Фигура

               
               

       В электричке ехал заросший человек с затасканной черной брезентовой сумкой. Наливал из грелки в алюминиевую кружку самогонку, закусывал краюхой хлеба, луком да килькой и громко разговаривал сам с собой.
      – Вот где счас горбуша, кита, омуль байкальский? Во сейчас рыба, какая! – потряхивал он хвостом кильки. – Куда все делось? да и все втридорога, ну куда к черту! Зайдешь в пельменную, возьмешь порцию пельменей – семьдесят копеек. «Московские» пельмени! Да они, что растут там, что ли? Весь Союз на Москву работает. А вот в деревне, в столовой, на тридцать копеек наешься, да еще и останется, мать ее нихай. Все небо ракетами издырявили. Энкологию нахратили, всю природу верхтормашкой поставили. Да какая тут рыба заведется? Она че, дура? Все этим, ну как его, ихним атомом попортили. А все это пупки, в три господа мать переворошили. Знаю я этих коммунистов, они хитрые. Вот возьми во время войны: по разнарядке вот с этой, допустим, деревни сорок человек нужно взять – взяли, а господа эти – в стороне. Мой дед попал в это число и сгинул, а эти прохиндеи пригрелись, сладко едят, с бабами спят вдоволь на выбор, с какой хошь, да и посмеиваются, а мужики-то головы свои клали. Ты вот скажи, где же она справедливость? Да, случись счас война! Да я что, за Родину пойду? Да я, плевал!!! Нет у меня Родины. Родина чихала на меня. Да я лучше этих гадов десяток вот этими руками задавлю, а там бери мою жизнь, не жалко. Вот нашему дорогому Леониду Ильичу Брежневу дали орден Победы. Да этими орденами после войны были награждены всего шесть маршалов Сталин, Жуков, Василевский и еще… кто же? У черт, забыл. Да, ну ладно. А Ленька Брежнев до чего додумался, нацепил себе этот орден, и никаких. В маршалы себя возвел. Хрущев и то до этого не допёр. Так генерал-лейтенантом на тот свет и отправился. А этот смотри, скоро себе генералиссимуса нацепит. Ть-фу, срамота какая!.
       – Ты, ботало! Заткнись! – не вытерпел кто-то из пассажиров.
       В вагоне возник шумок.
       – Откуда динозавр этот взялся? Настроение портит.
      А этот динозавр родился нормальным ребёнком, от нормальных родителей. Но…
      Отец, Ерохин порол своего сына за двойки. Порол, порол, устал. Остановился,    перевел дух и скумекал по-другому. Переправили сына на воспитание к бабке, подальше от позора и махнули на него рукой.
       Бабка от скуки попивала. К появлению внука отнеслась дружелюбно. Стали пить вместе, все ж веселей. На школу внук Гринька морщился, не по нраву она ему была. «Все какие-то там чумные, за пятерки из шкуры лезут. Поделили всю жизнь на оценки». С бабкой жизнь была неделимой, без оценок, целостная. Плавал Гришуня в этой целостной жизни до самого призыва в Армию.
      В Армии тащил службу Гришка ношей нелегкой. Знал он ее постольку, поскольку носил солдатскую форму. Но лучше освоил наряды и гауптвахту. Забавным времяпрепровождением были для него политзанятия. Командир взвода, лейтенант Смышляев вправлял  мозги несмышленышам.
      – Вы знаете, что коммунизм, это всеобщее счастье?! Денег не будет вообще. А наказанием будет отлучение от работы.
      С этим, правда, не соглашался Григорий.
      – А как ворам жить? Как им без работы-то быть, если денег не будет?
      – Ты, Ерохин, не туда смотришь. Читай моральный кодекс строителя коммунизма.
      С достоинством вышел из тупика лейтенант. «Звонкий лапоть! Тмутаракань!» – сокрушался лейтенант на Гришку.
      По своей натуре Гришка был прямой и шибко зашибся о службу, отбил себе к ней аппетит. От частых нарядов у него запершило в горле, потянуло глотнуть свежего воздуха. Отправился он за озоном в самоволку.
      Ерохин был бельмом в глазу сержанта, зудящей болячкой в отделении и чесались руки у командира прихлопнуть эту болячку, чтоб ладненько было, без изъяна. И вот представился случай – отсутствие Ерохина, сержант немедля доложил старшине. Старшина Жеребцов поднял роту по тревоги и повел третий взвод, в котором служил самовольщик в соседнюю деревню Чигири.
       – Взвод! Подтянись, аллюр в три креста. – Подгонял он сонных солдат.
      Войдя в деревню, подошли к одной из землянок. Носом чувствует старшина, что Ерохину быть здесь. Подошли к окну, в котором горит свет. Из окна, находившегося вровень с землей, доносился разговор. Кто-то из солдат постучал в окно.
       – Ерохин, а ну выходь, ядрена мать.
       Погас свет, голоса смолкли. Стали стучать в дверь.
           В землянке обитали три семьи, вдоль нее виднелись три выхода.
       – Ну ясно, это он там, кому, как не ему там быть, – гудела толпа, – ишь какой, тешится, а мы спать из-за него не должны. А ну вылазь, а то счас халупу разнесем! – кричали голоса. В дверь все сильнее и сильнее колотили. Изнутри послышался женский плач, потом стук. Все насторожились. Женщина причитала, стук раздавался все сильней и сильней. Что это значило, все недоумевали.
      Вдруг из соседней двери выбежал дед в кальсонах, в серых подшитых валенках.
      – Мишка, етит твою мать, здесь же красноармейцы! С молениями он бросился к солдатам.
       – Бойцы, бойцы, ну что же это делаться такое, а? Он же мне, сукин сын стену прорубил.
       И подбежав к окну, нагнувшись, забарабанил.
       – Ты што же это вытворяшь, што затеял-то, дурья башка? – и, кинувшись опять к солдатам.
       – Где, где же это, ваш командир-то будет, где?
      Стук прекратился, отворилась дверь, и солдаты увидели человека с бледным небритым лицом. В дрожащих руках был топор. На его лезвии мерцал холодный лунный свет.
       – Сунулся бы кто, башку бы отрубил, – прохрипел мужик.
       – Тьфу! – сплюнул старшина. – В три господа мать! Да ты что? Пьянь? Ты понимаш, мы солдата своего ищем. Ну, выдь ты, да скажи.
       – А че мне говорить. Вы ломитесь, а не я.
       – Да если бы ты сразу вышел, мы бы поняли и ушли. А то, сколько мы из-за тебя  здесь проканителили. Ой, горе луково! Сколько же вас, таких Мишек-шатунов по белу свету бродит!

       Зашел старшина к старику и чуть не поперхнулся, в нос ударило тяжелым смрадом. Земляной пол, в углу нары с горой грязного тряпья. Возле нар стол, сбит из грубых нестроганных досок. Рядом бочка с водой. Печка, мазанная глиной, стены не белены. Кишат тараканы, клопы да блохи. Стена возле печи и впрямь прорублена.
       – Во, видал что, удумал, шальная башка, выход прорубил ко мне. Втемяшил, что за ним опять пришли, – показал дед рукой на разрубленное место в стене. – Мишка энтот с местов заключения объявился и прямо к Маньке. Всю ночь воркуют да пьют. А я-то думал, вы ко мне пришли дрова колоть; - слукавил дед. – Но опять же думаю, поздновато. Мне как-то Гринька говорил: «Дед я приведу роту солдат, они тебе враз дрова наколют».
       – Это, Григорий Ерохин? – поинтересовался старшина.
       – А бох его знает. Наверно. Да, бегает он к Любке, – показал он рукой на соседку.
Старшина кинулся к двери Любки. Дверь открылась, и предстал перед старшиной Ерохин.
       – А голубчик, ты тут!
       – Тут, тут. Я тут к коммунизму Чигири готовлю. Политзанятия провожу. Просвещаю доярку Любку.
       – Я те счас напросвещаю! Ты уже напросвещался в дым, и нос в табаке. Счас, ты у нас, просветитель, загремишь на пять суток.
       Старшина снял с Ерохина ремень, проверил оттопыренные карманы шинели. В одном кармане была заломленная краюха хлеба, в другом, завернутый в бумагу кусок масла.
       – Давай, пошел вперед, аллюр в три креста, до части. – Скомандовал старшина Ерохину. 
       Старшина Жеребцов был охотник на смекалку и стал в мысль оформлять увиденное. «Так это что же получается? Если счас, стало быть, шестьдесят четвертый, то до коммунизма осталось шестнадцать годков, а в Чигирях и конь не валялся. Этой деревне до коммунизма тысячу лет волочиться, и неизвестно еще, доберутся ли. Что-то тут не то. Я же в своей роте знаю, сколько у  меня солдат, сколько нужно пар сапог и каких размеров, сколько нужно пар портянок, летних и зимних. Я же держу в башке, что к чему и что в моём хозяйстве творится. А тут, видать о деревне и ухом не ведут.  Какая-то запарка выходит. Угорели, закружились головы у вождей! А может, там вместо головы кочан торчит»! – раскидывал он мозгами, пока шли до казармы.
       Наутро Ерохина увезли на гауптвахту. Канителил службу Гришка до демобилизации. Стер не одну пару сапог. Стерли и его, армейская терка все перышки содрала. У Любки от Гришки родился ребенок. Любка простудила его. Умышленно сделала сквозняк, открыв в холодную зиму форточку и двери. Невинное, голенькое дитя заболело и умерло. Григорий по умершему печалился и сокрушался. Обрушивался на Любку, что не сберегла ребенка. Он догадывался, что смерть была уготована Любкиными руками. Эти руки не были готовы к материнству. Однажды Григорий заглянул к Любке, а у нее другой солдат проходит обкатку ее лаской. Сделалось Григорию дурно, помутнел сознанием. И обуглилось его сердце на женщин на всю жизнь.
      После службы Григорий вернулся домой, а бабки нет – умерла, домишко развалился. Стал он проживать в подвалах, на чердаках и в кочегарках. Все собаки его знают, даже пустолайки за своего признают. С родственниками он даже переговоры не заводит. Придёт к сестре, позвонит в дверь, та откроет и смотрит презренно. Григорий не заходит. Молча пляшет перед ней, кренделя выделывая, рожицы ей строит.  Напляшется и уйдёт. Сестра – учительница, муж её – начальник, дети воспитанные.
       Но как-то сестра с матерью нашли Григория в кочегарке.
       – Ты чего дурака валяешь? Нас позоришь. Чего нормально-то не живёшь, не работаешь, как все? Мы тебя посадим за тунеядство.
      И посадили. Но виновным себя на суде Гриша не считал. 
      – Вот вы судите меня, сытые, холёные, ухоженные. Вы не знаете вкуса куска хлеба с глотком простой воды. А, вот, возьмёт да не взойдёт ваше солнышко, заспится, собьётся с расписания. Вы же все, как тараканы, кверху пузами ляжете.
      – А ты не ляжешь? – задал вопрос судья.
      – Х-э-э, а я уже валяюсь, сородичи позаботились, отобрали у меня моё солнышко. – Он посмотрел в зал, где сидели мать с сестрой.
      – Ты вот всем вину развесил, а себя виновным не считаешь? – Спросил один из заседателей.
       – Считаю. Считаю, что я зря в этот мир попросился. Не достучаться мне до вас.
       – Ну, если бы всех просьбы учитывали, тогда бы не жизнь была, а игра в палочки-  выручалочки. – вмешался судья.
       – Э-э-э, а жизни-то и так нет, есть только толкотня. Живёт тот молодец, кто на руку удалец. Поэтому, что зря суетиться-то. Изжуете вы меня.
      Другой заседатель посоветовал: «Ну, надо же, как-то совершенствоваться».
      – О-о-о, совершенствоваться! На совершенство надо волю. А где волю взять? Она-то не рождается, воля закаляется, а у меня вся закалка идёт на согревания тела. 
     После освобождения из мест заключения Ерохин стал занимать себя ездой в электричке, где мы его и встретили в начале рассказа, и игрой в шахматы.
      У знакомого соперника по шахматам Петрова умерла жена. И тот попросил  Ерохина съездить с ним к шурину  за гробом. Он хороший столяр и смастерил себе заранее гроб, который сушился у него на чердаке. Сели в машину и поехали.  Приехали, погрузили гроб в кузов и, долго не разговаривая, поехали обратно. Шурин занял Гришино место в кабине, а Грише пришлось ехать в кузове. Возвращались уже ночью. В дороге их застала гроза, и Григорий спрятался от дождя в гробу, накрывшись крышкой. «Хороший домик»! Понравился Грише гроб, и Грише сделалось легко и ясно. Сосновый гроб разморил смолянистым духом Григория, и он заснул. Снится ему нормальная человеческая жизнь: живёт он в хорошей семье, сидят они все вместе за столом и кушают. Отец его не материт, а уважает, называет его Григорием. Не бьёт его. Купил ему для школы новый портфель, и они вместе читают сказки, играют, радуются, смеются. Ходят с отцом в баню, и отец ему мыльной мочалкой растирает распаренное тело.
      Спит Гриша в гробу. А в кузов сели попутчики. На ухабистой дороге затрясло, гроб стало подкидывать. Гриша проснулся, поднял крышку, чтобы посмотреть, что происходит. Но как только заросшая голова осветилась луной, попутчиков из кузова как ветром сдуло. И Гриша из сна явился в реальность.
      Приехали, шофёр спрашивает:
      – Ероха, а где попутчики?
      – А, кто их знает. Не понравилось им, пешком пошли.
      – Знамо дело, где им с тобой понравится. Увидишь тебя, так от страха на луну запрыгнешь. Такое чучело в огороде поставь – вороны за версту облетать будут.  Благодари бога, чтоб живы остались.      
       Схоронил Петров жену. После поминок  Петров шепнул  шурину.
       – Ты сыграй в шахматы с этой фигурой, – кивнул он головой на Гришу. – Тебе в твоём околотке нет равных.
       И шурин уверенно стал играть с Григорием. Первую партию Григорий выиграл.  Это шурина огорошило.
       – Давай ещё – предложил он Грише.
       Сыграли ещё партию. Григорий выиграл.
        – Фу – перевёл дух шурин. Виски у него вздулись, глаза округлились.
        – Ещё давай.
       Сыграли ещё. Григорий выиграл. И сколько они ни играли, Григорий уверенно выигрывал. Устал шурин, затряс головой.
       – Ну, фигура, скажи, ты, случайно, не гроссмейстер?
       – Гроссмейстер, гроссмейстер. Я в шахматы выучился  играть в зоне, там от скуки будешь мастер на все руки. На жратву играли. Проигравший отдаёт свою пайку победителю. Не хошь быть голодным – шевели мозгами.
       – Ну, ладно, по такому случаю давай по чарке.
       Захмелев, разговорились.
       – А ты чё, бобылем топорщишься, словно жизнь пасешь – спросил шурин.
       – Пасешь… А, мы  все в этой жизни пасынки. Отец стегал меня, не оправдывал я его надежд. Он хотел впихнуть меня в социализм инженером, а мне хотелось быть, просто человеком. Пупком не вышел в инженера. Вот и драл он меня от обиды, не хотел обмешуриться. Знакомые-то в инженера да в начальники кинулись, чтобы отхватить лакомый кусок, а я – Иванушка–дурачок. Вот и копчу небо один. Не хочу ни кому быть обязанным, не хочу ни перед кем  расшаркиваться. А оказывается человеком-то быть нельзя.
       Теперь Гриша посещает кладбище, провожает усопших на погост. Народ стал замечать, где покойник – там обязательно появляется  угрюмая, молчаливая фигура  Григория, словно знак какой. Для него стало утешением и занятием бывать на кладбище, словно он в этом нашёл смысл.
      Он тайно радуется и торжествует душой: чем больше расширяется кладбище, тем больше утверждается он. «Есть и над вами сила, вы все ей покорны. Не только вам дана сила изгаляться надо мной, но и над вами есть сила. Вон, она вас сколько положила» – говорит в нём душа. И горящими глазами он окидывал кладбище.
       С возрастом фигура Григория стала пугалом. Безрассудные жестокие мальчишки бросают в него камнями. Весёлая молодёжь улюлюкает, издевается над ним, добивает его смехом.
      И вот не стало Григория, куда-то делся. Прошло несколько лет. На чердаке полузаброшенного многоэтажного дома была обнаружена сидячая мумия, спиной прислонившаяся к вентиляционной трубе. За пазухой у мумии была ещё одна мумия – мумия маленького щенка, крепко прижатого к груди руками.