Виртуозы Москвы

На Новом Арбате их знали поимённо. При встрече с ними многие прохожие раскланивались на ходу, а кто и останавливался поговорить  и выкурить сигарету. И вы наверняка вспомните кого-нибудь из тех, о ком я хочу рассказать.
Целыми днями Опанас маячил на Калининском проспекте, как массовик-затейник, заигрывал с прохожими, дружелюбно навязываясь в качестве добровольного гида. Если вы собирали домашнюю библиотеку, то среди толкавшихся возле Дома книги «чернокнижников», конечно же, выделяли  интеллигентного юношу Додика, который всегда мог предложить на обмен  или продажу любой дефицитный томик. И уж точно каждый ресторанный завсегдатай вспомнит, как виртуозно музицировал в лучших едальных залах столицы знаменитый лабух Фагот... Упомянутых представителей  сильного пола роднила одна тайная страсть – они коллекционировали  женщин и в этом, как истинные профессионалы, видели смысл жизни.

Опанас – двухметровый хохол-альбинос, с белыми кудрями-стружками и бесцветными восторженными глазами идиота, неустанно фланировал по теневой стороне проспекта (на чётной работали другие лихие ребята)  в томительном поиске единственной и несравненной. С высоты своего  роста, издалека высмотрев подходящий объект (Опанас был всеяден –  возраст, масть, габариты для него значения не имели), он вычислял траекторию движения и становился поперёк, как айсберг на пути «Титаника», обрекая потенциальную подругу на неизбежное столкновение. Теперь им предстояло встретиться глазами, и когда Опанас ловил на себе ошалелый женский взгляд, его лицо мгновенно озарялось  неподдельным восторгом: белесые бровки взлетали на лоб, сияющие зенки изумлённо  выскакивали из орбит, улыбка являла все тридцать два зуба рекламной  белизны. «Вы артистка, да? – выдыхал Опанас классический по идиотизму вопрос, и было очевидно, что он не только живую артистку – женщину вообще впервые видит. Конкуренты Опанаса, лишенные творческой жилки, пробовали освоить его безотказную фразу, однако попытки наполнить примитивный вопрос столь же огромной силой искренности  оказывались зряшными, поскольку фраза работала лишь вкупе с колоритной  Опанасовой фактурой. У него же сей финт действовал без осечек  – толстая тетрадь в бежевой ледериновой обложке (96 листов),  фаллической трубой торчащая из брючного кармана хохла-альбиноса,  была сплошь исписана адресами и телефонами сраженных его кобелиным шармом «артисток».

В отличие от Опанаса, Додик никогда не улыбался: он работал дефлоратором, и его любимый контингент составляли прыщавые «мышки»-дурнушки – провинциальные студентки, ютящиеся по общагам и снимаемым у одиноких пенсионерок углам. Додик курировал кафе-«стекляшки»  и общепитовские столовые, расположенные вблизи с институтами  и читальными залами. Безошибочно выбрав свою жертву, он пристраивался за ней в очереди к стойке или окошку раздачи, печально глядел, как девица берёт слипшиеся пельмени или синюшные сосиски, пробивал  себе кофе с булочкой, и теперь ему требовалось оказаться с «мышкой» за одним столиком (не рядом, а только напротив). Если с нужным местом  не везло,  Додик устраивался поблизости – так, чтобы его заметили, неспешно допивал кофе, краем глаза следя за избранницей, и уходил прежде неё (никогда не форсировал события, давая им возможность развиваться свои чередом). Не сегодня, так завтра, не с этой, так с другой такой же невзрачной девицей тет-а-тет за столиком оказывался Додик –  симпатичный московский мальчик, с виду из благополучной интеллигентной семьи, скромно и аккуратно одетый, спокойный и серьёзный. У него  были умные карие глаза, грустные, с большими зрачками – бездонными,  как чёрная космическая дыра, которая в одночасье может поглотить всю  вселенную. Под всепонимающим взглядом Додика «мышка» съеживалась,  краснела, и вилка в её перепачканных чернилами пальцах начинала громче стучать по тарелке.  В конце концов девица вновь поднимала глаза  на славного молодого человека – их взгляды встречались, и он вполголоса говорил: «И как вы дошли до такой жизни?».  Додик отточил свою фразу до совершенства, и реакцией на неё обычно были слезы – комом подступали к горлу, смывали с глаз долой весь этот нищенский советский  быт: грязные столешницы, ползающих по сальной посуде мух, ржавый чай, подёрнутый по краю стакана радужной плёнкой... Отсюда хотелось бежать сломя голову, и Додик уводил  тронутую заботой девицу в свой уютный мир –  заставленную мудрыми книгами квартирку, где было по-домашнему комфортно вдвоём,  под мягким светом абажура, на ласковом диване, который очень располагал поплакаться в жилетку чуткому молодому человеку и за душевное участие  благодарно отдать ему неизвестно для кого  сбережённую невинность. О повторных встречах речь благоразумно не заходила, и когда Додик потом случайно сталкивался с прежними  своими «мышками», он всегда здоровался и запросто мог поговорить за жизнь – доверительно, мило, интеллигентно.

Если про Опанаса даже давние знакомые знали лишь то, что он через три дня на четвертый стережёт некий полусекретный народнохозяйственный объект, и жизнь Додика, который приторговывал книжным дефицитом, в остальном оставалась окутана тайной,  то Фагот был у всей Москвы  на виду. Он работал в роскошных ресторанах и слыл подлинным виртуозом: весь вечер импровизировал на любые предлагаемые темы,  поочерёдно играя на рояле,  аккордеоне и гитаре. Заметим, что фагот в арсенале лабуха не значился, и своим прозвищем он был обязан отнюдь не известному литературному персонажу, а собственному потаённому достоинству.
Облюбовав в зале даму своего сердца, Фагот начинал играть только для неё одной, и вскоре вся жующая публика уже заглядывалась на звезду вечера. Дама могла быть с кем угодно –  с компанией, другом, мужем, любовником – Фагота это не беспокоило. В первой же паузе он снисходил со сцены и подсаживался за столик  к своей избраннице, куда официант предусмотрительно подносил нечто уникальное в тогдашних ресторанных картах вин (бутылку  «Шато» или «Галлиано», в зависимости от сервировки). И тут Фагот  начинал говорить –  его фирменная фраза была припасена на потом, а пока он шёл на ощупь, напористо и вдохновенно: «Музыка Моцарта... – (Гершвина, Дунаевского, Поля  Мориа – соответственно стилю интересующей его дамы) – это всегда загадка, безумие, страсть!..»
Воспламеняясь, Фагот не забывал артистичным движением головы отбрасывать за плечи рассыпчатые соломенные волосы, а руки его – белые, узкие, с бесконечными пальцами, плескались в воздухе с умопомрачительной грациозностью, и легко было представить, как они умеют  летать по музыкальным извивам обнажённого женского тела.
Потом лабух снова играл, вновь возвращался к предмету вожделения, и по мере приближения ночи уже наверняка знал, достиг ли он желанной цели. Фагот обладал безошибочным чутьём – протягивал женщине руку только в полной уверенности, что его ладонь ощутит ответное пожатие, и в этот миг он своё обретённое (обречённое) сокровище умыкал – стремительно вёл к выходу (у дверей наготове ждала бирюзовая «Лада»),  и пока  швейцары с вышибалами отсекали спохватившихся прежних спутников дамы, она бесследно исчезала. А Фагот гнал авто по ночной  Москве к ВДНХ, где напротив железного дуэта с серпом и молотом,  на последнем этаже многоквартирного дома на ножках, располагался  его альков. И говорил, говорил – в машине и выходя из неё, поднимаясь  в лифте, отпирая квартиру: о музыке, о страсти, о любви... Едва дверь захлопывалась, как разгоряченную потоком красноречия даму мигом  охлаждал заранее заготовленный ушат ледяной воды: «А теперь, тварь, раздевайся!»...
Что происходило дальше, читателю придётся дорисовать  своим воображением – свидетелей, понятно, при этом не было, однако некоторые детали можем добавить. Дверь в квартире Фагота с внутренней стороны не имела ни ручки, ни видимого замка, и дама быстро осознавала своё положение. В панике начав метаться по жилищу, обнаруживала, что единственная комната, застеленная медвежьими шкурами, представляла собой огромную сплошную постель, попытка укрыться в ванной тоже спасения не сулила, так как и там отсутствовал запор, и последним убежищем оставалась кухня. А здесь тётёху поджидал сюрприз: загнав её в угол, Фагот, в случае дальнейшей несговорчивости,  открывал все краны газовой плиты: «Умрём вместе!» Травиться насмерть таким способом долго и скучно, но воняет пропан из баллона убедительно (в этом доме электроплиты),  а в качестве последнего аргумента к обезумевшим глазам упрямицы подносилась зажигалка (естественно, без кремня), и музыкантский палец замирал  на рифлёном колёсике, готовясь высечь смертоносную искру...
Тут великий режиссёр Станиславский  наверняка крикнул бы своё знаменитое «Не верю!» и был бы абсолютно прав, поскольку в классической МХАТовской постановке дама,  приехав ночью из ресторана к едва знакомому кавалеру, вполне сознательно готова на всё, и незачем её пугать столь садистским образом. Но, в отличие от Опанаса и Додика, которые в своём творчестве руководствовались общероссийской системой переживания, Фагот  исповедовал западную школу представления, а она требовала любви на фоне шока. И рисковал лабух куда больше: многократно оказывался  бит  (хорошо ещё, сохранил от увечья музыкальные руки), каким-то чудом избежал уголовного финала...

Загадочные всё же они были ребята: родившись в самой несексуальной стране мира, добровольно взвалили на себя тяжкое бремя приобщения широких слоёв прекрасной половины населения к Эросу, отдали этому  великому делу лучшие годы своей жизни, отказываясь от массы простых  житейских радостей, часто в ущерб собственному здоровью, а главное – без всякой надежды на благодарную память потомков. Так пусть герои нашего повествования, подлинные виртуозы Москвы, хоть ненадолго  удостоятся внимания читателя.
Фагот закончил свои эксперименты раньше других, к чему привела прискорбная осечка: кроткая с виду дама, изрядно наглотавшись газа, самообладания тем не менее не потеряла – метнула в оконное стекло табурет (лабух потом битый час стрясал мебель с дерева) и, пока совратитель в ужасе высматривал лежащий во дворе труп – выцарапала у него ключи и ускользнула. Фагота произошедшее столь потрясло, что он потерял покой и ринулся на поиски дамы, чьё имя даже спросить не  успел. А когда через полгода разыскал-таки свою недотрогу – предложил ей руку  и сердце, и, как ни странно, добился взаимности. Теперь у них двое сыновей, вполне благополучная семья: Фагот давно бросил музыку, открыл собственный ресторанчик в Беляеве.
Опанас после образования СНГ отбыл в ридну Украину, направил свою мужскую мощь и умение налаживать контакты на благо самостийной родины.
А Додика недавно видели в городе Париже. Рассказывали, он постарел,  по-прежнему хранит на лице выражение вселенской печали, а услышав русскую речь, с французским шармом предлагает свои услуги российским туристкам:
     – Со во ку пле, мадам? Показать вам настоящий Париж?
Наверняка кто-то и соглашается.
     «Крокодил», № 3-2000 г.


ФОТО:   «Виртуозы Москвы»  /  «Книжка с картинками»,  2008 г.
©  Рисунок Вл. Буркина  / Архив Georgi Yelin 
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

_____