город

Темнота сгущалась. И непонятно — время решило сыграть такую шутку, погода или тот неизвестный, что шёл по этой темноте, почти не касаясь земли, легко проходя сквозь отчаяние или, наоборот, отсутствие каких-либо эмоций внутри этого серого, безликого города, в котором, казалось, каждый его житель подходит на роль "во мне ничего нет, кроме гороскопов по утрам и русской эстрады по праздникам, водки на ночь и замызганных стен моей маленькой кухни, её разбитого кафеля. а в карманах у меня только список покупок и таблетки от головы", на роль самых обычных людей в мире, в общем. Но это на первый взгляд. А второго, к сожалению, не дано — человек идёт слишком быстро и следим мы за ним, на других, к сожалению, по нескольку раз смотреть не успевается.
А человек идёт — идёт, разрывая пространство города, его реальность, сотканную из одиночества, или, может, наоборот, его недостатка и слишком обильной, разрушающей страсти, расцветающей на плечах фиолетово-синим космосом жадных поцелуев, — и несколько секунд за человеком виднеется солнце, море, чайки и пески, а потом реальность срастается обратно, регенерация у неё что надо.
И человек идёт — напевает песню из какого-то старого советского мультфима, такого, какие обычно любят все эти люди, пронизанные тоской, живущие от зарплаты до зарплаты, ищущие обыкновенное в чудесном — и за ним цветы на секунду раскрывают свои бутоны, успевшие закрыться на ночь, но вдыхают воздух этого города и закрываются обратно.
Но человек идёт, идёт и идёт — и за ним загораются фонари, порченные временем, еле-еле справляющиеся со своей работой, очень слабо рассеивающие тьму — и не гаснут. Ну, это потому, что человек здесь ни при чём. Ночь на дворе, вот они и загораются.
Но человек идёт, подходит к дому, достаёт ключи из кармана, входит в подъезд, и за ним в него забегают кошки, рыже-серые, потускневшие, раскрашенные излюбленным цветом этого города, но с огоньком в глазах — с тем, который меркнет, когда человек уходит.
И человек вставляет дверь в замочную скважину, поворачивает его, входит, снимает ботинки, снимает пальто, шарф, шляпу. Проходит на кухню и на кухне загорается свет — тысячи сверчков приветственно светят своему хозяину.
И человек заваривает чай, дешёвый, из пакетиков.
И устало улыбается отражению, почти лучезарно, но до лучезарности не хватает всего полпроцента счастья — и отражение устало улыбается ему в ответ, его многоэтажками, бордюрами, фонарями и окнами и пытается спросить — "ну как, получилось? увидели?", но человек уже пьёт, и не чай, а его подобие, с тремя ложками подобия сахара, с тремя ложками подобия счастья в алкоголиках, матерях-одиночках, хорошистках с порванными колготками, отцах, потонувших в работе, в людях этого города, в тех, кто не увидел, что небо сегодня было голубое, а ветер тёплый, в тех, кто поверил прогнозу погоды и ёжился от холода, и проклинал серость этого неба, в тех, кто не увидел. И отражение блекнет, а человек пьёт подобие надежды, блекнущей, как он сам.