Рыжий

                ...Не то чтобы кошки — это марионетки.
                Вовсе нет. Они живые, дышащие существа,
                а контактировать с другим существом
                всегда печально, потому что ты видишь
                ограниченность, боль, страх
                и смерть в конце. Это и есть контакт.
                Это то, что я чувствую, когда прикасаюсь
                к кошке и замечаю, что по лицу у меня
                текут слезы.

                Уильям Берроуз,
"Кот внутри"


Однажды мы возвращались с матерью откуда-то из гостей. Может, от тёти Лиды, может, ещё откуда-то. Стоял тёплый вечер начала осени. За покатыми крышами лиловых домов садилось солнце, желтой ватой обволакивая  пока ещё полностью зелёные тополя, застывшие в раздумьи по обочинам дороги. Дума у них, похоже, была следующая: начинать им желтеть, или ещё немного постоять так, в летнем наряде. Их решение пока было в пользу второго варианта. Путь наш лежал от троллейбусной остановки на площади Артёма через улицу Мелешкина и, после поворота направо и вверх, через полтора квартала по улице Тесленко к нашему дому.

И надо же было такому случиться. На повороте я заметила огромного рыжего котищу, сидевшего на бордюре полуподвального окна. В свои десять лет – а именно столько мне было в момент описываемого события – я была страстной обожательницей кошечек - собачек. Как многие дети в этом возрасте.
 
Не знаю, в курсе ли вы: у детских психологов существует специальный термин «собакофилия десятилетних». Может, немного исказила название. Суть феномена сводится к следующему: в возрасте между десятью и тринадцатью годами подавляющее большинство формирующихся детских организмов, точно сговорившись, начинают изводить своих несчастных родителей практически маньяческим желанием завести собаку.

Вспомните хотя бы Малыша из Астридлиндгревского «Карлсона». Вот это: «Неужели проживёшь всю жизнь вот так - без собаки?» (произнесённое голосом умирающего лебедя) – это Оно. Разумные доводы не действуют. Увещевания, объяснения и прочее – всё побоку. На всех стенах всех без исключения детских спален висит невидимый лозунг: «Хочу собаку».
 
Хорошо, если родители разделяют собакоманьячество своих чад. Тогда – да. Тогда полная гармония. Дитя получает в своё распоряжение вожделенное неугомонно-ласкучее чудо, полгода или год от души отрывается, заполняя посредством пёсика свои недополненные эмоциональные баки, а когда же Бобик – Шарик – Тобик вырастает, превращаясь во взрослую серьёзную собаку, утрачивая бОльшую часть щенячьей прыгучести и очарования, насытившееся чадо теряет к своему четвероногому другу интерес и дальше судьбой хвостатого питомца занимается самый ответственный член семьи. Бабушка, мама, или отец. В лучшем случае.
 
А в худшем – попавший в опалу любимец отправляется жить в собачий приют, куда его сплавляют сердобольные хозяева. Или вовсе на улицу. И попробуй объясни все эти расклады десятилетнему. Когда у него хочу-собаковый зуд начался и прогрессирует по всему телу, переходя в бред и лихорадку.

Со мною было всё то же самое. Не, я вообще в любом возрасте любила (и люблю) собак и кошек. Собаки, конечно, предпочтительней. Они большие, у них всё серьёзней. Коты для меня номер два в списке ми-ми-ми – объектов.

Тогда же, сто двадцать лет назад, просто пройти Мимо такого красивого, такого пушистого, такого импозантного кота я просто физически не могла. Мне, несовершеннолетней дуре,  нужно было обязательно его его погладить. А кот оказался совсем – совсем непуганым. Видно было: это чей-то очень домашний, очень чистый, хорошо кормленный и абсолютно неагрессивный кот. Полноправный член семьи хороших добрых людей. Общий баловень. Нежный, ласковый, любимый.

Он разрешил себя погладить по голове, почесать шелковистые баки и не стал вырываться, даже когда я его обняла за живот. Он смотрел на меня ясными зелёными глазами. В них не было и тени подозрения, одно бесконечное доверие и любопытство. В его глазах отражались розовые облака вечернего неба. Всё это мне так понравилось, что я, увлёкшись тискательными процедурами, взвалила чудесного микротигра себе на руки и стала уносить прочь от его родного окна. Малолетняя идиотка. Я-то, допустим, да. Малолетняя идиотка. Но рядом шла идиотка взрослая, сорокалетняя. Моя родительница. Почему-то она не остановила меня и позволила дотащить рыжего красавца до самого нашего дома. И до квартиры. И занести во внутрь оной.

Когда мы поднимались по лестнице на второй этаж к нашим дверям, к обоюдному ужасу обнаружили: слева и справа вдоль стены подъезда, как тени, восставшие из преисподней, колышутся какие-то зловещие фигуры.

- Наркоманы!

Этим обобщённым названием тётки и законопослушные дядьки нашего рудодобывающего конгломерата называли разнообразных асоциальных типов с девиантным поведением. Не факт, что они все были именно наркоманами. Некоторые из них – алкоголиками, некоторые - просто моральными уродами с сильно повреждённой  пенитенциарной  системой развитого социализма психикой.
 
Подобные  типы кучковались по тёмным углам, возникали внезапно из-за угла в безлюдных местах ночью, нападали на зазевавшихся домохозяек, обчищали плохо запертые гаражи и автомобили, вскрывали погреба, подкарауливали старшеклассников в школьных дворах, предлагая криминальные соблазны накшталт «МалОй, не хочешь хапануть афганского драпа» или «Разок на шару ширнуться».  Одним словом,  сии маргинальные бойцы невидимого фронта вели свою безрадостную, полную грязных событий жизнь на периферии общественного мейнстрима и всячески осуждались  добропорядочными членами общества. Бабушки пугали ими внуков.
 
И вот надо же было нескольким представителям этого чёрного воинства обосноваться именно в нашем парадном именно в тот вечер, когда я притащила домой чужого кота.
Содрогнувшись, мы с маменькой постарались побыстрее прошмыгнуть мимо сумеречных монстров, явственно ощутив немую угрозу, исходящую от их колышущихся фигур.

Выглянув в окно, я вдруг заметила, как быстро стемнело и вокруг - уже не идиллический тёплый вечер, а серьёзная темень. И как-то остро вдруг всеми клетками тела ощутила, что улица наша – далеко не магистральный проспект, а глухая и страшноватая окраина, фрагментарно освещённая редко стоящими фонарями. Жёлтые пятаки слабо разгоняющего черноту света даже не на каждом столбе зажглись. Прохожие, и в светлое время, мягко говоря, не густо сновавшие по улице Тесленко, с наступлением темноты поторопились разойтись от греха подальше по домам и за пределами освещённых окон образовалось безлюдное пространство, полное явственной опасности.

Всё это я внезапно осознала, и с похолодевшим сердцем поняла, в яку халепу втянула ни в чём не виноватого Рыжего. Пушистого, тёплого, и такого приятного на ощупь незнакомого кота.   

Ну, ничего, подумала я. Он у нас переночует, а утром я его по дороге в школу обратно отнесу, и поставлю туда, откуда взяла. Налила ему в блюдечко молока, положила сметаны, вытащила кусочек варёного мяса из кастрюли с борщом. Рыжий гость благосклонно принял угощение. Потом устроился на краю моей кровати и принялся тихо мурлыкать, всем своим существом излучая негу и довольство. Идиллия. Земной рай. Вот бы в той позиции нам всем и застыть навсегда. Или если нельзя  навсегда, то хотя бы до утра.

Но не тут-то было. Взрослую. Добрую, прозорливую и безупречную во всех отношениях женщину, подарившую мне жизнь, молча наблюдавшую за актами моего гостеприимства, внезапно осенило: и молоко, и сметана, и кусочек говядины скоро переварятся в животе кота, и тогда произойдёт катастрофа. Катастрофа.

- Выпусти его на улицу.

- Ма, я ему газеты постелю и всё сама уберу. Пусть он у нас переночует.

- Нет. Выпусти его за дверь.

- Давай, я принесу ему песка из песочницы за домом. Насыплю на газеты. Или в какой-нибудь лоток. Я всё почищу потом.

- Нет. Никакого песка. Вынеси за дверь.

- Ну почему? Ты же сама видела, что там у нас…

- Выпусти!

- Тогда я его прямо сейчас туда, к его дому, отнесу.

- Нет! Только этого не хватало. Выпусти. Вынеси за дверь! Вы. Са. Ди!

- Может, я его хоть на улицу вынесу?

- Нет! Высади за дверь. Высади.

Если бы я была плохо воспитана, я бы сказала, что маменька тогда стала себя вести как тупая пуленепробиваемая *идараска. Но я хорошо воспитана, и поэтому промолчу.

Её просто заклинило на этом «высади за дверь». Рисковать моей жизнью из-за кота она всё-таки не хотела, рисковать своей  - тем более,  решила рискнуть жизнью животного. Совершить жертвоприношение рыжим [с белой манишкой] котом на алтарь гигиены жилища. По мудрому материнскому лбу бегущей строкой аршинными буквами скользила надпись:

- «Загадит. Всё тут у нас загадит».

Сама мысль о том невероятном материальном ущербе, который может причинить домашнему имуществу здоровенный рыжий котяра, если оставить его до утра, причиняла ей невыносимое страдание. Это ж сколько из него может выделений выделиться. Из такого большого. Нет, нет и ещё раз нет.
 
Нужно было мне вместе с ним уйти. И будь что будет. Но я смалодушничала. Если наша маменька бралась кому-нибудь вынести мозг, она его таки выносила. И не десятилетней девочке было противостоять напору сорокалетней психопатки с ограниченными интеллектуальными возможностями. Это я Сейчас понимаю. А тогда…

Полчаса я посражалась. Послражалась-посражалась. И сдалась. Поверьте, того - впрочем, вполне обычного в наших дочеринско-материнских отношениях - напора агрессии никто не выдержал бы. Разве что Фридрих Барбаросса. Или двадцать восемь панфиловцев. Или сто спартанцев царя Леонида.

Я не была ни Барбароссой, ни панфиловцем, ни спартанцем. Я была всего лишь десятилетней девочкой, а моя мать была олигофренкой с садистскими наклонностями. Я взяла тёплого, нежного, мягкого Рыжего на руки и, сильно страдая, всё-таки выставила его на лестничную площадку перед нашей дверью. Я надеялась на чудо. Что Эти внизу его не заметят. Что он быстро в темноте пробежит мимо них и, невредимый, доберётся до своего родного окна. К теплу и ночлегу.

...Утром, выйдя из подъезда чтобы идти в школу, я сразу его увидела. Он лежал белым животом вверх возле штакетника напротив скамейки под ивой. В углу его рта запеклась алая капелька крови.

Дворник его почему-то долго не убирал. Медлил. Ему, наверное, неприятно было. Три дня. Три дня, выходя из подъезда и заходя в подъезд, я старалась не смотреть в ту страшную сторону, но периферийным зрением всё равно видела внизу на земле возле редкого штакетника, огораживающего зелёный  квадрат палисадника, неподвижное рыже-белое пятно.

...С мудрой, доброй и во всех отношениях безупречной женщиной, подарившей мне жизнь, мы по умолчанию ничего не обсуждали. Вроде ничего и не было. Если из-за твоего идиотизма произошла непоправимая трагедия - не беда. Можно просто делать вид, что ничего страшного не случилось. Правда же?

Прости меня, Рыжий. Прости. Твоя кровь на мне. И уже ничего не изменить. И то, что произошло сорок лет назад, терзает и гнетёт душу точно так же, как события вчерашнего дня.  Душа существует вне времени. Может быть теперь, когда я всё рассказала, хотя бы Эта боль оставит меня.

В фильме с гениальным Мамоновым. Не знаю, имеет ли смысл пересказывать сюжет? Ладно, расскажу. Многое теряется, если предполагать, что контекст повествования понятен абсолютно всем читателям. Дела обычно обстоят как раз с точностью до наоборот.

Вот то всё, что тебе самому внутри твоей головы понятно, и кажется таким нетребующим объяснения, таким родным, привычным, знакомым до последнего атома, вот это всё в той же мере непонятно, непривычно и незнакомо никому, кроме тебя. Исключение – самые-самые близкие друзья. Родственники – под больши-и-им вопросом. В чём я имела несчастье убедиться совсем недавно и от чего до сих пор не могу очухаться.

Да, так вот в этом кино. «Остров» называется. Там солдат, поддавшись секундному малодушию, под прицелом фашистов стреляет в своего командира. Офицера. Это преамбула. Дальше действие, проскочив через несколько десятков лет, развивается уже в наши дни. Этот струсивший становится монахом, праведником. И всю жизнь отмаливает свой грех. Господь ему дар ясновидения посылает. Дар исцеления молитвой. Народ к нему валом валит. Старцем называет.

А он знает о своём смертном грехе и не может найти успокоения. Конец истории хороший, или условно хороший. Не буду спойлерить. И там есть диалог. Когда он, этот убийца-монах, со своим визави обсуждают всё это. Он спрашивает. Как же ему жить? Простят его или нет? И получает ответ: «Господь милостив и может простить Всё. Ты, главное, Сам себе не прощай».

Ну, что ж. Из этого исхожу. На том и стою. А куда я денусь [с подводной лодки]?

                ///\\\///\\\///\\\///\\\///\\\

Для временной иллюстрации использован рисунок Ивана Бруни. Когда настроюсь, обязательно сделаю свою.


©Моя сестра Жаба