Павел II Пригоршня власти Часть 6

VI

На самой вершине стоял спящий Собственник, случайно, помимо своей воли ставший владельцем полумира, всесильный и безвольный, последнее воплощение Гамлета на земле.
Герберт Уэллс. Грядущие дни

Софья понимала, что очень по-глупому попалась в крепость на Буяне, но долго оставаться тут не планировала. То, что практически из любой тюрьмы можно сбежать – это она прямо здесь, в келье, вычитала из книг, которые угрюмо приносил ей губернатор – единственный человек из внешнего мира, с которым она могла общаться.
Можно, к примеру, вызвать вертолет. Можно убить тюремщика. Можно уплыть на резиновом плоту. Можно сделать подкоп... хотя это едва ли. Да и соблазнить тюремщика не вышло бы – губернатор, кажется, вовсе никаким сексом не интересовался. В целом она разобралась, что просто так сбегать глупо – надо еще и решить, куда бежать. Тетку она возненавидела. О России, где власть захватил подлец-братец, сейчас и думать было нельзя. Однако королевских домов в мире все еще хватало, она решила сперва разобраться – с которым из них будет всего надежней вступить в союз, а пока что приходилось терпеть башню и утешаться тем, что ей оставлена не одна камера, а шесть, да еще и свободный выход на продуваемую свежим ветром смотровую площадку.
Говорят, нечисть живет в комнатах, если в них есть прямые углы. В круглом донжоне прямых углов не было и быть не могло, но Софья скоро поняла: она живет среди призраков. Башня была заселена ими, как московский барак двадцатых годов комсомольцами. Притом в отведенных ей двух этажах их было еще не так много, они вели себя относительно смирно, а вот на смотровой площадке, меж зубцов и выше, в небе, хозяйничали сразу все германские, кельтские и славянские пантеоны. Среди них Дикая Охота, прилетавшая в грозу каждый раз с той стороны, с которой дул ветер, была не самым страшным чудищем. Присоединиться к ней и умчаться Софья не могла по скованности положения, а то, наверное, умчалась бы. Хотя, как говорили по телевизору, опасно это, но все-таки не хуже, чем сидеть в башне под стражей из немых баб при проклятом телевизоре, где чуть не одна реклама по двадцати каналам. Башня была тесна, как новогодняя головная боль, а ведь зима только еще началась. Хорошо, что в комнатах было только по три угла. У призраков было меньше места, но голова пленницы только сильней от этого болела. С ней оставалась одна сила воли.
Персонажи ужаса, несущегося по небу, отправили бы в обморок человека вовсе не суеверного, но не таковы были нервы у Софьи. Вотан и Холда Софье казались неинтересными, мужик с нечесаной бородой на восьминогой лошади, баба за ним поперек себя шире, голодные собаки – короче, смотреть не на что. Одноногий киношный пират, еще пьяный монах, опять же всадники, почти половина без голов, как в детской книжке. Правда, полететь бы она согласилась и с такими. Но не получалось это у нее, как не получалось некогда и у Фроси, к которой прилипло погоняло «Ярославна», та тоже так на башне стоять и осталась, но та рыдала, а Софья пребывала в ярости.
Бывало, что охота не торопилась: по небу степенно проезжал катафалк, неторопливо двигались могильщики и факельщики, на козлах горбился возница. Потом старая ладья, из которой торчала высокая мачта с латинским парусом, – правда, Софья не знала, что он латинский. Иной раз проезжал ветхий кэб, на запятках стоял человек в одежде священника, с кнутом и в шляпе, Софья догадывалась, что он прикрывает рога, но запряжен кэб был огромными собаками, это настораживало Софью, но она понимала, что в тучах не возьмешь такси.
Иной раз, как Стенька Разин без княжны, выкатывался из туч король Вальдемар Аттердаг, статую которого Софья углядела возле здешней бухты, и у Софьи подступали слезы бешенства. Именно по вине этого короля она попалась в ловушку: если б он не построил тут башню, она бы в ней не сидела! Софья не знала, что башня была моложе Вальдемара лет на двести, но он все равно был виноват.
На острове некогда жили племена славян. Хотя Софья была в таких делах темна, как дебри Борнео, с башни были отлично видны стоящие на севере маяки у входа в бухту, знаки древних племен правичей и левичей. От капищ мало что осталось, теперь там были устроены маяки, но призракам тамошним ютиться где-то надо было, вот они и перебрались в Карстенбург, и заселили донжон от подземелья до последнего зубца.
Призраки германских времен чувствовали себя здесь бедными родственниками. Они переселялись на Готланд, на Борнхольм, – слишком много злого славянского духа скопили славяне на древних капищах, когда полторы тысячи лет назад стали их теснить отсюда древние германцы. Но к этому времени языческие жертвенники славян уже тысячу лет чадили на острове, и никто не звал его иначе, как Буян.
К тому же лет семьсот германцы и славяне сосуществовали, периодически продавая друг друга в рабство, причем в основном друг другу. Рабы вполне годились для жертвоприношений, и те, кого тут сжигали, – хорошо бы верить. что еще и не съедали, – довольно часто превращались в призраков, притом всегда недобрых. Идти с острова им, как и Софье, было некуда. Даже Дикая Охота не брала их с собой.
Трудно сказать – умнела ли Софья. Но сочетание романовского и керзоновского склада мыслей все-таки давало о себе знать, и смирять в себе ненависть царевна училась. она дала себе слово, что судьбу предшественницы, той, что при Петре облажалась, она так или иначе не повторит. Проживи та лет на десять дольше – глядишь, при очередной попытке переворота все могло быть иначе. Но для этого надо было всего лишь выжить, и она не забывала: в монахини-то постричь ее забыли.
На острове толпились, помимо призраков жертв, куда более злые существа – дохристианские боги. Они переговаривались ночами на почти понятном языке, рокочущем, как грузинский, шипящем, как польский, свистящем, как испанский язык на Канарских островах, и не давали Софье спать. Столетиями им не приносили жертв, а если приносили, то слишком мало. В конце нового тысячелетия угасли сперва пыл инквизиции, позже пыл христианства, и в богах проснулась надежда на воскрешение в новых обликах. Святовита уже чтили под именем Витого Свата. Чернобог потемнел лицом и теперь его звали Чернобурк. Великий Водага, бог вагров, уже давно принял имя Водагры и почти торжествовал. Ярила даже и не сомневался, что будет признан, как Ядрила. Стрибог скромно выбрал имя Стрибай Майданович. Наконец, Перун уже вполне воплотился в новую женскую ипостась под именем Порнуха. Жертвы многим из них уже приносились, хотя приходилось делиться: каждая подхваченная в мире венера, понятно, была жертвой именно Венере.
Между тем боги не могли покинуть башню, как тролль не может покинуть мост, как Софья не могла покинуть донжон Карстенбурга, как ее предшественница, царица с тем же именем, не могла покинуть Новодевичий. Но за ту боролись стрельцы, а нынче сама Софья находилась под стражей у стрельчих. Это было даже не подло, это было примитивно и глупо. Все, чего она добилась пока что – это книги на русском и французском из довольно богатой библиотеки замка. На французском тут имелись на выбор либо юридические документы и справочники по ним, либо, как ни странно редкие издания колдовских гримуаров, правда, набитых латынью, но и остальное в них было забавно. В них нашлось немало того, что могло пригодиться и в ее нынешнем положении. Некая книга «Великий гримуар, или искусство управления воздушными, земными и подземными духами», давала толковые советы о том, как общаться с мертвыми, выигрывать в лотерею, находить скрытые сокровища и прочее, тоже полезное в жизни. При этом давалась масса инструкций, в ее одинокой жизни легко исполнимых.
Например, предлагалось провести четверть месяца, избегая любого общества женщин или же девиц, чтобы не впасть в нечистоту. Софья и так со своими сторожихами не общалась, и предпочла бы плюнуть каждой в рожу, но это тоже получилось бы какое-никакое общение, так что лучше не надо. Еще надо было поститься. но с этим как-нибудь. Предлагалось зарезать козленка, но Софья полагала. что если это и впрямь может подействовать, то за козла сойдет губернатор.
Дальше шло много всякой фигни, которую наверняка можно было пропустить. Правда, еще требовалось помолиться Люциферу, Астароту, Саламандру и прочим нечестивым персонажам, но Софья понимала. что любой из них все-таки порядочней, чем ее тетушка и братец.
А еще ей достали гримуары про черную бутылку, черную куру, черную сову, черную икру и много всякого другого черного. Со скуки она их все прочла и, как ни странно, много поняла. Отчего-то все это чтение отбивало сон, но она этого не замечала. Интересней же всего были две или три книги, переведенные с английского, одного автора и все на одну тему: о том, как выйти из тела и свободно перемещаться куда угодно, видеть и слышать все, что надо, а потом вернуться назад в тело. Эта идея «астрального тела», в котором, оказывается, даже сидя в Карстенбурге неплохо гулять по белу свету, Софью захватила сразу. Она потребовала у губернатора бумагу и авторучку, тот не нашел повода отказывать – не станет же она «самолетиками» просить о помощи своих сторонников – и бумагу принес. Софья восприняла книгу американца, совсем свежую, буквально как инструкцию, потому что молиться Люциферу ей пока не хотелось.
В книге советовали прежде всего не отгонять от себя сны, стараться их запомнить и даже направлять в них действие, а после пробуждения быстро записывать. Сны непостоянны, говорилось в книге, словно лодка, одновременно плывущая в разные стороны, словно флюгер, указующий путь по всем тридцати двум румбам, словно король, ставший военным министром вражеской страны после того, как проиграл все сражения, словно камень, летящий ниоткуда в никуда, непрерывно меняя не только свою форму, но и форму бросившей его руки. Софье нравилась мысль автора, что тот, кто обрел внетелесный опыт, становится и радостнее, и могущественней обычного человека, да еще и способен предвидеть ближайшие события. Он может увидеть не только ветер, и не только изнанку ветра, он может коснуться и грани ветра, и танцевать на ней лучами всех пяти звезд Кассиопеи. Многое было для нее бесполезно, хотя интересно, например, возможность для художника видеть картины, которые он написал бы через два года после своей смерти, или все же написал, но уже в другой жизни. Софья не была художником, но ведь и царицей еще не была, а там ведь кто знает – все может случиться.
Чем-то был важен для нее с трудом вызываемый в третьей четверти луны сон о трех смежных комнатах: человек тут живет всегда в средней, где Настоящее, а в две других может лишь пытаться заглянуть, – там, конечно, Прошлое и Будущее, но они прикрыты твердым, как мрамор, туманом, стеной стоящим тогда, когда на него не смотришь, эти комнаты почти не зависят от нас, а средняя, где живет Настоящее, нестабильна, норовит лишить нас паркета под ногами, и нам остается прыгать по нему, стараясь не поскользнуться. И это так и только так, лишь не надо думать, что в комнате, где Прошлое, мы рождаемся, а в комнате, где будущее – умираем: ведь может быть и совсем наоборот, а точно откуда нам знать? Мы не знаем, где прошлое, и где будущее, как не знаем, где север и юг, ибо стрелка компаса вертится и указывает путь по всем тридцати двум румбам.
Удивительней всего было то, что затуманенный советской жизнью ум Софьи, хотя и медленно, но стал приоткрываться всему, что возникало перед ее бессонным, внетелесным зрением. Словно гусеница, начинающая превращаться в имаго, о котором никогда и не слышала и не думала, она постепенно превращалась в куколку, все меньше спала и все больше видела снов.
В каком-то из них ей явился безымянный предсказатель и велел ждать: во сне ее пригласит к себе старый маленький голландец Ондеркант ван Дромен, он столетиями пишет натюрморты, он снимет один с холста, он предложит ей тарелку холодной баранины по-валлийски и сладкий пирог, и неважно, примет ли она из его рук пищу, только не надо смотреть на картину, с которой он возьмет тарелку, вовсе не надо смотреть на старую голландскую живопись у него в мастерской, об остальном время само позаботится. Насчет баранины Софья ничего не поняла, особенно почему она по-валлийски, если и слова она такого не понимает, но вспомнила русскую мудрость о том, что «подольше поспится – и медведь приснится», применила ее к баранине по-валлийски – и решила. что она, наверное, слишком много спит. Она между тем спала все меньше. Да и декабрь к тому же кончился.
Случай с именем художника – его она его ясно расслышала – был в ее снах наяву одиночным, другие имена тоже звучали. но разобрать их ей не удавалось. Видимо, они звучали на разных языках, а в этой области у Софьи больших познаний не имелось. Губернатор принес ей учебники и словари, какие нашлись, но нашлось немногое, и не то, что ее интересовало, да и трудно учить языки без преподавателя. Появлявшийся в ее снах безымянный предсказатель успокаивал: все в свое время.
Софья подсчитывала: ее предшественница провела в монастыре девять лет. Значит, попала в монастырь в тридцать два. Софью Вторую заточили в башню в тридцать семь. не такая уж большая разница. Девять лет она тут, конечно. не пробудет, но год-другой, возможно, потерпеть придется придется. Значит, пока что надо качать права. Для начала она решила потребовать регулярного посещения церкви. Потребовать соблюдения праздничных дней. Каких? Нового года, Рождества, Пасхи, дня рождения, первого мая там, что еще положено. Обсудим. Прогулок...
По первым двум пунктам Морейно не нашел, что ответить, заметно скис. Насчет прогулок отказал сразу: к ее услугам обширная смотровая площадка с самым чистым балтийским воздухом. Софья сдалась, но покуда губернатор ломал голову над проблемами церковными и праздничными, стала размышлять – чего еще вправе требовать. И тут ей неожиданно пригодилась французская справочно-юридическая литература, – отыскался текст Римской конвенции о правах заключенных тридцатилетней давности, причем, как следовало из прочих источников, никто эту конвенцию не отменял. Неважно, подписывал ее Советский Союз или нет: формально Софья сейчас находилась на территории Датского королевства. Прежде всего конвенция запрещала пытки и рабство. Далее: Софье не были продиктованы ее права и обязанности, как заключенной. Ей не предоставили защитника. Ее лишили права менять религию, а также права менять мнение, лишили права вступления в брак и его расторжения, права на справедливую компенсацию. Ей отказано в праве на образование. Наконец, смертная казнь в Европе запрещена. А заключение в башне даже хуже смертной казни.
Если первый демарш Софьи цели более или менее достиг, то новые требования, видимо, посоветовавшись с кем-то, губернатор отверг решительно. Как член императорской фамилии, что ею было многократно признано, она имеет право на справедливую защиту от возможных покушений на жизнь и здоровье: хоть и с большим трудом, но пока что их величеству Кнуду Седьмому удается держать террористов на безопасном расстоянии от Роделанда, но если она считает принятые меры недостаточными – придется и в самом деле ограничить доступ к ней еще больше, установить камеры наблюдения на лестницах и этажах, кстати, верхний этаж вообще закрыть, как и площадку, замуровать окна, кроме возможно, одного, которое надо будет сузить, поместить ее в одну комнату вместо трех, может быть, и вовсе без окна, в двух оставшихся разместить усиленные отряды стражи. Ну, а что касается образования. так он готов хоть всю библиотеку принести в ее комнаты, правда, тогда тут места и совсем не останется, там есть рукописные инкунабулы в человеческий рост, они по фехтовальным позам, очень интересные, прямо оторваться нельзя.
Софья отступилась и вернулась к прежним требованиям, минимальным, но уж тут решила стоять насмерть. Новый год ей отпраздновать не дали. Ни европейский, ни православный. Не говоря уже о Рождестве. Ну, дальше она будет в подобных случаях объявлять голодовку. А пока что она требует справедливой компенсации.
И Морейно проклял ту минуту, когда принес книги по юридическим наукам. Откуда ему было знать, что это такое, если он по-французски трех букв не понимал? А Софья отчего-то умнела с каждым месяцем.
Православных храмов на острове с давних времен осталось несколько, но службу в них вести было некому. Часовню над дюнами охранял казак Ксенофонт, но он не был духовным лицом. С окормительскими визитами на острове периодически появлялся отец Козьма Ареопагитский из города Висбю, что на Готланде, в Швеции, и раз в полгода вместе с ним приезжал крестить и венчать немногочисленных православных греческий схимонах Никодим из города Лунда. Отца Козьму иной раз вызывали и на отпевание, но, спасибо воздуху Балтики, люди на острове жили долго. С ним губернатор и связался, и получил внятный ответ, что проблема такая часто бывает, и на этот случай имеет место богослужение мирянским чином, и оно даже предпочтительно при отсутствии священника – ибо дает право объявить место богослужения катакомбой, а тогда тут уж послабления будут значительные. Как губернатор острова Морейно немедленно объявил донжон замка темной катакомбой, и все требующиеся права получил. А отец Козьма решил подумать – кого можно благословить на богослужение православным мирянским чином в Карстенбурге. Что ж касается исповеди и прочего – то с благословения иерея крайних случаях в отсутствие священника православный человек может исповедаться даже мирянину. Случай с Софьей вполне можно считать крайним, нужно лишь позаботиться о том, чтобы мирянин не разглашал тайну исповеди. Морейно понял, что обязанность могут легко повесить на него и тактично дал время отцу Козьме подумать.
Дальше возник вопрос о праздниках. К примеру, Дания не праздновала день первого мая – но, как назло, его праздновала Швеция. Морейно менее всего хотел оказаться между двух огней, точнее, между двух королей. Как следовало из буквы закона, Кнуд Седьмой Датский к этому празднику не относился никак – но Софья для себя его уже потребовала. И была в своем праве: их величество Густав Седьмой Шведский тоже праздновал это самое распроклятое первое мая. А ведь Швеция лишь потому не трогала Роделанд, что подобных конфликтов до сих пор не было. Морейно решил, что лучше пойдет на конфликт с претенденткой на императорский престол и выплатит ей разумную компенсацию из своего кармана, чем перессорится с двумя законными королями. О том, что в России уже существует праздник 12 ноября – день коронации императора Павла – он предпочитал не думать: это было еще не скоро.
 Покуда Морейно маялся законными требованиями царевны, она все глубже погружалась в сны наяву. Она уходила в них даже за обедом, который в горячих судках из харчевни «У Тьяцци» таскали ей мрачные стрельчихи после того, как она без большого нажима выразила недовольство датской привычкой весь день жевать бутерброды. Однако против обычной курятины с печеной картошкой она не возражала, хотя бы в этом пункте с ней было легко. Но вскоре она согласилась бы и на бутерброды и вообще на что угодно – у нее стало атрофироваться чувство вкуса.
Софья, сама того не понимая, незаметно овладевала техникой глубокой медитации, осознанного сна, в котором при известном усилии вполне можно выйти из своего тела и, как говорится, гулять по буфету. В этом состоянии непонятные сущности языческих богов, прижившихся в стенах донжона, не только обретали реальность и, если не плоть, то видимый облик, и с ними можно было общаться. Конечно, разум этих лавкрафтовских персонажей – хотя Софья и не знала, кто такой Лавкрафт, но ведь и кот не знает, кто такой Шредингер – этот разум лишь едва-едва мог соприкоснуться с рассудком царевны, но столь мал был горизонт событий в донжоне, что всем высоко обитающим сторонам приходилось, хочешь не хочешь, договариваться.
Однако чаще всего приходил к Софье отнюдь не древний бог, а немолодой моряк в скандинавском костюме – в сером кафтане с зеленой обшивкой, в коротких штанах с пришитыми чулками, в металлическом поясе с подвижными звеньями и еще в чем-то, чего Софья не могла опознать. На плечах морехода всегда лежал тяжелый рыбачий плащ, но голова его была непокрыта, и рыжие кудри напоминали меховую шапку. Чертами лица он походил на своих детей, которыми так и не обзавелся, и на правнуков, в которых его род все ровно бы неизбежно угас. Софья догадалась, что был этот мореход давним узником того же донжона, что и она, здесь умер, здесь, возможно, и похоронен. Он не говорил, все время что-то старался показать на пальцах, с десятого раза царевна поняла: у него вырезан язык, а рисует он в воздухе корабль, лежащий на дне и куда-то буксируемый. Бывало, моряк садился за стол и просто смотрел на нее, исчезая лишь при достаточно редкостном на зимней Балтике прямом солнечном освещении.
Напротив, чуть не все время торчавший в одном из внешних углов комнаты древний какой-то бог, точно что из важных, бормотал непрерывно, и его даже можно было понять, он лепетал на каком-то старинном славянском наречии. Общий смысл его слов сводился к тому, что посмертием своим он не очень тяготится, что все зло на земле ему подвластно, что если захочет он, то его призовет, а захочет, так и отзовет, что он скоро воскреснет, даже Софье выйти на свободу поможет, если она согласится поставить ему жертвенник и поклониться, как положено. Она соглашалась, увы, не соображая, что именно будет ценой такой услуги.
Еще из стены порою выходила высокая, несуразная птица. что-то среднее между страусом, гусем и вороной, и назойливо начинала обходить комнату – притом любую из шести. Когтей на лапах птицы не было, они скорей напоминали сильно вытянутые кошачьи лапы. Крылья были слабы и вечно сложены, где таким поднять тяжелую их обладательницу. Птица щелкала клювом и тоже все время говорила что-то, говорила, говорила. Она точно была богом. Кто ее знает – у кого, где, когда и чего?
А отец Козьма тем временем надумал. Видать, все-таки под счастливой звездой родился губернатор. Священник позвонил в Карстенбург и попросил пригласить в замковый офис хранителя часовни святого равноапостольного епископа Ансгария – Ксенофонта Бурундука. Губернатор понял, что хоть одну беду с больной головы на здоровую перебросить вроде бы удается. Послал с мальчиком приглашение, чтоб казак явился официально к его телефону. Точнее – к отводной трубке.
Ближе к вечеру, в потемках уже, Ксенофонт объявился в Карстенбурге и безропотно взял телефонную трубку, чтобы получить инструкции. Однако, когда иерей завел монолог о том, что мирянский чин богослужения связан и с отсутствием евхаристии и с тем, что как таковой порожден репрессиями советской власти, губернатор осознал, что угодил из небольшого огня в большое полымя. Ругаться с быстро становящейся вполне советской, но чрезвычайно православной империей, нельзя было категорически именно по вопросу евхаристии: царица начнет требовать причастия сразу после исповеди. а как раз этого он обеспечить не мог. По новым границам Роделанд определенно переходил в подчинение столице восстанавливаемого герцогства Мекленбург, Шверину. Но даже кошки знали о том, что одним из реальных претендентов на мекленбургскую корону был опять-таки российский император – коему по отцу его узница все же приходилась сестрой – положение губернатора становилось уж совсем шатким. Он с ужасом понял, что родился под очень несчастливой звездой и в грязной рубашке.
Короче, хоть умри, но на Роделанде требовался настоящий православный священник. Постоянный! Притом до восемнадцатого апреля. До православной Пасхи. интересно, есть ли хоть где-то на свете православная скорая помощь?..
Йорис понял, что нигде, даже острове Буяне нет покоя и спасения русскому человеку, поднявшему морду от земли хоть на вершок. Даже если этот русский человек – ижорский, государя Петра Великого расфасовки и едва ли не производства, империя достанет тебя везде. Не отойдет Роделанд к России, ладно, но кто бы ни встал во главе Мекленбурга-Гюстрова, с Россией он ссориться не захочет. Не выполнить пожелания сестры императора – значит, проявить преступное неуважение к высшей власти. Совсем избавиться от Софьи каким-нибудь апоплексическим образом – погибнуть с гарантией. Остается лишь выполнить ее приказ. Морейно сообщил узнице, что у нее будет свой духовник еще до Пасхи, но она почти не слышала его.
Вокруг нее замыкалась невидимая сфера сна и сновидений, а призраки и духи образовывали медленно движущееся кольцо, напоминавшее кольцо Сатурна. Персонажи Дикой Охоты чередовались тут с постоянными жильцами башни, среди которых адмирал Карстен Роде, Чернобог и Симаргл даже не были самыми заметными. Круг сливался и превращался в тяжело вращающийся диск, похожий на огромную медную или латунную монету, напоминающую луну, идущую на ущерб, но не вертикально, как видится людям на земле, а так, как изображают побежденный полумесяц на маковках церквей под крестом – рогами вверх.
Круг наполнился шепотами.
«Усни, царевна».
«Сон лучше страдания».
«Сон лучше ожидания».
«Сон лучше печали».
«Сон лучше молитвы».
«Сон не даст постареть»
«Сон даст надежду».
«Усни, царевна».
«Усни, царица».
Вокруг Софьи исчезла смена дня и ночи. Она перестала есть, перестала вставать с постели, не отзывалась, когда к ней обращались. Врач-датчанин, которого привел к ней губернатор, много раз повторил с вопросительной интонацией «Letargi? Letargi?» Морейно по-датски понимал крайне мало, но тут знание языка не требовалось. «Только вот этого не хватало», – думал он, – «Спящая красавица на мою голову...»
Пока с царевны снимали энцефалограммы и прочее, губернатор стал готовиться к худшему. Если еще вчера некуда было бежать царевне, то теперь в том же положении был он сам. Спасти его могло только самое деятельное вмешательство в дело спасения узницы. Он лично посетил часовню святого Ансгария и молился о выздоровлении рабы Божией, о каковом его посещении и о каковой молитве казак Ксенофонт проинформировал администрацию в Копенгагене, а на всякий случай и будущую столицу почти уже вновь рожденного Великого Герцогства Мекленбург – Шверин. С немецким у казака было похуже, но в герцогстве его, кажется, поняли. Новости в наш век разносятся быстро, а то, что в жилах русского царя и его сестры немалая часть крови принадлежит именно мекленбургской династии, наводило на серьезные размышления.
Между тем врачи пришли к относительно успокоительному для губернатора выводу – у больной синдром крайней усталости от советской жизни, ей надо выспаться, такие случаи хорошо известны науке именно у тех, кто выбрал свободу и стал на Западе невозвращенцем. Губернатор стал интересоваться: возможно, этот синдром получил особенно широкое распространение среди лиц императорской крови? Да, подтвердили медики, среди лиц благородных фамилий особенно распространено стремление проспать все неприятности.
У постели Софьи, не исчезая ни на миг, стоял незримый телесным оком Безымянный Предсказатель. Тихонько шептал, запуская руки по локоть в ее сны ощупывая все, что в них находил. А лежали там, как на антресолях, пыльные мечты советской жены директора автобазы о шестикомнатной квартире и домработнице, такой, чтобы и не стоила ничего и чтоб не воровала и все делала, о даче в Цхалтубо, чтобы минеральные воды, и чтоб в Африку, и чтоб в Америку, и чтобы колбаса не дороже чем по два девяносто, чтобы горбуша не по три а по два двадцать, и чтоб «Кристина» меньше двух тысяч, нечего гадов баловать, а еще чтоб Витька пить бросил или хоть чтобы пусть бы стояло хоть иногда, а еще чтобы в Большом Кремлевском Дворце прямо вот Георгиевский зал и Грановитая палата оружейная...
Предсказатель недовольно расталкивал весь этот мусор, удлинял руку и по самое плечо лез еще глубже, туда, где у человека сны лежат двойные, мужские и женские, белые и черные, светлые и темные, левые и правые, приговоренные и помилованные, но никогда не поднимающиеся из глубины души, разве только в полной кататонии, когда организм готов к смерти, и лишь сила воли держит тело живым и требует если не сейчас, то в будущем непременного пробуждения, – там предсказатель и нашел тот главный сон, который позвал к себе царевну, сон о том, как она, старшая сестра, перестанет стариться и для подлого брата станет младшей, молодой сестрой, перед которой будут открыты дороги к светлому грядущему тогда, когда сам он иссохнет и станет дряхлым стариком, пусть уж лучше такое будущее, чем смотреть на этого гада, торжествующего в своем Кремле, пропади он пропадом...
У призрачного провидца при всем его бессмертии начинало иссякать терпение. Гусеница не просто хотела стать куколкой, она метила сразу и в Спящие Красавицы и во Владычицы Морские, в махаоны, в агриппины, в Князья Тьмы, в павлиноглазку, бабочку огромную и ослепительно прекрасную, как любой Князь Тьмы. И противиться этому было так же невозможно, как разбудить царевну, не убив ее при этом. Но даже в последнем провидец уверен не был, – возможно, убить ее не позволили бы древние боги и призраки Дикой Охоты, вменившие себе в обязанность охранять ее временный, ни в коем случае не вечный, покой. Оставалось объяснить все это губернатору, тоже ночевавшему которую ночь в донжоне в ожидании хоть каких-нибудь новостей. Предсказатель нащупал сновидение, отворил клапан и протиснулся в душу к Морейно.
Здесь его встретил персонаж неожиданный – цветастый геральдический грифон, шествующий влево, с золотым мечом и таким же круглым щитом. Провидец человеком не был и сразу почувствовал, что перед ним герб. Вполне законный, хотя и поздний герб Дома Романовых. Провидец пошуровал вокруг, перебирая кошмарные сны былого проктолога, сделал выводы и стал подниматься из глубин к поверхности. Вывод был краток и неоспорим: Йорис Морейно со страху повторял судьбу подопечной – засып;л так же, как она. Мало было острову Буяну одной спящей красавицы, так на ней решил самозародиться еще и Кащей Бессмертный, мужик ижорский, не ровен час, грядущий то ли Хам, то ли Распутин, – провидец и мог бы понять, кто именно, но ему за такое понимание не платили, вот и нечего тут было понимать, он оттолкнул грифона и вышел вон. Не зря. видимо, хотя бы формально дело происходило именно в королевстве Хольгера Датчанина, великого короля Ауткариуса, правившего во времена Карла Великого, знаменитого тем, что как ушел он спать в пещеру под горой, так и спит в ней до сих пор. Предсказатель знал, что лучше сейчас помолчать, ибо даже боги не могут отменить того, что предсказано, того, что написано на роду, тем более, если случилось оно в городе, некогда носившем имя Родовода.
Время в донжоне постепенно стало замедляться даже по сравнению с небыстрым временем жизни островного городка. Если раньше сердце царевны делало шестьдесят ударов в минуту, то теперь ударов стало тридцать, завтра – двадцать, всего шесть – через неделю. Но это не была смерть, кстати, и у губернатора тоже: казалось, будто spiritum pro morbo, дух болезни места, дух морового поветрия, который за много столетий скопила в себе башня, заразил их, и приговорил к сну. Ксенофонт, по счастью, сообразил, что именно делать с самой Софьей: официально ей принадлежал дворец Ведере близ Копенгагена, вот там пусть король о ней и заботится. что ж касается губернатора. то здесь не выйдет ничего, он по определению гражданин России, ибо не отказывался от советского паспорта. Пусть государь сам с ним разбирается. Казак обратился в русское консульство в Шверине и попросил забрать с Рауберинзеля, – слово какое, не выговоришь, – приболевшего российского подданного, – тем вся история приключений дома Романовых на острове Буяне надолго и окончилась. По крайней мере, на те тридцать семь лет, которые и Софье, и поддельному губернатору было суждено проспать в капсульном отеле, куда поместил их приказ уважаемого всем миром короля Кнуда Седьмого.