Безымянные

  Я помню запах солнца. Хочется вдыхать его, глубоко-глубоко…наслаждаться этим светлым ароматом, в котором пряность сплетена с горными ветрами, терпкость меда сочетается со сладостью родниковой воды, ее жженой прохладой. Рано утром этот аромат везде: у небольшого дома на краю улицы, в роще, окаймляющей границы провинциального городка, и даже молоко таким утром пахнет солнцем и светом.
Но сейчас идет дождь. Небо, видно, решило умыть свое морщинистое лицо. Вот чего по истине боится время.
  Как вы уже заметили, мысли мои путаются, воспоминания, больше напоминающие собо старую, выцветшую пленку, никак не сойдутся в единую цепь, составляющую мою жизнь. Вот, сижу на открытой веранде, смотрю, как смиренно капает дождь, рядом со мной лежит любимый пес, а в доме еще все спят. Дети и она. Жена. Женщина, у которой уже двадцать четыре года как нет имени, есть только статус и моя фамилия. Миссис Эйтс. Вот и все. Миссис Эйтс. Так как же ее зовут? Милая? Дорогая? Нет, все это не имена - больше похоже на прозвища, клички, как у моей собаки. Хотя нет, Чез – это все-таки имя.
  А как зовут меня? Дорогой и милый. Что ж...Мы квиты. Мистер Эйтс. На работе – мистер Эйтс, для детей, которые в шутку и перед своими друзьями называют меня – мистер Эйтс, на моих визитных карточках тоже написано только одно – Мр. Эйтс.
А где же я? Я!? Я?! Неужели, меня уже нет? Видимо – нет…
  Вообще я каждый дождливый день терзаю себя мыслями и воспоминаниями, в другие дни мне попросту некогда рефлексировать: много работы, скоро свадьба дочери и, о ирония, развод сына.
Вы спросите, пытался ли я что-то изменить? Пытался. Хотя, нет, я испугался. И убежал.
 
  Это произошло восемь лет назад. Тогда меня  только-только повысили и я, как новый заместитель декана исторического факультета единственного вуза в городе, читал лекции для старших курсов с самого утра и до позднего вечера. И еще бумажки. Много пустых и бесполезных бумажек, именованных гордо «документами». Больше четырех месяцев я только и делал, что работал, даже дома не расставался с компьютером, ежедневно корректируя планы и тексты лекций, проверяя работы и, разумеется, заполняя бесконечную бездну документов. Итогом стал небольшой, но весьма предсказуемый нервный срыв, из-за которого мне пришлось провести месяц дома. Больничный выписывал толстый и самодовольный врач, который, судя по всему, уже несколько лет не выходил из своей поликлиники, потому что его лицо имело грязновато-желтый цвет, сливавшееся со стенами в его кабинете, да и во всем здании.
  Кстати, хоть я и сидел все дни дома и только иногда гулял по парку, я никак не пересекался с женой. Вообще. Вот совсем! Утром она вставала позже меня, я, стараясь не шуметь, выходил из спальни, варил для себя крепкий горький кофе, несколько часов сидел на веранде – читал, а потом, когда слышал, что она начинала греметь посудой на кухне, сбегал на прогулку. Вечером ужинал в одиночестве: дети стандартно развлекались у друзей, а жена находилась в постоянном режиме похудения. Тогда я все чаще и чаще приходил к мысли, что нам нечего сказать друг другу. Все хозяйственные вопросы она решала сама, не советуясь со мной. Честно признаться, поначалу я не очень-то из-за этого и расстраивался. Проблемы, подобные разбитому стеклу у беседки или перегоревшему тостеру, меня не заботили, а только лишь злили, поэтому она всем занималась сама.
  Дети – так это вообще абсолютно автономное государство невзначай вошедшее в состав моей семьи. Они никогда ничего мне не рассказывали; сначала, потому что это было модно, а потом, верно, вошло в привычку. Да  они и жене ничего особенного не сообщали, всегда только эгоистично ставили перед фактом. Но она всегда была уверена, что дети ей доверяют все свое самое сокровенное. Дура. Ладно, слишком грубо - просто очень наивная.
В один из очередных вечеров, когда я ужинал в одиночестве и уже давно не страдал от этого, а был даже рад, что никто мне не докучает, в столовую взволнованная, с покрасневшими круглыми щеками, вбежала жена, на ходу застегивавшая очередное новое платье.
-Ты еще не готов? – с ужасом выкрикнула она, окидывая меня злым взглядом.
-К чему я не готов? – продолжая аккуратно резать рыбу, я лишь мельком посмотрел на нее, - ты куда-то собираешься?
-Мы собираемся! – взвизгнула она, подбегая ко мне, - иди и переоденься…
-Никуда я не пойду. - и уже тише добавил, - Что мне там делать? – абсолютно не зная, куда она собирается меня затащить, я упрямо отстаивал свое право на еще один спокойный вечер, в котором никого нет.
-Мне нельзя идти туда одной, это же семейный вечер…Меня не поймут…
-Я останусь дома, - твердо стоя на своем решении, я просто встал, развернулся и вышел на веранду, хрустя в руках газетой. Пускай идет, куда ей только вздумается, но не трогает меня и мое спокойное существование!
Я злился. Долго не мог начать читать, все перелистывал нервно страницы, фыркал, прыгал глазами с одной статьи на другую. Понемногу успокоившись, вошел в столь привычное для меня состояние равнодушия. Даже задремал.
-Дорогой, дорогой...- знакомый голос по-знакомому бесцеремонно доставал меня из сна, не прекращая теребить при этом за плечо.
Рассеяно оглянувшись вокруг, я увидел свою жену, прибывавшую в каком-то нервном возбуждении, и смиренно стоящих за ее спиной двух незнакомых людей. Они теснились на пороге и стеснялись подойти ближе.
-Дорогой, у нас гости.
Этого еще не хватало! Кажется, я ясно выразился, когда говорил, что никого не хочу видеть!
-Это мистер и миссис Тарлтон, они совсем недавно переехали в наш городок из Торонто.
  Я вынужден был встать и поздороваться. Они оба мягко улыбнулись и поздоровались в ответ. Когда я сделал женщине комплимент из вежливости, сказав что-то вроде: «Миссис Тарлтон,  Вам очень идет это платье», она заулыбалась и шутливым тоном ответила: «Прошу, пожалуйста, называйте меня Элли. Хоть мне недавно и исполнилось тридцать семь лет, я все ещё не чувствую себя миссис Тарлтон». Моя жена и мистер Тарлтон нашли это высказывание забавным, поэтому – засмеялись; я же был немного обескуражен.
  Вечер, на мой взгляд, протекал крайне вяло: жена как-то нелепо шутила, все из приличия были вынуждены смеяться; мистер Тарлтон пил мало, но предпочитал скотч; Элли лишь пригубила вино, что преподнесла жена. Я не пил вообще.
Видимо, есть резон описать вам этих двоих: он был высокого роста, имел атлетическое телосложение и, обладая вышеперечисленными достоинствами, безумно понравился моей жене. Больше он ничем не блистал. Работал он врачом в местной больнице, куда его перевели из Торонто за оскорбление и причинение вреда здоровью пациента, как я узнал гораздо-гораздо позже. Большую часть времени он говорил о том, как хочет открыть свою клинику и так далее, и тому подобное. Жена, естественно, слушала его очень внимательно, кивая и поддакивая к месту и не к месту. Я сидел молча. И Элли, примостившись напротив меня тоже молчала. Мне показалось, что она скучает, уже в который раз выслушивая эти амбициозные мечты супруга. Она выглядела уставшей и немного измученной. На ней было милое голубое платье простого покроя и белоснежный платочек на шее. Что меня удивило, так это то, что она была натуральной пшеничной блондинкой с длинными прямыми волосами, изящно уложенными на голове в строгую прическу. В ее облике главенствовала скромность, но все выглядело поразительно гармонично.
Чуть смутившись, я прокашлялся и, улыбаясь, спросил:
-А кем Вы работаете, Элли?
-Она картинки разукрашивает! – раскатисто рассмеялся неожиданно ее муж, - не работа – развлечение какое-то…ерунда, - махнул он рукой, продолжая смеяться.
-Я реставратор. Занимаюсь восстановлением шедевров. - Спокойно пояснила мне она, едва кивнув головой.
-У тебя в музее никогда не было шедевров, - резко он опять засмеялся.
Ее до этого бледное лицо покрылось испариной и заалело.
-Извините, - медленно встав из-за стола, она направилась к выходу на веранду, - здесь душно, мне нужно побыть на свежем воздухе. - Все ещё стараясь быть вежливой, она мимоходом улыбнулась моей жене.
Я же в свою очередь заметил, как она взяла с собой сумочку и мельком, стараясь, чтобы никто не обратил внимания, вынула пачку сигарет.
-Прошу меня извинить, - приподнявшись со стула, сказал я, - пойду, покурю.
  Мне одобряюще вслед кивнула жена, при этом попутно продолжая вести разговор с мистером Тарлтоном.
  Только выйдя за порог, я почувствовал, как свежесть ударила мне в голову. В воздухе не спеша тлела тишина, изредка нарушаемая резкими звуками уносящегося куда-то вдаль автомобиля.
  Элли стояла у моего кресла и смотрела в чистое ночное небо. Женщина медленно–медленно выдыхала кольца дыма, затягиваясь с каким-то болезненным удовольствием. Услышав скрип половицы, она не оглянулась, но как-то грустно сказала вполголоса:
-Вообще я не курю. Просто больше никак не могу расслабиться, - Продолжая стоять ко мне спиной, она все так же не спеша втягивала в себя табак, - со мной всегда так: либо ничего, либо целая пачка за раз.
После этого я заметил четыре бычка в пепельнице и, решительно подойдя к ней, вынул из ее рук пачку сигарет.
-Мне кажется, Вы уже достаточно успокоились, Элли.
-Да как Вы…
-Да, я абсолютно беспардонен и бестактен, но ни Вам, ни Вашему мужу не станет лучше, если вы испортите себе легкие.
  Она, наверное, хотела сказать что-то еще, с таким гневом смотрели на меня эти черные глаза, но почему-то в последний момент она передумала. «Хам, невоспитанный мужлан…» или «Не Ваше дело, что будет с моим здоровьем», так и не сорвалось с ее губ. Вместо этого она вся поникла: плечи ее опали, голова понурилась, и женщина как-то грустно проговорила:
-Пожалуй, Вы правы.
На улице быстро похолодало, несмотря на то, что сейчас цвела середина мая, и Элли, стоявшая на веранде в одном только платье, начала дрожать.
-Вот, наденьте, - я подал ей свою старую куртку, так кстати лежавшую на спинке кресла. Обычно я выходил в ней на прогулки, а жена кричала, что я позорюсь, показываясь в «этом» на людях. Странная она…так зависит от тряпья.
Элли улыбнулась и, довольная, закуталась в куртку. 
-Спасибо.
  Я смотрел на нее и видел перед собой женщину, самую обыкновенную, ничем, в принципе, не примечательную. Да, не скрою, она была красива, но мало ли таких?! Может быть именно поэтому я с такими не свойственными мне любопытством и наблюдательностью отмечал, что у нее уже есть легкая сеточка морщин, спрятанная в уголках глаз и у губ, а когда она улыбалась, то во взгляде искрилось что-то трогательное и щемяще-детское. Нет, не ребяческое, не навязчивое, как засахаренный сироп, а именно детское – невинное и чистое, как слеза. Разумеется, тогда у меня не было таких сентиментальных мыслей; они посетили меня вместе с сединой и умением рефлексировать. А тогда я просто смотрел на нее, смотрел на то, каким черным казалось ее лицо на моей веранде, куда я отказывался проводить свет. Мы оба молчали, смотря друг на друга.
  Вдруг полоска искусственного света вонзилась в дощатый пол, и из дома вышли, раскатисто смеясь, моя жена и ее муж.
-Ох, Элли, дорогая, нам пора, - сказал мистер Тарлтон и, уже обращаясь к моей жене, добавил, - благодарю за чудесный вечер, я давно так не смеялся, если честно.
Естественно, жена расплылась в приторной улыбке, было видно, как ей приятно, что ее поощрили.
-Еще раз просим прощения за то, что не удалось поужинать у нас. Близнецы знаете ли…одни только хлопоты… - рассмеялся вновь этот атлет, а Элли, приметив непонимание, скользнувшее по моему лицу, поспешила пояснить:
-У нас два мальчика-близнеца. Они сегодня немного напроказничали, вот нам и не удалось принять вас.
  Мне оставалось только кивнуть, что я, в принципе, и сделал. Попрощавшись, мы вернулись к себе, а они перейдя дорогу, исчезли в темноте дома напротив. «Так вот кому Дэвинсон продал дом», - мелькнуло у меня в голове, - «Значит - соседи». 
-Этот мистер Тарлтон такой милый мужчина, еще и очень образованный. Ты заметил, дорогой?
  Я лишь на мгновение оторвался от чтения газеты. Стоило мне только взглянуть на ужасно довольную физиономию этой женщины, что наносила сейчас очередную омолаживающую маску на свое лицо, то все желание разговаривать с ней сразу улетучивалось.
-А какой он обходительный. Ты заметил, дорогой? Сразу видно – интеллигент, да еще и первоклассный специалист. А как любит детей…
Почему-то эти нескончаемые дифирамбы меня злили, а этот пустой и напыщенный, на мой взгляд, мужчина лишь вызывал крайне неприязненное ощущение.
-Ты знаешь, он на целых три месяца уезжает в Америку. Что-то вроде повышения квалификации…Я, сказать по правде, половины не поняла из того, что он говорил. Очень умный мужчина. И такой воспитанный…не то что его жена. – тут ее голос изменился, - мало того, что занимается какой-то ерундой, так еще и мужа совсем не ценит. Мне она совершенно не понравилась.
Я молчал. Во-первых, потому что мне было нечего сказать, во-вторых, мне не хотелось обсуждать ни его, ни ее. А осуждать уж тем более.
-Ладно. Я спать. Скоро ты там свою газету-то дочитаешь? – и она ушла, опять задав вопрос, даже не удосужившись дождаться ответа.
Услышав, как щелкнул выключатель ночника, я свернул газету, убрал на место очки и, приняв прохладный душ, заварил себе чай. (Я очень люблю всего два напитка: зеленый чай и крепкий черный кофе.) Наслаждаясь ароматом, исходящим от жидкости, я довольно улыбался, чуть прикрыв глаза. Вы думаете, меня так вдохновил чай? Конечно, нет. Сам себе еще в этом не признаваясь, я думал об Элли. Все-таки было в этой женщине что-то цепляющее, иначе откуда у меня в голове появились бы фантазии вполне определенного тона.
  Захотелось покурить. Выйдя на веранду, я удобно устроился в кресле и смотрел на мягкие, приглушенный огни дома напротив. Через несколько минут они, один за другим, погасли, и улица погрузилась во тьму. Я еще недолго сидел и курил. Белые клубы дыма окружали меня и одурманивали. Почему-то я чувствовал себя захмелевшим и от этого – счастливым.
  Следующим утром, когда я еще спал, жена неожиданно рано собралась за покупками. Шум и суматоха, которые были вечными ее спутниками, бесцеремонно разбудили меня.
-Милый, я еду по магазинам. – Тараторила она, крася губы ярко-красной помадой, - будут какие-нибудь особые пожелания?
-Нет, - буркнул я и опять закутался в одеяло, все еще не теряя надежды на продолжение мирного сна. Она же, в свою очередь, промаршировала к кровати, зачем-то поцеловала меня в висок, кстати сказать, оставив на мне свою помаду, и побежала из комнаты.
  Поднялся я поздно. Неторопливо пообедал, прочитал свежую газету, немного поработал с документами. Вышел на веранду, надел очки, принялся за книгу. Из дома напротив раздавалась музыка. Бетховен: симфония №5, потом «Героическая», посвященная, кстати, Наполеону, затем «Буря» и еще что-то и еще. Я уже отложил книгу и только сидел, слушал.
  Моя мать преподавала в музыкальной школе, вела класс фортепиано. Она так чудно играла. Помню, ее любимым композитором был Чайковский. Она до дыр истерла пластинку с первым концертом для фортепиано с оркестром. Но мой отец не любил классику. Не любил он и Битлз, Куин, Синатру и Элвиса. Кажется, ему вообще не нравилась музыка. Но вечерами, когда он уходил на дежурства, мама включала самые разные пластинки с ее любимыми произведениями, и мы даже засыпали под них.
Вот и сейчас, когда из соседнего дома текли знакомые с детства звуки, я, с закрытыми глазами, представлял себе что-то непонятное, образное, ассоциативное только с мелодией. Знаете, это похоже на своеобразный фейерверк: разноцветный, мигающий, взрывающийся, взлетающий под самое небо, а потом медленно опускающийся на землю. Так я просидел почти час, пока эту гармонию, непривычную для меня, разрушили грохочущие звуки подъезжающего автомобиля.
-Дорогой! – заорала жена, выбегая из автомобиля, - ты даже не представляешь себе, сколько всего я купила, да еще и так дешево…
  Её голос раньше казался мне обычным, ничем не отличающимся, с самым типичным тембром и звучанием, но сейчас он слышался мне режущим и неприятным. Рассеяно кивнув, я удалился в дом.
  С того самого дня я каждое утро слушал Брамса, Вагнера, Шумана, разумеется, Бетховена и Моцарта. В выходные раздавался еще и Бах.
В то воскресенье я с удовольствием курил, сидя на веранде. Отпуск мне продлевали, дети уезжали в какой-то лагерь, а жена навязчиво пыталась затащить меня на какой-то помпезный курорт. Всю субботу я отпирался, объясняя ей это тем, что мне необходимо подготовить все бумаги, позаниматься с будущими докторами исторических наук, а ныне – аспирантами, готовящими кандидатские диссертации. Себе же я откровенно признавался в том, что мне просто хотелось провести свое свободное время в одиночестве.
  Так вот, видимо, мои увещевания подействовали и жена, в приподнятом настроении, разговаривала с подругой по телефону, уговаривая уже ее на эту поездку. Судя по всему, ей это с успехом удалось, ведь уже через пять минут она, веселясь и довольно напевая какую-то вульгарную песенку, собиралась по магазинам.
-Милый, я поеду, прикуплю себе парочку летних вещей, а то мне и надеть совсем нечего.
Я улыбнулся.
-Когда улетаешь? – спросил я, наливая кофе в маленькую чашку.
-Уже завтра, представляешь! Я целый месяц буду лежать на пляже и ничего не делать…
Мне оставалось лишь что-то несвязанно пробубнить и довольно улыбнуться.
  Когда она поспешно уехала, я тоже решил развеяться и прогуляться до парка. Взял газету, трубку и, заперев дом, отправился на променаж. Вообще я уже несколько дней чувствовал себя на подъеме: необыкновенно довольным и даже счастливым. В парке, как и в любой выходной день, было полным-полно детей. Все бегали, пускали воздушных змеев, ели килограммы мороженого, катались в лодках по небольшому пруду. Провел я там не больше двух часов.
  На следующий день, проводив жену, необыкновенное чувство свободы наполнило меня, как сосуд наполняет жидкость.
  После обеда встретился с несколькими аспирантами, потом выпил чай с другом, и уже в сумерках возвращался домой. Я, честно признаться, не люблю автобусов, автомобилей, поездов. Конечно, я понимаю, что все это удобно, мобильно, но я ни на что не променяю пешие прогулки.
  Уже подходя к дому, я увидел, как Элли лежала на газоне и, раскинув руки, смотрела на небо. Я не собирался за ней подглядывать и уж тем более – тревожить ее, но неожиданно она сама повернула ко мне голову. На лице ее сияла приятная улыбка, от которой я поначалу даже несколько смутился.
-Хороший вечер, правда? – она приподнялась и неторопливо встала на ноги. Я увидел, что на ней были темно-синие штаны-дудочки и белая рубашка, которая была ей велика размера так на два. Пшеничные волосы казались сейчас темно-русыми, свободно спускаясь на плечи, до самой поясницы.
-Хотите выпить? – спросила она и добавила, - у меня есть виски…
В первую секунду мне хотелось ей отказать, но потом желание побывать в приятной компании, в конечном итоге, пересилило.
-Дети уехали к бабушке в Ирландию, - говорила она, когда мы поднимались к ней на веранду, - а муж в командировке.
Только сейчас я заметил, что на ней не было обуви – она ходила босиком.
Пройдя в столовую, она неторопливо зажгла два светильника, от которых начал исходить приятный приглушенный свет.
-Еще у меня есть свежие фрукты и овощи, несколько холодных тостев и три пирожных, - она открывала шкафчики и выкладывала все на стол.
Я сел. Она подбежала к старому проигрывателю и поставила раритетную пластинку. Звук был немого потрескивающим и чуть шипящим. Это оказался Шопен и его «Избранное».
  Она спокойно поставила полупустую бутылку виски на стол, вместе со стаканами и включила электрический чайник. Из морозилки Элли достала лед, выдавила кубики из формочки и положила их в прозрачную вазу.
-Знаете, если к виски добавить льда, то практически не почувствуешь вкус алкоголя, - сказал я, глядя на то, как она раскладывает фрукты на тарелке. Этому моему замечанию она только улыбнулась и не спеша ответила:
-Значит, мы будем пить что-то безвкусное.
Я разлил виски, положил себе в тарелку холодный тост, несколько овощей и фруктов, а она, взяв в руки свой бокал, кинула туда четыре кубика льда и приложила стакан к щеке.
-Вы слышите? – сипловатым голосом спросила она.
-Да, Шопен.
-Музыка сфер. – Все еще как в трансе говорила она, - это мог сочинить только Бог. Слышите, как это совершенно.…Какое изящество формы, сколько легкости  и гибкости. Знаете, когда я слушаю Моцарта, особенно его «Реквием», мое лицо покрывается испариной, а руки начинают трястись. Такое состояние, знаете, вот если в этот момент сказать мне, чтобы я выпрыгнула из окна – я пойду и выпрыгну.
Естественно я ей не поверил. Но сейчас, когда комнату обволакивали тончайшие звуки Прелюдии Шопена, паутиной оплетающие нас, я видел эти лихорадочно блестящие глаза, взволнованные и такие живые:
-А как Вас зовут? – неожиданно спросила она.
-Меня? – удивление резко упало мне на плечи, - Эйтс.
-Нет, это же фамилия. А как Ваше имя? – пригубив виски, она все с тем же интересом смотрела на меня. 
-Юэн, - сипловато выговорил я.
Имя. Вот чего мне так не хватало. Имя!
-А мне нравиться, - она довольная откусила кусочек от сочной груши, - Юэн, а можно я буду обращаться к Вам на «ты»?
-Пожалуйста.
-Сколько тебе лет, Юэн? – с аппетитом хрустя тостом, она не отводила от меня взгляда.
-Сорок три, кажется, - последнее я выговорил тише. Не то, чтобы я был неуверен в собственно возрасте, но почему-то признаваться в этом вслух мне не хотелось.
-Чем занимаешься? – продолжила она, - не хочу показаться назойливой – просто интересно.
-Я – историк.
-На чем специализируешься?
-История Древних государств: Египет, Греция, Рим…Особенно люблю Вавилон.
Она смотрела на меня так, словно ждала продолжения, я же не знал, что еще сказать.
-Расскажи что-нибудь…
  В голову ничего не приходило, а то, о чем вспоминалось, казалось банальным и всем известным. Я пытался было хоть что-то рассказать из Геродота, но никак не мог подобрать слов.  Она смотрела на меня с интересом и все время улыбалась.
-Ты счастлив? – неожиданно спросила она, располагаясь на стуле поудобнее.
-Счастлив? – опешив, я и не знал, что сказать.
-Просто я наблюдала за тобой последние несколько дней: ты выглядел очень даже счастливым, - изворотливо она подняла ноги на стул, трогательно прижав колени к груди. – Я даже немного позавидовала…
-Правда? – как-то глупо переспросил я.
Она покачала головой, видимо, в знак согласия.
  Почувствовав, что разговор зашел в тупик, я ощутил нехарактерное для себя желание продолжить беседу, но не придумав ничего лучше, я задал этот такой тупой вопрос:
-А ты, Элли, счастлива?
Она, почему-то, поникла, улыбка сошла с лица.
Пластинка замолчала; теперь мы сидели друг напротив друга в абсолютной тишине, колеблемой только навязчивым шипением.
-Во всяком случае, я стараюсь поддерживать в себе мысль, что все хорошо и у меня нет поводов для грусти….- тут она глубоко вздохнула, - Но у меня нет ничего своего.
-А дом? - брякнул, не подумав, я.
-Его купил муж, когда продал квартиру своих родителей в Торонто.
-Дети.
-Знаешь. – Тут она опять улыбнулась, только печально. – знаю, это странно все прозвучит: Я еще в юношестве прочитала книгу Януша Корчака о воспитании детей и запомнила самое, на мой взгляд, главное – любой ребенок, которого ты выносила и родила, не является безраздельно твоим. Он – плод твоих родителей, их бабушек и дедушек. Он в одинаковой степени принадлежит всем поколениям. И себе самому. Я люблю своих мальчиков, готова все для них сделать, что только от меня не требуется, но я понимаю, что это два индивида, а от меня же они зависят только материально, еще и до определенного срока морально, но все это временно.
После такой речи мне было нечего сказать, кстати, уже в который раз за этот вечер.
-Даже мое прошлое не принадлежит только и исключительно мне, ведь в нем есть и другие люди, делящие его со мной. Так же как и воспоминания.
Она вновь ненадолго утихла, а потом скромно добавила:
-Слишком сентиментально, да? – Я нерешительно кивнул, - Ну и что. Женщина должна быть хоть иногда сентиментальной.
  Меня начинало забавлять ее отношение к жизни, и эта ее способность к резкому переходу, ароморфозу, если желаете.
  Мы еще разговаривали несколько часов; единственной темой, которую мы обоюдно избегали, была семья. Ни я, ни она не хотели сейчас думать об этом.
Когда я от нее уходил, на столе остались только крошки от тостов и печенья, пустая бутылка виски и перегоревшая лампочка.
  Я осознанно повторюсь, сказав, что с самой нашей первой встречи считал ее необыкновенной. И она действительно была такой. Для меня. Заурядной и неинтересной видел ее муж, полностью поглощенный только собой и своим эго. Возможно, это уже брали свое привычка и рутина (мое нелюбимое слово), эта тупая повседневность, убивающая все самое лучшее.
  Мы стали любовниками довольно быстро, на мой вкус, хотя она утверждала, что вполне достаточно и нескольких дней, чтобы понять твой это человек или нет. В противном случае и тысячелетий не хватит, чтобы хотя бы немного разобраться в человеке.
  В те дни я узнал, что она была два раза замужем, не считая последнего. Первый раз – в девятнадцать лет, когда юношеские фантазии о любви затмевают все вокруг; второй раз – в двадцать два, когда все еще продолжаешь ждать чего-то особенного. Насколько я понял, ее второй муж был ей очень дорог ровно до тех пор, пока не посмел ударить ее. В тот же самый день, когда это произошло, она, не медля, собрала вещи и ушла, ни на секунду не задумываясь. И вот, в двадцать пять она наконец обрела свой земной идеал. Поначалу ее очень даже забавлял этот амбициозный мужчина, назвавшийся ее мужем и отцом ее детей, но потом, когда его «я» стало очень грубо вытеснять ее, она подумала было о разводе, но близнецы остановили ее.
Когда она мне все это рассказывала, мы лежали на заправленной кровати и смотрели в потолок. Моя рука не крепко сжимала ее пальцы - мне совсем недавно вновь открылась радость тактильного общения; было приятно прикасаться к ней, ощущать ее кожу, мягкость, бархатистость и тепло.
  Так доверчиво смотрела она не меня, так открыто, как уже давно на меня никто не смотрел.
-Эй…- она провела пальцами по моей щеке, - Юэн, - проговаривая мое имя, она сместила руку и коснулась ладонью моих губ и подбородка, - Останься сегодня со мной.
-Я и не собирался уходить.
-Нет, я имела в виду, чтобы ты остался со мной на ночь.
  Для меня это было неожиданное предложение, ведь две недели, что мы проводили вместе, она ни разу не предложила мне чего-то подобного. Обычно, мы вместе обедали, потом я встречался с аспирантами, а она бегала в галерею, вечером мы вместе ужинали, занимались любовью, и я уходил к себе.
-Мне хочется заснуть вместе с тобой, - продолжила она, - хочу, чтобы от простыней пахло тобой, чтобы в спальне витал аромат твоего парфюма. Знаешь, - тут она резко присела, беря меня за руку, - каждый раз, когда я тебя целую в щеку или шею, на моих губах остается этот терпкий, чуть горчащий привкус твоего одеколона...
Я остался на целую ночь с ней. И потом. И через три дня. Мы вместе гуляли, бродили по парку, даже запустили один раз воздушного змея (смешно было). И постоянно разговаривали. Ей нравилось меня слушать и рассказывать что-то. С таким горящим восхищением смотрели на меня ее глаза!
  Сейчас я отчетливо понимаю, что это именно благодаря ей я вспомнил, что я – человек; сумел остановиться, взять некий тайм-аут и ощутить красоту и наполненность всего, что меня окружает.
  Она была прекрасной, сидя среди цветов в своем саду, когда ее волосы были распущены и кроме моей старой куртки на ней ничего не было. Меня тогда даже не беспокоило мнение соседей, видевших нас вместе. «Общественное мнение – самая продажная из проституток», - не зря ведь так выразился Бальзак. И тогда мне было все равно.
  Нам было все равно.
  Единственное, чего боялся я, так это возвращения жены. И ее мужа. Но мы об этом не говорили. Какое-то своеобразное негласное табу было нами наложено на эту тему.
Я хорошо помню наш последний (как пафосно звучит!) совместный вечер; завтра утром должна была вернуться жена, а еще через несколько дней и дети.
Элли заказала блюда из ресторана, долго сервировала стол, бегала из кухни в столовую и обратно. Я сидел в кресле и наблюдал за ней; мне было больно видеть ее такой.
-Элли, - позвал я ее тихо, - Элли…
  Пробегая мимо меня с очередной тарелкой, она замедлила шаг и, поставив блюдо на рядом располагавшийся столик, подошла ко мне, села на пол у кресла, все еще продолжая смотреть мне в лицо.
-Элли, - улыбаясь, я перебирал пальцами ее волосы, - Элли…Элли…
Неожиданно глаза ее увлажнились и она заплакала. Когда я попытался ее успокоить, посадить к себе, она резко отдернулась и упрямо продолжила сидеть на полу. Она плакала молча, а я ничего не мог сделать; только сполз с кресла и сел рядом с ней. Элли обхватила мои согнутые колени и уткнулась в них головой.
-Почему, Юэн? – я приобнял ее, - Почему у всего есть конец? – Теперь она уже не плакала: лицо ее горело – сухое и красное, - Почему мы должны следовать этой глупой цепочке: рассвет-зенит-закат?! Я не хочу! Не хочу уходить во мглу, когда тебя уже не будет рядом!
  Она, в который раз, завела меня в тупик. Несколько секунд я, молча, смотрел на нее, а потом, немного нерешительно, сказал:
-Тогда мы уедем. Вместе.
Она хотела было что-то сказать, но я опередил ее:
-Да, да, мы уедем. Я разведусь с женой, ты уйдешь от мужа…и мы будем жить вместе. Ты и я. Вдвоем.
-Ты сейчас серьезно?
-Да, абсолютно. Хочешь, я прямо сейчас пойду собирать вещи?
-Нет, подожди, - она взяла меня за руку, - мы не должны так,… как воры, убегать ночью. Нужно быть благодарными, ведь эти люди разделили с нами свое время и наше одиночество. Давай лучше поступим так: завтра приедет твоя жена…хотя нет, не так: через месяц возвращается мой муж, он приезжает в отпуск, я с ним поговорю, объясню; а ты поговоришь с женой. Они поймут. Должны понять…
-Хорошо. Тогда так.
  Я обнял ее, она меня. Так мы и просидели весь остаток вечера, так и уснули до самого утра.
  В полдень я встретил жену и был обречен выслушивать ее болтовню. Потом вновь ужинал в одиночестве. И пытался заснуть тоже. Даже, несмотря на то, что в кровати рядом лежала жена - она просто отвернулась к стене и заснула, не погасив ночника. В ту ночь я не спал.
  Месяц тянулся бесконечно долго. Мне казалось, что он, как черная дыра, засасывает нас, замедляя время и наши ощущения.
  Вскоре к Элли вернулись сыновья из Ирландии. Я видел, как они втроем ходили в кафе, в парк, в кино. Она отдавала себя им полностью, так, как не отдавалась даже мне. Теперь все ее время, как и прежде, принадлежало только им двоим.
Мои дети тоже вернулись. Видимо, впечатлений от лагеря было у них более чем достаточно, поэтому они щедро делились ими со мной. Мне это было очень приятно, в новинку все-таки.
  Так прошло еще несколько дней. Вернулся в рабочее русло, где мне все опостылело с самого первого дня. Безумное раздражение из-за всего, начиная с бурлящего чайника, заканчивая опозданием какого-нибудь загулявшего аспиранта на консультацию. Мне пришлось испробовать пустоту на вкус. Раньше я не верил тем, кто утверждал, что существует что-то такое, чему невозможно дать толкование, просто невозможно описать, - ведь все слова лживы, по сути. И тот, кто пытается передать на бумаге свои чувства – лжец. Ничто материальное не способно отобразить нематериальное.
  Окружающим, в принципе, безразлично, что происходит в жизни других людей. Задавая этот сакраментальный вопрос: «Как дела?», они надеются услышать дежурные: «Все хорошо», «Все в порядке», «Нормально» или «Не плохо». Остальное их не интересует. Остальное их не касается. Если в вашей жизни действительно все отлично, если вы счастливы – они начинают завидовать, а поэтому – отмечать недостатки и червоточины; если же наоборот – вас сковали беды – люди остаются равнодушными. Потому что у них есть свои проблемы, - вот они важные; а ваши проблемы – это ваши проблемы и никто, кроме вас не будет, да и не собирается их решать. Мушки в соке захлебывались от собственной жадности. Противно.
Наконец, поздним вечером, когда моя жена ушла с приятельницей на прогулку, мне первый раз за все прошедшее время позвонила Элли.
-Ты еще не передумал? – послышался в трубке сбивчивый шепот.
-Нет. А ты?
-Нет.
-Тогда – завтра?
-Завтра. Где и когда?
-В 5:30 у вокзала. Я куплю сейчас билеты.
-До завтра. – И она положила трубку.
Когда жена вернулась, я хотел было с ней поговорить, но она не стала меня даже слушать.
-Милый, я очень устала, давай обсудим все завтра…
-Но…
-Завтра. Все завтра.
  Я не сомкнул глаз всю ночь. Ровно в пять утра собрал необходимые вещи и вышел из дома, ненадолго задержался, глядя на окна, выходящие из спален детей. Я все объясню им. Потом. Обязательно объясню.
  Как это у меня получилось, я не знаю, но на вокзале я был уже в 5:15. Видимо, сам того не заметив, я бежал и, убегая от своего дома, я убегал от своего прошлого, которого уже боялся.
  В здание вокзала я не пошёл – решил остаться на небольшой площади перед ним и дождаться Элли там. Сел на чемодан, смотрел на слепящее летнее солнце. Должно быть было жарко, все-таки июнь, а я кутался в зимний свитер. Понемногу я все же успокоился, и, заметив ее, медленно приближающуюся ко мне, облегчение обступило меня, но тут же скрылось под натиском недоумения – Элли шла без чемоданов.
-Что случилось? – только и смог выдавить из себя я, - где вещи?
-Я не поеду.
 Только сейчас, когда она подошла ближе, я увидел большие черные круги у нее под глазами. Готов поклясться, за то время, что мы не виделись, она постарела лет на десять: ее морщины стали слишком явны, мелкие недостатки бросались в глаза.
-Почему? – я сглотнул, - Ты передумала?
Она приподняла руку, и я рассеяно замолчал.
-Я долго думала, Юэн. Мы можем уйти от тех, кого когда-то выбрали в спутники, но все ещё не имеем права оставлять тех, кому подарили жизнь. Подожди, ты дослушай меня, - заметив мою робкую попытку возразить, она ещё быстрее с жаром заговорила, - дети никогда не смогут нас понять, чтобы ты сейчас мне не говорил, как бы не возражал. Ведь в них лишь половина принадлежит тебя, твоим родителям, твоей семье, а другая часть, равнозначная твоей – этой женщине, твоей жене. Поверь, если бы в детстве, твой отец оставил тебя и твою мать, ты бы этого никогда не простил ему.
Я молчал.
-Видишь, я права. Как бы там ни было, но дети всегда любят родителей одинаково и не могут разорваться между ними. Они – целое, составленное благодаря вам. Ты продолжишь жить в них. Ты бы не смог простить сам себя за этот поступок. Проступок.
Она вновь опустилась передо мной на колени. Мое лицо исказил ужас:
-О, Элли, зачем? – я обессилено провел рукой по ее волосам.
-Ах, это, - рассеяно улыбнувшись, она посмотрела мне в глаза, - я решила что-то поменять. И начала с головы. В женщине должно быть место сентиментальности...
От ее некогда прекрасных длинных волос осталось лишь каре.
-Элли. Элли. Элли.
У меня не было сил спорить или возражать.
-Иди домой, Юэн. Там тебя ждут те, кто в тебе нуждается. Вот представь: свадьба твоей дочери или сына. А тебя там нет. Не ты поправляешь ей фату, не ты повязываешь ему галстук. Не ты говоришь: «Не волнуйся, у тебя все будет хорошо».
  Я отвернулся.
  Она встала и отошла на несколько шагов.
-Все хорошо, Юэн. Теперь все хорошо.
  Я посмотрел на нее и не смог улыбнуться. Она развернулась и ушла. Больше я ее не видел. Теперь я остался один посреди огромной площади, где еще никого не было. Я встал, взял в руки чемодан, но двинуться ни в одну сторону не смог. Так и стоял, точно не помню, сколько, но долго. Площадь постепенно заполнялась людьми. Они все проходили мимо: быстро, медленно, усталые или отдохнувшие, но все, без единого исключения равнодушные - проходили мимо, даже не заметив меня. В этой безмерной колеблющейся массе я потерялся. Придя в себя, понял, что стою уже у самого края площади.
  Когда я, нога за ногу, вернулся домой, все еще спали. Я тихо разобрал вещи, поставил на место чемодан, надел домашний халат и сел на кухне пить кофе. Черт возьми, будто и не было этих недель, когда кроме нее ничто меня не волновало, и я более ничего не желал, кроме как ее присутствия! Тут вдруг в голове возник образ жены, этой рассредоточенной женщины, которая уже давно разучилась жить самостоятельно и принимать хоть сколько-нибудь важные решения, никак не связанные с отпуском или кастрюлями. И как она смогла бы жить одна? Наверное, никак.
  А ведь когда-то и мы с ней были счастливы…
-Отец, - ко мне тихо подкрался сын, - ты чего не спишь?
Одетый в пижаму, с взъерошенными волосами, заспанным лицом и не проснувшимся взглядом, он стоял босой на кафельном полу и переминался с ноги на ногу, с интересом глядя на меня.
-Я еще не ложился, - и предательские слезы брызнули из моих сухих глаз. Я прижал к себе своего ребенка и вот так, плача, боялся только одного, что в какой-то момент, и он оттолкнет меня. Я обнял его за плечи, посмотрел в глаза и спросил:
-Ты счастлив, сын?
-Да-а, - запинаясь, ответил он. Я заметил знакомое смущение, блеснувшее в его глазах.
  Надеюсь, он когда-нибудь сможет простить меня за то, что однажды я позволил себе быть счастливым.
 
28.04.14 г.