а рыжей она становилась

А рыжей она становилась на день по счёту третий от дня первого, дня, когда океанами всего мира смываются с неё наши взгляды.
Не на пятый, не на седьмой день разгоралась огнём, блестела золотом и звенела, ржавела закатами и скрипела, рыдала осенними дождями и надрывалась медью, а на третий, своей цифрой не совпадавшей ни с чем важным, кроме её среднего бала и святой троицей, в которую верить она не верила и не хотела даже попробовать.
На первый день она сохла и высушивалась, вычёсывала из волос водоросли и акул, выдувала тьму ночи и серость российских перебитых дорог, плодородные почвы нашего юга, вытаскивала цветущие швабры, забытые у неё на голове этими остроухими лесными уборщиками из тех, что любят попросить деревце-другое, сплетённое с её перечно-выжигающих взглядов, с которого только ведьмовской огонь и собирай, самое оно для этих исконно русских берёзок с повязанными на них лентами желаний (сбываются на следующее же полнолуние), делала пробор, чтобы стрелы скользили по нему и не попадали больше ни в лоб навязчивыми идеями, ни в сердце ненужными влюблённостями.
На второй день набиралась солнца и специй, акцентов и смолы, втирала в волосы и полировала звонким смехом, поливала апельсиновым соком, вплетала в косички птичьи голоса и смешные фразы, запускала внутри себя фейерверки и удивляла всех своим серпантиново-блестящим взглядом.
А на третий становилась рыжей. Взрывалась всем, чем можно и нельзя, писала такие пробивные сочинения по русскому языку, что тетрадь откроешь – ветром унесёт, огрызалась и грызла, все на её третий день уходили от неё дробными, молола их в муку своими дикими взглядами. Смеялась так, что вулканы извергались, рыдала цунами, рушащими страны, просыпалась золотой и лихорадкой селилась в людей, уставала и ржавела, вечером тлела и мыла голову.

И наступал день первый.