Глава XI. Стигматы

XI

СТИГМАТЫ


Голоса поющих монахов, отражаясь от сводов храма, звучат, как один слаженный рой. В этом гулком монотонном рое, однако, я без труда различаю голос брата Ансельма. Готов заверить: этот почти ангельский голос чист и прозрачен, как хрустальная слеза ребенка или журчащий горный ручей.

Когда брат Ансельм поет, вознося молитвы своему богу, его лицо всегда по-особенному одухотворено. Похоже, в эти моменты монах забывает обо всех невзгодах, а душа его обретает крылья.

Увы, недолго суждено этому прекрасному лицу оставаться таким безмятежным. Словно призрак, вынырнувший из темноты, я мелькаю в другом конце храма. На мне льняное белое платье – то самое, в котором Пьетро в последний раз видел свою Абигайль. Черные как смоль волосы сплетены в тугую длинную косу. Неуловимый взгляд зыбок, словно готовая в любой момент упорхнуть перепелка.

Невидимая сила сдавливает заметившему меня монаху грудную клетку: ему явно не хватает воздуха, чтобы допеть долго тянущуюся ноту. Позволив смертному лишь на мгновение коснуться себя взглядом, я растворяюсь в полумраке, как бесприютный немой фантом. Когда же монах видит меня снова – я, мимолетно обернувшись к нему на прощание, направляюсь к выходу из храма, чтобы через мгновение скрыться за тяжелыми дубовыми створками.

Внезапно сорвавшись с места, брат Ансельм расталкивает стоящих впереди монахов и бежит следом за мной. Десятки пар изумленных глаз провожают его. Хор замолкает и в неестественной, внезапно нагрянувшей тишине хорошо слышен хлесткий речитатив шагов Пьетро и тревожный басовитый говор монастырской братии.

Выбежав на двор, монах видит хрупкую мою фигурку всего в нескольких шагах от себя. Стоя к нему спиной, я медленно оседаю на землю. Платье на мне разорвано, багровое пятно в нижней его части горит невыносимо ярким клеймом.

С трудом держась на предательски подгибающихся ногах, Пьетро подходит к мне. Осев на колени, он обнимает меня за плечи и содрогается в отчаянном, нестерпимом, беззвучном плаче. С болью зажмурив глаза, несчастный, кажется, больше уже не в силах их разомкнуть. Что-то пронзает его ладони, подобно гвоздям, но Пьетро так крепко прижимает меня к себе, что не чувствует ничего.

Когда же монах открывает глаза, опомнившись – меня нет уже рядом с ним. На ладонях, которыми он только что обнимал меня, расцвели истекающие кровью язвы. Замечая их у стоящего на коленях монаха, обступившие его братья замирают в оцепенении. Многие из них, так же склонив колени, с наивным благоговением осеняют себя крестом. Свежий ветерок разносит их шепот, словно шелест опавших осенних листьев.

Когда вечером брат Амвросий – этот упитанный лысоватый монах – приходит в келью моего смертного друга, дабы проведать его, несчастному уже нездоровится. Скукожившись на своем грубом и жестком ложе, молодой монах смотрит на мерцающее пламя свечи. Взгляд отрешен, голова тяжела, а мысли, должно быть, черны, как внезапно налетевшая стая ворон. Но я знаю: он рад брату Амвросию, хотя и не в силах явственно выразить сейчас это.

В стенах монастыря постриженики по традиции называют друг друга братьями. Братство понимается здесь, как духовная сплоченность, единство в вере. Но, право, наивно было бы полагать, что все эти «братья во Христе» одинаково друг другу близки. Наблюдая за ними очень зорко, я готов заверить, что и среди них встречается дружба и вражда, любовь и ненависть, искренность и лицемерие, чуткость и безразличие.

Среди всех обитателей Сакра ди Сан Микеле толстоватый монах стал нашему несчастному самым близким и поверенным другом, заменив старшего брата, и, быть может, даже отца, коих Пьетро никогда не имел. Лишь ему одному он мог, не страшась осуждения, доверить то, чего не стал бы открывать никому другому.    

– Я стал видеть сладострастные сны… – выговаривает молодой монах, и голос его звучит тускло, словно готовая вот-вот погаснуть свеча.

Взглянув на него сочувственно, брат Амвросий садится рядом с лежащим на край постели.

– Нечистый дух искушает тебя, брат мой. Он и Господа нашего искушал в пустыне. Самых чистых, самых крепких в вере выбирает. Не желает, отверженный, играть с безверными и порочными – они же сами идут к нему, аки овцы заблудшие. Да все мало лукавому, все не может никак насытиться. Хочет лучших с пути совратить...

Вздохнув задумчиво, пухлощекий монах молчит какое-то время, а потом, просветлев, продолжает:

 – Но хотя ты и молод еще совсем – уж в тебе-то я уверен, как ни в ком другом. Знаю, нельзя так говорить. Неправильно… Но знаешь, в аббатстве только и разговоров сейчас, что о стигматах, коими всемилостивый Иисус, Царь и Спаситель наш, одарил тебя. Это же такое чудо! Такое редкое… Я и сам хотел расспросить тебя обо всем, да успеется. А пока… пока набирайся сил, не печалься и не бойся ничего. Господь с тобой!

Замолчав, брат Амвросий утешительно теребит лежащего по руке. Словно терзаемый болью, тот закрывает глаза, поморщившись. Когда же, повинуясь жесту, толстяк наклоняется, поднеся ухо к устам молодого монаха – до слуха его доносится:

– Не Господь, а лукавый оставил на руках моих эти отметины.

Отпрянув, брат Амвросий глядит на несчастного, закусив губу. В его сметливых глазах, однако, я замечаю скорее подтвердившееся мрачное опасение, чем испуг.   

– Да, возлюбленный брат, – продолжает лежащий монах, – я грешен и слаб, и прежняя моя жизнь до сих пор не отпускает меня. Но молю, не говори никому. Я признаюсь сам, как только Бог пошлет мне немного сил.

Задрав вверх голову, толстяк некоторое время молчит, задумавшись. Наконец, потерев вспотевшее лицо, он произносит:

– Я никому не выдам того, что ты сказал. К тому же, и сказал ты не так уж много… Но на исповеди, брат Ансельм, ты должен открыться полностью: рассказать все, что сталось с тобой, без утайки. А потом признаться и остальным… На кону твоя бессмертная душа, а она у тебя светлая: никогда и ни за что я в этом не усомнюсь. Ты только не дай лукавому погубить ее. Очень прошу тебя: не возгордись, не впади в заблуждение и не дай другим братьям сбиться с пути. Многие из них легковерны, хотя веруют искренне. Каюсь, я и сам готов был уверовать, что раны твои – чудо Господне, ведь люблю тебя всей душой и знаю, что в сердце своем ты чище многих из нас…

– Я исповедаюсь, брат Амвросий. Обещаю тебе.

Осоловевшие веки молодого монаха готовы поникнуть под собственной тяжестью. Он с трудом сопротивляется раннему сну, неумолимо влекущему его в свой цепкий плен.

– Тогда я оставлю тебя. Тебе нужно отдохнуть и окрепнуть сейчас, – снова коснувшись руки лежащего, брат Амвросий с усилием поднимается.

– Я буду за тебя молиться, мальчик мой… – бросает он напоследок себе под нос и, загасив огарок свечи, покидает келью.

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/02/1046