражать жизнь. То, что создано для подражания, – нужно. Но, чем больше в произведении плакатных героев, тем меньше правды жизни. Такие персонажи, как правило, схематичны и поэтому неправдоподобны.

Герои «в идеале», типа известного Павки Корчагина, нужны для самовоспитания, чтобы по их примеру выстраивать свою жизнь, сверять поступки.

Герои «без прикрас» тоже нужны, чтобы лучше понять человеческую природу и время, в котором они жили. Такие герои противоречивы и сложны для понимания, как и сама жизнь.

Обычно в людях всего намешано самым непостижимым образом, и они в значительной степени зависят от окружения именно потому, что в них, прежде всего, проявляются черты, востребованные обществом.

Героиня повести, как и все представители поколения 60-х, воспитана советской школой в духе любви к Родине, веры в мудрость партии, гордости за то, что живет в самой справедливой стране в мире. Детство этого поколение опалено войной, юность прошла в послевоенной нищете.

Обычно стержень высокой социальной ответственности закладывается в детстве, откуда мы все родом. Не всегда в силу самых различных обстоятельств он бывает заложен правильно. Тогда предстоит болезненная ломка, долгий путь совершенствования. Подчас на это уходит жизнь.

Устав от войны и восстановления разрушенного хозяйства, люди захотели расслабиться, пожить лучше, создав семью, материальную базу. Жизнь, лишенная высоких смыслов, оказалась прозаичной, замкнутой на создании комфорта. Это духовное обнищание.

Вот в таком обществе пришлось жить героине, впитавшей в себя из книг и фильмов понятия о жизни благородной, возвышенной.

Каждая правдиво написанная книга – вклад в общую копилку знаний, предоставленных идущим на смену поколениям. Я хочу прокричать правду миру. Есть ли сомнения в правильности моего видения? Но творчество – всегда поиск истины и мудрости. Да и по-разному ощущается время по мере его удаления в историю.

Сегодня, в свете пришедшего ко мне с годами понимания, все выглядит иначе. Сложность в том, что с современной точки зрения прошедшее можно лучше понять, но не прочувствовать.

Все ли огромные пласты жизни недалекого нашего прошлого до конца осмыслены?
Автобиографическая ли эта повесть? Произведения всех авторов – в какой-то степени автобиографичны. Ключевые слова здесь "в какой-то степени". Произведения, как правило, отражают время через автора.

В основе повести – рассказ Людмилы Омельченко, с которой мы жили вместе в одной комнате общежития. Учились в одиннадцатом педклассе. Я мечтала поступить в литературный институт. Для этого нужно было представить какой-то образец своего творчества. Рассказы Люды я записывала с этой целью в общую тетрадку. Она постоянно лежала на столе, Люда их перечитывала, что-то дописывала. Иногда это были целые эпизоды из её жизни, которые она вспоминала походу погружение в уже написанное.

Много лет спустя Люда вдруг объявилась в интернете. Стали общаться. Я узнала, как сложилась ее жизнь. Вспомнила о записях. Долгое время они пролежали в чемодане на антресолях. Перечитала, переосмыслила. У меня давно зрела мысль рассказать историю уходящего поколения. И вот же она!

Воссоздаю неповторимые мгновения жизни, которые сохранили записи, со всею яркостью красок. Цель – не написание сюжета, а вглядеться в события жизни и понять их, и не только их, но и по каким законам складываются человеческие судьбы.

В моей повести настоящих личностей почти нет. Умные и глубоко порядочные люди встречались, но их не так много, как хотелось бы. Персонажи многие тусклые и унылые.

Трудно переоценить роль семьи в формировании личности. Проблема отцов и детей проистекает из их несходства. Почему рождаются дети – полная противоположность родителям? Почему так срабатывает генетика?

Ошибка произошла, когда в 1917-ом году объявили всеобщее равенство. Это вовсе не означало, что оно наступило. И никогда не наступит. Ну, не равны люди! И это факт. Всеобщее равенство – заблуждение. Поддавшись ему, а еще больше общественному мнению, создавали семьи, где было одиночество вдвоем – в лучшем случае, а чаще – нетерпимость, трение «острых углов». Наивно ожидать в таких семьях рождения детей, которые не будут чужды своим родителям. Отчужденностью они напитаны задолго до появления на свет. История Людмилы об этом.

Итак, ей слово.

                Отцы и дети

                Бессмысленная чернь
                Изменчива, мятежна, суеверна,
                Легко пустой надежде предана,
                Мгновенному внушению послушна,
                Для истины глуха и равнодушна,
                А баснями питается она.
                А. Пушкин

Я постаралась собрать историю семьи по рассказам мамы, присоединив к ним воспоминания тетушек и свои.

В детстве: самая красивая, самая-самая – мама. Установку давала себе – не огорчать ее. Потом сменила: не быть, как она.

Трудно жить с чувством неприязни к самому близкому человеку – матери. Знаю, что так нельзя, корю себя за это. Чувство не вписывается в мою концепцию – жить красиво и правильно. Но над чувствами мы не властны.
– Шоб тоби у жытти добра не було!

Это напутствие и ему подобные я слышала постоянно. Мама пребывала в гневе, будучи человеком сверхэмоциональным. Чтобы вызвать приступ бешенства, причиной могла быть любая мелочь.

Мелочь – это видимая причина. Настоящая же в том, что мама много и с полной самоотдачей работала, уставала. К тому же она страдала неврастенией.

Послевоенная жизнь была трудная. И все трудности в концентрированном виде она выплескивала на меня, выясняла отношения с тетушками и всеми, кто ее окружал. Вступая в конфликт, она считала, что защищает свое достоинство. На самом деле свое "совершенство" насаждала, унижая других.

Ей необходим был выброс отрицательных эмоций. Тогда она чувствовала облегчение. Люди агрессивные питаются энергией других.

Часто жаловалась на свою неудавшуюся жизнь, пуская слезу. Но такова она была у большинства женщин после войны. Они с проблемами в разной степени справлялись, будучи более практичными. Мама не знала, что не жаловаться нужно, а выстраивать свою судьбу, руководствуясь не эмоциями, а здравым смыслом.

Мама была несовместима ни с кем. Это, конечно, не позорное клейм. У нее были свои достоинства, но к созданию семьи она не была подготовлена.

Всем с ней было трудно. Очевидно, причины в том, что мудрые люди всегда требовательны к себе, ничтожные – к другим. Наивность, постоянно обуревавшие ее страстные влечения, несдержанность, инфантильность, неумение брать на себя ответственность, постоянно перекладывая ее на кого-то, – не главная беда. Хуже всего то, что она верила в свою непогрешимость. Ей необходима была похвала, как допинг, чтобы напитаться добрым отношением, которого ей так не хватало.

Мама искажала мою личность. Я не понимала, почему у нас все не "как у людей", которые живут в мире и согласии? Потом поняла, что далеко не во всех семьях так, что проблема отцов и детей существовала всегда, быть может, только в других семьях она проявлялась не столь вопиюще-некрасиво. Я ни с кем это не обсуждала, чтобы в отличие от мамы не выносить сор из избы. Тетушка Шура как-то сказала, что я похожа на бабушку Оксану. Может, этим все объясняется?

О том, что у меня сформировались комплексы, поняла гораздо позже. Они регулировали мое поведение еще долго, и никак не сочетались с моей личностью. Но особенность их в том, что сознанием они не контролируются, а сами его контролируют. Что-то во мне совершало действие, а подсознание сигналило: так не надо. Комплексы, обладая огромной энергией, руководили взаимоотношениями с окружающими, диктовали манеру повеления. Я боролась с последствиями комплексов. Это требовало неимоверных затрат энергии, постоянного напряженного контроля над собой.

Судьба зависит от характера. Комплексы надо было понять, найти им объяснение. А для этого следовало узнать жизнь своих предков.

                Вот такие корни

Город Николаев. Мирон Васильевич Бобенко – владелец сапожной мастерской. У него двенадцать подмастерьев. Тачают в основном сапоги, ну, и прочую обувь. Это мой дед по материнской линии. Бабушка не работает. У нее четверо детей: Анастасия, Клавдия, Николай и Павел. Бабушка ведет дом и хозяйство, состоявшее из четырех коров. Старшая Анастасия учится в двухгодичном училище. Основ-ной предмет – рукоделие. Ей это нравится, но доучиться не дали: матери нужна помощница по дому, потому что у нее – рак. Лежит на печке, кричит от боли. Вскоре ее не стало. Я так и не узнаю ее имени.

О том, что мама ушла из жизни, Анастасии поведала Клава, выбежав ей навстречу, когда та вернулась откуда-то домой. Анастасия в слезы. Клавдия ее утешает:
– Настенька, глупая, не плачь. Мы уже плакали.

А потом в деревне умирает отец Мирона. Надо вступать в наследство. Когда его поделили между сыновьями, Мирону досталось несколько гектаров земли, пруд с карасями, четырнадцать коров, дом и дворовые постройки.

Поехали в деревню, чтобы вступить в наследство. Мирон перешел вброд речку, в которой вода еще не прогрелась после весеннего паводка. Скоротечная чахотка. Дети остались одни. Анастасии четырнадцать лет, Павлику – два года.

По вечерам в деревне, как водится, собиралась молодежь. Анастасии нравилось быть в центре внимания. Это не соответствовало строгим деревенским нравам. Пошли кривотолки. Ей, как старшей, осознать бы, что на нее легла ответственность за семью, организовать обработку земли и уход за скотом, наняв батраков, или сдать в аренду. Но не осознала. Все интересы на вечерние посиделки нацелены. От недосмотра погиб весь скот.

Началась Гражданская война. Село захватывали то белые, то красные, то всяческие банды, коих было тогда немало.

Анастасия пошла в город, нанялась в услужение. Брат Николай подался из села то ли с красными, то ли с белыми. Клавдия тоже ушла и пристроилась где-то. Павлик остался один. Жизнь их разбросала. Каждый выживал, как сумел. На выходные Анастасия приходила в деревню, приносила Павлику какую-то еду.

Вскоре в городе сошлась с инженером Ананием. Родилась Надя. Анастасия нигде не работала, валялась в кровати, читала душещипательные дамские романы и лузгала семечки, до которых была большая охотница. Когда сожитель приходил домой, постель и пол были усыпаны подсолнечной шелухой, а Анастасия донимала его скандалами по поводу того, что его днями нет дома, и она вынуждена сидеть одна и нигде не бывает.

В один из дней объявился Николай. Его было не узнать: возмужал. Работал в цирке борцом. Говорил, что борется с медведем. Собирался перебраться в Америку. Больше его Анастасия не видела никогда.

И не то, чтобы она была ленива, а терпеть не могла рутины, тогда как именно она нужна была для того, чтобы в комнате, которую снимали, обеспечить уют, вкусную еду, заботу и внимание, чтобы сюда хотелось бы поскорей вернуться после работы. Такая жизнь Анания не устраивала, и он уехал в деревню Кислино под Питером, где жили его родители и два брата. Анастасия распродала по дешевке все, что удалось приобрести к этому времени, и поехала с годовалой дочкой следом.

Несостоявшаяся свекровь встретила неприязненно, чего и следовало ожидать. Сказала, что Анастасия взята из большака. Та ответила в своем стиле:

– Это вы с большака, потому что знаете, что это такое. А я – понятия не имею.
Не прижившись в семье Анания, Анастасия некоторое время жила у его дальней родственницы, приютившей ее с ребенком из жалости. Но нельзя же было гостеприимством пользоваться до бесконечности.

Зачем ринулась вслед сожителю? Вряд ли могла вразумительно объяснить. У нее существовало желание, а другие просто должны были с ним считаться. Желание было жить вместе с Ананием, и чтобы он поступал так, как она считала нужным.

Пришлось уехать. Зачем было тратиться на дорогу и таскать с собой крошечную дочь? Но Анастасия была безрассудна, и только этим можно объяснить преследование любовника.

В то время, когда она пыталась обустроить свою жизнь, Павлик был предоставлен самому себе. Он подрос, и его взяла под свою опеку Клава. Она работала официанткой в столовой и пристроила брата на кухню чистить овощи, что давала возможность прокормиться.

Анастасия приехала к нему. Он снимал комнатку вместе с товарищем, с которым учились на поварских курсах. Жила вместе с братом и его другом. Ее никогда не заботило, что может быть кому-то в тягость, что нужно иметь свой угол и начать уже оседлый образ жизни. В любое время в голову ей могла прийти мысль, влекущая к чему-то другому. Тогда все по боку. Так поступают дети.

Клава жила отдельно. Анастасия была настроена к ней недружелюбно, потому что та не соответствовала ее понятиям о том, какой должна быть.

Надя умерла от дизентерии в два года. Смерть ее Анастасия переживала тяжело. Дошло до неврастении, но она не помешала попытке устроить свою личную жизнь еще раз. Сошлась с каким-то молодым человеком, который вынес все пожитки ее и брата, оставив их, заболевших ангиной, в нетопленной комнате. Не могли даже подняться, чтобы сделать глоток воды. Считали, что им пришел конец, но болезнь отступила.

Павла забрали в армию. Анастасия устроилась ночной няней в интернат для глухонемых детей, и по совместительству кладовщиком. Получала продукты, которые привозили в интернат, выдавала необходимое количество для кухни.

Снимала комнатку. В доме по соседству тоже в съемном жилье обитала Ксения Никифоровна Омельченко со взрослыми детьми Иваном, Николаем и Александрой. Александра тоже работала в интернате. Ксения Никифоровна присмотрев Анастасию, решила женить на ней Николая.

Сватовство проходило так: к Анастасии приходит Александра:
– Мама просит, чтобы Вы к ней пришли.

Анастасия пришла, Ксении Никифоровны не оказывалось дома, зато был Николай. Кончилось тем, что Анастасия поняла: будет ребенок. Но сообщила об этом не Николаю, а Александре, которой тогда было не более двадцати лет. Расчет был на то, что это будет передано Ксении Никифоровне, и она вмешается. Та дала сыну команду:
– Женись!

Невеста была старше жениха на шесть лет. Так Анастасия вышла замуж в 34 года. Как оказалось, и на этот раз не совсем официально. Была вечеринка по этому случаю. Анастасия и Николай пошли регистрировать брак, но до ЗАГСа не дошли. Невеста предложила жениху не ходить, а всем сказать, что зарегистрировались. Обычно женщины стараются оформить брак официально, но Анастасия поступила здравому смыслу вопреки.
Вскоре родилась я.

Дядя Павел отслужил в армии, вернулся, научил меня ходить. Он некоторое время жил у сестры. По вечерам, придя с работы, Николай играл на гитаре, накрыв ее подушкой, а Павел тряс гриф, чтобы придать звучание гавайской.

Потом Анастасия сказал Павлу, чтобы он женился. В жизнь семейства вошла Марфа Ивановна. Родом она из деревни, работала в столовой буфетчицей, у нее образовалась недостача. Пришлось уволиться, потому что торговля, как оказалось, не для нее. В столовой они и познакомились с Павлом. Потом она уже больше нигде не работала. Производственные отношения оказались для нее делом, к которому не была подготовлена. Занималась домашним хозяйством, потому что только к этому и была приучена мачехой

Поскольку Анастасия всегда старалась быть на виду, притягивать внимание, в выходные наша семья «выходила в люди». Чаще всего это был поход на футбольные матчи, которые так любил отец. Обычно – встречи местных команд. Мама наряжала меня в белое платье, все состоящее из оборок, по краям обметанным с помощью крючка синими нитками. К рукоделию у мамы было пристрастие. Платьице сшила сама. Все любовались нарядной куклой на руках у родителей. Анастасия таким образом самоутверждалась.

Мне же для нормального развития требовалось не всеобщее внимание, а правильное питание. А это уже была рутина. Я покрылась сыпью. Врачи определили неправильный обмен веществ. Откуда же ему быть правильным, если меня кормили исключительно молоком. Так проще.

Родители постоянно ссорились. Купила мама клубнику, сварила варенье. А понятия о ведении дома – весьма относительные. Банки с вареньем поставила не в темном и прохладном месте, как это следовало сделать, а на подоконник, где под лучами солнца оно и забродило.

– Деньги только переводишь! – сказал отец.

Маме бы согласиться: замечание справедливое. А впредь накапливать навыки ведения быта, присматриваясь к хозяйственным людям. Но она всегда была больше, чем уверена в своей правоте. Поэтому ответ был:

– А не пошел бы ты к нехорошей матери!
– Могу и пойти!
– Ну, так иди!
– Собирай одежду!

Собрала.

Отец ушел жить к своей матери. Мама через Александру стала передавать записки. И нет же, чтобы повиниться, а поворачивала все так, что сожалеет по поводу того, что у матери ему не очень хорошо живется: готовит она не так вкусно. При этом она верила в свою искренность. Закончилось тогда примирением.

Мама старалась утвердиться на работе, потому что труд считался смыслом жизни. Он был героическим и самоотверженным. Трудиться следовало с полной отдачей. А дома – запустение.

Старший брат папы Иван женился почти одновременно с ним. Груня ждала ребенка. Всей семьей, в которую теперь входила и мама, постановили:
– Женись!

Насколько я понимаю, ни мой отец, ни его брат воспитанием не были нацелены выбирать себе жену достойную, добиваться ее внимания. У них все складывалось, как складывалось.

Отец работал в строительной организации, строил школу, в которой я потом училась. Упал со второго этажа, лежал в больнице. Потом ему дали путевку в санаторий. Все обошлось.

Строительство закончилось. Организация переезжало на другое место. Можно, наверное, было и не переезжать с малым ребенком, устроиться в другом месте. Ведь был уже опыт, когда из-за неприкаянной маминой жизни не стало Нади. Отец посоветовался с мамой. Та решения принимала мгновенно, обуреваемая страстью к переменам.

Фонтанировала эмоциями, искренне считая, что обладает истиной в последней инстанции. Отсюда вопиющее бескультурье, необузданность, властность. Но это не было таким уж исключением. Невыдержанность и неинтеллигентность проявлял потом и руководитель нашей страны Никита Сергеевич. Да и сталинскую категоричность и деспотизм следует считать государственной установкой. Такие были времена, такие понятия.

По линии отца корни уходили в Херсонскую губернию. Ксения Никифоровна была из села Семеновка. Её заприметил сын мельника из соседней деревни Арбузинка Никита Омельченко. А дело было так. Оксана (украинский вариант имени Ксения) собирала подножный строительный материал под названием кизяк. Возле мельницы всегда была очередь из телег. Мужики привозили из окрестных сел зерно для помола. Вот сюда и пришла Оксана, потому что здесь можно было набрать этого кизяка в достаточном количестве. Он нужен был для штукатурных работ: печка периодически обваливалась или завалинка.

Никита сказал одному из ожидавших в очереди мужиков, чтобы отвез мешок с кизяком домой к приглянувшейся девушке, пообещав за услугу смолоть его зерно вне очереди. Не мог же он допустить, чтобы девушка мешок взваливала себе на спину. Это был знак внимания. Теперь можно было и сватов засылать, тем более, что Никита Оксане тоже приглянулся. Её пленила блестящая цепочка от часов и не менее блестящие калоши, которые по моде того времени носили поверх сапог, и вовсе не для того, чтобы уберечь их от грязи. Просто они блестели, и это считалось шикарным. Оксане тогда было 17 лет, жениху – 18.

Невеста была с приданным. В те времена дере-венские девушки его сами готовили: вышивали рушники, которыми, выйдя замуж, украшали стены в избе новой родни. Этого приданного должно было хватить на всю оставшуюся жизнь, потому что в замужестве времени на рукоделие совсем нет: дети, порядок в избе, уход за скотиной и огородом, работы в поле. Только девушки долгими зимними вечерами имели возможность подготовить «материальную базу» для будущей семейной жизни.
Бабушка ткала ковры. Два из них я помню. Они были у тети Шуры. Один с геометрическим рисунком, на другом по черному полю – гирлянды из роз. Ксения украсила избу Никиты коврами. Приходили потом односельчане, чтобы полюбоваться произведениями декоративно-прикладного искусства. Увиденное широко обсуждалось на предмет того, что можно и себе перенять. Вердикт вынесли единогласно: хорошую хозяйку взял в жены Никита.

У владельца мельницы было три сына. Двое старших уже были женаты, и все дружно жили в одной хате. Младшему Никите вскоре дом построили отдельно, на хуторе. Родились сыновья.

Началась Первая мировая война. Никита с войны не вернулся. Оксана переехала к овдовевшей матери и вскоре вышла замуж во второй раз за Епифана Грищенко. Он увез ее к себе в районный центр. Родилось еще двоих детей. Вскоре Епифан умер, оставив ее уже с четырьмя детьми.

Революция, раскулачивание. У Оксаны все отобрали. А потом её вывезли в Сибирь и поселили с такими же бедолагами в бараках. Два старших сына остались у матери, а младшие – с ней. Жили впроголодь. Начались эпидемии. Они унесли младшего ребенка, а Александру, чтобы ее не постигла та же участь, каким-то чудом Оксана смогла отправить к матери. А потом решила: будь, что будет, но так жить она не хочет, а хуже уже не может быть. Проделав немалый путь пешком, вернулась в родное село.

К тому времени уже вышел закон, из которого явствовало, что при раскулачивании допущены были перегибы. Следовательно, в свете вновь открывшихся обстоятельств, Ксения врагом народа уже не считалась.

И в третий раз она вышла замуж за церковного дьячка по фамилии Торба. Не раз в их доме были обыски. Искали церковное золото, не находили, потому что его не было. Дьячок умер. Жилье числилось за церковью, и его надо было освободить. Жить было негде. И пошла Ксения с тремя детьми мыкаться по съемным углам. Перебрались в Смелу. Сняла комнату в доме, по соседству с тем, где квартировала Анастасия.

Дядя Иван на тете Груне тогда под давлением родни женился, но в отличие от Анастасии с Николаем, посещавшим, кроме стадиона, кинотеатр, нигде с женой не бывал. Не та женщина, с которой выходят в свет людей посмотреть и себя показать. Рыжая, невзрачная, простенькая. Да она и не стремилась к "светской" жизни в отличие от Анастасии, была домовитой. Родился у них Владимир. Он старше меня на три месяца. Вскоре Иван с женой разошелся, потому что он заболел туберкулезом, и врачи посоветовали им жить отдельно. Груня уехала с ребенком в деревню Николаевской области, откуда была родом.

Незадолго до войны в больнице умерла Ксения Никифоровна. Ей было немногим больше пятидесяти. Гепатит. Собственно, болезнь она преодолела, а потом не выдержало сердце. Осталась единственная фотография. На ней бабушка в черной одежде с букетом белых акаций.

                Самые первые воспоминания

Мне тогда шел третий год от роду, но отдельные «картинки» врезались в память накрепко. Бывает ли такое вообще? Со мной – было.

Моя память сохранила комнату, в которой мы жили, кроватку, сделанная для меня отцом. Я откуда-то знала, что постель нужно стелить, и поэтому перекладывала с места на место простынки, подушки, одеяло и, обессиленная трудами, засыпала на этой груде.

Помню черную тарелку в углу и даже песню, которая часто из нее звучала:

                Ой, ты Галя
                Галя молодая.

Я показывала на черную тарелку и говорила:
– Галя!
Песня была о том, как некие казаки ехали из Дона до дома. Обманули Галю, пообещав, что с ни-ми ей будет лучше, чем у родной мамы, забрали ее с собой. Помню, как, уходя из дома, мама клала мне в кроватку газеты «для прочтения», которое заключалось в том, что я разрывала их на мельчайшие кусочки.

Переехали в Западную Украину, живем в городе Ровно. Опять же снимали комнату, в которой что-то постоянно тикало. Я спросила, что это.
– Годыннык, – объяснила дочь хозяйки.

Были маленькие ватные куколки для новогодней елки. Я их раскладывала на подушке.

На ладони папиного друга – крыжовник. Я знаю, что растут эти ягоды на кусте. Но папин друг срывает их почему-то с дерева. Я поняла, что это он понарошку. Сорвал их с куста, а потом, держа в кулаке, делал вид, что срывает с дерева.

В первый раз в жизни я пошла в кино с дочерями хозяйки дома, в котором мы жили. Погасили свет. Я хныкала, потому что хотела домой, несмотря на то, что мне обещали: если я буду смотреть, то увижу волка. Смотреть на какого-то непонятного волка не хотелось совсем.

Я вожу пальцем по строчкам детской книжечки, в которой картонные странички складываются гармошкой и читаю:

                Ач, гусеныця яка
                Обьидае лыстя
                Трэба зьисты червяка
                Та не можно влизты
                А грыбочок як на тэ
                Пид березою ростэ

Далее шла речь о том, как гусята стали таскать ведрами воду, поливать грибок, он мгновенно вырос, и на него они взобрались и дотянулись до гусеницы. Хозяйка дома всплеснула руками от удивления. Ребенок уже читает. Я просто запомнила стихи наизусть, а пальцем водила по строчкам, искренне считая, что читаю.

В выходной наша семья пошла на прогулку к озеру вместе с папиным товарищем и его супругой. Плыли в лодке. Я плакала, хотела к папе с мамой, оставшимся на берегу. Мне говорили, что вот еще раз проплывем мимо островка и причалим. Когда причалили, у меня уже был жар. Я простудилась в своем кукольном платьице.
Так в три года я заболела туберкулезом шейных желез. Мама потом объясняла не раз, что это папа «накатал на лодке». Я не могла понять, почему же она, находясь рядом, не забила тревогу, не сообразила, что от воды идет холод.

                В оккупации

Началась война. Надо было возвращаться из Ровно в город, где мы жили раньше – Смелу. Требовался пропуск, но все учреждения мгновенно эвакуировались из прифронтовой зоны. Папа пошел выписываться, но его тут же мобилизовали в армию. Мама возвращалась вместе со сослуживцами отца в кузове грузовика. Машины с эвакуировавшимися шли колонной, которую периодически бомбили немцы. Во время налетов все выбирались из кузовов и прятались во ржи, росшей вдоль дороги. Мне запомнилась золотая рожь и в ней так красиво смотрелись голубые цветочки. Мама сказала, что это васильки. Я хотела сорвать, но мама торопила меня: машина не будет ждать.

По пути следования колонну то и дело останавливали, проверяли пропуска. У мамы его не было, но сослуживцы отца подтверждали, что она с ними едет. Главным доказательством того, что она не диверсантка, пробирающаяся в тыл, были уже обо-значившийся живот, и я – на руках.

Мама ждала второго ребенка. О том, что будет война, она, разумеется, знать не могла. Но, будучи неустроенной в жизни, не имея своего угла, решиться на рождение второго ребенка! Нельзя назвать этот разумным. У простых людей это сплошь и рядом – дети, зачатые от скуки.

Папа беспокоился: в такое время с двумя детьми на руках!

Добравшись до места, где жили раньше, остановились у Павла. Он вместе с женой снимал ком-натку. Помню красивые носовые платки с вышитыми на них вишенками и клубничками в уголках. Дядя Павел привез их из Мурманска, где служил в армии. Почему-то запомнилось название этого города. И еще была тонюсенькая, как паутинка, вермишель в пачках, которые дядя тоже привез. Мама говорила, что она быстро разваривается и поэтому очень хорошая. Дядя, разумеется, служил при кухне.

К нам приходил папа. Его привезли в наш город вместе с другими мобилизованными. Очевидно, они жили на казарменном положении и их чему-то обучали. Однажды я увидела папу, одетого по-военному. Он прошел мимо калитки дома, в кото-ром поселились. Потом оказалось, что специально, чтобы посмотреть, узнаю ли я его, или нет в обмундировании. Больше папу я не видела. Никогда.

От тети Шуры я знала, что папа был хорошим столяром и играл на гитаре не просто, как любитель, а выступал в самодеятельности.

Как мы оказались в деревне, где у мамы некогда была своя земля, я не знаю. Но оказались. Остановились у младшего брата деда Мирона, Василия, потому что только он и его жена Екатерина проявили в свое время участие к осиротевшим племянникам по доброте своей.

Немцы вступали в село. Мама рожала. Василия Васильевича послали за акушеркой, несмотря на то, что на улицах села было небезопасно появляться. Мама рассудила так, что ему бы только до акушерки как-то добежать, а с ней – не страшно, потому что у нее будет сумка с красным крестом. Василий акушерку привел.

Никто не знает доли своей: погиб он в тот же день у себя дома. Немцы, захватив село, начали грабить. Василий стал на пороге небольшого строения, где у него хранились съестные припасы, и не пускал немцев. Он грудью защищал сало и мед из собственной пасеки. Его прошили автоматной очередью. В тот же день родился мой брат. Его назвали Василием.

Как мама со мной и грудным Васей опять оказалась в городе, я не знаю. Поздние роды сказались последствиями. Чтобы наклониться и взять ребенка, она становилась на четвереньки. Я помню корыто с мыльной водой и постоянно стирающую маму.

Потом мы переселились в еврейский дом, который хозяева оставили, убегая от немцев. Сначала попадаешь в огромную комнату с развалившейся печкой. Здесь никто не жил. Отсюда дверь вела в жилую просторную комнату, а из нее – в маленькую, с печкой. В основном мы в ней жили, потому что была отапливаемой.

Дядю Павла в армию не взяли. Он все так же работал поваром в ресторане, который теперь посещали только немцы. Мама устроилась туда мыть полы, и приносила домой еду. В частности, хлеб, который отдавали лечащему меня врачу. Идя на работу, мама брала с собой ведро. В ресторане клала в него еду, сверху прикрывала картофельными очистками.

Питались мы картошкой, которую мама выращивала возле дома, компотом из сушеных фруктов, доставляемых нам из деревни. Там у каждого жителя возле дома росли фруктовые деревья, и единственный способ сохранить их на зиму – высушить на солнце или в печи. Сушеных фруктов было в изобилии. За неимением сахара в компот добавляли сахарную свеклу.

У дяди Павла родился сын Анатолий через полгода после Василия. Меня, Василия и Анатолия дядя решил крестить. Он и крестных родителей мне выбрал. Это был его знакомый часовой мастер Кирилл и супруга другого его знакомого из деревни Мария. Смутно помню медный таз, в который меня окунали. В большой комнате накрыли стол, собрались гости, среди них и поп. Подавали мутноватый самогон в больших бутылях.

В съемной комнатке с Иваном жила Александра, ухаживала за ним. Похоронила, когда в Смелу вступали немцы.

Тетя Шура попала в списки для отправки в Германию. Выход – замужество. Вышла за рыжего полицейского, уехала с ним в деревню, а потом появилась у нас. Сбежала. Почему? Объяснение было коротко:
– Это же рвотный порошок!

Тетя рассказала, что ушла от него ночью. Идти по дороге было опасно: могла встретить немцев. Шла лесом. Заблудилась. Попала на какой-то остров, вокруг которого топь. Тетушка подумала, что пришел ей конец. Вокруг темень. Села под деревом, плачет. Усевшись на высоком суку, зловеще каркала ворона.
Начало светать. Встала, пошла наугад и выбралась. Так она оказалась у нас.

Тетя водила меня к врачам. С приходом немцев больницы закрылись, и врачи практиковали частным образом. Мама и в годы войны старалась наряжать меня. Сшила украинский национальный костюм. Были венок, ленты, множество бус, корсет, вышитая сорочка.

В национальном костюме меня водили каждый день к врачу для облучения опухших шейных желез синей лампой. Была ли от этого польза, неизвестно, но польза врачу от наших визитов была несомненной, потому что за каждый из них в качестве гонорара расплачивались буханкой хлеба.

У врача был сынишка моего возраста. Однажды меня пригласили в крохотную скорее кладовку, чем комнатку, где было целое царство игрушек. Ему предложили подарить мне что-нибудь. Мальчик подарил самую неказистую. Тем более, что у него было много именно таких - гуттаперчевых буфетов. Супругу врача звали Клеопатра Владимировна. Было понимание того, что врачи – люди особенные, и вполне понятно, что и имена у них должны быть не как у других.

Как-то на обратном пути зашли в магазинчик, в котором продавали пирожные. Я хотела, чтобы мне купили корзиночку с ягодами, но тетя купила трубочку с кремом внутри.

Идем однажды мы с тетушкой. Останавливается легковая машина. Немецкий офицер на русском языке приглашает нас в нее сесть, берет меня на руки.
– Где твой папа?

От взрослых я знаю, что он на фронте и бьет немцев. Почему-то вспоминается длинная колонна оборванных людей в сопровождении немецких солдат с автоматами и мама, бросающая им хлеб. Она сказала, что это пленные. Они больные и голодные и, очень может быть, наш папа тоже в плену. Поэтому офицеру я с полной уверенностью заявляю:
– У вас!
– У кого это, у нас?
– У нiмцiв!
– Нету его у нас, – с сожалением и как-то очень грустно сказал офицер.
Потом об этом случае я не раз слышала рассказы в деталях. Тетя не на шутку испугалась, потому что на вопрос об отце я могла бы и ответить. Очевидно, офицер при виде столь экзотически одетой девочки вспомнил своих детей.

Мы жили на кухне. Рядом с плитой стояли кровати, стол. Очевидно, проку от обогрева нарывов синей лампой было немного, потому что несколько нарывов сразу прорвалось, У меня уже не было сил вставать с постели. Я целыми днями лежала, в страхе ожидая вечера, когда придет мама с работы, и начнется перевязка. Бинты присыхали к гноящимся ранам, мама их отдирала неумело. Это было очень больно. Я была в крайнем нервном напряжении.

А еще мама разучивала со мной стихи, какие знала. Приучала читать их с выражением. Так что это были уроки театрального искусства в мамином понимании. И не без пользы для моего развития. Я их запомнила на всю жизнь. У меня не получалось выговаривала букву «ж», и мама без конца заставляла меня повторять слова с этой буквой.

В большой комнате жили немцы Вилли и Тони. Они были почтальонами. Уезжали на несколько дней, увозили почту, потом опять появлялись.

Иногда они ужинали с нами. Посредине стола стояла большая чугунная сковородка жареной картошки. Мы по-семейному, усевшись вокруг стола, ели ее. Именно со сковородки, не раскладывая по тарелкам. Иногда немцы угощали нас едой, изъятой из посылок. Они не все отправляли в Германию, а преимущественно офицеров. Посылки простых солдат присваивали.
Общались на ломанном русско-немецко-украинском языке. За сковородкой картошки мама заявила:

– Война не есть гут!
Вилли и Тони согласились, дружно закивали головами:
– Я-я!
Тут бы и мирным переговорам начаться, стороны были согласны, но состоялись они несколько лет спустя и не в провинциальном украинском городке за сковородкой с жареной картошкой, а в Берлине, и участники там были другие.

Вилли и Тони отдавали маме мешки, предназначенные для перевозки почты. Мама их распускала и из ниток связала платок. Чтобы непонятно было, что он из немецких мешков, перекрасила в черный цвет и понесла на барахолку. У нее его буквально из рук выхватили.

Это был случайный заработок. Основной доход в семейный бюджет был от мыловарения. Маме кто-то доставал белую пасту, похожую на известь. Называлось это каустик. Я запомнила ингредиенты, потому что они часто повторялись в повседневных разговорах. Положено было добавлять жир плохой, потому что хороший лучше было все-таки съесть, и еще канифоль. Это застывший сок хвойных деревьев. Его привозили по маминой просьбе люди, приезжавшие из сел. Они срезали кусочки застывшей смолы с деревьев. Все это варилось в тазике, остывало.

Содержимое тазика разрезалось на прямо-угольники по величине магазинного мыла. А вот края получались треугольными с дугообразной од-ной стороной, образованной стенкой тазика. Нестандартные кусочки ценились дешевле. Мама шла в близлежащие деревни и выменивала мыло на еду. Иногда она загружала в мешок, неся за спиной, пол-литровые бутылки с керосином, который деревенские жители охотно брали для заправки ламп. Нужно было пройти дорогой так, чтобы не встретить немцев. Мыло было безопасным для обмена товаром, а вот керосин можно было достать только у самих немцев тоже в обмен на что-то, или украсть, что гораздо сложнее.

Мамино мыло охотно покупали, потому что оно было хорошо сварено. Самый удачный обмен – курица за кусок мыла. На рынке чаще меняли, чем продавали. Немецкие марки мало у кого водились. Были и советские деньги, которые мама спрятала на дне сундука.

Войска куда-то передвинулись, а с ними Вилли и Тони.

Вообще представление о войне у меня сложи-лось неоднозначное. Прежде всего, война ассоциировалась с налетами немецкой авиации. Мама распознавала приближение самолетов по вою моторов. Я знала, что они сбрасывают бомбы. А еще с войной были связаны виселицы, установленные на городской площади. И они не пустовали. Но бомбежки и виселицы были связаны с немцами вообще, а не с конкретными Вилли и Тони, офицером из легковой машины.

Теперь у нас останавливались знакомые из де-ревень, приезжавшие в город по своим делам. Велись разговоры. Из них я узнала, что есть такие партизаны, и они шутят над немцами, будучи веселым народом. Спустили на парашюте козу. На ней венок с лентами. Украинские девушки обычно на свадьбу надевают национальные костюмы, поэтому коза символизировала невесту. А чтобы понятнее это было немцам, между рогами прикрепили записку, в которой сообщалось, что свадьба состоится через две недели. В указанный в записке срок организовали серию взрывов, основательно навредивших немцам.

К новому году нам привезли елку. Ехали на санях из деревни и срубили по пути. Говорили – самая красивая в лесу, давно ее присмотрели. Установили ее на полу. Елка достигала потолка. Мама извлекла из фанерного ящичка с задвигающейся крышкой елочные игрушки. В основном это были большие, величиной с мощную электрическую лампочку, груши. Сохранились они с довоенных времен, проделав вместе с нами путь в Западную Украину и обратно.

Привез елку Дмитрий Евдокимович. Потом я узнала, что он – офицер, попал в окружение, лесами пробрался к родным местам. Односельчане избрали его полицейским, потому что не хотели, чтобы свирепствовал немецкий ставленник. Свой человек был предпочтительнее.

Через односельчан Дмитрий Евдокимович связался с партизанами, хотел, чтобы взяли в отряд, но командир рассудил так, что как полицейский, он принесет больше пользы: будет глазами и ушами партизан.

Тетя Шура вышла за него замуж. Дело было зимой. Ехали в деревню Головятыно нашим семейство и дяди Павла. Мне запомнился заснеженный лес. За нами увязался дядюшкин пес, лохматый и рыжий, по кличке Букет. Он долго бежал за санями, несмотря на то, что его прогоняли, бросали в него снежки. Проявил собачью настойчивость. Пришлось его посадить в сани.

Я, Вася и Толя лежим на печке и смотрим, как пируют взрослые. Нам подают что-то со стола поесть. В развлечениях ухищрялись, как могли. Понятий о каком-то тамаде не было и в помине.

На другой день свадьбы Букета исхитрились напоить самогоном, завернули в одеяло, нарядились цыганами и пошли по дворам воровать кур. Букет был цыганским ребенком. Заходя в избу, его клали на кровать. Каково же было недоумение хозяев, когда «ребенок», несколько протрезвев, вылез из одеяла и бросился бежать из всех четырех ног. Одни «цыгане» усыпляли бдительность хозяев гаданием, другие в это время шастали по сараям.

Это был ритуал. За украденных кур обижаться не было принято. Они тут же шли в ощип, потом в печь и на стол. Одна женщина просила, чтобы брали любую курицу, только не несушку. Скучно же было есть и пить в течении трех дней. Именно столько должна была длиться уважающая себя свадьба. Были и выдающиеся свадьбы, продолжительность которых доходила до недели.

Тетушка осталась жить в деревне. Сейчас даже невозможно себе представить, что в одной комнате могут поместиться молодожены и их родители. Комната одновременно была и кухней. Каждый день готовили в печи еду. В углу стояли разнокалиберные ухваты. Для каждого горшка – свой, соответствующего диаметра.

Тетя готовила еду для партизан. В ведрах на коромысле несла ее к реке, сверху замаскировав бельем, которое тогда полоскали в реке. Подойдя к берегу, она трижды ударяла палкой по воде. Это был условный сигнал. Из камышей выплывали на лодке партизаны, забирали еду.

У нас поселились беженцы из областного центра. Одиннадцать человек поместились в большой комнате. Ночью ворвались немцы. Накануне девушки из беженцев в окно рассматривали немецкие машины, стоявшие под деревьями возле нашего дома. Очевидно, они имели неосторожность улыбнуться солдатам. Девушки с перепуга забились под кровать в кухоньке, на которой мы спали. Немцы, не увидев их в большой комнате, мельком заглянули на кухню, оттолкнув маму, загораживавшую вход, и ретировались. Утром мама, потирая ушибленную руку, объявила беженцам, что отказывает им в приюте. Она не может ради них рисковать своими детьми. Оста-вила только супругов преклонного возраста и их дочь Устинью, которая была тоже в годах.

Стало известно, что Красная Армия наступает, и в ближайшее время ожидаются бои за город. Оказаться на линии фронта было опасно. Решили перебраться в деревню Сердюкивка, где жили родители тети Марфы. Помню печку, длинную лавку вдоль стены справа от входной двери и до противоположного угла, где в обрамлении вышитого рушника висела икона. На конце лавки у двери стояло ведро с водой и кружка. Чтобы попить, зачерпывали кружкой из ведра. На полу стоял ушат. В него сливали воду после мытья посуды, вываливали остатки еды. Это шло на корм скотине. Потом это получило название безотходного производства.

Входя в избу, попадаешь в сени. Там висят венки лука, пучки чеснока. Сюда выставляли тесто на холод, чтобы утром печь хлеб. Так что сени были многофункциональны – прихожая, холодильник.

Пол в избе земляной, выстлан сеном. На нем, постелив, что было, спали мы. Дядя и тетя – на кровати. Это единственная мебель в доме, если не считать лавку. Остальные размещались на ночь на печке и на лежанке.
Печка – изобретение уникальное. Кроме того, что давала тепло и возможность готовить еду и сохранять ее теплой в течение дня, обложив горшок углями, она еще была универсальной мебелью.

Однажды нам разрешено было выйти во двор. Выпал первый снег. Все было так нарядно, особенно куст калины с гроздьями красных ягод, припорошенных снегом. С такой красотой могли сравниться только голубые васильки в золотой ржи.

Помню разговоры старших о том, что на колхозном складе хранится зерно. Ночью тайком от немцев, стоящих в селе и, возможно, имевших свои планы на это зерно, взрослые сделали несколько пеших рейсов к складу с мешками, пополнили свои запасы – классический образец экспроприации экспроприированного. В селе у кого-то оказались жернова, приводимые в движение рукояткой. Зерно смололи на муку, отстегнув от каждого ведра мерку за помол хозяину. В погребе были картошка, свекла.

Сено, устилавшее пол, периодически меняли. Когда вносили свежее, это было нечто вроде праздника. В нем отыскивали луговую мяту, растирали в ладонях, вдыхали запах лета. Еще были маленькие стручки дикого гороха.

Взрослые делились между собой сельскими новостями. Одна из них: парни, подвыпив, возвращались с гулянки домой поздней ночью, как будто бы и не было комендантского часа. Мало того, что нарушили установленный порядок, они еще и горланили на все село:

                Уходили комсомольцы
                На гражданскую войну.

И не то, чтобы это был вызов немцам. Пели то, к чему привыкли, выпустив из вида существование оккупантов и то, что такой репертуар может им не понравиться. На другой день ждали беды, но все обошлось. То ли в содержание песни не вникли, то ли немцам было все равно, что там украинцы поют по пьяни. Им было не до комсомольцев, уходящих на войну, тем более гражданскую. Глушили шнапс местного производства, закусывали салом. Скучновато им было в деревне, но при таких харчах жаловаться на жизнь не было особых оснований.

Младшая сестра тетушки Марфы Фрося – моя ровесница. Был у нее день рождения. Фросе подарили брошь с красной стекляшкой. Хранилась в сундуке, завернутая в тряпочку, с довоенных времен. Такую же, только с синим стёклышком, подарили мне. Сильны были в деревенских семьях традиции. Степень родства семьи, приютившей нас, - седьмая вода на киселе. Но для мачехи тетушки я была ребенком, которого нельзя обидеть, сделав подарок только своей дочке.

Народная молва гласила, что наши уже близко. И вот-вот вышибут немцев из села. Боялись, что, отступая, немцы могут угнать на принудительные работы дядю Павла и сводного брата тетушки Николая. У соседей мужиков угнали. Придумали в погребе выкопать конуру и туда их заселить. Вход в конуру закрыли заслонкой, поверх которой набросали картошки.

Работы велись с соблюдением предосторожностей. Копали ночью. Вырытую землю кочками раз-бросали по огороду, прикрыв сверху навозом. Создали видимость, что внесены органические удобрения, чтобы весной вместе с талыми водами они впитались в почву. В конуре были свечи, запасы сухарей на месяц, лопата, с помощью которой можно будет выбраться на волю, если с родными что-то случится. Каждый день им приносили горячую еду. Возле одной из кочек была отдушина, через которую на веревке спускали съестное.

Вскоре дядя Павел в убежище остался один. Дядя Коля лежал на печке. Тело его покрылось сыпью. Это была чесотка. Немцы несколько раз пытались его забрать, но, увидев сыпь, как ошпаренные, вылетали из избы. Они панически боялись инфекций.

Однажды дядя Павел решил рискнуть, переночевать в избе. У него стало портиться зрение от полутьмы подземелья. И надо же было так случиться, что ночью в дверь постучали немцы. Мама приду-мала. Дядя ложится на пол, на него кладем подушки и спим на них. Подушки оказались лежащими высоко, и они тряслись, потому что дядю трясло от страха. Немцы вошли с автоматами наперевес. Если обнаружат укрывательство, автоматная очередь нам обеспечена. Обошлось. До утра никто не мог уснуть. А чуть только рассвело, дядя опять отправился в подземелье.
Отец тети Марфы сделал нам сани на деревянных полозьях, чтобы в случае, если немцы сожгут дом, мама могла бы нас погрузить на них.

Вскоре ночью опять появились немцы. Дан был приказ покинуть избу. Торопливо собирали пожитки. Мама отлучилась в общей суматохе, чтобы сказать через отдушину:

– Павлуша, прощай! Нас угоняют.
Что-то произошло. Из окна было видно, как немецкий офицер, взобравшись на пригорок, смотрел в бинокль. Взрослые боялись, что нас обратно загонят в избу, чтобы запереть и поджечь.

                Наши!

Ночь. Никто не спит. Я не осознаю опасности. Угнетающая тишина вокруг. Наконец, мама, не вы-держав неизвестности, приоткрыла дверь сеней и опрометью влетела в избу:

– Наши!
– Откуда знаешь?
– А вот послушайте.
В приоткрытую дверь ворвался натужный рев мотора машины. Очевидно, она застряла в весенней грязи. И вдруг:
– Ребята, взяли!

Это явно не немцы. Утром в самом большом чугуне варилась картошка. В избу набилось много солдат. Мама сказала, что они называются красно-армейцы и их надо накормить. У печки орудовала ухватом хозяйка, а красноармейцы спали вповалку на сене.

В немецких окопах нашли пачки. Мама сказала, что это концентраты и их едят. Хозяйка дома высказала опасения, что они могут быть отравлены. Мама убеждала: станут ли немцы уничтожать людей столь изощренным способом, когда можно сделать это гораздо проще. И еще: на ядовитых веществах ставят обычно опознавательные знаки типа черепа со скрещенными костями, чтобы свои не отравились, а тут что-то по-немецки написано. Явно, способ приготовления. Все же сварили. Получилась каша. Немцы впопыхах оставили неплохую еду.

Мама строго следила, чтобы мы с дядей Николаем не вступали ни в какие контакты, и все же мы чесоткой заразились. Мама периодически смазывала нас соляным раствором, и сыпь сошла на нет.

Пора было возвращаться в Смелу. Мама посадила меня себе на спину и двинулась в путь. С ней пошел дядя Павел и тащил какой-то скарб. Мой брат, тетушка и Анатолий в деревне остались. Надо было разведать, что нас в городе ожидает. Меня на несколько дней оставили у тетушки Натальи, родственницы тети Марфы, и тем временем мама сделала рейс за Василием и вещами.

Больше я никогда не встречалась с этим приютившим нас семейством. Много лет спустя ко мне приходила мысль, что надо бы навестить этих людей, поблагодарить их за гостеприимство, повезти подарочки. Тем более, что и повод был. Фрося вы-ходила замуж. Толя со своей супругой ездили на свадьбу. Валя – дочь полковника и воспитание получила соответствующее этому статусу, но простецкая деревенская свадьба ей понравилась тем, что приготовили вкуснейший капустняк. Это национальное блюдо. Представляет собой суп из пшена и капусты, заквашенной особым способом. На Украине ее заготавливают на зиму в двух видах: "шаткована" и "сичена". Первый – традиционный, а вот "сичена" – измельченная настолько мелко, что представляет собой по сути пюре. В капустняк, кроме капусты, еще добавляют картошку и побольше жареного с луком сала.

Тете Марфе на этой свадьбе больше всего запомнилось развлечение. Традиционное воровство кур получило свое логическое завершение: головы этих кур, которых, конечно же, съели, прибили на стенке избы "украшения ради". Напрашивалось поехать к Фросе с подарочком, но не поехала. Очевидно, понятия о том, что нужно быть благодарной за доброе дело, было недостаточно. Нужен был тренинг, чтобы это вошло в норму жизни.

Со сводным братом тетушки Марфы Николаем я потом встречалась неоднократно. Он учился в ремесленном училище в нашем городе и женился на однокашнице. У них родились Владимир и Виктор. Семейство их часто навещало тетушку.

Моя мама не могла взять в толк, как можно общаться с женой Николая Дуней, которая «деревня-деревней». Но тетушка общалась со всеми и даже с моей мамой, хотя и неохотно, а чтобы не огорчать Павла.

Вернувшись в Смелу после ее освобождения, поселились в том же еврейском доме. Маму избрали в уличный комитет. К нам приходили по ночам из милиции, и мама уходила вместе с этими людьми на обыск. Много всякого люда шасталось по обеим сторонам фронта со своими целями. Выявляли подозрительных. В одной хате остановилось на ночлег несколько человек. Мама рассказывала, что у одного нашли серебряную десятикопеечную монету, завернутую в бумажку, на которой какой-то план нанесен.

У нас жили две медсестры. Они по просьбе мамы приносили широкие бинты и марганцовку. Бинты мама покрасила в марганцовке и соорудила мне из них платье из сплошных оборок. Медсестры приносили букеты сирени – подарок раненых.

Весна, тепло, воздух настоян на аромате цветов. Для раненых организовали концерт самодеятельности, на который и мы пошли посмотреть.

У одной медсестры красивый цветастый платок весь в крови. Когда ее ранили, она этим платком затягивала рану. Это все, что у нее было на память о войне. Мама взялась его отстирать. Медсестры приносили хлеб. Он был черствый и невкусный. По городу ходили люди в военной форме с забинтованными головами, руками, некоторые передвигались на костылях. Потом их не стало. Очевидно, госпиталь сменил место дислокации, следуя за фронтом.

У нас появилась тетя Шура с завернутой в одеяльце девочкой. Ее звали Рая. Она на четыре года моложе меня.

Дядю Павла взяли в армию, несмотря на больные ноги. Служил поваром при полевой кухне. От тетушки Марфы знали, что он в Венгрии. Присылал оттуда очень красивые открытки. Это были не просто красивые картинки, а отголосок какой-то иной и незнакомой нам жизни. Несколько открыток тетя подарила нам.

Вскоре вернулись хозяева дома, и мы пересе-лились в комнатку при школе для глухонемых, где до войны работала мама. Мама встретила как-то бывшего директора этой школы, которую звали необычно – Лидиосивна. Позже поняла: Лидия Иосифовна. Она предложила маме пожить в пустующем здании интерната и присмотреть, чтобы ничего не растаскивали. В одноэтажном здании столовой было подходящее помещение. Вход в него был с противоположной стороны. Представляло оно собой коридор и длинную узкую комнатку с длинным вытянутым окном.

               
                Детсад

В одном из зданий интерната был детский сад. Мы ходили туда с братом. Во дворе была клумба, на которой росли неведомые мне доселе цветы. Их все называли «собачки». Много лет спустя узнала, что это львиный зев. Рвать цветы строго запрещалось, но иметь «собачку» хотел каждый. Ждали, когда пойдет дождь. Некоторые «собачки» тогда опадали.

Строили домики в песочнице. Технология их строительства проста. Ставишь ногу, на нее насыпаешь мокрый после дождя песок, утрамбовываешь его. Ногу медленно, чтобы не разрушить строение, отодвигаешь назад. На ее месте образуется вход. У входа должна была находиться «собачка».

Были музыкальные занятия. Пели на них хором без сопровождения. Громче всех и с преогромным чувством пел Игорь Лещенко:

                Артиллеристы, Сталин дал приказ!
                Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
                И сотни тысяч батарей
                За слезы наших матерей,
                За нашу Родину – огонь! Огонь!

Когда разоблачили куль личности И. Сталина, стали петь "Точный дан приказ", чтобы не упоминать имя вождя. Впрочем, "новые песни придумала жизнь", и об артиллеристах пели все реже, так что подмены текста особо не заметили.

Репертуар разнообразием не отличался. Пели про партизана, который убитый лежал на опушке леса под старым дубом, а над ним слезы проливала мать-старушка, жалуясь на свою горькую судьбу. Как потом поняла, песня эта была из репертуара калек, попрошайничающих после войны на рынках и вокзалах. А еще была песня про дядю Сталина, который курит трубку, а кисета у него нет, и вот Анюта Иванова из колхоза «Первомай» сшила ему замечательный кисет. Я терялась в догадках: что такое кисет? А колхоз "Первомай"?

То, что народонаселение страны морально кодировалось, начиная с детского сада, я поняла много лет спустя. Потом это подхватывали школа и кино.

Было рисование. Рисовать нас никто не учил, впрочем, как и петь тоже. Рисовали, что умели: самолеты, парашюты и танки со звездами, чтобы понятно было, чьи они.

Играли в ручеек, каравай, который испекли на именины, краски. По условиям этой игры каждый из нас был какой-то краской. Нас было больше, чем красок, существующих в природе, поэтому придумывали оттенки: желто-горячая, серо-буро-малиновая. За красками приходил «черт». Он называл нужную ему краску и забирал ее. Если таковой не было, то ему отвечали, например:
– По оранжевой дорожке на одной ножке.
«Черт» упрыгивал.

Играли в испорченный телефон, самовар, кольцо, жмурки. Игры с нами тоже никто не разучивал. Это была чистейшей воды самодеятельность. Кто-то где-то когда-то научился какой-то игре и научил других. Воспитательница нас просто пасла. Звали ее необычно – Елена Николаевна. Я привыкла, что людей зовут тетями или дядями, прибавляя имя. У воспитательницы был почти взрослый сын. Он пас коз, которых они держали, и был одет в обноски такого затрапезного вида, что заведующая детсадом и мама в один голос сказали ей, что в таком возрасте парня уже надо одевать приличней.

Однажды мама вырядила меня в украинский костюм. Она скупала на барахолке всевозможные бусы. То, что это далеко не самое необходимое при наших стесненных средствах, ей не приходило в голову. И нельзя было допустить, чтобы их никто не видел и не восхищался.

После завтрака, как обычно, пошли на прогулку. Идти на нее положено было парами, взявшись за руки. Со мной никто не хотел идти в паре, потому что я – невеста. Национальный костюм каждый день носить было не принято, а быть невестой в детском саду – вообще позор.

Дети приходили в детсад самостоятельно, без сопровождения родителей, и сами уходили. В опеке необходимости не было.

Детский сад сначала занимал, кроме кухни, одну комнату и три комнаты – заведующая Лидиосивна. Потом она освободила еще одну комнату. На стенах ее она оставила вышивки-аппликации. Мне особенно понравилась та, где вышита была цыганка с тремя картами в руках. Это работы бывших учениц школы для глухонемых.

Появилась возможность устроить меня в детсад санаторного типа, который находился на другом конце города. Был он круглосуточным. Мама забирала меня в конце недели на выходные. Я с ужасом ждала понедельника, когда надо было снова идти в детсад, и не потому, что там было плохо. Просто прожить пять дней без мамы было сверх моих сил. Мы иногда ходили на прогулку в ближайший лес, ели там малину с кустов.

Когда срок моего пребывания там закончился, мама запирала нас с братом на весь день и уходила на работу. Вечером варила картошку «в мундирах», и мы ели ее с килькой и луком. Это было лучше, чем детсад с едой четыре раза в день, но без мамы.

                Лидиосивна

Она заслуживает того, чтобы рассказать о ней поподробнее. Я не видала в своей жизни человека толще, чем она. Тройной подбородок. В разное время я узнавала эпизоды из ее жизни. Они сложились, как пазлы в нечто целое.

Муж ее, Юрий Иванович, – учитель математики. Всегда в ее тени. Он не был рохлей или подкаблучником, но у Лидии Иосифовны и в большом, и в малом была активная жизненная позиция. Это был бесспорный лидер, и все, кто был рядом, попадали в сферу ее влияния.

Было у нее два сына – Алексей и Юрий. Случилось так, что во время учебы в техникуме у Юрия и его однокурсницы родился внебрачный сын.

Это, как тогда было принято, осудили комсомол, общественность, потому что советским детям положено было рождаться в браке и никак иначе. Юрий и его девушка не прочь были пожениться, но Лидия Иосифовна взяла мальчика, названного Вла-димиром, на воспитание, сыну сказала, чтобы он заканчивал учебу, а там – видно будет. Когда я ходила в детсад, Вова учился в третьем классе, Лидию Иосифовну звал мамой. Отец его жил в Ленинграде, служил на флоте.

Старший сын женился, но Лидия Иосифовна не одобрила его выбор. Жил он со своей семьей от-дельно, с родительницей не общались. Алексей пошел в Юрия Ивановича, был простоват, добр, бесхитростен, мягок и пассивно шел по жизни. Очевидно, и жену выбирал по себе, а Лидия Иосифовна, будучи человеком очень прагматичным, видела сноху из семьи с высоким общественным статусом. Ей было не понять, что статус – это, конечно, хорошо, если он идет приложением к совместимости супругов, а не сам по себе.

Жену для сына она высматривала со своей колокольни, а надо было с точки зрения Алексея. Так она потеряла сына и внучку Тамару, которая по иронии судьбы была точной копией её и по внешности, и по характеру. Когда Тамара еще в школе училась, она уже тогда отличалась необычной для своего возраста полнотой.
Юрий, названный в честь отца, пошел в мать. Такой же целеустремленный.
После окончания войны Юрия Ивановича судили: во время оккупации учительствовал да еще одного ученика ударил указкой по голове.

Иногда мама приносила что-нибудь вкусное с рынка. Когда шла, опасалась встретить Лидию Иосифовну, которая не пропускала случая запустить руку в кошелку.
– Что у тебя, Настя, вкусное? Яблоки?

Кошелка – нечто среднее между корзиной и сумкой с двумя ручками, популярна была из-за своей вместительности, прочности и дешевизны. Их плели из болотной травы и продавали на рынке. Лидия Иосифовна обычно вела неторопливую беседу, выуживала из кошелки содержимое и лакомилась. Яблоки в зимнее время были недешевы.
Однажды мама не выдержала:
– Это для Люды.

Лидия Иосифовна знала, что я болею, и мне нужно особое питание, поэтому на этот раз экспроприировать еду не стала.

К Лидии Иосифовне шли, когда требовалось написать деловую бумагу. Она помогала всем, хотя мало кто понимал, что, отнимая у нее время, пользуясь ее знаниями, следовало бы и поднести что-нибудь в качестве гонорара.

До войны она была директором школы-интерната для глухонемых. Потом – директором детского садика. Вскоре после освобождения города открыли детский дом, поскольку было много сирот. Директором детского дома она была недолго. Назначили фронтовика. Квартиру она должна была ему освободить.

Юрий Иванович отбыл срок и вернулся. Взяли неподалеку участок и стали строить дом. Я тогда впервые задумалась над тем, что мы как-то не так живем. Как Лидия Иосифовна – лучше. Я не могла четко обозначить, в чем разница. Просто почувствовала: не так.

Интересна Лидия Иосифовна тем, что отличалось от окружения. Все жили по принципу, как в жизни все складывается, так тому и быть. Лидия Иосифовна гребла изо всех своих недюжинных сил туда, где ей виделась выгода.

Рассказ об этом семействе будет продолжен, а пока лучше перейти к другим событиям, чтобы не нарушать последовательность повествования.

                ФЗУ

В пустующем двухэтажном здании разместилось общежитие ФЗУ. Мама объяснила, что это училище, в котором обучают рабочим профессиям, потому что для заводов и фабрик нужны рабочие. А «фэзэу» – это сокращенно фабрично-заводское училище. Мама там работала. Называлась эта работа «кастелянша».

К нам приходили каждый вечер две Лиды, которые там учились. На выходные они ходили пешком в деревню к родителям и приносили всякую деревенскую снедь. Именно приносили, потому что в село добирались пешком, автобусов и в помине не было. Если повезет, можно было поймать попутную машину, а так – и двадцать километров – не расстояние. Привыкли к пешим переходам.

Мама готовила супы, все вместе ели. Девушек кормили в столовой, но казенная еда отличается такой спецификой, что, поев, ощущаешь чувство голода. Потом с ними увязалась еще и Хрыстя. Принести еду в общежитие – означало отдать ее на всеобщее съедение, тогда как у мамы она была в сохранности, и растянуть ее можно было на всю неделю.

У мамы не хватало простынь. Она оказалась под следствием. Мы с братом целыми днями сидели под замком и знали, что мамы долго нет, потому что она на допросе. Она перед сном молилась Богу, чтобы он вразумил следователей, что не она похитила. Бог помог. Учащиеся ФЗУ обворовали магазин, и при этом один из них потерял свое удостоверение. По нему их и нашли.

Следователь спросил:
– А где простыни?
– Продали.

Следователь фактами не располагал, а просто прикинул: если они воры, то вполне могли бы обо-красть кастеляншу родного училища. Мама не могла объяснить, как простыни могли исчезнуть из запертого помещения. Это объяснили фэзэушники. Стекло в окне вынимали, палкой с гвоздем на конце «выуживали» простыню из стопки, стекло потом ставили на место.

Мама верила в Бога, посещала собрания евангелистов, к которым попала случайно. Там пели песни, называемые псалмы. Помещение для собраний снимали у семьи. В молельную комнату вел отдельный ход. На собрания мама брала и меня. Когда все молились, было слышно, как за стенкой на сковородке шипит сало. Доносился запах жареного лука. Когда мы стали жить при школе-интернате, мама перестала ходить на собрания, потому что это было очень далеко. А во время войны она почти не работала, и у нее было время подумать о Боге.

Мама в Бога то верила, то нет. Она ведь в жизни не выбирала из возможных вариантов поступков оптимальный. Даже не догадывалась, что это разум-но. Поступала всегда по наитию. Обстоятельства ее подхватили. Стало не до Бога.

На территории интерната пустовала земля. Мама ее вскопала, засадила картошкой. Урожай на отдохнувшей за время войны земле был отменный. На зиму закопала картошку в яму, а весной, когда она была в цене, продавала и покупала вещи. Купила скатерть, вышитую синими нитками и покрывало на кровать.

                День Победы

Утро. Красивым строем, чеканя шаг, мимо нас по мостовой, выложенной булыжником, идут учащиеся ФЗУ. Одеты в форму, взмах рук одновременный. Такого я не видела никогда. Это еще что! По мостовой без рельсов движется самый настоящий паровоз. Потом мне объяснили, что это грузовик обили листами фанеры и покрасили их так, что по-лучился паровоз. За ним колона учащихся железно-дорожного училища. Со всех сторон звучало: «Победа!»

Шли не просто так. Впереди вышагивал духовой оркестр. Это был такой необычный и красивый праздник, который отзывался в сердцах всех жителей домиков, высыпавших по пути следования необычного шествия посмотреть на диво. Все прониклись чувством общего ликования. За учащимися просто шли люди с детьми, гармошками, знаменами. До центра города было далеко, но вышагивали, как перед трибуной. Звучала песня:

                Как один человек, весь советский народ
                За свободную Родину встанет

Это были не просто слова, а чувства, переполнявшие души каждого. Куда все это подевалось потом? По прошествии трех десятков лет все выродилось в формализм. Даже не растеряли, а перестали верить в справедливость, видя происходящее во-круг.

Я не понимала, почему мы празднуем победу не сразу после освобождения Смелы. Для меня война кончилась, когда наши войска вошли в город.

Вернулся с войны дядя Павел, пришел к нам с тетушкой Марфой с визитом. Жили мы далеко от них, почти в другом конце города. Я должна была пойти в школу, поэтому дядя привез мне в подарок несколько общих тетрадей в коленкоровых обложках и карандаши. Мне сказали, что они химические, и, если их послюнявить, то они пишут фиолетовым цветом, как чернила. У меня теперь язык и губы были фиолетовыми. И еще дядя привез два лоскута ткани – желтый и салатный. Мама смастерила мне из них платье: верх желтый, а юбка зеленая. Были еще необычные конфеты.

К нам в очередной раз приехала тетя Шура. Она рассказала, что когда село, в котором они жили, освободили наши войска, Дмитрий Евдокимович спросил, кем она хочет его видеть: военным или штатским. Тетя Шура сказала, что для нее не важно, кем он будет, лишь бы был. Дмитрий Евдокимович пошел строить разрушенные войной мосты. Вскоре его арестовали за то, что служил у немцев. Суд должен состояться в Киеве, куда направлялась тетушка. Нужны были деньги на адвоката. Она привезла на продажу один из ковров работы бабушки. Мама его у нее выкупила.

Вернувшись из Киева, тетя рассказала, что 22 свидетеля из партизан подтвердили, что полицейским Дмитрий Евдокимович был по заданию командира партизанского отряда, но все это не было принято во внимание. А что приняли? Заявление «Рвотного порошка», который был настоящим полицейским.

Дмитрию Евдокимовичу дали десять лет, сослали в Воркуту. Там он добывал уголь. Родители Дмитрия Евдокимовича тут же заявили снохе, что она им не нужна. Тетя в конце их огорода построила из подручного материала хибарку. Материалом этим были камыши, росшие в изобилии возле реки. Деревенские мужики ей за самогон помогли. Родители Дмитрия Евдокимовича были против строительства на их участке, но поскольку оно развернулось полным ходом, вынуждены были смириться.

Лидия Иосифовна помогла тете Шуре написать письмо Сталину о том, что с ее мужем поступили не по справедливости. Написано было искренне и трогательно. Начиналось словами: «Дорогой Иосиф Виссарионович» Тетя получила ответ за подписью вождя: «Оставить без последствия». Этот документ она хранила потом всю свою жизнь вместе со старыми фотографиями. Листочек потерся на сгибах, но я, разворачивая его, ощущала всегда некий трепет, потому что внизу была подпись самого вождя.

                Детдом

Общежитие ФЗУ перевели поближе к зданию, где проходили теоретические занятия, столовой и месту прохождения практики. В освободившемся помещении разместился детский дом. Мама стала там работать. У нас поселилась её новая знакомая тетя Таня со своим племянником Владимиром. Наша комнатка с их появлением преобразилась. Чисто вымыты полы, в плите потрескивают поленья. Сразу стало уютно. Я даже не знала, что пол следует мыть и его просто подметали.

Тетя Таня работала в детдоме поваром. Потом она устроилась в столовую, от нас ушла, потому что подыскала жилье поближе к работе. В войну она потеряла мужа и сына. Для нее это был большой удар. Она даже говорить не могла, а всхлипывала. Мама сказала, что на нервной почве.

Но время, как известно, лечит. Тетя Таня вышла замуж за сына квартирной хозяйки. Вскоре построили неподалеку свой дом. Муж болел, тетя Таня его лечила. Потом второго мужа она тоже потеряла. Нас она подкармливала. Мама бывала у нее на работе и приходила домой, извлекая из кошелки пшено, растительное масло и невиданную роскошь – целое кольцо колбасы. Мы с братом любили бывать у тети Тани в гостях. Угощала нас вкуснейшим борщом, умопомрачительными блинчиками со сливовым вареньем.

Тетя Таня – единственный человек, с которым мама не поссорилась. С такими людьми надо вообще поддерживать связь, но мама за повседневными хлопотами от нее как-то отошла. А ведь это был удачный случай, чтобы приучить нас быть благодарными людям, делающими нам добро, тем более, что таких немного. Не научившись этому в детстве, я слишком поздно поняла, что неблагодарность опустошает душу. Наши мысли и поступки к нам возвращаются. После смерти мужа тетя Таня осталась совсем одна. Некому бы подсказать нам, чтобы помогли ей по хозяйству.

Для сирот в детский дом присылали американские вещи. Как я потом поняла, все это не было добротным, а вызывающе-фасонистым и из каких-то материалов, которые при стирке становились жесткими, как картон. Кое-что из вещей мама брала для нас. Это воротнички, кашне, переднички, которые были деталями к вещам и самостоятельно не учитывались.

Были и цилиндрические упаковки с едой, где в металлических коробочках по размеру напоминающих те, в которых продавали ваксу, было повидло: ровно столько, чтобы намазать на ломтик хлеба, несколько печений, пакетик кофе, рассчитанный на одну чашку. Содержимое такого цилиндра предназначалось не для того, чтобы поесть, а перекусить.

Мама вела знакомство с фельдшером, работавшим в детдоме. Он нам поставлял рыбий жир. День мой начинался с ложки этого пойла, который напрочь отшибал аппетит на целый день. Я точно знала, что от него было больше вреда, чем пользы, но спорить с мамой вообще никто не решался. Она меня травила, как всегда, руководствуясь самыми добрыми побуждениями.

Моему украинскому костюму пришел конец. Воспитательница детского дома, победив на районном конкурсе художественной самодеятельности, должна была ехать на республиканский. Она взяла у мамы бусы и венок с лентами с возвратом, как детали украинского костюма, в котором она будет выступать. Пела она народную песню, поэтому напрашивался национальный костюм.

Когда мама развернула возвращенный сверток, бусы оказались безнадежно спутанными. И нет же, чтобы извиниться. Даже если и не испортила вещь, вежливость обязывала ее привезти гостинец. Была огромная разница между этой воспитательницей и деревенскими родственниками тетушки Марфы, которые не могли позволить себе поступить неправильно.

То, что костюму пришел конец – хорошо. Вскоре я должна была пойти в школу, и меня вполне могли бы нарядить в него по столь торжественному случаю.

                Понижение статуса

Почему-то мама решила перейти работать в школу уборщицей. Я смутно понимала, что это понижение статуса. Слова этого я, конечно, не знала, но понимала, что это хуже. Впервые в жизни где-то на задворках сознания забрезжила смутная мысль, что мама делает что-то не так. И комната поменьше, и не с отдельным входом, а из школьного коридора. Это было узкое помещение в одноэтажном здании.

В коридоре стоял бачок с питьевой водой. Поскольку кран протекал, то на полу под ним стоял таз. Как раз напротив этого агрегата – дверь в нашу комнату. Жили мы, как на вокзале. За стеной звонки с уроков и на уроки, топот ног.

В нашей комнатке впритык помещались плита, на которой готовили еду, сундук, две металлические кровати. Сундук одновременно служил столом. Он накануне войны проделал путь в Западную Украину и обратно и потом еще долго кочевал с нами с одной квартиры на другую. На узком окне в ведре, давшем течь, рос «лимона». Так мама называла выращенный из зернышка лимон. И еще была «аляндра» (олеандр). Он цвел красными душистыми цветами.

Из коридора попадаешь в большой зал. В нем ученики проводили перемены. Там висело на стене черное радио, похожее на сковородку. По утрам по радио транслировали зарядку. Моя одноклассница Нелли Власенко считала, что глупее зарядки ничего придумать нельзя. Одна команда «Ложитесь на ко-вер на стену» чего стоит.

Мы тогда и представить себе не могли, что ковер может находится где-нибудь, кроме как на стене над кроватью. Ковры вообще были большой роскошью. Я задумалась: действительно глупо. Но при этом понимала, что радио существует не для того, чтобы глупости сообщать. Скорее всего, Нелли что-то не так понимает. Долго вслушиваясь в команду, я все же поняла, что нужно ложиться на ковер на спину. А это действительно возможно, если его расстелить на полу. Это пониманию подавалось, если представить коврик видавший виды, которому место исключительно на полу.

В зале стоял белый бюст Сталина. Уборщица баба Марфа никак не могла запомнить это слово, поэтому она говорила, что протерла пыль на «хьюсте» Сталина. Но вездесущее МГБ об этом не знало, иначе бы баба Марфа запомнила это слово гораздо быстрее. Один из углов зала был отгорожен стойкой, за которой был буфет. На большой перемене ученикам выдавали кусочек хлеба, посыпанный сахаром.

Из зала ведут четыре двери в комнаты, одна из которых – очень большая, разделенная деревянной перегородкой на два класса. Через нее слышно, как распинается учительница, втолковывая в головы учеников знания в соседнем классе. Это мешало постигнуть то, что вещала учительница в классе, где ты находишься. На время праздников перегородку убирали, и два класса превращались в зал. В одном конце стояли длинные лавки, на которых располагались ученики, в другом – из досок сооружали сцену.

Еще два класса были расположены так, что один из них – проходной. Классов было четыре. Школа начальная. Учились в две смены. Здание не было приспособлено под школу. До войны оно принадлежало школе-интернату для глухонемых детей. Размещался он в четырех зданиях. В двухэтажном были спальни. В здании, где одно время жили мы, с другой стороны – столовая. В корпусе, где недавно был детсад, располагалась администрация и квартира директора. В четвертом здании была школа. Но для глухонемых детей смежные и проходные классы не были помехой, потому что шум в соседней классной комнате они не слышали. Интернат находились далеко от центра города. Вокруг – дома частного сектора.

Мама была сторожем, истопником, уборщицей, буфетчицей. Она всецело и полностью занята делами школы. Понимания того, что уборщица должна иметь определенный круг обязанностей, не было. Они в сознании мамы ничем не ограничивались за счет ограничения обязанностей семейных, которые были рутинными. Маме нужно было, как воздух, признание руководства. Она с детской наивностью считала, что у окружающих нет других интересов, кроме как оценивать ее вклад в дела школы. Поэтому роль семьи для нас с братом выполнял детсад, потом – родственники.
Мама неплохо одевалась. Из персикового крепдешина сшила себе платье. В магазине ткань нельзя было купить. Перешивала довоенные вещи. Было у нее плюшевое пальто с меховым воротником с мордочкой, хвостом, лапками. Пальто она укоротила до размеров телогрейки и носила без воротника. Нарядные вещи стали ненужными при новом образе жизни.

Появилась возможность по талонам купить в магазине черное шерстяное платье. Недостающее количество талонов мама взяла в долг у знакомых и платье выкупила. Получив карточки в следующем месяце, талоны вернула.

Директор школы Павло Семенович Ганжа выразил свое недовольство: шерстяное платье для уборщицы – неслыханная роскошь, тут учителя пообносились за время войны.

Вскоре от работы в буфете пришлось отказаться. Уборщицы выразили недовольство тем, что на их долю выпадает больше работы, пока мама ходит за «товаром». «Товар» приходилось тащить на себе в мешке, закинутом за спину.

На самом деле мама брала на себя все, что могла. По сути она была заместителем директора по хозяйственной части. Зарплата за это не была предусмотрена, но надо было работу выполнять. По советским понятиям это в порядке вещей, потому что все трудились на благо Отечества, и не было принято разграничивать полномочия.
Постепенно жизнь улучшалась, и в буфете стали появляться, кроме хлеба с сахаром, конфеты, пряники. Появилась и буфетчица тетя Вера. Я запомнила необычное название конфет «Чио-чио-сан», «Цитрон» и пряников «Лето», «Днепровские». Но больше всего запомнились конфеты-подушечки.

Детей в школе подкармливали. Привозили в бочках квашенную капусту вместе со свёклой, на рынке покупали у частников в пол-литровой бутылке растительное масло, чтобы заправить свекольно-капустное варево, претендующее на звание борща.
Половина учащихся школы были детдомовцы. Все были одеты в мешковатые пальто из дешевой ткани неопределенного цвета. Но пальто были теплые. У нас в семье не было такого понятия, как зимняя одежда. У меня было демисезонное, под которое следовало надевать множество одежек для утепления. Собственно, зимнее и не нужно было, потому что я жила и училась в одном здании.

Летом детдомовские дети собирали семена дурмана и ели, потому что они считали, что это мак. Несколько человек положили в больницу. Все обошлось без последствий. Не думаю, что дети эти голодали, но они были неприкаянными. На многих наложил отпечаток бродячий образ жизни, который они какое-то время вели. Постоянно что-то выменивали друг у друга «на пайку хлеба». У одного мальчика откуда-то оказалась чайная ложка, с которой он соглашался расстаться «только за сто паек». Каждому хотелось иметь что-то свое, не общее. С имуществом жить было уютнее.

Это дети усваивали не умом, а инстинктом самосохранения, который у них был сильнее развит, чем у «родительских» детей. Учились они неплохо, потому что домашние задания выполняли с помощью воспитателей в отличие от «родительских», большей частью предоставленных самим себе, потому что родители восстанавливали разрушенное войной хозяйство, а дома времени требовали огород, кролики, поросенок.

Мама часто говорила, что некоторые матери отдали своих детей в детдом и живут хорошо, не то, что она, не осознавая, что по сути попрекает нас куском хлеба. Из этих некоторых я знала только одного Мишу Капустинского, у которого была мать. Большинство в одиночку детей воспитывали, после войны без мужей остались. Было ли бы мне лучше в детдоме – не знаю.

Летом было еще хуже, чем во время школьных занятий. Я дышала испарениями высыхающей краски. В школе делали ремонт. Болела от этого голова.

Мама любила цветы. Влюблялась во всякое дело, за которое бралась, растворялась в нем. Она собирала семена, где только могла: проходя мимо палисадников, где можно было дотянуться рукой и сорвать их, на клумбе в сквере, выпрашивала у знакомых. Цветник она разбила по периметру школьного двора вдоль забора. Сначала шел ряд растений выше человеческого роста с огромными резными листьями, напоминающие пальму. Семена были масличными, расположенные большими гроздьями.

Названия растений мама не знала и давала свои. Высокие – получили название рай-дерево. Они были похожи на деревья, а что именно такие растут не где-нибудь, а в раю, мама домыслила. Потом шли большие кусты цветов, раскрывавшихся к ночи. Эти получили название ночной красавицы. В третьем ряду – астры, вербены, резеда, петунии, циннии, которые получили у нее название «майоры», очевидно, за свое сходство с эполетами.

Все это обильно цвело, привлекая бабочек, которых мы с братом ловили двумя пальцами, подкравшись незамеченными. Сачков не было. Бабочек засушивали. В течение лета набиралась коллекция.

Детдомовские дети стали воровать рассаду растений для того, чтобы посадить на клумбы возле своих корпусов. Воспитатели не спрашивали, откуда рассада, хотя понятно было, что стащили. Мама свирепела, ходила к директору детдома ругаться, потом остыла к цветоводству, но не совсем, а частично. В знак протеста против вандализма стала сажать между цветами картошку.

Во дворе росла слива. В течение года мы ломали с нее веточки для заварки чая. На настоящий чай нужны были деньги, да и в продаже его не было. А тут такая экономия.

С нами одно время жила тетя Феня – сестра жены старшего брата отца, тети Груни. Как и ее сестра, рыжая, вся в веснушках, всегда в зеленом свитере собственной вязки. Я тогда пошла в первый класс, и уже училась делать кое-какие выводы из своих наблюдений. Одно из них: сочетание рыжего цвета с зеленым – крайне нелепо смотрится.

Поскольку я болела, обязанностью тети Фени было ходить со мной по больницам, потому что у мамы на меня времени не было. Потом мама с тетей Феней разругалась и выгнала ее.

Заканчивалось детство, начинались школьные годы.

                Начальная школа

В первом классе я училась плохо. Писала грязно. Очевидно, меня надо было учить обмакивать перо в чернильницу так, чтобы с него потом чернила не капали на бумагу.

Впервые я была морально уничтожена мамой, когда она пришла на перемене в класс и спросила при всех:
– Ну, что, схватила единицу?

Вокруг толпились одноклассники, смеялись, корчили рожи, дразнили. Я впервые в жизни почувствовала, что одна, и нет никого, кто бы мне мог посочувствовал, пожалеть. Опять мелькнуло смутное подобие мысли о том, что мама могла бы и не при всех выразить свое недовольство моей успеваемостью и не так показательно-резко. Я и без того в классе в роли гадкого утенка. Но до конца не была уверена в своей правоте. Мама должна лучше знать, как поступить. Выходка мамы усилила чувство ущербности, отчужденности от одноклассников.

Когда перешла в третий класс, поблизости открылся детсад. Мама сказала, чтобы я туда ходила. Пошла. Меня взяли. Потом кто-то поведал заведующей детсадом, что я уже хожу в школу. Мне она сказала, что детсад для детей дошкольного возраста. Я ответила, что принесу разрешение от Ищенко.

От мамы я узнала, что ему подчиняются все школы и детсады города. И к нему, по велению мамы, я должна была пойти. Мне было ведомо, где находится районный отдел образования. Пошла босиком, как ходила возле школы. Боясь, что целый день могу просидеть в приемной, юркнула в кабинет, когда Ищенко вышел по какому-то делу, и там ждала. Объяснила цель своего визита, как смогла. Нужную бумагу он мне написал.

Сейчас в это трудно поверить, потому что современный чиновник отправил бы неухоженную девчонку домой, сказав, что такие вопросы решают взрослые. Но тогда руководители были такие, что их больше беспокоила не форма, в которой обратились к ним с просьбой, а необходимостью решить вопрос, не прикрываясь формализмом.
Летом уборщицы делали ремонт школы: белили, красили парты и оконные рамы, газетами натрали стекла до зеркального блеска. Мама была вся в работе, поэтому своим устройством в детсад занималась я. Когда мама что-то велела сделать, то ослушаться ее было невозможно.

Кроме меня в садике питались еще пятеро школьников. Только остальные пришли несколько позже. Не исключено, что по примеру, придуманному моей мамой. Эти девчонки между собой то ссорились, то мирились внезапно. Когда случалась размолвка, мне рассказывали порочащие сведения о вчерашней подружке. Я проникалась тем, насколько она плоха, а потом не могла понять, почему с ней опять возобновили отношения.

Из книг я напиталась понятиями о порядочности, мои сверстницы напитались от взрослых пониманием, что положено о неугодных говорить плохо и забывать потом сказанное, как только отпала необходимость злословить. Шла борьба за влияние среди сверстниц. Постепенно от них отошла, потому что это было не по-пионерски.
Я впервые столкнулась с тем, что мир из книг и фильмов в жизнь не вписывается. Столкнулась, но не поняла, интуитивно почувствовав свое несоответствие и насторожилась. Понимание того, что это черты обывательщины, пришло потом, и необходимость учиться выстраивать отношения и с такими людьми, коль жизнь меня с ними сталкивает.

Детсад нужен был для того, чтобы там можно было прокормиться. Ходила вместе с дошкольниками на прогулки. Мест для прогулок было три: стадион, речка, кладбище. На стадионе росли большие дубы, среди которых была построена танцевальная веранда. Днем здесь было безлюдно. Можно посидеть на лавочках, расположенных с одной стороны стадиона. На кладбище путь проходил через окопы, оставшиеся после войны. Через них в местах перехода положены были доски.

Кладбищенская сторожиха сказала воспитательнице, чтобы мы не вытаптывали могилки. Большинство из них не были огорожены, без крестов и памятников. Воспитательница заверила ее, что вот две могилки, на которых мы всегда играем. Выбрать местом прогулок кладбище и, тем более, играть на могилах, – до этого еще надо было додуматься.

Среди безымянных находились бабушки Оксаны и дяди Ивана. Мы как-то ходили с тетей Шурой, но она могла их указать лишь примерно. Видели, что люди навещают могилы своих близких. Возле некоторых были памятники из белого гранита, или черного, отполированного до зеркального блеска мрамора. Приносили букеты цветов, да не каких-нибудь, которые растут в палисадниках едва ли не у каждого дома. Это были белые, издающие мощный запах лилии. Я хотела, чтобы у меня тоже были родственники и приходить к ним с цветами.

Некоторое время я навещала те могилки, которые ориентировочно указала тетя Щура, а потом не стала. Очевидно, к почитанию родственников надо быть подготовленной всем укладом жизни в семье.

Когда после летних каникул начались занятия в школе, я и мой брат продолжали ходить в детсад на завтрак, обед и ужин. Маме за делами некогда было готовить. Позавтракав в детсаду, мы опаздывали на уроки. Меня по этому поводу вызвал в учительскую директор, мощный, огромного роста Павло Семенович. Я зашла, что-то дожевывая на ходу. Никто мне не объяснил, что войти к директору и жевать – неуважение. Павло Семенович объяснил на свой лад:
– Ты что здесь запихиваешься?
На этом мои посещения детсада закончились.

Совершенно идиотская была пионерская организация. Ожидала, что, когда меня примут, я приобщусь к самым передовым ученикам. И вот построена дружина, как положено, буквой «П» - от слова «Пионеры». Те, кого должны были принять, входим и останавливаемся впереди одной из сторон буквы. Я слышу:
– Чего ты здесь стала?

Далее слова клятвы, которую мы выучили наизусть, почему-то повторяем за пионервожатой. Но радужного настроения, с которым я пришла, уже нет. Стала там, где нам указали. А вот туда ли я вступаю? Разве это по-пионерски встречать так? Прошло время, прежде, чем я поняла, что в пионеры принимали всех без разбора, отсюда и уровень.

Школьный двор был просторным. Весной во время перемены все высыпали на солнышко, мелом чертили на земле квадратики «классов» и прыгали по ним, «переходя» из класса в класс. Я мечтала о скакалке, но просить, чтобы мне купили, даже и не пыталась, потому что у нас не было денег. Это было повальным увлечением. Прыгать надо было по-разному: как бы быстро перешагивая, двумя ногами вместе, на одной ноге, со скрещенными руками. Это было хорошее физическое развитие, которого мне так не хватало. Где-то нашла кусок веревки и прыгала через нее, хотя она была короткой.

                Семилетняя школа

Со временем начальную школу реорганизовали в семилетнюю.
В пятом классе, когда одну учительницу сменили предметники, я стала учиться без «троек». В шестом классе даже на доску почета сфотографировали.

Павла Семеновича заменил субтильный учитель математики Кость Иванович. Он целыми днями находился в школе. Составив кряду несколько столов, подклеивал марлю к географическим картам для прочности, что-то мастерил. Однажды на урок он принес целый ворох разнокалиберных консервных банок. Мы должны были измерить их окружность и диаметр, найти число «пи». У всех почему-то получилось по-разному. Занятия он проводил так, чтобы мы почувствовали: это необходимо нам в жизни.

 Свойства прямоугольного треугольника он объяснял:
– Я сегодня видел, как Василь Драбына шел в школу. Через калитку не пошел, а перемахнул через изгородь. Как вы думаете, почему?
– Так короче!
– Почему короче?
– Ну… ему бы пришлось идти вдоль забора до угла. Потом забор сворачивает под прямым углом и вдоль него нужно идти до калитки.
– Если мы начертим путь, которым Василь должен был пройти и который прошел, что получится?
– Треугольник!
– Прямоугольный. Линии изгороди – катеты. А соединяет их гипотенуза. Какой вывод?
– Гипотенуза короче двух катетов!
Кость Иванович уточняет:
– Так вот Василь про гипотенузу и катеты ничего не знал. Но что она короче, – сообразил.
Гена Тарасенко по своему обыкновению сострил:
– А я думал, что гипотенуза – река Советского Союза!
Таким образом Гена закрепил в нашей памяти новые термины.

Кость Иванович отличался от других учителей. Всё у него было наглядно, понятно, просто. Остальные проводили уроки, как бы отбывая положенное время. Неторопливо шел опрос, объяснение нового материала, закрепление знаний. Из всех выделялась Елена Григорьевна.

Она пришла в школу сразу после института. Прическа – косички, уложенные корзинкой. Преподавала украинский язык и литературу. За урок она успевала очень много. Каждая последующая тема была связана с предыдущей. Таким образом, полученные на уроке знания выстраивались в четкую систему. Шло непрерывное повторение пройденного.

По литературе она учила нас не просто передавать содержание прочитанного, а понимать идею темы: что хотел автор донести до читателя.

Раньше я писала с ошибками. Благодаря Елене Григорьевне, освоила правила грамматики. И не так, чтобы механически запомнила, а понимала, почему писать надо именно так.

Во время урока на столе у нее лежала тетрадка, в которой аккуратным почерком был написан четко продуманный сценарий урока. Она уверенно вела нас в Страну знаний. Мощный внутренний стержень, жизнь по строгим правилам чувствовались во всем и заставляли подсознательно подражать. Именно Елена Григорьевна заложила основу для моего дальнейшего развития.

Отношения в бытность директором Костя Ивановича сложились патриархальные. Школа напоминала семью. Каков директор, таков и коллектив. Тем более разительны были перемены с приходом нового директора.

В комсомол я вступила, когда мне не было четырнадцати. Не терпелось попасть в передовые ряды молодежи. Учили устав, оставшись после уроков. В райкоме секретарь спросил, какие общественные нагрузи я выполняю. Мы с одноклассницей Валей Крывко делали фотомонтажи, посвященные дню Советской Армии или Международному женскому дню. Инициатива – Вали. У нее были журналы «Огонек», откуда мы вырезали цветные иллюстрации, наклеивали на ватманский лист и вешали возле классной доски. Это позволяло мне чувствовать себя активисткой.

Я и рассказала об этом в райкоме. Но монтажи как-то не вызвали особого интереса, и мне было сказано, что, если я член редколлегии, то лучше выпускать стенгазету и с ее помощью бороться за повышение успеваемости. Секретарь меня поздравил с приемом в комсомол, пожал руку. Это было необычно, я чувствовала себя среди избранных, о которых слагали песни. В комсомол поверила так, как немногие умеют: абсолютно. Карьеристским он стал потом. Когда я вступала, это была организация убежденных, цвета молодежи.

Я заканчивала семилетку, когда ушел из жизни И. Сталин. Нас построили на линейку в зале. Завуч читал сообщение из газеты о том, как проходило прощание с вождем мирового пролетариата. У него тряслись руки, и говорил он, сдерживая рыдания. Неужели так может переживать гроза всех школьных хулиганов? Ведь он никогда не видел вождя.

Сталинские времена осели в памяти оскорбительно-разоблачительным стилем в лексике. Коммунальная с примесью хулиганства брань: сволочи, мерзавцы, подонки, погань, отребье. Эти слова были и в центральных газетах, и в поэзии.

                Фашистской черной нечисти
                Сколотим крепкий гроб
                Отребью человечества
                Загоним пулю в лоб!

На фоне этого высказывание мамы «черноротая зараза», как веский аргумент в адрес одной из уборщиц в очередном выяснении отношений, при желании можно тоже за поэзию выдать. Экспрессия зашкаливала.

                Праздники

На Новый год в одном из классов накрывали стол, и сотрудники пировали. Блюда традиционные, не требующие особых расходов: студень, винегрет и солянка – тушеная квашеная капуста, немножко вина. Потом учителя не захотели собираться за столом вместе с уборщицами.

Несмотря на атеизм в нашей стране, Пасху праздновали все. Накануне классная руководительница Елена Григорьевна проводила с нами беседу:
– Разумеется, то, что дома приготовят, ешьте. Просто на улицу лучше не выходить с крашеными яйцами, пасхой.

Из среды трудно выделиться, особенно если нет никакого стержня. Каждый же день – жаренная на маргарине картошка, суп, борщ. К празднику мама всегда готовила шедевр своего кулинарного искусства – маринованные вьюны. Точнее, вьюны в томатном соусе. И еще котлеты. Такое бывало крайне редко. Утром, в обед и вечером в пасхальный день мы ели эти изыски. Поскольку в праздник ничего не полагалось делать, он проходил скучно.

В этот день все шли на кладбище. Мама была безразлична к памяти ушедших из жизни родственников, поэтому мы с братом ходили с нашими ровесниками. Прятались за кустами сирени в ожидании, когда посетители могилки уйдут, оставив яйцо. Тогда наперегонки неслись, чтобы его ухватить. Брат откуда-то узнал, что ухода можно не ожидать, а просто подойти, сказать, что Христос воскрес и взять угощение. Но никто на это не решался.

Я испытываю особую тоску в праздники, потому что жду чудесного изменения обыденности, а оно не наступает.

Выборы были тоже праздником. Избирательный участок располагался в школе. Накануне проводили встречи кандидатов в депутаты с избирателями. После них, для привлечения «электората» – обязательно концерт художественной самодеятельности. Концерты пользовались большой популярностью, потому что профессиональные артисты приезжали крайне редко, телевидения и в помине не было, чтобы посмотреть фильм, нужны деньги. И радио было далеко не в каждом доме.

Мама крючком могла связать любой, даже самый замысловатый узор. Увидела, проходя мимо чьего-то дома, на окнах вязаные занавески, тут же притормаживала, чтобы запомнить узор. Знакомые приносили ей салфетки для образца. Она вязала та-кие же. Стены комнаты, в которой мы жили, украшены вышивками. Вышитый крестиком ковер состоял из двух мотивов. В одном углу – на лавочке дамы в пышных декольтированных платьях и кавалеры во фраках с гитарой. На другом – крестьянка с девочкой и козой на фоне солнца, разбросавшего свои лучи во все стороны. Ковер представляет собой разрез дореволюционной жизни всех сословий. Высокоидейного замысла не было. Просто случайно попавшиеся на глаза узоры.

Были коврики поменьше, прибитые гвоздями к стенке. На одном – во всю величину белка на ветке в прыжке. На аппликацию пошло оранжевое ворсистое кашне.
Во время выборов мама отдавала круглые кружевные салфетки устроителям интерьера. Они красиво смотрелись на кумаче, которым тогда декорировали все, что можно было. Когда открывались двери избирательного участка, мама при сем присутствовала. Главной ее задачей было увидеть, как любуются ее работами. К нам в комнату она приводила всех, кого можно было привести. Это был вы-ставочный зал.

Накануне выборов в школьный буфет привозили пиво и закуски из городской столовой. Гвоздем предлагаемых избирателям деликатесов была пол-литровая баночка кабачковой икры. Мама договаривалась с буфетчицей и забирала ее себе. Правда, не сразу. Надо было, чтобы баночка постояла на витрине, потому что специальная комиссия обходила все избирательные участки, проверяя степень готовности к выборам. Желающих купить икру не было, потому что каждая копейка была на счету, а без такого изыска можно было и обойтись. У нас тоже денег не было, но икру мама брала в долг до зарплаты.

Она всегда жила активно и напоказ, демонстрируя свою незаурядность. Значит, чувствовала неприкаянность. Когда имеется внутренний комфорт, никому ничего не доказывают. Она же постоянно напрашивалась на одобрение окружающих.

                Трудовое воспитание

По весне мама брала аршин – сбитые под прямым углом две узкие рейки наподобие циркуля. Расстояние внизу между ними – два метра. Для работников школы выделяли в поле за городом землю. Она отмеряла каждому положенные «сотки», вбивала на меже колышки с фамилиями. На этой земле обычно сажали то, что не требовало особого ухода. В основном кукурузу, подсолнечник, а между ними – фасоль, чтобы плелась по высоким стеблям. Еще картошку и тыкву.

На берегу речки тоже полагались наделы, но не большие. Там выращивали влаголюбивые огурцы и помидоры. Кукурузные початки варили и ели, пока зерна не достигали полной зрелости и не становились жесткими. Созревшие початки переносили с поля домой в мешках за спиной. Я таскала эти мешки с двенадцати лет. Отсюда сутулость. Дома початки кукурузы и стручки фасоли вылущивали. Зерно подолгу лежало на разостланных на полу тряпках между кроватями в нашей восьмиметровой комнатке, пока не подсыхало. Тогда его собирали в мешок для хранения. Периодически зерно размалывали у соседей, у которых были ручные жернова Мама пекла лепешки из кукурузной муки, утверждая, что это торт называется. Сама она в этом не сомневалась.

Кроме того, что переносить тяжести, мама еще учила меня вышивать и вязать. Методика все та же: скандалы, оскорбления, исколотые иголкой руки, тогда как нужен был не заржавевший крючок, за который цеплялась нитка. Нормальным крючком вязала она сама, мне его разрешалось брать, когда она не была занята вязанием. Тогда работа продвигалась быстрее, появлялся интерес. Плохо переведенный через копирку узор тоже не вызывал желания вышивать. Мама бранила меня за «пьяную» вышивку. Но неточно переведенный узор и вышивку делал неряшливой. Все же я научилась всему.

Вязала на заказ длинные широкие кружева для так называемых подзоров. От одной спинки кровати к другой шла полоска ткани, к которой пришивали кружево. По утрам постель застилали покрывалом так, чтобы было видно кружево. Это придавало некую нарядность кровати, которая зачастую была единственной мебелью. Деньги забирала мама, тогда как у меня было желание тоже себе что-то купить. Погоду в семейном бюджете заработанные мной деньги не делали, а вот если бы мне разрешено было ими распорядиться, то у меня бы было больше желания заниматься рукоделием.
В классе время от времени собирали деньги на подарки учителям. Мама мне денег не давала. Как же я себя чувствовала, когда другие сдавали, а я – нет. В кино в отличие от своих одноклассников я не ходила. А деньги на карманные расходы необходимы были еще и для того, чтобы учиться ими распоряжаться.

Я приучена была пешком преодолевать большие расстояния с детского сада. Далеко от места, где мы жили, находился санаторный детсад. В гости к дяде Павлу тоже шли в другой конец города. И к знакомым в близлежащие села ходили. Это было даже интересно. Дорога шла через лес. По обочинам цвели фиалки, издавая аромат. Когда я училась в восьмом классе, в городе начали ходить автобусы. Конечно же, я не могла позволить себе такую роскошь – ездить. Впрочем, как и другие мои одноклассники. Пешие переходы были частью физической культуры.

                Эстетическое воспитание

До пятого класса я ходила босиком все лето. Платья мне шила соседка Мария Максимовна, как умела. Ни у нее, ни, тем более, у меня не было понятия, что платье должно что-то подчеркивать и что-то скрадывать. Мерки снимала с большим припуском, учитывая, что после стирки ткань садится, а я подрасту. Шили у самоучек все. Я не знала ничего о щадящей стирке, отсюда и состояние моего гардероба.

Как-то нацепила на себя елочные бусы, прикрепила к ним два несвежих георгина и в таком виде пошла в библиотеку, чувствуя, что выгляжу нелепо.

Мне купили синий вязаный жакет из хлопчатобумажных ниток. Он был велик, зато узор на груди понравился. Главное же точно такие жакеты были у двух моих одноклассниц, упакованных по тем временам и понятиям наилучшим образом.

А еще мама купила мне белые капроновые носки за 16 рублей. Я понимала, что на эти деньги можно было приобрести что-то более нужное. Носки надела только однажды, а потом оказалось, что они впитали в себя краску обуви, которая внутри почему-то оказалась оранжевой.

С трех лет до семнадцати на шее гноящиеся опухоли, дурацкая одежда, целью которой была демонстрация маминых вышивок и не менее дурацкой прической, которая была у школьного бухгалтера Кати – непререкаемого авторитета для мамы во всем. И вот я появляюсь на уроках со взрослой прической. Одежда же дурацкая еще и потому, что мама, у кого-то увидев фасон, тут же старалась сшить мне нечто подобное, несмотря на то, что без учета характеристик и цвета ткани, назначения вещи, я выглядело самым несуразным образом. Я это чувствовала. Как только пыталась в чем-то возразить маме, на меня обрушивался поток негодования.

Вот так в сознание прочно было вколочено: неполноценная. Поскольку мама была занята цветником, огородами, ремонтом школы и еще многими делами, мой гардероб уже не был кукольным, как в детстве. Да и как бы сочетались наряды с мешками, которые я таскала с поля? В мою экипировку поэтому она вмешивалась периодически между делами.

У брата был высокий рост, внешность, но ходил оборванцем. Способности к учению у него были, каких не было у меня, но остались без развития.

Всецело поглощенная выяснением отношений с тетушками, бабой Марфой и еще многими, тратила на борьбу с их недостатками все силы, жертвуя собственным совершенствованием. Родительница не способна была понять и разделить то, чем жила я. Это отдаляло. Любая попытка донести до нее другое мнение неминуемо заканчивалась скандалом, а не доказательством моей неправоты. В пылу гнева она искажала факты, при этом искренне верила в то, что все так и было, как она говорит. Последний аргумент в пользу того, что одежда и прическа должны быть такими, как ей видятся:
– Ты и так на обезьяну похожа. Такой большой лоб надо закрывать с помощью прически.

Поскольку это периодически и с упорством, достойным лучшего применения, вбивалось в мое сознание, я частично проникалась ее правотой. О том, что высокий лоб – свидетельство ума и не может быть некрасивым, я узнала много лет спустя от своей коллеги, которой доверяла.

Время от времени маму обуревали приступы жалости к себе. Они выливались в жалобы со слезами. Неуемная жажда жаловаться впиталась и в меня.

Мама терпеть не могла моих подруг. В каждой находила изъян и не по подлости душевной, а потому, что считала именно себя точкой отсчета моральных критериев. От большинства подруг следовало отваживать. В идеале, хорошо бы было ввести меня в круг, соответствующий понятиям моей мамы. Но в такой круг нас не приняли бы в силу незнания правил, существующих в каждой социальной среде. Мама же общалась с теми, с кем ей было комфортно, и это объяснимо, но о них тоже нелестно отзывалась.

Отсюда у меня отсутствие искусства общения. Здоровалась сухо и хмуро, выполняя обязанность, а не от души приветствуя человека, потому что это уже было бы «ихидством». Я знала, что нужно при встрече приветствовать людей, а как и зачем – это же надо мне было объяснить.

Мама постоянно демонстрировала ревностное соперничество с претензией на лидерство и неуравновешенность. В придачу, непримиримость к тем, кто не такой, как она, считая это в порядке вещей.

                Каникулы

После выволочки директора школы по поводу опозданий стало понятно, что детский сад со школой несовместимы. Его пришлось оставить, иначе неизвестно, до какого возраста я там числилась бы.

С тех пор каждое лето мама подкидывала меня тетушке Марфе. У дяди Павла к тому времени была половина своего дома. Тетушка откармливала свиней, потом их кололи, продавали мясо. Скопили денег. Когда купили дом, завели козу, свиней, кур. За всем этим должен быть уход. Еще огород и сад. Перед домом рос огромный грецкий орех, за домом – груша, вишни, несколько абрикосовых деревьев. Тетушка была не в восторге от того, что я гостила у них все лето. Это же лишние заботы.

К тому же я абсолютно не понимала, как вести себя в гостях. На стволах вишен выступал и загустевал сок. Это было лакомство. Каждое утро я делала обход деревьев, отдирала этот сок, который называли мы клеем. Да не одна, а с соседскими детишками, вытаптывая при этом грядки. Тетушка пожаловалась дяде. Нет, он не кричал, как мама. Не оскорблял, а провел разъяснительную беседу о том, какой вред наношу. Это было непривычно. По сложившимся понятиям, любая провинность должна была сопровождаться скандалами. Но к выволочкам я привыкла, и они на меня мало действовали. А вот после разъяснения дяди Павла я долго еще чувствовала себя неловко.

По выходным вечером население города высыпало на главную улицу. Ходили туда, назад, обратно, лузгая семечки и выплевывая шелуху тут же на асфальт. Это была единственная заасфальтированная улица в городе. По весне здесь цвели каштаны, посаженные вдоль дороги. Их соцветия не висели кистями, а поднимались вверх, напоминая свечи на новогодней елке. Дядя с тетей шли неторопливо. Мне сказано было, чтобы я шла в сторонке. Очевидно, стыдились моей непрезентабельной одежды.
Еще на лето мама отправляла меня в деревню к крестной «пастись на вишнях». Кому нужна была такая обуза, как больной ребенок? Мама этого понимать не хотела. Я же чувствовала постоянное не-высказанное недоброжелательное отношение к себе.

У тети Марии было полкоровы, которая находилась поочередно день у тети Марии, другой – у соседки. У кого она «гостила», тот должен был ее кормить и доил. Иногда я с сельскими детьми пасла ее на лесных опушках. Поляны были красивы. Цвели белые и голубые колокольчики, манили к себе заросли земляники. Воздух был настоян на запахе разнотравья.

Коровы пощипывали траву, а мы собирались в кружок и рассказывали разные истории, чтобы скоротать время. Если коровы разбредались далеко, по очереди бегали их заворачивать. А чтобы они лучше слушали пастухов, принято было неприлично выразиться. Это придавало еще и некоторую взрослость.

Однажды корову запрягли и поехали в город продавать черешню. На вырученные деньги купили обеим дочерям тети Марии Дуне и Кате отрезы ситца на платья. Это было событие. Ситчик время от времени доставали из сундука, в очередной раз рас-сматривали, показывали соседям.

Тетя Мария вставала спозаранку, чтобы успеть подоить корову, сварить горшок борща в печи на целый день, потом отработать день в колхозе. И без меня забот было достаточно.

Я же днями лежала на чердаке сарая, где было сено, и читала книги, список которых давали в школе для летнего прочтения. Когда не читала, болталась вместе с Катей.

Бабушка Кати гнала самогон в основном из вишен. Сначала капал слабый с недостающим количеством градусов, называемый кислушкой. Мы с Катей, подражая взрослым, организовывали в саду застолье. Столом у нас была табуретка. На нее ставили еду, разливали из бутылки кислушку по стаканам, чокались, пили.
Выпивки взрослых были своего рода досугом, отдыхом от каждодневной рутины и заканчивались ссорами и драками. Муж тети Марии, дядя Петро, часто её поколачивал.

Крестная говорила, что из меня толку не будет. Читаю целыми днями, не то, что старшая ее дочь Дуня: встала чуть свет, прополола две грядки свеклы, а я свеклу от гычки не отличу. На самом деле все обстояло еще хуже, чем это виделось моей крестной. Я даже понятия не имела, что такое гычка. Позднее дошло: ботва.
Только со временем стало понятно что, живя у тети Марфы, крестной я должна была помогать по хозяйству.

Книги помогли понять многое, определили специальность. Прошло время, я приехала в деревню. Крестной уже не было в живых, и она не увидела, что толк из меня вышел именно благодаря книгам. Я лихо прошла по ухабистой деревенской улице на высоченных красных "шпильках" в эффектном костюмчике и с красной сумкой через плечо. Катя тут же решила тоже пройтись, надев мои "шпильки". Она смогла сделать несколько шагов по комнате при помощи поддерживающего ее мужа. Дуню мой прикид не впечатлил. Она, как в детстве, стала мне выговаривать за то, что, приехав, я, минуя ее дом, пошла к Кате. Ну, вот так человек мыслит.

От нашего города до села, где жила тетка Мария, было семнадцать километров. Тогда из деревни в город никакие автобусы не ходили, добирались на лошадях, а чаще – пешком. Когда мама приходила меня забирать, привозила в благодарность простенькие заколки для волос, ситцевые платочки.

Вернувшись домой, я ждала случая, чтобы поразить маму новыми словами, которые я запомнила на выпасе. Просто так их говорить было не принято, а по случаю. Случай все не представлялся, и я решила его создать:
– Мама, я хочу молока
– Видишь, мне некогда. Сама налей.
Я продолжала канючить:
– Мама, налей мне молока!
– Ну, я же тебе сказала, что мне некогда!
Я решила, что наступил момент, когда можно и похвастаться, насколько обогатился мой лексический запас.
– Мама, (дальше шло трехэтажное выражение) налей мне молока!!!

Оно было одобрено с помощью половой тряпки, хлестнувшей меня по физиономии. Этим подручным средством мама воспользовалась затем, чтобы вбить мне в голову лексические нормы.

Мама то оберегала меня от плохого влияния подруг, что сбывала в деревню, где я приучалась пить и ругаться. Вот такая педагогическая система.

Несколько раз я ездила в санаторий в Ворзеле, под Киевом, для детей, болеющих туберкулезом. В лесу – корпуса, клумбы с анютиными глазками и маргаритками вдоль дорожек. Я впервые в жизни увидела пластилин, который нам раздавали для занятий лепкой. Нас водили на прогулки в лес, где было много земляники, росли маслята.

Это были сказочные места, и не шли ни в какое сравнение с могилками на кладбище, где мы часто проводили время от завтрака до обеда в детсаду. Увидев, что мои сверстницы чистят зубы по утрам, я попросила воспитательницу купить зубной порошок и щетку на деньги, которые мне были оставлены на расходы.

Я почти не бывала в кино, из-за безденежья, а тут совершенно бесплатно показывали замечательные фильмы. «Веселые ребята», «Подкидыш», «Аттестат зрелости», «Третий удар». Посмотрев фильм «Маритэ», мы несколько дней ходили в слезах. Это о прибалтийской Зое Космодемьянской. Было толь-ко непонятное имя. Потом еще фильм «Галька». Там толстые тети все время пели. Нам объяснили, что это опера.

Воспитательница Феликса Петровна пересказывала нам книги, которые прочла: «Собор Париской богоматери», «Наталка-полтавка», «Тарас Бульба». Слушали с интересом. Среди нас были деревенские, которые вообще не приучены были читать, и киевские, в основном из еврейских семей, которые знали Жюля Верна, Марка Твена, Аркадия Гайдара.

Санаторий – тоже был способ сплавить меня на лето. В Киеве была пересадка, а от него добирались на пригородном поезде. Поразило количество машин на улицах города. У нас редко проезжал грузовик мимо школы. А тут машины идут сплошным потоком, автобусы, троллейбусы. На перекрестках регулировщицы с полосатыми жезлами четкими движениями направляют машины, красиво разворачиваются. И на расстояние в семнадцать километров пешком, как мы в деревню, никто не ходит. Для этого, оказывается, транспорт существует. Я проехала две остановки на троллейбусе. Впечатлений острых не было: увиденное ошеломило меня, и я утратила остроту восприятия.

                Внук Лидии Иосифовны

Когда я училась в пятом классе, встретилась с внуком Лидии Иосифовны Владимиром. Он жил тогда с отцом в Ленинграде и приехал к бабушке на каникулы. Раньше мы вместе играли. Сейчас это был юноша совершенно из другого мира. Живя в большом городе, он научился держаться с достоинством, обрел хорошие манеры. Лидия Иосифовна работала в школе, где мы жили, учительницей начальных классов. Она занималась с отстающими учениками, которым предстояла осенняя переэкзаменовка. Владимир приходил к ней в школу. Звал он ее теперь не мамой, а бабушкой. Я перешла в очередной класс, но мама решила, что не лишним будет и мне позаниматься вместе с отстающими. Мне стыдно было перед Владимиром, что я в компании тупиц, что мы живем при школе.

Владимир приехал с отцом. Тот был в форме морского офицера. К тому время он женился, но не на матери Владимира. Жена тоже приехала. С красивой прической, хорошо одета, представляя собой сказочное зрелище.

В библиотеке нашей школы Владимир взял большую стопку книг, рекомендованных для летнего чтения, среди которых была очень толстая «Война и мир». Я запирала дверь комнаты, в которой мы жили, на висячий замок, брала с собой старое пальто, книгу, насыпав на обложку горку семечек (доступное лакомство) и шла во двор. Расстилала на ковре из спорыша пальто, лежала целыми днями, читала, полузгивая семечки. Так я проводила в основном все дни. Но однажды рядом оказался Владимир, и я увидела себя как бы его глазами. Босоногая, старое пальто, семечки. Почувствовала, что смотрюсь нелепо и убого. Взглянув на привычное с иной точки зрения, устыдилась.

Брат мой общался с Владимиром и потом мне пересказал, что отец его – адмирал трех морей. Я это запомнила, потому что адмирал из нашего городишки – явление отнюдь не каждодневное, должно быть, очень круто. Я не представлял себе его полномочий. Скорее всего, в его подчинении флотилия трех морей. Повзрослев, поняла, что Владимир напускал важность. Отец его не был даже капитаном, а морским офицером, но все равно это было очень даже солидно.

                Тетя Шура

Через некоторое время у нас поселились тетя Шура с Раей. Поставили еще одну кровать, на которой они спали. Выбрали из сломанных в детском доме. Их списали за непригодностью и выбросили. И еще из мебели была самодельная тумбочка из фанеры без дверок. Тоже из списанных.

Тетя Шура время от времени навещала в деревне своих знакомых. Под новый год каждая уважающая себя семья колола кабанчика. Тетю угощали кругом домашней колбасы, шматом сала или кусочком мяса. Она готовила кулеш на мясном бульоне и нас с братом подкармливала.

Мама свирепела:
– Ах ты, дрянь такая! То, что я приготовила, ты не ешь специально.
На самом деле я не знала почему, но тетушкин кулеш был вкуснее. Много лет спустя, когда сама стала готовить, поняла, что все дело в мясном бульоне.
Мама вставала в три часа ночи, топила печи в школе, а под утро ложилась досыпать. Пока мама топила, я читала. Зато утром поднять с постели не могли даже мамины ругательства. Тетя Шура говорила:
– Людочка, вставай, до нового года две недели осталось.

Я вскакивала мгновенно, потому что до нового года считала дни. На праздник давали кульки с конфетами, пряниками, печеньем и одним яблоком. Я старалась растянуть это удовольствие, позволяя себе брать из кулька каждый день самую малость, то и дело выкладывая его содержимое и любуясь им.

Скандалы мамы с тетушкой достигли критической отметки. В них втянулись и мы, особенно я, считая, что поступаю правильно.

Тете Шуре пришлось уволиться из школы, где она работала уборщицей, устроилась нянечкой в тот самый детсад, в котором мы не так давно подкармливались. В детсаду они жили с Раей, свалив в чулан свои нехитрые пожитки. Кормились из детсадовской кухни, спали на раскладушках. Мама, захлебываясь от переполнявших ее чувств, говорила о том, какая тетя плохая. Тетя никогда не говорила о маме плохо. По ее мнению ссорились, потому что жизнь такая. Мне это было непонятно.

                Полудни

В школу назначили нового директора.

Он с семьей переехал летом, вещи сложили в одном из классов. Почему-то их пожитки состояли из музыкальных инструментов: аккордеон, струнные, хотя ни директор школы Иван Минович Полудень, ни его сын Иван, ни дочь Вера, ни супруга Мотрона Леонтьевна ни на чем не играли. Повзрослев и набравшись жизненного опыта, я «вычислила», что инструменты были куплены для школы, где Иван Минович был директором, а он сумел их «прихватизировать», еще не зная, зачем они ему нужны, но надеясь извлечь из этого выгоду. Термин этот появился гораздо позже во времена приватизации, а явление существовало и тогда.

В отличие от нас, они жили экономно. Деликатесов не покупали. Каждый день Мотрона Леонтьевна у нас на плите варила большую кастрюлю борща на всю семью. Мне было не понятно, почему семья директора так скудно питается.

К тому времени семья тети Тани Лавриненко, работавшей до войны в школе-интернате, а потом в детсаду поваром, решила переехать в другой город. Дом свой из трех комнат и кухни пока не продавала. Мама устроила в освободившемся дом семью нового директора.

Она привела им из деревни домработницу, которая должна была каждый день готовить кулеш, а летом, когда были овощи, – борщ. Но основная ее обязанность – уход за свиньями, которыми обзавелся директор. Было непонятно: зачем бережливым до скупости Полудням понадобилась такая роскошь – домработница. Потом прояснилось: ей уготована была учесть батрачки.

Когда они заселялись, мы с братом помогали им перетаскивать музыкальные инструменты из школы к месту жительства.

Тетя Таня жила на Донбассе. Каждую весну она приезжала засаживать огород картошкой, потом – осенью выкапывать и продавать. В первый же свой приезд она пришла к выводу, что квартирантам в жилье надо отказать: многочисленное свинство почти полностью разнесли её сарай.

И все же, несмотря на активное участие мамы в обустройстве семейства директора, отношения у них не сложились. Мама привыкла к семейному общению и не представляла, что может быть иначе. Иван Минович был абсолютно другим человеком. О его скупости домработница потом рассказывала. К тому же это были люди неблагодарные, стремящиеся урвать себе, где можно и не совсем.

В довершение всего мама прочла письмо, при-шедшее в школу на его имя, – тоже по-семейному. Все советские люди открыты, потому что скрывать им нечего. Писала женщина, которую он бросил. Скорее всего, это был роман на стороне, и он сбежал от неприятностей. Женщина угрожала, что приедет и устроит скандал. Открытости маминой не было предела, и о содержании письма она поведала учителям. Ей пытались объяснить, что читать чужие письма нельзя. Мама с этим согласиться не могла: а иначе как можно было обнаружить «врага народа».

В школе мы прожили шесть лет. За это время сменилось три директора. И вот третий решил, что это непозволительная роскошь, чтобы уборщица занимала комнату. К тому же мы обзавелись кошкой и щенком. Это не вписывалось в понятие «учебное заведение». Начались трения. Мама постоянно конфликтовала с учениками и другими уборщицами самым необузданным образом. Особенно она «наезжала» на бабу Марфу.
– Ах ты, черноротая зараза!

Мама не имела понятия о том, что нужно бороться за рабочее место. Она трудилась на совесть и была уверена, что ей должны быть благодарны за это, а то она уйдет, и пусть тогда узнают, каково без нее будет.

Иван Минович и супруга его, которая была ему под стать, очень отличались от тех, с кем до сих пор меня сталкивала жизнь. По прошествии времени Иван Минович стал директором новой школы, построенной на окраине города. Государство выделяло деньги на приобретение одежды ученикам, которые находились в стесненных материальных обстоятельствах. Как-то стало известно, что эти деньги он полностью или частично присвоил. Назначена была проверка. Иван Минович приходил собственной персоной к соседям тетушки Шуры с просьбой подтвердить, что одежду им купили. Очевидно, он как-то заинтересовал их, чтобы такое засвидетельствовали.

"Иваны Миновичи" со временем множились, а после перестройки пришли к власти, но тогда я та-кого встретила в единственном экземпляре. Настоящие люди не выпячиваются, остаются в тени, а "полудни" умели себя преподнести. Образовался их переизбыток, и государство рухнуло.

                Не как у людей

Отказав Полудням в жилье, тетя Таня предложила поселиться у нее нам. Я сравнивала нашу жизнь с тем, как «у людей». В своих жилищах пытаются создать уют, а у нас – вечный беспорядок. Я на стенках нашей комнатки для красоты прикрепляла фотографии, чтобы всякий пришедший видел, что и мы некогда жили, «как люди». Пыталась создать то, что принято называть семейным очагом, насколько позволяло мне мое разумение.

Постель стирали несколько раз в год. Смены ей не было. Пока стирали и сушили, спали просто на тряпье. Все реже думалось о том, что такие, как  Лидия Иосифовна, – примеры жизни «как у людей». Избегают передряг, а, если они все же случились, делают их менее ощутимыми.

Поселившись в доме тети Тани, мы стали жить, «как люди» Летом меня впервые не отправила мама к знакомым. Я стараюсь поддерживать в комнатах порядок, тщательно застилала кровати, мыла полы, ставила цветы в банку с водой, потому что ваза была для нас недостижимой роскошью.

Мы не были приучены вовремя есть, убирать за собой одежду, посуду. Умывалась я и заплетала косы только в дни, когда надо было идти в школу, а по выходным и во время каникул ходила распустехой. В баню не ходили никогда, мылись дома в тазике от случая к случаю. Я каждый день нагревала на солнце воду и мылась в сарайчике.
Мама же не только не оценила все это, но и по своему обыкновению ругала меня. По ее мнению я делала все не так. Жуткое зрелище представляла собой кровать брата. Грязное тряпье, всякие железки и проволоки на кровати и под ней. Я старалась ее как-то облагородить.
Мама возмущалась:
– Как мне надоели твои приборки!
День не обходился без ругани: постоянные скандалы и попреки. Как же я завидовала тем, кто рос в нормальных семьях.
– Ах ты, калекша! Ихидна!

Тирада обычно была длинной и состояла из обидных слов, нацеленная на то, чтобы пронять меня до основания ощущением собственной никчемности. Слов для выражения той волны негодования, которое в маме кипело, существующих в украинском языке, ей не хватало, и она выдумывала в процессе извержения возмущения окказионализмы, которые могли бы передать ее негодование более ярко. Она была уверена, что если не выскажет своего мнения – предаст мировую справедливость. Эмоциональностью восполняла недостаток здравого смысла.

По ее примеру и я в уме подыскивала для нее слова пообиднее. А как же без ответа? В таких случаях по существующей логике прав тот, кто наговорит больше гадостей и с большим накалом эмоций. Выросшая в обстановке агрессии и пропитавшись ею, я и не могла быть кроткой и уступчивой, даже не подозревала о том, что можно реагировать иначе. Такова была норма жизни. Я такие же тирады выкрикивала в адрес младшего брата, он – в мой.

А по вечерам втроем пели. Как-то решила: не буду петь. Трудно было настроиться на лирический лад после того, как наслушалась оскорблений. Это была уже более высокая степень протеста по сравнению с ответными оскорблениями, произнесенными в уме. То была самооборона, неповиновение, за которое трудно было уцепиться и использовать как предлог, чтобы закатить очередной скандал.

Я пыталась объяснить себе, чем же мама недовольна. Если она не могла чего-то найти, виновата была я, потому что не там положила. Разбила чашку – виновата я: не там поставила. Сначала на ее нарекания я не обращала внимания, потому что это привычные для меня отношения. Когда у нее не доставало слов, хватала, что под руку попадет, швыряла в меня. Брат меня тоже бил. Я думала о том, что тетя Шура или дядя Павел меня не ругали, значит это и не обязательно в воспитательном процессе.

Сочла за благо ничего не делать по дому, поскольку мама выискивала оплошности, чтобы сорвать на мне зло.

К тому времени я осознала всю безответственность мамы, то и дело заводившую семью в тупик. Решения она принимала спонтанно, разгоряченная самовнушением до наивысшего накала.

Одну комнату мама сдала в аренду школьной пионервожатой, вышедшей недавно замуж. Это уменьшило нашу квартплату вдвое. Вскоре пионервожатая с мужем сбежала к соседке, не вынеся нашей ругани. Маму понесло, и негатив она выплеснула на пионервожатую, объяснив ей, что она некрасива, веснушчата, тогда как муж у нее видный, и она его не стоит. Интересно, что не так давно мама способствовала этому браку. Григорий, или как звала его Надежда Ивановна, Шуня (образовано от Гришуня), оказывал ей знаки внимания, встречал после работы. Был он кочегаром на паровозе, а Надежда Ивановна почти что педагог, старалась хорошо одеваться. Мама разговорилась с Григорием как-то, нахваливала Надежду Ивановну и сказала, что собирается познакомить ее со своим родственником. Гриша, он же Шуня, поторопился с предложением, на что и был расчет. Мама, способствовавшая созданию семьи, тут же разрушала ее. Она постоянно вмешивалась в жизнь окружающих.

Надежда Ивановна, лихорадочно собирая вещи, кричала:
– Не разрушайте нашу семью!

Пожитки, состоящие из кровати и нескольких платьев на «плечиках» выстроганных Шуней, перекочевали к соседке тете Люде, у которой она собиралась поселиться с самого начала, но мама ее пере-манила.

Неуживчивость мамы не пошла семье на пользу. Неподалеку от дома, где мы жили, пролегала железная дорога. Когда Шуня уезжал в поездку, мы прислушивались к условному сигналу паровоза. Заслышав его, мчались к железнодорожной насыпи и подбирали уголь, который он сбросил. Так запасали на зиму топливо. Теперь процесс заготовки усложнился. Приходилось маме ходить на так называемую очистку, где с паровозов сбрасывали шлак. Там удавалось найти не догоревшие кусочки угля.

Я научилась у Надежды Ивановны, что одежда всегда должна быть постирана и выглажена. На рынке надо покупать древесный уголь, закладывать в утюг, поджечь его, чтобы утюг накалился. Поглаженная одежда должна висеть на «плечиках». Поскольку их не было, то брала палку по длине плеч, посередине вбивала гвоздь, который надо было загнуть в крючок. На него, собственно, и можно было вешать.
На огороде рос абрикос. Мы начинали таскать плоды сразу же после того, как облетели цветы, не давая им созреть. Мама это поощряла, потому что считала: соседи обнесут. Те все-таки понимали, что абрикосы не стоят того, чтобы портить отношения, но маму, если что-то взяла себе в голову, переубедить было невозможно. Получалось: ни соседям, ни себе.

Мама взяла других квартирантов. Они сначала пришли к соседке тете Моте, дом которой был с другой стороны усадьбы тети Тани. А мама перехватила этих квартирантов. Тетя Мотя высказала ей свое недовольство.

Огороды тети Моти и тети Люды, к которой перебралась Надежда Ивановна, отделяли тропинки. Мотя раньше тоже работала в интернате для глухонемых. Тетя Люда еще со своей стороны посадила подсолнечники в надежде на то, что они поднимутся выше человеческого роста и будут служить своего рода оградой. Но не сослужили. Только они поднялись, как мой брат Васька их срезал. Шел мимо и решил опробовать остроту ножа. Соседка высказала недовольство, мама ответила, что он не со зла. Ваське так и не объяснили, что с соседями надо жить в согласии и лучше помогать, а уж вреда не наносить – ни в коем случае.

Следующей его проделкой были стихи, которые он посвятил тете Моте:
–Тетя Мотя, тетя Мотя, подбери свои лохмотья!

Стихи ему показали верхом остроумия и нельзя было допустить, чтобы не были оценены. Он направился к дому тети Моти и под ее окнами пропел их приплясывая.
Двери домика открылись. Тетя Мотя походкой, отдаленно напоминающей «лунную», направилась к калитке. Остановилась перед Васькой, приняла позу известную под названием «руки в боки», и притопывая поочередно то одной ногой, то другой, выдала:
– У нас лохмотья – так свое, у вас богатство – так чуже!

Картинно разворачивается, и приплясывая удаляется. Васька застыл от неожиданности. «Немая сцена длилась несколько минут».

В нехитрых стихах тети Моти сообщалось о том, что она живет в маленькой избушке, но своем. А мы – в хорошем доме, но чужом. Что это было? По сути – КВН задолго до появления его на телевиденье. Зритель был единственный – я. В конкурсе «Разминка» победила тетя Мотя. Я сделала для себя вывод: в жизни не надо жаловаться, как тетя Люда, а давать отпор той же монетой.

Когда мы жили при школе, были отгорожены от людей школьными стенами, забором. Навыка общения не было. Это теперь сказывалось.

На чердаке в доме были сложены вещи тети Тани. В основном посуда. Она просила ничего не трогать. Но мама почувствовала себя хозяйкой, что-то взяла для пользования. Приехав в очередной раз выкапывать картошку, тетя Таня сказала, что все-таки не надо брать ее вещи. К тому времени квартиранты, перетерпев зиму, съехали, потому как у них был маленький ребенок, а наши постоянные скандалы не давали ему возможности уснуть, пугали. Отношения мы не выясняли, а каждый насаждал свою точку зрения с предельным напряжением голосовых связок.

Поселились еще одни квартиранты – мать и две дочери. Сноха у них работала в парикмахерской, поэтому у младшей дочери было много коробочек от пудры, кремов и прочей косметики. Когда их не было дома, я изымала в свою пользу часть этой роскоши по примеру мамы, изымавшей вещи хозяйки на чердаке.

Этих квартирантов не одобрила тетя Таня в свой очередной приезд. Со старшей дочерью квартирантки они пересекались раньше в довольно некрасивой ситуации. Маме предложено было отказать им в квартире. Тетя Таня решила подселить к нам своих родственников, потому что те нуждались в жилье и им нельзя было отказать.
Тут мама восстала. Нет, если она тут не хозяйка, то это ее не устраивает. Стала искать новую квартиру. Я к тому времени училась в седьмом классе, и для меня это было унизительно, что мама ходит по улицам и спрашивает у встречных, не сдает ли кто жилье поблизости.

Решила поселиться в первую попавшуюся у очень древней старух, Натальи Васильевны, на самой окраине города. Дом был старый, крыша протекала, с потолка капало, поэтому посредине комнаты стоял таз. Отапливалась комната «буржуйкой», тоже расположенной в центре комнаты. Это еще надо было додуматься поменять две комнаты, оставшиеся нам после заселения родственников тети Татьяны, на такое жилье.

Будучи сверхэмоциональной, мама так и не научилась руководствоваться здравым смыслом. По ее понятиям идти на поводу эмоций – признак искренности, открытости, а если что от ума шло, то называлось «ихидство». Поэтому была неудачницей, совершая один опрометчивый шаг за другим.

Жилье было далеко от школы, но мои удобства в расчет не принимались. Вообще никаких расчетов у мамы не было. Она не знала, что необходимо все обдумывать. Достаточно было импульса. И вот мы делаем рейс за рейсом, перетаскивая металлические кровати с порванной сеткой. Вместо нее положены были доски. Матрацев не было. Вместо них – старые пальто. Вещи в целях экономии переносили вручную. В таких случаях следовало нанимать телегу, но это было накладно. Для того, чтобы перенести только одну кровать, надо было сделать восемь рейсов. Каждую спинку – отдельно, раму от сетки – тоже, каждую доску. А еще узлы с так называемой посте-лью, одеждой, кухонной утварью, табуретки.

Маруся помогала все перетаскивать. Это дальняя родственница мамы, которая тогда с нами жила. Она пришла из деревни учиться на курсах кройки и шитья. Мама сказала, что Маруся может жить у нас, но чтобы питалась отдельно, потому что еда бывает на нашем столе далеко не всегда. И это при том, что у меня был туберкулез – болезнь бедных. Маруся на выходные пешком ходила в деревню, приносила коржики и вишневое варенье, которое мы с братом украдкой понемножку изымали, будучи голодными. У нас в семье не было заведено завтракать, обедать, ужинать. Если хотелось есть, ели хлеб, если он был. Маруся знала, что мы изымаем у нее еду, старалась ее понадежней завернуть в тряпочку, завязав множество узлов, чтобы не так-то просто было добраться до нее. Я отлично понимала, что поступаю подло, презирала себя, но у меня не хватало силы воли преодолеть голод.

На курсах Маруся проучилась год и уехала в деревню, где жила ее мать тетя Татьяна. К тому времени я перестала заниматься «домоводством». Поскольку «как у людей» – вызывало негодование и ор, я решила, что порядок все-таки должен быть, но достаточно, если он будет среди моих вещей. «Домоводство» взяла на себя Маруся. Я знала, что она меня осуждает за то, что я ничего по дому не делаю, но не рассказывать же ей о причине.

Она в выходные дни стремилась помочь своей матери прополоть огород и закрепленные за ней колхозные делянки. За несколько дней ее отсутствия накапливалась немытая посуда. Возвратившись, Маруся, не отдохнув после дальнего пути, принималась ее мыть. Мне было стыдно. Я понимала, что Маруся – не то, что я. Она добросовестная труженица, но как бы из другой жизни, где живут по другим понятиям.

По тем, что были внушены мне, если у человека был какой-то недостаток, то он уже не имел права на существование. У мамы недостатков, разумеется, не было и быть не могло по определению. Поэтому я считала, что с точки зрения Маруси я не должна была иметь права на существование. Но Маруся и тетя Татьяна сочли правильным пригласить нас с братом в гости к себе.

Мы двинулись в деревню. С нами шло еще несколько девушек. Они обитали в районном центре и на выходные выдвигались в село. Маруся с ними поддерживала связь, потому что идти в компании было предпочтительнее. Чтобы скоротать путь, всю дорогу пели преимущественно украинские народные песни.

Я впервые увидела, как растут лисички. Они никогда не бывают червивыми, располагаются семьями. Мы их собирали, а тетя Татьяна жарила в печи. Жили они в избе, состоявшей из одной комнаты. Такие тогда были почти у всех. На стенах рамки, в которых впритык размещены мелкие фотографии. Рамки обрамлены рушниками. Пол, как и у родственников тети Марфы, земляной, только его не устилали сеном. Жили бедно, а на деревянный пол нужны были доски, стоившие денег, да и привезти их в дальнюю деревню было накладно. Посреди комнаты стоял ткацкий станок, на котором ткали полотно и рядна (что-то наподобие половиков). В избе – порядок, не то, что у нас. Было у них Евангелие. Я впервые держала в руках такую книгу и даже прочла. «От Матфея», «От Фомы», «От Луки». Чувство такое, что прикоснулась к чему-то запретному и таинственному и тоже из другого мира.

Тетя Татьяна старалась из скудного набора продуктов накормить нас, коль мы гости, чем-то вкусным. Она изобрела блюдо, требовавшее затрат времени. Терла картошку, промывала ее. Крахмал, будучи тяжелым, оседал на дне. Воду сливала. Потом на молоке готовились крахмальные клецки.

Я получила наглядный урок отношения к людям: если мне сделали доброе дело, надо ответить тем же. Была у нас Маруся в гостях – последовало ответное приглашение. Я задумалась над тем, что это не только приглашения касается. Если мне в чем-то помогли, я должна отблагодарить, заболел знакомый – навестить, пришли ко мне – отдать ответный визит. И еще быть снисходительной к недостаткам других, как тетя Татьяна и Маруся.

Я понимала, что Маруся рассказала своей маме о том, как ей у нас жилось. Но, в отличие от моей мамы, они не решили, что я не имею права на доброе отношение. Для них главное было – самим поступить правильно, а не меня судить. Фанатичная неуступчивость, нетерпимость – это не о них. Представление о культуре общения я получила наоборот. Но понимание того, что некрасиво пользоваться вниманием и заботой других, ничего не давая взамен – не означало еще перемен во мне. Надо было научиться так поступать, как они. Впереди была долгая муштра.

А Маруся вскоре неожиданно вышла замуж. Надежды устроить свою жизнь у нее не было никакой. Был молодой человек. Я видела открытку с изображением алой розы. С обратной стороны было написано что-то вроде того, что нужно внимательно посмотреть на розу. Я и посмотрела. На лепестках было написано, что молодой человек Марусю любит. Несмотря на это, на ней он не женился, куда-то исчез из села. Других молодых людей там не было, остались только те, кто постарше. Ей тогда было уже 29 лет, и по деревенским понятиям – возраст критический.

Год прожить в городе, как я думаю, было попыткой вырваться из деревни, где нет никаких перспектив. И, возможно, представится случай с кем-то познакомиться. Оказалось, что случая искать и не надо было. В село на уборку урожая из города приехал водитель. Он сделал Марусе предложение. Она с ним уехала. Нам потом прислала фотографию с мужем и сыночком. Одета в безразмерное платье с черным лаковым поясом, который вместо того, чтобы подчеркнуть талию, подчеркивал несоответствие свое с одеждой. В довершение Маруся повязала платочек с бахромой так, что два конца свисали. И это с летним платьем.

Прожив с нами в городе, и потом переехав в город к супругу, она не смогла впитать в себя, что с чем сочетается, что ей идет и вообще все, что касается хорошего вкуса в одежде. Маруся глубоко порядочна, трудолюбива. Тут самая настоящая моральная красота, неброская. Было обидно, что она при этом так себя уродует, нелепо одеваясь. Я тоже часто невпопад была одета, но всегда хорошо это чувствовала и делала выводы.

Зиму мы прожили у Натальи Васильевны, а потом то ли она отказала нам в квартире, то ли маму что-то не устраивало, только мы опять стали перетаскивать вещи. Вся съежившись внутренне, я боялась встретить кого-то из одноклассников, когда в очередной раз тащила спинку кровати или колченогий табурет. Постоянное скитание по квартирам было унизительным.

Жить «как у людей» – пока что не получалось.

Я закончила семилетку. Свидетельство об окончании школы нам торжественно вручили, потом сказали, чтобы мы сдали их, потому что предстояло праздничное угощение. После угощения сказали, что мы сможем их получить после того, как сдадим фотографии для школьного альбома. Мы – первые выпускники, и должны оставить по себе память. Потом я узнала, что на оформление альбома были выделены деньги, но Полудень их предпочел присвоить, оформив альбом за счет выпускников. Так что за документом пришлось еще приходить не раз. Я тогда не знала, что стоило пригрозить оглаской, и документ получила бы немедленно, но я многого не знала, и не только я, и этим пользовались нечестные люди до тех пор, пока жизнь не научила меня противостоять им.

                Старшие классы

В восьмом классе предстояло учиться в другой школе. Отнесла туда документы. Тех, кто имел «тройки» в свидетельстве об окончании седьмого класса, не принимали. Им светило ФЗУ. У меня почти все – «четверки».

Начались занятия. На уроках я не могла слушать учителей, потому что хотелось есть. Обходиться без завтрака меня приучили давно.

В школьном буфете можно было купить недорогой пончик с повидлом, но денег у меня никогда не было. Часам к двум я приходила из школы. Были хлеб и маргарин, но тоже не всегда. Иногда мама готовила. Это было вкусно. Постоянная готовка завтраков, обедов и ужинов – это не о моей маме.

Родительница моей одноклассницы Манечки, о бесхозяйственности которой знала вся улица, и та приносила с рынка свиную голову, обрезала на ней сало, вытапливала из него смалец, из головизны тоже что-то готовила. Главное достоинство головы было в том, что она гораздо дешевле мяса. Моя мама на такие экономические выкладки не была способна. В результате, по словам нашей квартирной хозяйки, «если деньги есть, так и пузу честь, а потом кладете зубы на полку». Кое-как дотягивали до очередной пенсии. В мелочах мама проявляла бережливость, в большом – расточительность по пословице: «на спичках сэкономлю, на водке пропью».

Когда в доме нечего было есть, она объявляла это вызывающе, как бы радуясь в душе. При этом могла, надушиться одеколоном и сидеть дома. Жили настолько нищенски, что покупка одеколона была сама по себе невиданной роскошью не только для нашей семьи. А уж если его купили, то следовало употреблять не иначе, как в особых случаях «выхода в люди».

Получали двести сорок рублей пенсии за отца, не вернувшегося с войны, и мамину зарплату. Так жило тогда большинство, но, в отличие от других, получив деньги, мама тотчас же шла на рынок, покупала все, что на глаза попадется, устраивала праздники еды, а потом питались хлебом да картошкой.

Обучение в школе было платное. За полугодие следовало заплатить триста рублей. Я, как дочь фронтовика, училась бесплатно. Пока училась, мама получала на меня пенсию. Только надо было время от времени в собес предоставлять справку из школы о том, что я действительно учусь.

Летом еду готовили на керосинках. Квартирная хозяйка Мария Ивановна сказала, что можно пользоваться ее керосином, а когда он кончится, купим мы. Для нее было характерно урвать себе в большом и малом. Дело в том, что она откармливала двух свиней, и керосинка горела целыми днями, потому что готовили свиньям корм.

Керосин быстро кончался. В городе была единственная лавка, где его можно было приобрести. Находилась она в четырех автобусных остановках от дома, где жили. Я отправилась с десятилитровой канистрой. В автобусе с керосином ехать не разрешалось. Поэтому километров пять я тащила эту тяжесть, отдыхая через каждые десять шагов.

Моя мама пошла на родительское собрание. На другой день весь класс судачил о моих недостатках. Узнали они это от своих родителей, а те – от моей мамы, выступавшей на собрании. Сор из избы она вытряхнула вовсе не потому, что была мной недовольна. Из благих побуждений, конечно. Считала, что нужно говорить правду, по простоте своей не задумываясь, что ее точка зрения – еще не правда.

У других родителей было не меньше причин быть недовольными своими детьми, но практическая смекалка им подсказывала, что выплескивать негатив на всеобщее обсуждение не следует, потому что кто-то и посмакует не без злорадства, и что за польза от этого.

Каково же было мне слушать пересказы маминых откровении без всякой оглядки на то, каковы будут последствия. Жизнь нараспашку, как на вокзале, подверженность приступам простодушной доверчивости, излишняя разговорчивость – признаки духовного вампиризма и еще желания обратить на себя внимание.

Итак, мама поступала глупо из-за недостатка знания жизни. И еще ее невключенность в информационное поле, попытка мыслить своим жалким умишком при полной уверенности в том, что так и должно быть. Ох, уж эта уверенность в себе!
Страх по поводу того, что мне придется сгорать от стыда, не покидал меня, потому что ее язык боролся за независимость от мозгов. Этого было достаточно, чтобы я больше никогда ей не говорила о том, что состоится родительское собрание. Таких последствий я бы не вынесла больше в подростковом возрасте, когда каждый хочет заявить о себе.

Я в числе нескольких одноклассниц как-то зашла к Вале Крывко. Там мама срочно жарила картошку, чтобы покормить свою дочь перед уходом. Надела туфли на высоких каблуках к халату. Ее одежда и суета вокруг Вали были напоказ, работали на престиж семьи.

Моя же мама говорила: «стуло», имея в виду «стул», «чумойдан», «дывыло» (зеркало), «Як Онаг, як Облаг» (библейское изречение «яко наг, яко благ» употребляла довольно часто, чтобы обозначить бедность.), «беркет» вместо «брикет». Плохо не то, что она говорила неправильно, а то, что ей нельзя было это сказать. А вот за слово «хьюст» баба Марфа подвергалась всяческим насмешкам.

– Я нервынная! У меня нервостение (неврастения)!

Как все идеалисты, была домашним тираном. Зло всегда прикрывается идеалами, ими же и оправдываются низкие поступки. Понимая это, я страдала тем же недостатком, только с той разницей, что далеко не всякую первую мысль, пришедшую в голову, спешила озвучить. Не всякую, но многое из того, о чем я говорила, тоже лучше бы было оставить при себе. Это при всем моем старании не быть на маму похожей.
При своей заброшенности я неплохо училась по украинскому и русскому языку, обеим литературам, истории. Хуже давалась математика. Алгебру и геометрию я еще понимала, но когда началась тригонометрия, пошли сложности. Химию преподавал у нас Иван Петрович Заика хорошо, даже артистично, поэтому я ее знала. Самое же сложное – черчение. На него уходила масса времени в ущерб другим предметам. Однажды учительница черчения привела меня в учительскую.

– Это что за тетрадь такая преподобная! – возмущалась она, размахивая в воздухе альбомом для эскизов с моими чертежами. Листки разлетелись по учительской, я принялась их подбирать.

– Это хорошая девочка. Давайте ее отпустим, – вступился за меня классный руководитель. Он спас меня от прилюдной «порки».

Еще я была беспомощна на уроках физкультуры. Не могла подтянуться на брусьях, лыжи у меня разъезжались в разные стороны. Умственное развитие шло за счет физического. Совершенствуя умственные способности, читала много, но бестолково. Нужно опять-таки, чтобы чтением руководил кто-то, знающий толк в литературе. Ценно было не столько само знание школьных предметов, а то влияние, которое оказывает на формирование личности их изучение.

Помню, я должна была выучить наизусть строчки из произведения Н. Гоголя "Чуден Днепр при тихой погоде". На это ушло целое воскресение. Я сидела в пустом классе школы, в которой мы тогда жили, и долбила. Запоминалось трудно, но я не откладывала книжку. Благодаря настойчивости, память улучшалась. Система образования нацелила меня на его непрерывность в течение всей жизни. Был ли тогда ученик для системы обучения, или, наоборот, система обучения предназначалась для ученика – трудно теперь сказать. Но главное было – не усвоение материала, а удовлетворенность процессом обучения.
 
Я установила для себя правила, которые старалась выполнять. Одно из них – дочитать книгу, какой бы неинтересной она ни была. В библиотеках существовала установка – рекомендовать читателям научно-популярную литературу. Библиотечные работники ввели правили: в нагрузку к художественной книге навязывали брошюры. Их возвращали, так и не прочитав. Но я добросовестно читала об устройстве автомата Калашникова и еще какого-то Дегтярева-Шпагина. Так вырабатывала черту характера: все доводить до логического завершения.

Любимой литературной героиней была Ульяна Громова, хотя моим одноклассницам больше нравилась Люба Шевцова. По примеру Ульяны выписывала из прочитанного понравившиеся мысли в общую тетрадку с коленкоровой обложкой. Это была копилка мудрости. По её же примеру начала вести дневник. Описывала голые ветки деревьев, образующие причудливые узоры на фоне светлеющего на рассвете неба, которые видела из окна. И еще тропку, ведущую от крыльца дома к калитке, огород, где росли вперемежку свекла, огурцы, помидоры, капуста, тыквы, картофель, кусты крыжовника, белой и черной смородины, цветы мака и зеленые маковки, зонтики укропа, петрушка. Все это дружно зеленело, а через дорогу, сидя на завалинке, сосед играл на гармошке.

Со временем дневники уничтожала. Перечитывала, и написанное казалось таким наивным. Но они свою роль сыграли. Я вырабатывала речь. Добивалась, чтобы с помощью слов в тетрадке, разлинованной в клеточку, отразить то, что видела вокруг, точно и ярко, боролась с внешними эффектами, многословием.

Вырабатывая стиль письма, одновременно совершенствовала и стиль жизни. Раньше стремилась производить эффект, а теперь – быть эффективной. Тогда и появилась неодолимая страсть к самоусовершенствованию, которая и вела меня по жизни. Понимала, что надо развивать не только письменную речь. С устной были трудности. На украинском языке говорили только учителя украинского языка и дикторы радио. Остальные на некой смеси, получившей потом название - суржик. Пыталась говорить правильно. Это воспринималось, как чудачество, или манерничание.

Тянулась больше к прозе. Однажды в журнале «Советская женщина» прочитала:

                Меж хлебами то бойко, то робко
                Пробирается тропка-торопка
                В это время мне кажется часто,
                Что меня ожидает там счастье.
                Не сегодня, так завтра, я знаю,
                Все равно я его повстречаю.

Строчки передавали чувство, которое переполняет в семнадцать лет, – ожидание счастья, вера в него. Понравившиеся стихи я прочитала своей подруге Вале. Ее насмешило сочетание «тропка-торопка». Стихи она не почувствовала.
Одноклассник Илья Снежко писал стихи.

                Солнце светит нам в окошко,
                На улице шум стоит,
А учитель по-английски
Об артикле говорит.

По принципу: что вижу, о том и пишу. Я понимала, что это не стихи. А вот Николая Некрасова и Леси Украинки выписывала себе в общую тетрадку. Особенно нравилось ее "Без надежды надеюсь".

В девятом классе у меня появились «двойки» по тригонометрии. Однажды из-за них на учком вызывали. Цель – устыдить. К осуждению учителей мы как-то привыкли: профессия у них такая. А вот когда стыдят ровесники из параллельных классов, трудно на словах передать ту униженность, которую испытываешь.
Никого не интересовала причина снижения моей успеваемости. Она была в чувстве постоянного голода, усталости.

Я не всегда умела правильно распределять время. Жила среди глупых разговоров. Должен был кто-то учить, советовать, направлять. В целом училась неплохо, хотя могла бы и лучше, обладая рациональной памятью и аналитическим складом ума. Эти качества я потом смогла в себе развить.

Валя Терехова ушла из школы в восьмом классе. Она старательно зубрила, но так и не могла ответить на уроке.

Учитель по украинской литературе и наш классный руководитель Сергей Николаевич как-то спросил:
– Почему вы не готовы к уроку?
– Я-то вчу…
– Оно и видно, что товчете.
По-русски это звучало – толкете.
На следующий урок Валя подготовилась осно-вательно.
В учебнике было: «Войдя в круг интересов пе-редовой молодежи».
Валя попыталась воспроизвести эту фразу:
– Водя….Водя…
– Вы что же, весь урок собираетесь меня вот так «водить»?

В результате старшая сестра устроила Валю на швейную фабрику, где сама работала, строчить наволочки. Нескольких моих одноклассников исключили из школы, другие, видя, что знания им не даются, сами ушли.
Учитель украинской литературы меня отличал от других, потому, что на уроках у меня было заинтересованное выражение лица. Я знала, благодаря своим способностям анализировать, что он – учитель настоящий, из тех, кто никогда не поступит непорядочно, не солжет, очень искренний. Не урокодатель, а именно учитель.

Сергей Николаевич вернулся с войны с искалеченными ногами. Ему трудно было передвигаться, поэтому, как и некогда наша семья, жил при школе. В отличие от нас, вход в его жилье был отдельный, расположенный сбоку здания школы. Семья состояла из его матери и сына, моего ровесника. О его супруге (была же она у него раньше) ничего не известно.

Однажды мы всем классом ходили в лес встре-чать весну. На пригорках снег подтаял, и появились подснежники. Я впервые видела, как они растут. Сначала из земли пробивались два упругих листоч-ка, затем расцветало голубое чудо. Это было так сказочно-красиво, как васильки во ржи и заснежен-ные гроздья калины.

Запомнился культпоход в кино. Я не понимала, почему это был именно культпоход. Пришли в кинотеатр, посмотрели "Педагогическую поэму", разошлись в разные стороны. Напрашивался обмен мнениями. Сергею Николаевичу трудно было ходить с нами, но он считал необходимым соответствовать.

Зинаида Владимировна – преподавала украин-ский язык и литературу в параллельном классе. Старалась быть как бы старшей подружкой учениц класса, где была классной руководительницей, пы-талась говорить с ними по душам, хотела, чтобы ее любили, но наталкивалась на непонимание. Очевидно, чувствовалось, что это не искренне, а больше ради имиджа, хотя то, что она выбрала себе именно такой имидж, само по себе было неплохо.

Самой яркой была завуч Таиса Алексеевна. Одевалась она особенно. Платье из голубой шерсти с белой отделкой было явно сшито по заказу, и ни у кого такого фасона не было. Это в то время, когда все отличались одинаковостью. Не было даже поня-тия, что нужно быть оригинальным в одежде. Если что-то шили, то непременно подражали увиденному. Еще у нее был вязаный шерстяной жакет, и тоже не из магазина, а, скорее всего, ручной работы и выполненный в красно-белых фольклорных мотивах. Известно было, что муж ее – офицер в очень высоком звании. Это второе замужество.

Некоторые учительницы не были замужем, а тут сумела выйти вторично и не как-нибудь. Это же надо быть вхожей в такое общество, где обитают люди подобного ранга. Она была круче Лидии Иосифовны. Каждое лето ездила отдыхать в Ленинград, изъездила всё крымское побережье. Но самое главное в ней была не одежда, а необычное общение. Если все учителя говорили нам, что нужно учиться, то она, говоря то же самое, приводила аргумент:

– Вы уже в том возрасте, когда девочки хотят нравиться мальчикам и наоборот. Для этого недо-статочно хорошо одеться. Привлекательно и то, как вы учитесь. Это говорит о ваших умственных способностях.
Это был действительно аргумент!

Встретив ученика во время урока в коридоре, она не говорила всем известные надоевшие слова о том, что для комсомольца прогуливать – позорить такое почетное звание. Коротко спрашивала:
– Сачкуешь?

Откуда-то знала наш жаргон и, что особенно важно, умела разговаривать с нами на нашем языке. Авторитет у нее поэтому был самый высокий.

Мои одноклассники от меня мало чем отличались. Разве что Лариса Бойко. Она считалась первой ученицей в классе. Училась примерно так же, как я, с той лишь разницей, что была она вовремя накормленной и неплохо одетой, поэтому чувствовала себя уверенно. Главное, ей не приходилось сглаживать неумные поступки родителей. Они способствовали ее престижу, и этим оставалось только пользоваться. Ее семья жила, как Лидия Иосифовна. Настоящая фамилия Ларисы – Злочевская, и жила она у сестры матери. Отец Ларисы не вернулся с фронта, мама вышла замуж вторично. Родилась Аллочка. Пенсия за погибшего отца Ларисе не была положена, коль у нее появился отчим. Тогда, чтобы пенсия не пропала, бездетная сестра матери, которая носила фамилию мужа – Бойко, удочерила ее.

Лариса дружила с одноклассником Леней Чер-няковым. Наш класс состоял в основном из тех, кто учился в прежней школе. Леня попал к нам, будучи оставленным на второй год. У него была броская внешность. Ей оказывал внимание и Боря Баклиц-кий, тоже второгодник, но в отличие от Лёни, увле-ченный математикой и имел хорошие манеры. Явно, родители его были не простыми людьми, но Лариса предпочла Лёнчика.

А еще на сером фоне одноклассников выделялась Тамила Хижняк. Отец работал машинистом на паровозе и имел высокую зарплату, так что мать ее могла позволить себе роскошь не работать, а заниматься исключительно Тамилой. Имя ей дали тоже изысканное.

И это семейство жило с включенной головой. Не работая, мать Тамилы считалась на иждивении своего мужа. В таком случае ей положен был бесплатный проезд по железной дороге. Она имела возможность дважды в году поехать в Москву, про-дать фрукты, которые там дороже, купить себе и Тамиле вещи. Училась Тамила слабовато. Да и не на обучение была нацелена. Отвечая у доски, она озабочена была прежде всего тем, чтобы продемонстрировать свой профиль мальчикам, очевидно, изучив предварительно пред зеркалом все ракурсы, становилась вполоборота к классу. Если родственники Ларисы нацелены были на то, чтобы дать ей образование, то мать Тамилы видела смысл жизни дочери в удачном замужестве, потому что иных вариантов и не представляла.

Старание Тамилы понравиться не осталось без внимания. Острая на язык Зина Коменда говорила:
– Тамилу надо взять за кудри, стряхнуть с нее пудру, в которой заключено все ее содержание, и Тамила прижухнет.

Зина не отличалась ни внешностью, ни экипировкой, и решила все добирать за счет имиджа самой остроумной. За ней вскоре закрепилась кличка – Зина Комедия. Она, благодаря имиджу, выделилась сразу из общей массы одноклассников, а высказывание о Тамиле – подавление конкурентки.

Из-за Тамилы произошла драка с поножовщиной. Дружила она с нашим одноклассником Борей Кваченко. Внешность у него самая заурядная, учился слабо, но, будучи сыном шофера, хорошо знал машину и умел водить. Тамила претендовала на имидж первой красавицы, хотя она просто была ухожена и хорошо экипирована. Боря был для нее простоват. А тут знаки внимания стал оказывать молодой человек не из нашей школы. Скандал был на весь город. Ей сказали, что позорит школу.

Я всегда чувствовала подоплеку там, где она была. Очевидно, во мне было заложено умение "складывать два и два" – логически мыслить. Но я не могла, как Зина, как-то преподнести себя и была в числе серых и ничем не примечательных. Сказы-вался комплекс гадкого утенка. И еще я понимала, что та же Зина или еще кто-то тут же пройдутся по мне язвительно и обидно, чтобы не высовывалась. Неплохо умея анализировать людей и их поступки, не имела понятия, что это может пригодиться в жизни. Я не любила себя. Была неуклюжа. Не умела себя преподнести. Незрелая личность.

Как-то попыталась понять, когда это умение видеть подоплеку проявилось у меня впервые. Вспомнился случай, когда папин друг делал вид, что срывает ягоды крыжовника с дерева. Очень может быть, что это врожденное качество само по себе проявилось, когда житейского опыта никакого не было.

В школе не принято было выделяться. Одинаковость во всем. Свой внутренний мир приходилось прятать. Было даже два почерка: наспех и "парадный". Когда надо было остроумно ответить, тормозила. Даже не знала, что не надо говорить лишнего, уметь принимать решения, быть самостоятельной.

Вообще, если говорить о начавшихся в старших классах романтических отношениях, то было известно, что существует некий «монастырь». Там бывает младшая сестра Бори Баклицкого Лариса, тоже наша одноклассница, и ее неразлучная подружка толстушка Галя. Они никогда не ходили по отдельности, обращались одна к другой не иначе, как «Солнышко» и «Душечка».

Лариса много читала. Галя отважилась в деся-том классе отрезать косу и немного подвивать волосы. За такую вольность следовало ожидать репрессий, но их не последовало. Мне объяснили, что «монастырь» – это комната в частном доме, которую девчонки снимают вскладчину, собираются там, танцуют с молодыми людьми. Это было нарушением стандарта, по которому положено было учиться, учиться и еще раз учиться. Все остальное – мешало учебе и не имело права на существование.

Вот разве только школьные вечера под присмотром педагогов, на которые я не ходила. Не уме-ла танцевать да и вниманием одноклассников не пользовалась. Что за смысл было приходить, чтобы постоять в уголке, чувствуя свое одиночество среди всеобщего веселья. Заявить о себе, выработав имидж, как Зина, я не могла.
Только с Валей Подварко я дружила, потому что с ней было легко и просто. С ней мы вместе учились с первого класса, а в девятом мама устроила ее на паровозоремонтный завод. Устроиться на работу было непросто, но Валю взяли, потому что до войны на этом заводе работал ее отец, погибший на фронте. Учеба Вале не давалась, а в школу она ходила до шестнадцатилетнего возраста.

А вообще друзей у меня не могло быть по определению. Существовало мамино вето:
– Подруженьки дороже тебе родной матери! Вот пусть они тебя и кормят!

Я ненавидела слово «подруженьки» с диким ударением на третьем слоге, что должно было выражать до пределов переполнявшее возмущение мамы. Предел моих мечтаний был бежать из ада, называемого семьей. Но для этого надо было иметь специальность и зарабатывать себе на жизнь, избавиться от инфантильности.

Валя познакомила меня с Борисом. Он с ней вместе на заводе работал. «Прошвыривались» однажды вечером, как обычно, вместе по центральной улице города. Встретили его, разговорились. Я попросила Валю «почву прощупать». Оказалось, что я ему не понравилась. Потом опять как-то встретились. Подошел, разговорились. Теперь он обратил на меня внимание, а я пришла к выводу, что он неумный.

Одноклассницы завидовали тем, кто встречался с парнями. Не случайно. Пределом всех мечтаний было – выйти замуж. Я хотела, чтобы мне завидовали, и решила встречаться с Борей, но потом поняла, что не хочу себя заставлять. Когда он назначил встречу, на первое в своей жизни свидание я не пошла. Борис передал с Валей записку о том, что он ждал, был в ботиночках, у него замерзли ноги, но это «ирунда» (так было в записке). Он желает мне встретить человека, который бы мне понравился. Первая в жизни записка от молодого человека.

Обратила внимание на сына маминой давней подруги Петра, вернувшегося после армейской службы. Как раз прошли фильмы «Солдат Иван Бровкин» и «Максим Перепелица». Я, естественно, примеряла себя к роли девушки парня, отслужившего в армии, хотела развития отношений, как в кино, но Петр вскоре женился. На свадьбе, кроме меня и брата моего, были еще какие-то бабки, очевидно, соседки. Невесте было 28 лет. Она намного старше Петра. И сразу же у нее со свекровью начались мелочные ссоры. Я поняла, что грош цена Петру, если ему могла понравиться эта Рая. Она просто оказалась рядом, снимала по соседству угол, ездила в Одессу, покупала там вещи, здесь продавала вдвое дороже. Моя мама купила у нее два покрывала на кровати.

Володя был старше меня, хорошо воспитан, похож на популярного актера Алексея Баталова. Он часто бывал у моего дяди Павла, ходил с ним на охоту и учил его сына фотографировать. Когда я заканчивала школу, дядя хотел меня за него сосватать, а Владимир вдруг неожиданно для всех женился. Что неудачно, я поняла сразу. Лида стала вместе с Володей появляться у моего дяди. Ни умения вести себя, ни одеваться. Как-то несимметрично-криво заплетены жидкие косички. Сразу один за другим пошли дети. Владимир понял, что не женился, а вляпался. Тут тоже отношения пошли по тому же сценарию, что и у Петра: оказалась рядом. Поняв, что впереди его ожидает беспросветная жизнь с абсолютно бесцветной Лидой, Владимир запил.

Валя встречалась с Колей. Они иногда брали меня с собой в кино. Мне было неловко оттого, что Коля покупает билеты, но желание попасть в черно-белую сказку было сильнее чувства неловкости. Встречались они три года, потом Коля ее бросил. И ни у кого не получалось в жизни, как в кино.

Я сидела за одной партой с Галей Максименко. Маленькая ростом, с жесткими прямыми волосами, похожая на китаянку. Галя была злостная насмешница. Я ходила в школу с вместительным портфелем. Галя не преминула по этому поводу съязвить, что такие портфели носят только прожорливые. Имелась в виду возможность набивать портфель харчами.

У Вали Крывко был очень красивый портфель с зеркальцем, который подарила ей крестная. По этому поводу Галя не решалась злословить. А вот я была безответной, в отношении меня можно было.

Валя Савченко была в первом классе настолько стеснительной, что, когда к ней обращался учитель, ложилась лицом на парту и закрывалась огромным клетчатым платком. В старших классах закрутила роман с учителем математики, сын которого тоже преподавал в нашей школе астрономию. Ее никто не помнил отвечающей у доски, но по алгебре, геометрии и тригонометрии она шла на круглые пятерки. Зина Коменда изводила учителя Луку Степановича:
– А почему вы Савченко никогда не спрашиваете?

Остальные молчали, считая, что «неуставных» отношений ученицы с преподавателем просто не может быть, потому что не может быть никогда.

Мне оказывал внимание Генка Тарасенко на уровне дергания за косички. А потом было роди-тельское собрание, на котором мама Манечки Че-пурной сказала, что Гена меня провожал. Такого не было. Шли как-то домой большой компанией. Гене дома влетело. Мать его, Мария Карповна, воспитывала одна. Работала она проводницей на поезде, держала корову с теленком. Конечно, ей было трудно, и она очень боялась, как бы из-за романтических отношений Геннадию не пришлось раньше времени впрячься в семейную телегу. Отец его был офицером, тоже не вернулся с войны. Геннадий носил его китель, который перешили на него. Он выпасал корову все лето на берегу речки и при этом читал. К началу учебного года приходил с основательно выгоревшими от солнца волосами. Мы были похожи тем, что не просто читали, а проникались прочитанным. Геннадий заходил в класс и с порога декламировал:

                Лондон и Вашингтон
                Брешут в один тон.

Все считали это чудачеством, а я понимала, что Генке понравились прочитанные строчки и он хотел, чтобы все оценили, настолько это остроумно.
Манечку еще долго при случае и без него воспитывал сидящий за одной партой с Геной Ваня Чагарной за то, что распространяет небылицы, а потом у людей неприятности. У Манечки это было наследственное. Небылицы она сочиняла чисто механически, по привычке, впитанной с детства, абсолютно без злого умысла.
После нагоняя матери знаки внимания закончились. Некоторое время спустя Гена переключился на Свету Корченюк. Училась Света слабо, но у нее был отец, работавший в торговле. Тут тоже семья работала на престиж, тогда как у меня – против него.

Близились экзамены на аттестат зрелости. Зину Коменду освободили от них, потому что у нее больное сердце. Наш классный руководитель Сергей Николаевич ходил в больницу с целью добиться, чтобы освободили и меня. Я об этом случайно узнала. Врачи не согласились. Оттого, что я буду сдавать экзамены, шейные железы не увеличатся. Меня это не огорчило. Знала, что экзамены сдам. Так и вышло. Но на всю оставшуюся жизнь сохранился в памяти поступок Сергея Николаевича: по сути мою болезнь он принял, как свою. Правда, по-настоящему я это оценила много лет спустя.

Зина приходила на экзамены болеть за нас. На самом деле демонстрировать новое платье, расписанное красными листьями не то папоротника, не то пальмы. Она рассказывала, что болезнь сердца она симулировала: не дышала некоторое время, чтобы, когда будут слушать, сердце билось учащенно. Я понимала, что Зина это придумала, потому что не хотела, чтобы знали о ее болезни. Это же не работало на престиж.

Школу я закончила. На выпускной вечер сшила платье из красного штапельного полотна с популярным в то время черным воротником, завязывающимся бантом. Мане Чепурной, которую одноклассники звали не иначе, как «Манечкой» с ироничным оттенком, мама сшила платье цветастое, скроив его неумело.

В центре внимания была Лариса. Она выделялась среди нас всех прежде всего именем. Все остальные были Вали и Гали. Она была в голубом крепдешиновом платье, отлично сшитом. Юбка из шести клиньев ниспадала от пояса, расширяясь к низу. Играл духовой оркестр – шефы машиностроительного завода.

Родная мать Ларисы жила в государственном доме: на втором этаже двухкомнатная квартира с балконом. Это совсем рядом со школой, в которой мы учились в старших классах. Уже в конце последнего года обучения Лариса жила у родной матери. Таиться больше не было необходимости. На выпускной вечер она пришла с презентабельной мамой, а не старенькой тетей. Сохраненная пенсия дала возможность Ларисе лучше одеваться. Ее приемные родители построили за время учебы Ларисы трехкомнатный дом, тогда как остальные жили в мазанках с единственной многофункциональной комнатой.

Учительница Зинаида Владимировна была в черном до самого пола платье из шелковой ткани. Такое можно было увидеть в кино о дореволюционной жизни. Она шипела на одного из учеников, который ринулся к сцене получать аттестат зрелости и задел это платье. Оно было явно слишком роскошно для нашего выпускного. Сейчас она про имидж забыла как-то, потому что платье было важнее. Оно тоже было частью её стиля, заключавшегося в том, чтобы все было красиво.

Получив аттестаты зрелости, мы с Манечкой сразу же пошли домой. Духовой оркестр играл вальс, но мы были не из тех, кто блещет на вечерах. Он играл для Ларисы.
В жизнь я вошла с серьезно-скучным лицом. Это для меня было нормой. Иначе – расценивалось, как легкомыслие. Типичная линия обвисших плеч, на которые легли трудное детство и украденная юность. Всестороннее развитие надо получать в от-рочестве и юности, а потом совершенствовать.

Я получила аттестат зрелости, не будучи социально зрелой. В нем было несколько «пятерок», а в основном – «четверки». Юность вовсе не самое счастливое время жизни, как воспевает поэзия. Она полна ложных идеалов, которые разбиваются от столкновения с реальностью, а осколки ранят.

Юность осталась в памяти полуголодной и нищей. Теперь в моем сознании были уже другие стихи.
                Я болезненным рос и неловким
                Я питался в дешевой столовке,
                Где тринадцати видов пшено
                Было в пищу студентам дано.
                Но какое мне было дело,
                Чем нас кормят, в конце концов
                Если будущее глядело
                На меня с газетных столбцов.
                Под развернутым красным знаменем
                Вышли мы на дорогу свою,
                И суровое наше сознание
                Диктовало пути бытию.

                Б. Слуцкий

Они наиболее точно соответствовали моему внутреннему миру.

                После школы

Что делать дальше, я не знала. Вошла в жизнь с неплохими знаниями всего, что было предусмотрено школьной программой. Это вовсе не означало приспособленности к ней. Ни культуры общения (скандалы – норма поведения, потому что это «искренне и от души»). Абсолютно никакого представления о будущей специальности (оно было мало у кого из моих одноклассников). Но у других все проще. Получившие троечный аттестат зрелости и не особенно отягощенные знаниями, с помощью родственников устраивались на работу. Главное для них было, не кем будут, а создать семью.

Я лишена всего того, что было у них: бесприданница (у одноклассниц хоть домишки какие-то были), безотцовщина, не умеющая вести дом, потому что мои попытки на этом поприще были подрублены под корень истеричными выплесками родительницы. К этому следует прибавить романтический настрой в среде, где, чтобы выжить, требовался практический расчет.

С детства мне никто так и не объяснил, что главное в человеке – ум, и его надо развивать постоянно. Я еще очень долго не видела разницы между умом и полученными в школе знаниями. Мне ее объясняла на свой манер жизнь, раздавая окрыляющие пинки, затрещины, зуботычины. Я шла по жизни в гематомах, ссадинах, вывихах сознания. Не сразу научилась из этого делать выводы. Вначале жизнь все необходимое мне втемяшивала в голову.


                Тупик имени Герцена

После окончания школы мы опять сменили квартиру. Эта была уже одиннадцатая в моей жизни. Каждая последующая – хуже предыдущей. Это был переулок, где дворов не больше тридцати, отходящий от длинной улицы Федорова и обрывающийся крутым спуском к железнодорожной колее.

Ох, уж эта советская топонимика! Дорога, ведущая к колхозу «Путь Ильича» – сплошные колдобины. Никто не видел в этом злостной насмешки. Главным было – громкое название. Вот и тут: тупик назвали имени известного борца за совершенствование государственного строя, за прогрессивное общество. Это было символично.

Рядом было два сахарных завода. Один просто песочный, другой – рафинадный. Работали они сезонно, начиная, когда в полях выкапывали сахарную свёклу и до времени окончания ее переработки. К заводам, построенным в дореволюционное время, и вели все эти пути, предназначенные для подвоза сырья.

В наше время свеклу больше доставляли грузовиками, так что железнодорожные пути использовались редко. Они почему-то были проложены не на насыпях, а в выемках грунта. Выемки пересекали частный сектор городишки. В школу мы ходили, спускаясь в выемку, переходили через железную дорогу, поднимались по крутому склону и продолжали свой путь. Зимой было скользко. Чтобы детишки не падали, жители близлежащих домов посыпали склоны золой из печки.

Вот такой выемкой заканчивался переулок. Он напоминал собой аппендикс. Тупик не только в топографическом смысле. Жители городской окраины – люди не предприимчивые. Жизнь здесь словно остановилась. Ее не пытались выстраивать, а жили просто по инерции. Население окраины не осознаёт своего потенциала, не имеет ни малейшего понятия о том, что себя нужно реализовать, стремиться использовать возможности.

Особенности пригорода – покосившиеся заборы, приземистые лачужки, лишенные африканской вписанности в природу, чинным строем следующие друг за другом гуси вдоль улицы, где никогда никакой транспорт не проезжал. Разве что велосипед, и то – изредка.

Угнетающая человека обывательщина. Это не признак бедности, а, скорее, лености ума. В затуманенной серыми буднями голове, если и появляется проблеск рассудка, то тут же теряется среди всеобщего мира скуки и ограниченности. Не думать – не-писанный закон тупикового переулка. Я окунулась в этот мир, и меня ожидала глубокая трагедия будничного прозябания. Окружение определяло нравственные устои.

Коренной, фундаментальный житель переулка, названного непонятно почему именем А. Герцена, консервирует бедность. Это ведет к деградации, что я на себе испытала в полной мере. Как могла, пыталась вырваться из обыденности жизни, лишенной цели. Но мещанством заразилась надолго. Страх быть неправильно понятой руководил поступками. Выбравшись из этого жизненного тупика, долго еще находилась в неведении по поводу необходимости жить с включенной головой.

Достопримечательностью тупика была баба Эля. Вот бы чьим именем его назвать! С утра до вечера она висела на заборе, чутко прислушиваясь к уличным новостям. Своего рода местное ТАСС, сообщавшее обывателям, где муж жену поколотил, о намечающихся свадьбе, разводе.

Большого театра здесь не было и в помине, как, впрочем, и Малого – тоже, а развлечения – были, на местный вкус. Оперу считали скучнейшей тягомотиной, балет – не совсем приличным задиранием ног. Тут требовалось нечто попроще. Поэтому веселая компания молодежи додумались взять мешочки и промчаться по переулку. Баба Эля, конечно, не могла не спросить, куда мчатся. Сказали, что в ближайший магазин привезли муку. Это был дефицит. Сами постановщики спектакля, превратившись уже в зрителей, в сторонке наблюдали, как к магазину потянулись обитатели переулка и соседней улицы.

Продавщица в это время запирала магазин, уходя на обеденный перерыв. Когда она появилась через час, ее ожидала огромная галдящая очередь. Поинтересовалась, чего толпятся, потом заверила, что никакой муки не привозили. Очередь не торопилась расходиться, ожидая подвоха. Обычно сводки новостей бабы Эли соответствовали действительности. Потом этот случай еще долго пересказывали, смакуя подробности.

Воровали яблоки по ночам. Тоже ради хохмы. Потом убегали от хозяина, выбежавшего в сад в том, в чем спал. Обязательно кто-то из участников набега его поджидал и говорил, куда побежали воришки, указывая противоположное направление. Потом собирались в условленном месте и угощались незрелыми яблоками. Не они важны были, а сам процесс. Воровство яблок – классика жанра развлечений.

Я пошла работать. Нужно найти дело по душе. Если работа в тягость, жизнь – каторга. Можно было устроиться пионервожатой в деревенскую школу и поступить на заочное отделение пединститута или в педучилище. Если поступить на очное отделение, можно пристроиться мыть полы в том же училище, как это делали многие. Еще вариант – библиотечное отделение. Но у меня жизненного опыта – никакого. Некому наставить, посоветовать. Начала наугад пытаться пристроить себя. Устроилась, куда взяли.

Встретила как-то Веру Макарову. Она была в голубом платье, на руке – браслет, прическа, маникюр. И вообще ухоженная, из другого мира. Неожиданно! Ведь она воспитывалась в детдоме, где все были одеты одинаково безлико. А тут такие мета-морфозы. Оказывается, после детдома ее устроили учиться. Пообтесалась. Сейчас работает калькулятором в ресторане, где шеф-поваром – мой дядюшка. Получается, что, не имея родителей, Вера с помощью государства смогла неплохо устроиться в жизни. Она предпочитала со мной общаться по минимуму, поскольку такое знакомство не работало на ее престиж. Моя знакомая Фира Мейеровна с присущей ей еврейской практичностью это прокомментировала:

– Повар всегда покормит калькулятора. У нее зарплата пойдет только на одежду.
Более практичные мои одноклассники позаботились о своем трудоустройстве сразу после окончания семилетки: кто уехал поступать в киевское летное училище, кто в техникум в областном центре. Выросшая в деспотической семье, я не была готова тогда к самостоятельным шагам. Это меня и задержало в тупике.

                Сложности экипировки

Эпоха сталинского аскетизма нацеливала на повальное равенство. Одевались одинаково. Тут еще сказался скромный достаток большинства. Единая манера поведения. Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве привнес разнообразие. Началась некая эпоха раскованности и радостных лиц. Появилась возможность одеться получше.

Мне посоветовали хорошую швею. Долго приходилось ждать выполнения заказа. Примерки откладывались, а потом опять переносились на другое время, потому что было много заказов. Она сшила мне платье из белого штапельного полотна, к которому я прикалывала букет из пластмассовых колокольчиков. Такими тогда обзавелись почти все поголовно. Второе платье тоже было из штапельного полотна, пришедшего на смену ситцу и пользовавшегося большой популярностью. Было оно темно-сиреневое в белую крапинку с круглой белой кокеткой, как у Людмилы Гурченко в «Карнавальной ночи». Эти платья показали убожество имеющегося у меня гардероба.

Я стала вручную перешивать то, что было, но платья не стали от этого лучше. Перешивала, как умела, да и поношены они уже были изрядно. Усовершенствование гардероба не получилось.

И совсем уж роскошь – голубое крепдешиновое платье. Такое точно, как у Ларисы. И вот я его надеваю с широченным черным поясом из чего-то синтетического. Продавались такие на барахолке по астрономической цене. Пояс подчеркивал недостатки моего фигуры, но я была уверена в том, что стоит мне надеть его, и я становлюсь точной копией Людмилы Гурченко.

К платью были демисезонные на каучуковой подошве туфли, некогда бывшие красными, но после основательной носки приобретшие нейтральный цвет. Я почувствовала, что хорошее платье и затрапезная обувь исключают одно другое. Поняв, что к летнему платью с рукавами-крылышками напрашивается обувь иная, купила новые босоножки. Тут же их надела и отправилась в центр города, расстояние к которому исчислялось в километрах. После нескольких таких прогулок босоножки потеряли вид.

В моде тогда были юбки-шестиклинки. Впрочем, клиньев могло и больше быть. И чем их больше, тем считалось наряднее. Клинья после первой стирки вытягивались и висели неровно. Одеваться так, чтобы все соответствовало случаю и сочеталось между собой – понятия не было. Нужно, чтобы кто-то этому учил. Я механически перенимала все понравившееся у других. Надерганное отовсюду, оно не могло быть стилем. Да и понятие о том, что стиль должен быть пришло гораздо позже.
На танцы пошла в маминой юбке из ткани, именуемой эпонж, в крупную клетку, что меня очень полнило. Она была к тому же мне широка, но ее удерживал все тот же черный пояс, за который я заложила носовой платок с таким расчетом, чтобы видны были кружевца, которыми я его обвязала. Это был, так сказать, мой первый бал. На ногах – белые кеды, хорошо вымытые.

Как-то в магазине кассирша, увидев меня в этом прикиде, сказала:
– Девушка, у вас юбка – в клеточку, блузка – в цветочек. Это по-деревенски.
Я не умела беречь вещи и носить. Мне предложили купить сиреневое платье из какого-то креп-жоржета. Я знала, что оно непрактичное. Надену несколько раз, потом придется постирать. Ткань даст усадку. Продавали его мне именно поэтому, и все же купила. Это от мамы: покупать, что предложат, с той лишь разницей, что мама не знала о непрактичности того, что покупает, а я знала и купила по инерции. Сказалось, что выросла в неумение тратить деньги.

                Кавалеров мне вполне хватало

Танцевальная веранда среди дубов с высокой изгородью, чтобы не перелезали желающие потанцевать бесплатно. По вечерам дважды в неделю здесь играл духовой оркестр. В репертуаре был вальс, танго и фокстрот. Музыка разносилась по окрестностям и созывала молодежь. Скорее даже подхватывала и несла на волнах вальса, кружила голову.

На танцплощадке были свои правила поведения. Надо было танцевать с тем, кто приглашал, не принято было прикалывать комсомольский значок. Это мне объяснили, когда я там с ним появилась. Почему? Разве не следует надевать все самое луч-шее? Этого знатоки этики объяснить мне не могли. Просто не принято. Очевидно, понятия какие-то о существовании официальной формы одежды и, если не бальной, то нарядной, были, но именно какие-то.

Фестиваль молодежи и студентов в Москве до провинциального украинского городишки докатился: появились стиляги. Подходил молодой человек на танцах и спрашивал, танцует ли девушка стилем. Каким? Так вопрос не стоял. Стилем означало на иностранный манер. Уважающие себя стиляги носили брючки настолько узкие, что натянуть их представлялось большим трудом, лежа на спине и намылив изнутри. Дружинники отлавливали стиляг по вечерам в парке и распарывали брюки, остригали полголовы, у кого была прическа, именуемая "кок".

У девушек появились клипсы. Это было последним писком моды, с которой дружинники не вели борьбу. У Киры, работавшей кладовщицей на заводе, была малюсенькая косыночка с изображением голубя мира, которую она повязывала, идя на танцы. Это свидетельствовало о том, что она идет в ногу со временем. Все это было так необычно на фоне усредненных внешности и мышления. Ум нацелен бездумно употреблять революционно-патриотические штампы. И тут напрашивался по моим понятиям комсомольский значок пусть даже и на пестром платье.

Меня приглашали парни такие же невзрачные, как и я. Домой провожали.
Все это было как-то по инерции, типичное не то. Провожал некий Борис за компанию со своим другом, оказывающим внимание жившей по соседству Рае. А Раю провожал парень потому, что она всем знакомым говорила, что он ей нравится. Ему передали. Парень понадеялся на особые отношения и стал ей уделять внимание, оставив девушку, которая ему нравилась.

У Бориса была девушка, которая стала ненавидеть меня. Зря. Борису не нужна была ни она, ни я. Он мне – тем более. Просто все шло, как шло. Я могла сказать, что не надо меня провожать. Мне же все равно. Не знала, как лучше. Подсказать было некому.

Встретила как-то Кольку Латенко из параллельного класса. Он любил и хорошо знал химию, поступил в Одесский университет. Когда учились в школе, он оказывал мне внимание. Ехал на велосипеде и предложил меня прокатить. Отказалась потому, что глубоко в сознании засело то, что я нечто вроде гадкого утенка. Не верилось, что я всерьез могу интересовать студента. Где я и где он! А еще через год, когда Колька приехал на очередные каникулы, встретились на танцевальной веранде. Колька меня пригласил на танец. Такое бывало нечасто. Обычно я стояла у изгороди или танцевала с подружкой. Я отказалась, считая, что Колька пригласил меня из жалости.

– Ты не очень перья распускай, потому что особенного из себя ничего не представляешь. В институт не поступила.

Сказал он так от уязвленного самолюбия. Я отлично знала, что он прав. И не пыталась поступить, будучи уверенной, что таких, как я, там никто не ждет.
Однажды оказалась на вечере в воинской части. У нас в городе стоял гарнизон. Познакомиться с солдатом было очень просто. Их отпускали, они разгуливали по городу, особенно в выходные дни, изыскивая случая познакомиться с девушкой. Но даже в воинской части после концерта я сидела одна, никто ко мне не подошел. Я сообразила надеть платье с короткими рукавами, демисезонные туфли и толстые вязаные носки. Карден отдыхает. Вячеслав Зайцев нервно курит в сторонке.
Как-то провожал Сергей. Он встречался длительное время с моей бывшей одноклассницей Валей Тереховой. Речь шла о женитьбе, но он периодически приходил на танцплощадку без Вали и провожал домой других девушек. Я решила дать понять Сергею, что мне он не интересен, чтобы покончить с этими знаками внимания.

Еще ко мне подходил Леонид. В нем нравилась только мечта стать геологом, потому что это было в духе фильмов, которые тогда шли на экранах кинотеатров. Геологом он все-таки стал, хотя я считала, что это не более, чем красивая мечта. Я получила от него письмо. Писал, что находится на сельхозработах. Как обычно, посылали тех, кто поступил в институт. Я не ответила. В голове не укладывалось, что из профтехучилища можно поступить в вуз и еще считала, что Леонид себя придумывает, как, впрочем, и я. Но понять этого было не достаточно, следовало еще научиться жить с этим пониманием.

Был еще Анатолий. Красив, но я смогла пройти с ним до конца переулка и обратно. Чувствовалось, что он, пользуясь вниманием девушки, живущей в нашем же переулке, на серьезные отношения был неспособен. К тому же, поговорив с ним недолго, я поняла, что он упрощен и ему надо соответствовать. Мне это надо?

Была недовольна собой оттого, что в провожатых у меня молодые люди, примитивно мыслящие, недалекие. Как же мне не хватало человека, который бы мной руководил, помог в себе разобраться.

На танцевальную веранду среди дубов обычно приходили жители городской окраины. Из них редко, кто заканчил среднюю школу. Отсюда и уровень. Была еще танцевальная веранда в центральном парке. Там собирались «сливки» местного общества. Но это было так далеко. Да и обратить на себя внимание там вообще не представлялось возможным.

С Сашкой мы жили по соседству. Он мне нравился, но внимания не обращал. Закончил техникум. Это было солидно, но устроиться на работу в нашем городишке – проблематично. У меня уже были кое-какие знакомства, и я пристроила его на овощную базу разнорабочим на летний сезон. Потом его взяли в армию. Провожать его было некому. Матери было не до Сашки, отчиму – и подавно.

Я завернула несколько пирожков с картошкой и сказала брату, чтобы он отнес Сашке. В дороге пригодятся.

Сашка стал писать мне письма. В них о тополях в нашем городе и еще посвященные мне стихи.

                Где б ни был я: на севере, на юге,
                Где б не прожил остаток дней,
                Но никогда не позабыть мне о хорошем друге,
                Подруге юности моей.

Я тогда не имела представления, что на свете существует такт. Если человек не "ихидный", он должен откровенно говорить, что думает. Стихи раскритиковала со страшной силой. Я поэзию скорее чувствовала, чем понимала. В стихах должна быть заложена мощная энергетика, тогда они западают в душу, будоражат ум. Здесь же были просто рифмованные строчки, и я считала кощунством выдавать их за поэзию.
И была у меня привычка отвечать на письма сразу под впечатлением прочитанного, а потом долго забывала опустить в почтовый ящик. Я не знала, чем объяснить то, что Сашка стал писать. Обычно пишут девушкам, которые ждут. Не тот случай. Скорее всего в армии с ее однообразными буднями письма – весточки из дома, где все родное и привычное, от чего оказался оторванным.

Письма ждут напряженно. Сашке писать было некому. Мать поглощена бесконечными выяснениями отношений с отчимом-алкоголиком. На это уходили все душевные силы. Вот и вспомнил обо мне. Фотографии прислал. В отличие от своих сверстниц, я не предпринимала отчаянных попыток устроить свою жизнь.

У меня тогда уже были деньги на кино. Я старалась не пропустить ни одного фильма, которые шли в двух кинотеатрах в центре города и в клубе сахарного завода, находившегося неподалеку. В кино была красивая любовь, а парни, провожавшие меня, не были даже отдаленно похожи на героев фильмов. Какие-то они эмоционально глухие. Не реагируют на то, что говорю я, переходят на темы, которые им понятны. Общение тусклое и унылое. Постепенно до меня доходило понимание ненужности общения с кем придется, но общаться-то надо было. Потом я поняла, что причина всех этих несовпадений – тупик.

Образование дало мне точку опоры в иной среде. В тупике это оказалось не только не востребовано, но и чуждо и даже нелепо. Можно было выделиться внешностью. В одежде я все больше подходила к понятию стиля.

Училась за вещами ухаживать. Тогда из моющих средств было только хозяйственное мыло и разговоры о том, что есть некий стиральный порошок «Новость», являющийся дефицитом среди дефицитов, который при стирке, ну, почти что не портит вещи. Начала за ним охотиться.

Не всякой женщине, умеющей крутить ручку швейной машинки, делала заказ. Желание выглядеть эффектно было топтанием на месте. То с тканью ошибусь, то со швеей, то с фасоном. И это в условиях дефицита. Все, что я могла, делала, чтобы внешний облик подтянуть к внутреннему содержанию.

Чаще всего "встречают по одежке". Но внутренний мир тоже предстояло постоянно обогащать, впитывая в себя лучшие примеры из жизни. Тогда о том, что ум должен созревать, не ограничиваясь полученными в школе понятиями, не думала. А ведь личность формируется не только внутри, но и извне.

Так жизнь привела меня к пониманию, что стиль должен соответствовать образу жизни. Мой образ жизни в одной комнатке с мамой и братом, одновременно служившей кухней, диктовала свой стиль. Я пыталась выстраивать жизнь в тупике, не соответствующую его стилю. Надо было либо бежать из него, либо опускаться до его уровня. А это означало выходить замуж за одного из провожатых и потом влачить жалкое существование. Мужчины в таких случаях спасаются алкоголем. А мне как быть?

Потребовалась целая жизнь, чтобы привести эти два мира в соответствие.
Романтика лилась сплошным потоком из динамика, который установил нам дядя Митя. Он вернулся из Воркуты вскоре после того, как на очередном съезде КПСС разоблачили культ личности И. Сталина. Музыка разливалась по всему существу. Неприглядная действительность переставала существовать. Меня не просто очаровывала песня, я в нее растворялась.

Отчаянно ждала принца, потом поняла, что в захолустном районном центре они не водятся. Да и я себя придумала, представляясь тургеневской барышней и не видя разницы между тем, кем я хочу быть и кем являюсь на самом деле.

Я постигала высокую русскую литературу, в основном дворянскую. Разночинская уже была неинтересна. Это спасало от мещанства. Будь у меня более приземленный настрой, я бы могла прожить жизнь и проще. Романтика привлекательней обывательщины, но когда витаешь в миражах, становишься неспособной к действию. Как у всех романтиков, яркая индивидуальность и слабо выраженная личность.

Чем старше я становилась, тем меньше было таких парней, которые могли бы понравиться. Природа наделила меня умом, но обстоятельства, в которых прошли детство и юность, дали ему неестественное развитие. В душу рано врезалось и навсегда сохранилось чувство одиночества, постоянное ожидание неприятностей.
Относились ко мне по-разному. Кому-то я казалась странной, кому-то яркой. Так оно и было. Сказывался недостаток целенаправленного систематического воспитания. В чем-то я себя вымуштровала. Впечатление зависело от того, какой стороной я повернусь к человеку и что во мне готовы были увидеть. Сергей Николаевич увидел стремление к прекрасному, провожавшие парни – ничего особенного не смогли разглядеть, да и не нацелены были.

Недобрую службу сослужила мне даже не привычка, а уверенность в том, что обострять отношения нужно из соображений принципиальности. Личная жизнь у меня не складывалась, потому что я была к ней не готова.

Воспитывали меня – книги, брата – улица. Среди грубой обыденности выросла восторженной и романтичной. Во мне шла борьба между поэзией, заимствованной из книг, и житейской действительностью, между придуманным мною миром и окружающей реальностью. Понимала подоплеку жизни с трудом, потому что у меня развилась способность создавать свои иллюзии.

Стала моралисткой. Тянулась ко всему красивому. Героев литературных произведений воспринимала более реально, чем окружающих. Личность – качественные достижения. Старалась развивать их в себе, готовя к жизни, которая обязательно будет оригинальной и значительной, богатой необыкновенными событиями.

                Одноклассники

Судьбы моих одноклассников сложились по-разному. Ларису дядя-полковник, приехавший по случаю окончания племянницей школы из Москвы, повез в Киев в университет. Имея серебряную медаль, она не должна была сдавать экзамены, а толь-ко пройти собеседование. Показать себя не смогла. Дядя заявил, что Лорочка не совсем хорошо себя чувствует, забрал документы и устроил ее в менее престижный пединститут в нашем областном центре.

Манечка Чепурная устроилась официанткой в столовую. Это считалось не престижным, но куда ее еще можно было устроить! Школу она окончила с горем пополам и то потому, что не решались отчислить дочь инвалида войны. Мама Манечки, с которой я жила на одной улице, чтобы не так бросалось в глаза несолидность положения ее дочери, придумала, что я нанялась у кого-то нянчить ребенка, украла что-то и сбежала, а хозяева ходили по улице, искали меня и к ней заходили. Первое мое желание было пойти к ней, припереть фактами и выставить в непривлекательном виде. Потом решила: переживу. Что толку ей что-то доказывать?

Всё ее время и помыслы уходили на то, чтобы распускать слухи. Это продиктовано чувством самосохранения – создавала фон, на котором себя можно чувствовать не столь ярко выраженной никчемностью.

Кое-кому из моих одноклассников повезло. Они устроились на завод.

Валя Савченко после окончания школы уехала с учителем математики. Он ее устраивал в какой-то вуз. Это не укладывалось в моей голове, потому что было далеко от красивых отношений, которые были в фильмах. И еще я считала, что это чистейшей воды авантюра. Допустим, как-то он Валю в вуз устроит. А учиться она как будет? Явно же математику в старших классах она не учила.

Леню Чернякова вскоре взяли в армию. Лариса была на гулянке по случаю проводов, плакала.

После окончания школы я мало кого встречала из одноклассников. Меня поглотила жизнь тупика имени А. Герцена.


                Отголоски прошедшего

Шли годы. Я вышла из тупика, но он из меня – нет. В основном потому, что рядом была мама, которая постоянно к нему стремилась в силу своей натуры.

Получив специальность, я поехала работать по комсомольской путевке. Мама со мной. Мне дали комнатку в коммуналке. Радости этому не было предела: наконец-то кончилась кочевая жизнь по съемным углам.

Мама была на пенсии, заседала на лавочке возле дома, вываливала на досужих слушательниц ворох сведений обо мне. И не то, чтобы плохих. Я считала, что нужно жить так, чтобы не нарушать никаких правил, существующих в обществе. На таких посиделках принято о своих ближних создавать благоприятное общественное мнение.

Мама выкладывала все: меня провожал молодой человек, он хотел подарить мне свои часы, я не приняла подарок. Он шмякнул их о ступеньки лестницы. Это была правда и отнюдь не предосудительная, но зачем это делать достоянием гласности? Тем более, что, утратив детали, история выглядела нелепо. А детали в том, что я не хотела, чтобы молодой человек меня провожал, подарок его тоже был нелеп. Мужские часы мне были ни к чему. Я попыталась объяснить это маме и поняла, что напрасно. В довершение всего она написала в райком комсомола письмо о том, что я встречалась с молодым человеком, а он вдруг стал встречаться с другой девушкой, а это не по-комсомольски.

До этого надо было додуматься. Сначала этот молодой человек встречался с этой девушкой, потом с моей знакомой, потом со мной. Я держала дистанцию, не подавала ему никаких поводов, чтобы встречи можно было считать к чему-то обязывающими. Мне были непонятны его метания. Поэтому я задала отношениям дружеский характер, вместе в кино ходили, и не парочкой, а с компанией. Девушка, с которой он раньше встречался, все время предпринимала попытки его вернуть. Одна из попыток удалась.

До меня дошли известия о том, что его вызывали в райком и воспитывали. Я попыталась объяснить маме, что она натворила. Значит, отношения были такими, что обязывали жениться. Мало того, мама привлекла к этому мою знакомую, которая с нашей компанией ходила в кино. И она неминуемо должна была прийти к такому выводу, что отношения сложились серьезные, коль такая реакция на женитьбу нашего недавнего спутника в кинотеатр.

История распространилась по небольшому городку. Это теперь для меня обернулось стихийным бедствием. Её неосмотрительность в разговорах больно била по моей репутации. Я сворачивалась, чувствовала себя ущербной.

Это был край. Собрав чемодан, я уехала из города. Устроилась недалеко, чтобы маму можно было навещать.

Жизнь была и без того трудной. Сложные отношения в коллективе, где я работала. При всем своем неприятии мамы, я все-таки была ее дочерью и с ее молоком многое в себя впитала: резка на язык, не привыкла думать, как мои слова отзовутся в понимании других людей. Поняв это, стала ломать себя. Это не получалось сразу. Требовался многолетний труд. А пока – сложные отношения с окружающими, которых могло бы и не быть.

Мама зачастила с визитами к родне в Смелу. В один из приездов встретила Клаву. После войны они с Павлом пытались ее отыскать, но не смогли. Решили, что ее в живых уже нет. И вдруг она приехала. Мама встретила ее недружелюбно, помня упрек, высказанный когда-то в молодости. Этого было достаточно, чтобы между сестрами, не видевшимися лет тридцать, так и не появилась привязанность.
Вообще мама тяготела только к Павлу. Все остальные были внесены в список врагов. Родственные чувства, если и были, то очень приглушенные.

Тетя Марфа купила Клаве кое-что из одежды. Мама не помогла ничем. С Клавой пришли в гости к тете Шуре. Дмитрий Евдокимович построил уже дом из четырех комнат, с кухней, верандой, мансардой. Потом тетя рассказывала мне, что мама говорила ей о невменяемости Клавы. У нее была дочь Людмила. Мама потом писала Людмиле письма, в которых спрашивала, давно ли ее мама стала такой. Людмила не ответила. Вскоре Клавы не стало.

А потом мама вдруг решила переехать к своему брату на постоянное жительство. Мой кузен Анатолий женился, родилась девочка, и они там живут весело, не то, что я, вся в работе. Она и подумать не могла, что может быть в тягость, не интересуясь тем, рады ли ей, особенно если учесть постоянные ссоры с тетушкой Марфой. Зато это очень заботило меня. И вообще, как это будет выглядеть.

Маму всю жизнь одолевали стремление к мощному самонасаждению и тяга к перемене мест. И нет же, прежде, чем круто поменять жизнь, хорошо взвесить все. Она сразу строила себе иллюзии и мчалась за ними. И ничего поделать с этим нельзя было. Втемяшить, что сменить надежное пристанище, которое появилось у нас впервые в жизни, на роль приживалки – несерьезно.

Дядя Павел занимал половину старого, вросшего окнами в землю дома. Жилье состояло из комнаты и кухни. Кроме брата и тетушки там обитали Анатолий с женой и дочерью. Мама переехала к ним, пожила некоторое время, потом сняла комнату в какой-то ветхой избенке. Стала просить денег, чтобы купить половину дома в деревне, где жилье было дешевле. Беру полторы ставки, тружусь на износ, высылаю маме деньги, иначе не смогу себе простить, что не помогла.

Живу, как на вершине вулкана, ожидая от мамы очередного фортеля. И она не замедлила его выкинуть, написав о том, что надо топить печку, заготавливать топливо, а ей это не по силам. Этого и следовало ожидать в ее годы. Я была в отчаянии, уставшая, загнанная. Вместо того, чтобы отдохнуть во время отпуска, я должна была заняться переселением мамы. С ее приездом начнутся скандалы, нервотрепка. Я знала, что не вынесу больше этого. Бросаю все, беру отпуск и еду добиваться ей квартиру. Собрала в военкомате документы, что она – вдова погибшего на фронте. В горисполкоме мне сказали, что эти вопросы в ЖЭКе решаются.

Пришла в ЖЭК и поняла, что, прислав меня сюда, просто отделались. Иду на прием вторично. Шло совещание. Оставляю у секретаря вторичное заявление. Во время перерыва в заседании секретарь вошла с ним к председателю горсовета и вынесла с резолюцией о том, что порядок получения квартиры мне объяснили во время приема. Пока перерыв не кончился, вхожу в кабинет с возмущениями по поводу того, что меня кинули. Председатель так нагло заявляет, что потом в этой квартире пропишется еще кто-то.

Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не тетя Шура. Сказала, что огород маме засадят и уберут, и вообще всячески будут помогать. Я немного успокоилась, хотя и знала, что это ненадолго.

Обычно люди живут, где родились. Иногда бывают перемены, но при условии улучшения. Тут сплошное ухудшение. Переезды связаны с продажей вещей за бесценок. Что тут поделаешь?

Я не рада была, что живу на свете. Сбылось мамино пожелание, чтобы мне добра в жизни не было.

Будучи в командировке, я как-то познакомилась в гостинице с Оксаной Ивановной. Она потеряла сына и дочь. Работала начальником вокзала. В город, где мы встретились, она приехала установить памятник на могиле дочери. В ней была мудрость, исходящая не из прагматичности, а из стремления понять смысл жизни. Именно из этого понимания формируется тот внутренний стержень, который придает осмысленность нашим поступкам. Я потянулась к ней, переписывалась лет двадцать, делилась всем, потому что так хотелось, чтобы рядом был понимающий человек.
Когда мама ушла из жизни, я задумалась, почему же она прожила такую жизнь, что всем с ней было трудно. Ее программа общения с людьми – сплошные крайности. Окружающие делились на исключительно хороших и которые – хуже некуда. Хорошие неизменно возводились в степень идеала, мама с ними была назойливо-откровенной. С плохими вела непримиримую вражду. Иначе поступать – означало быть «ихидной». А уж хуже этого ничего быть не могло. И все это до предела обострено, доведено до гротеска. «Ихидным» людям следовало всячески демонстрировать свое непочтение, вместо того, чтобы найти в них хорошие черты и на них сконцентрировать внимание. Человек поймет, что в нем ценят, и этой стороной повернется.

Деспотичность, скандалы, дремучая непрактичность были бичом в семье. Я унаследовала многое из того, что мне больше всего не нравилось в маме. Иллюзии и предрассудки, которыми была набита моя голова, как у Винни Пуха опилками, искажали действительность. Отличие было в том, что у меня порядок в квартире, система в мыслях.

                Вместо эпилога

Жизнь устроена так, что прошлое не уходит из нее, а остается с нами навсегда. Главное – распорядиться жизнью с толком. Людмила не смогла. Добилась того, о чем её более обеспеченные одноклассники и не мечтали, но вот замужество – более не-удачное трудно себе представить. Это было заложено семьей, в которой родилась.

Генетическая память бедности, тесноты и бесправия сохранилась на всю жизнь. Того, что называется социально-коммуникативным развитием, она не то, что не получила, но даже не подозревала о его существовании. Чувствовать людей, читать в их душах, понимать их духовный мир – могла, но пользоваться этим – нет. Всё истинное открывается человеку постепенно, чтобы не ослепить, и ровно настолько, насколько человек в состоянии понять. Людмила взрослела долго. Окружающие давно определились со смыслом жизнь: жить, чтобы иметь. Но получаем мы в жизни то, что заслужили.

Героиня повести полностью устремилась в профессию, и все, что к ней не относилось, не имело ровно никакого значения. Жила в постоянном напряжении. Изуродованная воспитанием, все же шла по жизни с открытой настежь душой ко всему прекрасному и, прежде всего, человеческим отношениям.

На развитие влияют тип личности, самооценка и семья. Самооценка брала начало с определений "калекша", "на обезьяну похожа" и тому подобных определений. О семье уже многое сказано. Но тип личности способствовал дальнейшему развитию.
Сначала считала, что девчонка с городской окраины сделала себя сама. Потом поняла, что это иллюзия, к которой она попала в рабство. На самом деле жизнь наша управляется извне. Очень может быть, что судьба зависит от того, как расположились звезды во время рождения. По гороскопу Людмила – Дева. Характер глубокий, критический ум. Стремится к реальности и ясности во всем, четкой линии поведения, точности и не выносит неопределенности. Стремление к порядку переходит в манию. Аналитический ум, способность к наукам. Одержима страстью к знаниям, будет учиться до седых волос. Пользуется уважением, но ссорится из-за педантичности и мелочности. Ставит под угрозу свои отношения с близкими, критикуя их и докучая замечаниями. Вместе с тем практичность и здравый смысл помогают приспосабливаться к людям.

Самое трудное – очищать себя нравственно, не лгать себе. Существует судьба, как формула. Поступки отпечатываются в ней и меняют будущее.

Раннее развитие природных задатков обеспечивает последующее саморазвитие. Полноценным становится человек, выросший в семейной идиллии. Добрые перемены в жизни происходят как будто случайно, но везения просто так не бывает.

Семья в первую очередь зависит от стабильности психики супругов. У мамы Людмилы она была расшатана. Из-за неприспособленности к жизни она множила проблемы.
Воспитанные в такой семье интуитивно в спутники своей жизни выбирают ничтожных мужчин, потому что только они и способны вынести тот гнет, который на них обрушивается после женитьбы. Жизнь дала не то, что Людмила хотела, а то, что ей было нужно на уровне подсознания.

Старалась сохранить семью любой ценой. Как следовало того ожидать, подорвала здоровье. Неудачный брак – всегда дорога к кардиологу и психологу.
Невротичность, заложенная в героиню с детства, оказалась в благоприятных условиях. Как и большинство браков, её был случайным и потому – нелепым.
Людмила нахлебалась с детства негатива настолько, что этого хватило, чтобы отравить жизнь своей семьи. Не в такой дозе, конечно, как ей выпало, но тоже достаточной, чтобы осложнить жизнь своей дочери. Недолюбленные дети страдают в жизни. Дочь нуждалась в одобрении, а слышала только порицание. Мы же можем отдать только то, что получили. И немного больше, если смогли при-обрести на протяжении жизни.

Анастасия любила своих детей, как могла, а могла немного. Вместо самоусовершенствования, пыталась улучшать других на основе своих недостатков. Людмила усвоила: дорога в ад выстелена именно благими намерениями её мамы. Инфантильным людям семью все-таки лучше не создавать. Она у них обычно и не складывается, или складывается коряво, потому как они к этому не приспособлены.
Людмилу вела судьба так, чтобы она под конец жизни, попав в точку, в которой находилась сейчас, смогла задержаться на ней и понять прожитые годы. Не скажу, что прожиты бездарно. Трудно – да, но не бесполезно. Любой опыт ценен. Очевидно, Людмиле нужен был именно такой.

Не только у нее так сложилось: в общем-то путь так называемой рабоче-крестьянской интеллигенции, долог и тернист.