Иван

Это было через несколько лет как я уехал из России и скитался по стройкам, которые вела одна иностранная компания по всему миру.
Тогда тоже было лето, но не наше сибирское, а тропическое и не в северном полушарии, а в южном. Жара тогда накатывала влажными волнами. Рубашка была мокрая, и пот ручьями стекал на штаны. Ноги не могли найти себе места, в правой стороне груди рос и давил горячий столб. Казалось, что нет большего мучения, чем это. Духота и полный штиль доводили до помешательства. Я летел на перекладных через Австралию в Новую Зеландию, где фирма, в которой я работал, строила здание непонятного назначения. Работая на стройке каменщиком пятый год, я зарабатывал больше профессора в России.
В аэропорту, как это нередко бывает, встретил соотечественника. Где теперь только не встретишь русского человека.
Звали его Иван Грязнов. Он, как и я скитался по миру, жил одиноко. Жена и сын остались в России, дочь в Лондоне. Английский язык он освоил быстро, Его понимали, и он понимал почти без труда. Но думал по-русски. Любил поговорить, но собеседника у него по сути дела никогда не было.
Любил спорить, но этот русский обычай спорить без зла в разговоре, пытаясь словами доказать свою правоту и согласиться, если доводы другой стороны окажутся убедительнее, постепенно исчез куда-то. Теперь спорили без доводов, без аргументов. Наиболее распространённым доказательством всё чаще и чаще становилось оскорбление, обычная ругань и угрозы. Иногда даже и рукоприкладство.
Исчез дорогой обычай вместе с русской печью, полатями, древним, столетиями не изменявшемся бытом, великолепием языка. Почти никто сейчас уже не знает значения таких ещё недавно обычных слов. Скажем прясло или голбец. А гуж или задрога? Говорят: взялся за гуж, а значения слова не знает уже никто.
Это заставило его найти собеседника в себе, он научился разговаривать и спорить с собой. Иногда на два голоса, вслух, если рядом никого не было. И извлекал нередко в этаком споре пользу в виде найденной логической ошибки при том или ином построении.
Летел он из Ирландии. Теперь сидел уже довольно долго в аэропорту, не спал и ждал своего рейса. Время от времени он поднимался, чтобы размяться. Донимала левая нога. Болела пятка. Причем боль усиливалась и становилась невыносимой, если он долго сидел или стоял без движения. Ноги начали у него болеть лет десять назад. Сначала болела левая нога. Если он надевал тесную или с мягкой подошвой обувь, то резкая боль похожая на удар электрического тока пронизывала ступню. Он останавливался и пережидал эту боль. Причину он знал. Несколько лет назад он неудачно спрыгнул с, в общем-то, невысокой машины и «отбил ногу». Нога поболела и перестала. И, видимо был перелом, который сросся не до конца, и теперь давал о себе знать.
Из-за этого он вынужденно стал необычно требовательным в выборе обуви, чем не мало удивлял продавцов обуви. Постепенно правая нога стала болеть меньше, но боль как бы перешла на левую ногу, в пятку. Он боялся, что это нарушенное кровообращения – его сродный брат потерял из-за этого ногу. Два года назад Иван бросил курить, и через год после этого заболела левая нога. Может быть, резкое изменение образа жизни и послужило толчком к этой болезни. Пока можно было терпеть, поэтому он никому не говорил, старался не сидеть на одном месте и все время ходить, а если нельзя было, то хотя бы шевелиться.
Вот и теперь он пошел в очередной раз осматривать аэропорт. Вышел на площадь к месту парковки. В памяти всплыл слащаво-тягучий голос:
– В бананово-лимонном Сингапуре, пуре...
Повеяло почему-то зимой – застывшее окно, уютное дыхание русской печи…
Иван рассматривал приезжающих. Женщины, в традициях этих мест, в свободной яркой одежде и далеко не худышки. Мужчины рядом с ними как-то блекло не то чтобы смотрелись, а скорее их присутствие было незаметно. Как мы не замечаем в руках прохожих сумок, зонтов, если, конечно, не собираемся их грабить. Но один мужчина его заинтересовал не на шутку. Он вышел из такси, за рулем которого сидел малаец, взял с заднего сиденья спортивную сумку и захромал в аэропорт.
Вот эта-то хромота была ему знакома. Где-то он видел этого человека. Причем совсем недавно. В Дублине он был ночью, очень хотел спать после долгого пути из ирландской деревушки на атлантическом побережье, и ничего не помнил отчетливо. В деревушке он работал в бригаде, которая строила отель. Деревня была небольшая, и там этого человека он точно не мог встретить. Тогда остается Майами.
Он летал туда на отдых прошлым летом. Там жил его друг по институту Валера Лиман. Он неплохо устроился. Ему хорошо помогла еврейская община, да и потом он стал наследником неплохого состояния в ценных бумагах, которые как раз вздорожали.
Они неплохо проводили время, вспоминали студенческие годы, купались, пытались охотиться на большую рыбу, но ничего не поймали. Будто для этого случая Валера отпустил Хэмингуэйскую бородку. В предпоследний день накануне его отъезда они сидели на террасе ресторана и наслаждались вечерней прохладой. Ресторан находился на берегу океана, и иногда брызги прибоя залетали на террасу.
Они говорили о рыбалке, вспоминали, как рыбачили молодыми в Сибири и смеялись. Так им было весело. Не заметили, как пробежало время, стало темно, зажглись фонари, океан отсвечивал таинственной колышущейся бирюзой и вздыхал задумчиво, по-отечески. Они засобирались домой, но неожиданно раздавшийся резкий, натужливый скрип привлек их внимание. Это не был скрип дверей или пола. Так скрипели трущиеся ремни протеза. Иван знал этот звук с детства. Отец его друзей Вани и Коли Бабкиных пришёл с фронта без ноги и с орденом Красной Звезды. Ногу оставил где-то в Польше. Ордена у солдат были редкостью.
Иван оглянулся и увидел, что за соседний столик сел человек средних лет с мятым какой-то мялкой лицом. Такие лица были у людей много лет проведших в тюрьмах и лагерях России. Спертый воздух, баланда делают лица людей навсегда с печатью зека. Заговорить с этим человеком Иван не решился, а Валера видимо ничего не заметил, они расплатились и уехали.
Иван, проводив хромого человека взглядом, подумал – как тесен мир и отправился дальше рассматривать, что можно было рассмотреть.
Каждый раз в этих прогулках по аэропорту, неизвестно зачем, находил что-то новое. И на этот раз под лестницей, ведущей на второй этаж, увидел дверь. Подергал, – закрыта, видимо изнутри. Не видно ни замочной скважины, ни каких-либо других запоров. Справа от двери стрелка с указателем «II этаж» была тускловата, висела слишком низко и, похоже, была захватана руками. Он присмотрелся и понял, что на ней первоначально было изображено «III этаж», а позднее одну из палочек замазали белой краской. Грубые мазки были видны ещё и сейчас. Неровности собирали грязь, и из-за этого табличка выглядела как-то уж очень неубедительно. Он покачал головой, и подумал, что и «у них» не все в порядке.
Мысли об этой табличке не выходили у него из головы. Что-то здесь не так. Смутный след догадки или предположение промелькнуло в его голове. А что, если это... Течение мыслей было прервано очередным возгласом, несущимся со стеклянно-металлических небес. Да и не такое уж важное открытие он совершил. Оно, на первый взгляд мало, что могло поменять в его судьбе, так что он не стал сопротивляться уходу образа этой таблички из его уставшей головы. Если бы он мог знать, что произойдет совсем скоро...
Громкоговорящая информационная служба аэропорта убеждала, что задержка ненадолго, и скоро рейсы начнут выполняться в Новую Зеландию и на Новую Гвинею.
Время в аэропорту бежит быстро. Только дождешься обещанного срока, как тут же пообещают новый. И, ждешь. Когда Иван был молод, то такие периоды жизни он совмещал со сном. Особенно, если было кому его разбудить. Он спал помногу часов, высыпался впрок. Но это было в другой жизни.
Там было всегда холодно, солнце своим восходом и закатом тускло с неохотой отмечало начало и конец дня. Его лучи гладили землю не оставляя никаких следов. У него тогда был нагольный полушубок с высоким твердым мерлушковым воротником. В буран этот ворот застегивался, и никакие усилия ветра не могли отобрать тепло, достичь шеи или груди. Этот воротник отлично держал голову, когда Иван спал сидя, а для такого сна требуется гораздо меньше места, чем для нормального, обычного сна. А в тех местах люди жили редко и помещения для их жизни – балки и бараки были холодны и тесны.
Сейчас сна не было, не было и полушубка. Теперь его, наверное, уже доедала моль на подизбице его дома в Сибири, который он с такой любовью строил несколько лет. Остались только думы, но они не помогали уснуть.
Думы сменяли одна другую, как в калейдоскопе – крутишь трубочку и одна цветная картинка сменяет другую, а чуть шевельнул рукой и новое изумительное по своей красоте зрелище открывается взору. Все вспомнишь, все вновь переживешь.
У стойки регистрации появился человек с костылем. Такое увидишь теперь редко. Протезы сейчас делают для всего, а в детстве после той большой войны в этом зрелище не было ничего необычного.
После той войны в пятидесятые годы больных, опаленных войной, было нисколько не меньше чем здоровых мужчин. Без рук и без ног, обгоревшие и контуженные карабкались из смертельной ямы, хватались култышками за жизнь. Как хотелось им утвердиться в этом холоде и голоде послевоенной страны. Не многим это удалось. Через пятнадцать лет их уже невозможно было встретить.
Человек у стойки что-то спросил, ему ответили, видимо не то, что он ожидал. Он заплакал и отошел к окну. Потом я его потерял из виду…
Много чести, чтобы отвечать на заданный вопрос. Все равны, всех родила когда-то женщина.
Нужно не спрашивать о верёвочке, а её искать, торопиться, пока сами не превратились в рваные швабры...
Вспомнился сын. Как он там? Давно мы уже не виделись.
Странное по содержанию объявление информационной службы аэропорта заставило меня насторожиться. Обращаясь к пассажирам, дикторша просила выйти на площадь перед зданием аэропорта и при выходе обязательно купить рекламный буклет фирмы «Аттилла» за 10 долларов США. В здании аэропорта, предположительно, заложена бомба и пока она не будет найдена пассажирам предлагалось ознакомиться с услугами предоставляемыми фирмой. Началась обычная в таких случаях суматоха. Все было бы почти обычно, к подобным угрозам террористов мы все уже успели привыкнуть. Что здесь страшного, поищут бомбу, скорее всего не найдут, запустят всех назад. Но если бы не категорическая просьба, а у дверей она превратилась в требование двоих мужчин на каждой двери – купить по одному листочку рекламы написанной на неизвестном языке.
– Странное объявление, – сказал Тони, – нигде не видно охранников.
– А было же объявление для охранников собраться в офисе.
– Где у них офис?
– Вон, видишь дверь с круглым окном.
– Придется пойти проверить.
Мы, воспользовавшись образовавшейся толкучкой, бросив свои вещи, стали пробиваться к офису охраны. По информационной сети транслировали тяжелый рок с большой громкостью, но сквозь грохот музыки я услышал характерные хлопки. Где-то стреляли.
– Стреляют, – сообщил Тони, я кивнул головой.
– Смотри, – сказал я и показал на толстяка в чалме в кресле на балконе второго этажа.
Он сидел в одиночестве, все диванчики вокруг него были очищены от пассажиров, да и самих диванчиков не было. Я подумал, что это тот, ради которого все это устроили, или который все это устроил.
Если бы удалось его нейтрализовать и заставить остановить все это сумасшествие. Надо взять его живым. Я сказал об этом Тони и указал на этого человека.
Пробиться на второй этаж, и захватить этого человека было невозможно. Лестницы и лифты были забиты пассажирами. На летном поле приземлялись и приземлялись прилетающие самолеты. Нужно было действовать как-то иначе. Но, как?
Потоком жарких распаренных людей он был оттеснен под лестницу, ведущую на второй этаж, и оказался у той самой таблички, на которой было первоначально написано «III этаж», а потом исправлено «II этаж». Его притиснули к дверям, он потянул эту табличку вниз, дверь открылась, он вошел, и она закрылась. Вместе с ним в кабину лифта, что это лифт было написано в инструкции на стене, занесло молодую женщину.
До чего хороша – подумалось мне.
Когда дверь закрылась, женщина начала кричать на каком-то непонятном языке. Он сказал ей по-английски, чтоб она заткнулась, что ему некогда сейчас ее насиловать, что он подумает, и может быть, сделает это позже.
Это ее успокоило и она, вспомнив английский язык, объявила, что она румынка и летит в Новую Гвинею работать в отеле, и я должен немедленно ее выпустить, так как у нее на втором этаже остались вещи. Словесная бессмыслица напуганного человека.
Объяснять ей, что он сам здесь случайно Иван не стал, а нажал на кнопку «3» находящуюся слева от инструкции. Кабина тронулась и через некоторое время остановилась, дверь открылась и они очутились в безлюдном помещении, предположительно это был третий технический этаж аэропорта. Повсюду виднелись проложенные кабели, трубы. Вдоль стен высились металлические шкафы.
– Как вас зовут, – спросил Иван свою попутчицу, опасливо озираясь вокруг. Она ответила:
– Линда, но можно Лин, – какое-то собачье имя, подумал Иван. Он никак не мог привыкнуть к тем уменьшительным прозвищам, которые дают друг другу люди остального мира, исключая Россию. Они до сих пор были для Ивана «ОНИ» и хоть он жил вместе с «НИМИ» все равно это было «У НИХ». Иван понимал, что это глупо, что он часть мира, но не только России, но не мог в себе перебороть чувство Российской даже не исключительности или превосходства, или святости, а простой особенности. «ОНИ» другие – ловил на этой мысли часто себя Иван.
– Так вот, Линда, мы сейчас на третьем этаже, второй этаж как водится под нами, а первый этаж под вторым. Видимо, аэропорт захвачен, какими-то бандитами, и торопиться на встречу с ними нам совсем ни к чему. Вещи ваши, я надеюсь, никому в такой суматохе не понадобятся. Садитесь вот в этот уголок под ферму, и ждите когда все это закончится.
– А ты куда? – плача, выговорила Линда.
– Я немного пройдусь, – вот язык, нет простейших уважительных интонаций в разговоре друг с другом. Как хорошо это у русских – Вы.
Иван начал пробираться по проходу ища дверь на второй этаж. Но тщетно, двери нигде не было. Была дверь на лестницу, выводящую на летное поле, но там крутились люди, одежда и поведение которых подчеркивали их заинтересованность в происходящем.
– Да, дело серьезное, – подумал Иван Грязнов. Он осмотрел аэродром и удивился. С момента начала этой акции непонятных сил прилетело как минимум десять Боингов, но на летном поле стоял только один и из него выходили люди. Потом самолет отбуксировали на заправку. И не прошло и десяти минут, как он вновь взлетел пустой, без пассажиров.
– Не пойму, они угоняют самолеты, что ли?
– Но что это за зеленые ящики, которые они грузили в самолет? Тридцать ящиков по пятьдесят килограмм итого полторы тонны. Это оружие или взрывчатка. Такое количество взрывчатки и полностью заправленный самолет – это может быть похуже, чем было при взрывах всемирного торгового центра в Нью-Йорке в 2001 году. Иван выглянул в окно на противоположную сторону и увидел, что людей куда-то увозят.
Да, подумал Грязнов, они правы – аэропорт не лучшее место для охраны и удержания заложников. Для этого лучше подойдет какое-либо укрепленное место. Но тайное, когда-нибудь становится явным. На противоположной от здания аэропорта стороне площади остановилось несколько полицейских машин, полицейские выскочили, и почти сразу же их машины загорелись, а сами они попадали под перекрестным огнем снайперов. Снайперы, судя по всему, стреляли с крыши, то есть находились над моей головой, отметил Иван. Над летным полем показался полицейский вертолет, ему не дали сесть – сожгли в воздухе.
Совсем молодые ребята, отметил Иван. Ровесники моего сына или даже младше. Сгорели как свечки, толком не поняв, почему. Давно он не видел сына, только очень часто звонил и посылал деньги.
Ему вспомнилось, как Саша – так звали его сына – учился водить автомобиль. Было ему лет шесть или семь. Видимо он еще не ходил в школу. Еще были все живы и его бабушка Мария, и дед Андрей, и дядя Коля. Автомобиль был старый «Запорожец». На сиденье приходилось подкладывать книги, чтобы Саша мог видеть дорогу, а чтобы переключить скорость он соскакивал на пол, сбрасывал газ, нажимал педаль муфты сцепления, делал перегазовку, и переключал скорость затем заскакивал на сиденье. Вел машину очень хорошо. Ездить с ним никто не боялся, так уверенно он все выполнял.
Как-то ехали по лугу. Давно не было дождя, и на проселочных дорогах лежала мягкая белая пыль слоем толщиной с ладонь. Если проезжала машина, то за ней тянулся след как от кометы. Издали это было красиво. Но только издали.
Дорожка вела вдоль речки моей однофамилице – Грязнухи. Эта речка, а на самом деле одна из проток Оби соединяется в половодье с Обью, а второй ее конец впадает в Протоку. Она не так глубока и широка как Протока, но все ее берега заросли такими густыми куртинами черемухи и калины, а под ними сплошным ковром до самой воды по косогору все покрывает ежевичник. Какая вкусная ягода ежевика. Но как много в этих зарослях комаров.
Рыба в Грязнухе, конечно, была, но ее авторитет рыбной речки сильно подрывала соседка – Протока, которой за ее красоту и мощь отдавалось предпочтение с первого взгляда каждого рыбака или просто гуляющего под увалом.
Мы в этот раз ездили вместе с моей мамой за облепихой, которая росла на песочных гривах. Чтобы добраться до них, нужно было перебраться через Грязнуху по плотинке, если ее не размыло, или ехать вокруг вдоль Оби. Кружная дорога значительно длиннее, да и идет по таким густым зарослям вдоль Оби, что даже в самое жаркое лето стоящие там с весны лужи не просыхают до осени. Лужи некоторые по глубине и вязкости дна могли поспорить с хорошим озером или болотом.
Песочные гривы идут параллельно Протоке и увалу и живописно обрамляют Обские озера и протоки. Они соединяются, чтобы затем разделиться. На этих гривах растет березовый и осиновый лес, а на некоторых даже и сосновый. Гривы не затопляются во время половодья и разлива коренной воды и служат островками, на которые дед Мазай высаживал зайцев.
Кроме леса гривы богаты и низкой древесной растительностью колючего происхождения. Это и боярка, и облепиха, и шиповник. Эти кустарники образуют сплошные заросли, через которые невозможно пробиться, а осенью эти заросли покрыты сплошным ягодным ковром. Ковер из облепихи с аппликациями боярки и шиповника. Поистине природа непревзойденный художник. И все это на блюде из белого чистейшего сухого песка, чуть скрепленного сухой травой. Сухая трава – это не засохшая трава, просто она растет на сухом месте и содержит в себе очень мало воды. Это богородская трава, щетка, осока-волосец. Заросли колючих кустарников были местом обитания различного рода зверья и птиц. Зайцы, лисы, барсуки, хомяки, суслики, полевки все мирно уживались в этих гостеприимных колючках.
Подъехав к Грязнухе, мы обнаружили, что плотинка цела, но под водой. Плотинка была насыпана из песка и утоптана людьми и укатана машинами, поэтому мы, предварительно побродив по ней, решили переехать. Все обошлось. Мы заехали на одну из грив, которая начиналась от Избушек. Избушки – это место где с давних времен, еще с до колхозных времен были чабанские постройки. Дом, сарай и летний загон для телят из жердей. Слева от гривы широко раскинулось Марково озеро, а справа скромной полоской заросшей колючей травой-резуном Водорезное озеро. Марково озеро тянется на добрый десяток километров, да и ширина у него около километра. Красивое рыбное озеро.
Саша пошел вдоль озера на рыбалку. Правда, перед этим мне пришлось ему накопать червей, что на лугах не такая уж простая задача. Но я мог практически в любом месте найти червей, за это меня ценили настоящие рыбаки, два Саши мой сын и племянник. Я назвал их настоящими рыбаками, потому что они могли поймать рыбу в самых неожиданных местах и самым неожиданным способом.
Облепиха нас как будто ждала. Крупная, от желтой до молочно янтарной. Мама собирала ее обычно, то есть рвала по ягодке. А я давно уже использовал другой способ. На некоторых кустах ягоды просто облепляли веточки, то есть самой веточки и не было видно, а на некоторых веточках ягоды сидели реже и такие кустики выглядели беднее и поэтому их ягодники при сборе обходили стороной. Веточки с редкой ягодой оставались после сбора. Дочиста никто никогда ягоду не обрывает, если видит рядом другие более богатые и еще нетронутые веточки. А для моего способа облепленные кустики плохо подходили, а с редкой ягодой наоборот были очень удобны.
Способ заключается в использовании пальцев руки не для выщипывания ягоды, а для резкого ее срывания. Для этого веточку придерживаешь левой рукой и наклоняешь ее к ведру, тазику, то есть к посуде для сбора ягод, а затем зажимаешь эту веточку в месте чуть ниже левой руки двумя пальцами правой руки. Причем зажимаешь веточку между указательным и средним пальцами и затем резко дергаешь вниз. Ягоды не успев смяться, срываются и падают в посуду, а встреченные листья и сама веточка при этом не повреждаются. Способ очень хороший. Пока мама набирала маленькое ведерко я «надаивал» два больших ведра, а Саша налавливал рыбы на хорошую уху.
К сожалению, все хорошее быстро кончается. Некоторые ягодки неизбежно раздавливались, кожа на пальцах от их сока размякала, стиралась о негладкую поверхность веточки, ягодный сок разъедал ее своей кислотой, и скоро два пальца выходили из строя, но оставалось еще два – средний и безымянный. А после этого приходилось долго ждать, когда раны зарастут.
Набрав ягоды, и наловив, рыбы, и перед тем как отправиться в обратный путь, мы все втроем быстренько набрали на чай спелых плодов шиповника. На этой гриве рос шиповник, плоды которого были просто невесомы из-за того, что он рос на таком сухом месте. Так он был сладок, красен и красив, что мы с сожалением посмотрели на свою работу. Все-таки человек, даже осторожный, не друг природе.
Поехали назад. За рулем Саша на книгах. Для переключения скоростей спрыгивает на пол, чтобы отжать рычаг муфты сцепления и проворно влезает на сиденье снова. Ехали небыстро. Скоро нас стала нагонять машина «пирожок», в ней ездил управляющий отделением совхоза наш деревенский мужик Гена Кутьков. Он видимо долго присматривался к нам, глотал нашу пыль и, наконец, обогнал. Какое недоуменное выражение лица было у него, когда он обнаружил на месте водителя почти пустое место.
Сколько же лет тогда было Саше? Он родился в 1974 году, а это было в году восьмидесятом, то есть ему было шесть лет, пошел седьмой год. И водить машину я его не учил, просто вначале посадил на колени, чтобы он порулил. А потом разрешил ехать на первой скорости. И в какой-то момент увидел, что мы едем уже на четвертой скорости. Вот вам и водительские курсы.
На взлетной полосе приземлился очередной Боинг, пассажиры вышли и прошли обычным порядком в здание аэропорта.
Беззащитность в первые минуты или даже часы формальных силовых структур – полиции, армии, служб безопасности – при нападении противника знакомого с их регламентом, и регламент учитывающих позволяет различным бандитским формированиям откусить лакомый кусочек цивилизации – показать людям, что они не в руках господа бога, а в руках или ногах этих пьяных зачастую волосатых чудовищ. Страх и бессилие безоружных людей, их ужас от вдруг открывшейся истины беззащитности и полного отсутствия влияния властей на ситуацию приводит к росту у населения протеста против, казалось бы, устоявшихся, даже библейских истин мироустройства.
Волей неволей из чувства беззащитности, подстегиваемые инстинктом самосохранения, начинают люди делить других людей на лояльных обычной жизни и бандитов. Пытаются по внешним проявлениям того или иного человека, отнести его к той или иной группе. Вот здесь и начинается деление по цвету кожи, разрезу глаз, одежде, языку. При доступности информации о национальности и вероисповедании, что легко устанавливается при долгом проживании рядом в одном доме, районе возникает стойкое неприятие этих «других». Отсюда усиление различных проявлений национализма, религиозной или расовой нетерпимости. Что считается целесообразным у одних народов, вызывает брезгливость у других. Причем эта брезгливость, связанная с отдельным обычаем, едой или одеждой переносится целиком на всю эту общность людей. Отсюда и появляются цивилизованные и дикие народы. В памяти промелькнуло воспоминание вкуса сырой мороженой рыбы, которой его угощали остяки на Оби и парной дух в эвенкийском чуме зимой.
Когда-то он подолгу жил и у тех и у других, изучая их быт, обычаи, язык. Удивляющая вначале их человеческая беззащитность перед суровой природой – вместо крепкого дома палатка, все их имущество можно вместиться в обласок – маленькую лодочку, или навьючить на оленя, нет денежных сбережений, да и самих денег, нет никакого медицинского наблюдения, постепенно походило и более того чувство хрупкости их жизни постепенно превращалось в ощущение беспредельной нераздельности с природой такой же какой бывает погода, времени года, ветер и дождь.
 Уровень их приспособленности к условиям жизни в той точке земли не уступала приспособленности деревьев, мха и лишайников, которые, не имея возможности выбирать место жительства, довольствуются тем, что имеют и достигают колоссальных результатов. Конечно, если их не затопчет зверь или человек, не уничтожит огонь, пущенный человеком.
Люди тайги и тундры называют себя – настоящими людьми. Они будто не то чтобы корнями проросли в эту землю, а просто выросли из нее, они часть ее и питаются ее соками также как она не может без них. Они настолько органичны и красивы как деревья на берегах речки с золотым песочком.
Деревья сибирской тайги, растущие так густо, что едва протиснешься между ними и достигающие к возрасту ста лет колоссальных размеров и редкое проявление тщедушной жизни животных, всю свою короткую жизнь ищущих лучшее место было своеобразным природным учебником убедившим местные народы жить как растения, довольствоваться малым, легко, с шуткой переносить частые невзгоды и горести: веселость и приветливость, великодушие, взаимопомощь и гостеприимство – это простые не требующие усилий проявления души этого «дикого» народа.
И как это все запутано у нас!
Наверное, скоро умирать, воспоминания не дают отдохнуть, в самое неподходящее время думы и думы о прошлом.
Что-то упало и зазвенело, Иван присел, и оглянулся. Линда плакала. Иван подошел к ней и увидел, что она запуталась в каких-то тоненьких проводах, и упала. Иван стал внимательно рассматривать провода, ему вспомнился случай, о котором рассказал ему Миша Гуров. С Михаилом они учились в одной группе университета в Сибири. Родом Михаил был с Сахалина из города Холмска. После школы год работал на Холмской ТЭЦ в электроцехе.
Миша рассказывал, как он однажды искал на каком-то пульте управления клеммы с подходящим напряжением для паяльника. Он присоединял провода, к различным клеммам и проверял напряжение. Поиск привел к тому, что он соединил через паяльник какие-то две системы, сработала защита, и станция аварийно остановилась. Не знаю уж, правда, это или нет, но ведь зачем-то вспомнилось именно сейчас. Попробую – решил Иван.
Можно взять какую-нибудь металлическую вещь у Линды благо у нее этого добра в достатке, но объяснять ей сейчас что и зачем не хотелось. Иван достал свой охотничий нож сделанный из кольца подшипника еще в Сибири, нажал на кнопку и из ручки выстрелила пружиной небольшое в 10 сантиметров длиной, широкое и толстое лезвие ножа с прямоугольными с закругленными углами отверстиями. Этот нож очень удобен был на рыбалке, открывается легко, одной рукой, что бывает часто нелишне и в закрытом состоянии не пропорет резиновую лодку. Иван открыл ножом шкаф, в который уходили провода, и внимательно стал осматривать коммутацию. Некоторые клеммы были подписаны буквами и цифрами. Он видел в своей жизни не первый такой шкаф и никогда не мог и даже не пытался понять значения этих надписей.
На всякий случай, перекрестившись, Иван замкнул две соседние клеммы свои ножом. Ничего не произошло, тогда он вытянул один из проводов, перегнул и оголил его сгиб, потом намотал на клемму оголенным местом и отрезал лишний освободившийся кусок.
Это надо было сделать сразу, пронеслось в голове, надо думать, а не делать, что попало. Провода были тонкие, значит это провода системы управления или связи, но никак не силовые. Иван стал замыкать этим куском провода клеммы попарно и вслушиваться в доносившиеся на третий этаж звуки. Он замкнул первую пару – ничего не произошло, он замкнул вторую – тот же результат. Так ничего не получится слишком много клемм, а значит и комбинаций, надо все-таки попытаться понять надписи.
Около одной из клемм был нарисован торопливо значок «масса». Что ж для начала неплохо – он стал вдумываться в значения сокращений около других клемм.
Так эта клемма «Световое табло», он замкнул ее на массу и увидел, что погасли лампочки, свет которых пробивался из щелей горевшие над его головой. Иван убрал провод, но лампочки так и не загорелись.
Эта клемма «Дверь», Иван замкнул ее и услышал крики: Придавило дверью! Иван убрал провод и снова замкнул. Двери закрылись наглухо, оставив между стеклянными стенками несколько пассажиров и бандитов. Как потом он узнал, бандиты очень перепугались, начали стрелять в стекло, кого-то из них ранило рикошетом, но двери и стекла выдержали. Тем самым, Иван разделил всех бандитов на две неравные части.
Одна малая с деньгами из кассы Аэропорта и другая большая между стеклами и на улице. Им, понятно, было неизвестно, что двери блокировал, причем случайно Иван и у них зрело подозрение, что их товарищи улетят с деньгами, кинув их. Такое, надо отметить, практикуется не только в бандитских сообществах.
В это время над площадью перед аэропортом вновь появился полицейский вертолет, и подъехало несколько военных машин.
Уличный командир бандитов посчитал все это спланированной акцией и дал команду к отступлению. Он вызвал приготовленные машины, в которые загрузились бандиты и они стали буквально проталкиваться к дороге ведущей из аэропорта.
Полицейские и военные к этому времени еще не полностью разобрались в обстановке, но, тем не менее, решили эти машины задержать. Когда на требование остановиться бандиты ответили ураганным огнем, один из солдат поджег из огнемета две передние машины.
Что было дальше, Иван не видел, так как на втором этаже что-то происходило. Шум нарастал, началась стрельба. Иван вновь вернулся к шкафу и замкнул клемму «Керосин» и следом клемму «Питание». Необыкновенная тишина повисла над аэропортом изредка прерываемая редкими выстрелами. Это выключилось электропитание самолетов, которые проходили подготовку к полету. На что повлияло замыкание на массу клеммы «Керосин» Иван так никогда и не узнал.
На площади видимо, все кончено, отметил Иван, а этим в здании нужно готовиться к сдаче, деваться им все равно некуда. В это время на аэродроме рядом со зданием аэропорта приземлилось сразу шесть армейских вертолетов, и часть выскочивших десантников заняли удобные для обстрела места, а остальные растеклись по стоянкам самолетов разделываясь по пути с бандитами, контролировавшими подготовку и взлет самолетов. Стрельба возникала то там, то здесь, потом все стихало до следующего взрыва бешеной перестрелки.
Двери были закрыты. На требования штурмующих открыть двери бандиты ответили, что не они их закрывали и не им эти двери открывать. И это было правдой. Иван освободил клемму дверей, и они открылись. Никто из бандитов не сопротивлялся, все были просто ошарашены теми обстоятельствами, которые разрушили их великолепный план. Правда, план им до конца не был известен, а кому он был известен тот своими же телохранителями был зарезан как баран.
Как обычно после такой операции началась фильтрация пассажиров и поиск спрятавшихся бандитов. Иван и Линда спустились на первый этаж и, не прощаясь, растворились в толпе. Иван просто потерял ее из виду, но не Линда. Она подошла к полицейскому и, показав на Ивана, а он завязывал развязавшийся еще в начале этой драмы шнурок, сказала, что он ее похитил, открыв неожиданно, а потом, также неожиданно закрыв двери лифта, и держал в заложниках на третьем этаже, а когда бандиты сдались, отпустил и даже проводил на первый этаж. А сейчас видите, присел, хочет ускользнуть в толпе.
Иван ничего этого не видел и не слышал, он думал, что теперь рейс еще задержится и ему, скорее всего, придется ночевать в кресле аэропорта. Он почти угадал, кроме одного, что ночевать-то ему придется не в кресле.
Полицейский как это водится на Западе, по рации вызвал подкрепление, они отсекли группу людей, в которой был и Грязнов от общей толпы, прижали к стене, позвали Линду. Она указала на Ивана. Его обыскали, забрали кусок провода, который он по привычке ничего не выбрасывать сунул в карман. Забрали деньги, бумажник с документами и тетрадь со стихами. Иван носил ее с собой, в надежде вдруг разум подарит ему новые стихи, и не раз такое происходило. Нож был в кармане, на щиколотке, они, слава богу, его не нашли.
Ивана отвели в машину для перевозки арестованных. В ней находилось еще несколько человек, в том числе и Тони. Тони был ранен, у него было прострелено плечо, он потерял много крови, и едва держался. В машине было жарко, но просить о снисхождении было бесполезно. Полицейские праздновали победу. Два окна были со стеклами и зарешечены. Когда машина тронулась, Иван пинком выбил стекло на одном из окон. Стало немного легче.
Для полной победы не хватало правдоподобного объяснения, почему бандиты повели себя так непрофессионально, почему заняв аэропорт, обладая громадным числом заложников, взяв деньги и захватив самолеты, потом без сопротивления сдались в здании аэропорта и, почему бандиты на площади перед зданием решили покинуть своих товарищей и попали под уничтожающий огонь ничего не понимающих, просто защищавших себя, военных?
Вопросы, вопросы и на все нужны ответы. Только кому они нужны?
Генерал, который прибыл одним из последних, приказал всем молчать и вызвал штатного журналиста – редактора полицейской газеты и приказал ему все это описать, и показать ему. Генерал подумал, что неплохо бы все так обставить, чтобы все это способствовало его повышению по службе. Скоро выборы и чем черт не шутит, новый премьер-министр возьмет да и назначит его героя-генерала усмирителя террористов министром обороны или внутренних дел. А что это террористы, планировавшие захватить власть в стране, он не сомневался, и в этом направлении приказал развивать мысль своему борзописцу.
Иван принял арест как должное, как-то, что только и можно ожидать от перепуганной женщины и полиции в такой ситуации. Ничего, успокаивал он себя, было и похуже, здесь не бьют и даже можно сидеть.
Так рассудив, Иван сел и немного успокоившись, вспомнил о матери, как она рассказывала о войне. В эти годы она учительствовала в школе. В классах было холодно, писали на газетах, так как не было тетрадей.
Почему было холодно еще можно объяснить, а почему так много было газет? Ведь не хватало бумаги? Тетради не печатались. Если раньше такие мысли не приходили в голову, позднее они казалось абсурдным, то теперь они ясно так на фоне западной демократии высветили преступность того героического времени.
Как жалко всех обыкновенных людей, попавших в руки дорвавшихся без всякого основания до власти на короткий срок жестоких людей. Эти начальники ели и свергали друг друга, подлость, предательство не скрывались, а были скорее правилом. Калиф на час – лозунг тех лет. После меня хоть потоп. И осталась громадная страна с незаживающими ранами на теле и в душе.
Войну Иван не захватил, родился после войны, но мамины ученики жили в селе и до самой ее смерти находили способ и повод высказать маме свое уважение. Она прожила жизнь воистину как святая. Даже на тех, кто ее обижал, не держала зла. А такого человека обижают многие, сильно она отличалась от обычной деревенской бабы, хотя отец ее был крестьянин, а о матери известно, что она работала на барина, т. е. ее мой дед взял из барского дома из прислуги или приживалок. Может это и объясняет то огромное отличие в интеллекте моей матери от интеллекта деревенских жителей.
За войну из деревни ушли на фронт и не вернулись почти все мужчины. В деревне рано взрослеют, а в войну тем более. В двенадцать лет уже во всю работали и девочки и мальчики. Конечно, это отразилось в дальнейшем на их здоровье. Братья Ермолаевы Александр и Филипп оба мамины ученики в 70-х годах у обоих болели руки так, что вначале один, а затем и другой задушились.
Все маленькие и большие были заняты на работах в колхозе. Работали на ферме крупнорогатого скота, в овчарне и на полях. С ранней весны и до поздней осени. Питались в войну в деревне плохо. Времени, чтоб посадить картошку власти не давали. Заготовить солому для коровы было нельзя. Лучше пусть сгниет на поле. Косить сено об этом не могло быть и речи. Этот запрет захватил и я.
Сено ели коровы «общественного животноводства», а крестьянские коровы в 50-х и 60-х годах прошлого века максимально могли рассчитывать только на солому. Много женщин нарушавших этот запрет властей тогда пострадало. Их посадили, и они больше не вернулись. Садили за пучок сена, за три колоска. А доносили властям свои же деревенские, которые также вынуждены были бедствовать, воровать, если три колоска – воровство.
А малые дети и глубокие старики, что могли одни сделать. Хлеба на один трудодень давали по 10–20 граммов, а этих трудодней вырабатывали от 300 до 1000 в год. Вот и проживи на нескольких килограммах пшеницы с ребятишками.
В городах в войну все же были карточки. В деревне не было ничего.
Кто-нибудь скажет: что можно сделать из трех колосков? Можно. Если их расшелушить, то получишь горсточку зерен. Потом растолочь помельче, нарвать польского лука и поймать тряпкой или удочкой рыбку в речке и сварить похлебку. Попить чай со смородиновым листом и солодкой или кисель, поесть муки из черемухи или боярки – вот почти и сыт. Наверное, поэтому дети военной поры нашего села все подряд заядлые, добычливые рыбаки…
…Моему брату Коле в начале войны было три года, а в конце войны – семь лет. Послевоенные годы были такие же тяжелые. С войны мало кто вернулся, а среди вернувшихся много было таких, которые работать не могли, болели и в скорости многие из них умерли. К двадцати или двадцати пяти миллионов погибших надо прибавить не менее пяти миллионов умерших молодых по возрасту людей. Умирали как от военных ран и контузий, так и от непосильного труда.
Зазвенел замок, и к нам впихнули еще одного человека. Он был крепко избит, один глаз у него совершенно заплыл, а другой смотрел очень строго, как будто его не касалась страшная боль. Иван подвинулся, давая место новенькому. Где-то я его видел – подумал Иван, и тут же забыл об этом.
Основной тягловой силой в войну были не годные к строевой службе лошади. На войне лошадей гибло не меньше чем людей, они, как и солдаты, на своих прекрасных спинах вынесли немало. Жалко людей, а перед лошадьми мы, живые в неоплатном долгу. Здоровый человек, редко вытягивая из грязи повозку или орудие или куда-то передвигаясь, умирает от перенапряжения. Редкая лошадь этого не сделает, если того требует от нее человек. Это наш такой же преданный друг, как и собака, только может быть менее энергичный в проявлении своих чувств.
Я помню себя с трех лет. Это я определил позже, рассказав матери о своих воспоминаниях. У нас в ограде стоял колесный трактор «Фордзон», из тех из первых – «Прокати нас, Петруша, на тракторе...». Он был неисправен, и отец его пытался отремонтировать. Помню большие задние колеса с зубьями и гладкие металлические передние. Кабины не было, и руль был насажен на вал идущий параллельно земле, который заканчивался редуктором и простейшей рулевой машиной. Я крутил руль, и рога машины разворачивали колеса. Крышка картера была с трещиной и на нее на болтах была поставлена металлическая заплата, тогда не было сварочной техники, да скорее всего металл крышки не позволил бы ее заварить. Трактор стоял со снятой боковиной, и я рассматривал шестеренки его нутра.
Второе мое воспоминание было печальным. Однажды утром как обычно я вышел на крыльцо, а тогда еще дом не перестроили, и он имел два этажа и высокое крыльцо, и увидел, что в ограде стоит гнедой конь, хвост его доставал до копыт, а задние ноги чуть выше копыт были чем-то надрезаны, видно было белое. Крови не было совсем. Мама сказала, что отец и еще кто-то ехали с пашни, торопились, понужали коня, и на спуске вылетел курок, и кольцом срезало ноги коню. Потом этого коня сдали государству на мясо. Мама тогда боялась, что отца посадят, но все обошлось. Тогда шел 1954 год – осень.
Зимой мы уехали жить в соседнее село, но пожили только зиму и вернулись назад. В этом селе воду возили водовозы и продавали за деньги, за копейки. Я сейчас уже не помню цену ведра воды. У меня там был друг, такой же мальчик. Мы с ним играли в его игрушки. У меня игрушек не было. Помню до сих пор его игрушечную машину, грузовую. Окошки со стеклами и дверки открываются, на дверках ручки с защелками. Все как у настоящей машины.
Отец работал в мастерских МТС. МТС – это машинотракторная станция, государственное предприятие, которое по договорам с кооперативным сектором экономики (колхозами) предоставляло тракторы и комбайны для вспашки земли, посева и уборки урожая. Трактористы набирались из деревенских мужиков и были объединены в тракторные отряды. Военное название соответствовало характеру работ. В посевную и уборочную компании они безвылазно жили в вагончике, который передвигался по обширной степной пашне по мере выполнения работ. Их положение было похоже на положение мобилизованных солдат, и самовольное оставление места службы было нежелательно. Могли приписать простой трактора или даже осудить за вредительство.
Работа тракторных отрядов строго контролировалась руководством МТС, райисполкомом и райкомом партии. Тракторы были старые, ненадежные, постоянно требовалось что-то подтянуть или смазать. Фильм трактористы правдиво описывает эту эпоху.
Мой отец работал в тракторном отряде до войны, и после войны. Все они бойцы отряда были как одна семья. Обязательно устраивали поздней весной праздник с красивым названием «Отпашка». Собирались на опушке бора, вся деревня, пили водку, ели, плясали и танцевали. Такое удивительное единение бойцов тракторных отрядов, причем как я предполагаю в масштабе всей страны, было явлением, которое было и, к сожалению, прошло бесследно и ждет серьезного исследования.
…Наконец машина тронулась, и их куда-то повезли. Ехали недолго, машина остановилась перед воротами, после короткого разговора ворота открылись, и машина въехала в какое-то темное помещение. Ворота сразу же закрылись. Дверь машины распахнулась, и радостный человек крикнул что-то на непонятном языке, многие зашевелились, стали обниматься, попрыгали с машины.
Иван понял, что он из огня попал в полымя. Их, по-видимому, вывезли на машине бандиты. Как они поступят с нами? Сомневаться больше не приходилось, и Иван выпрыгнул следом за ними и увлек за собой Тони. Они спрятались за штабель с ящиками, благо, что в помещении царил полумрак.
– Что случилось, зачем мы прячемся? – вопрошал Тони.
– Это не полиция, это – бандиты, – ответил ему Иван, заталкиваясь поглубже под ящики.
Они притаились. Иван пожалел, что не изучал в свое время языки. Похоже, бандиты говорили на арабском, некоторые слова были знакомы. Они притащили баллон со сжатым воздухом, краскораспылитель и начали перекрашивать машину.
– Может быть, уедут без нас и мы выберемся.
– Не думаю, сейчас они будут нас искать, у них в руках наши документы, Иван показал на стол, на который грудой выгрузили бумажники, деньги и личные вещи находившихся в машине. Бандиты разбирали свое и скоро на столе сиротливо лежали две невостребованные кучки бумаг и вещей.
– Что делать? Надо что-то делать, – забеспокоился Тони.
Пока никто из бандитов не обращал на стол внимания. Ивану никак не удавалось выпрямить ногу, острый угол ящика упирался в коленку. Он поднатужился и подвинул ящик, и в следующую секунду пожалел об этом. Вся груда ящиков рухнула и кажется, кому-то отдавило ногу. Бандиты со смехом освободили товарища, не заподозрив пока неладного.
Тони и Иван оказались погребенными под ящиками. Это была надежная тюрьма. Теперь бандиты могут, не беспокоится – Иван, и Тони будут ждать расправы сколько понадобится.
– Вот попали. Что будем делать?
– Что делать – ждать. Давай откроем ящик, посмотрим что там.
– Тихо, к нам идут, наверное, обнаружили по документам.
Но тревога оказалась напрасной. К куче ящиков подошли двое, перекинулись несколькими фразами, взяли, видимо ящик и ушли. Через некоторое время погас свет, потом хлопнули металлические двери, и все стихло.
– Ушли? спросил Тони.
– Ушли, да вот все ли?
Давай выбираться. Иван осторожно потянул зажатую ногу, она к его удивлению подалась. Нога немного болела, но видимо могла быть еще использована по своему прямому назначению. Конечно, если еще представится случай походить по этой неприветливой земле.
Иван попытался встать на четвереньки, поднять спиной ящики, но не тут-то было. Тони лежал, тяжело дыша. На нем аккуратно разместился длинный ящик, в таких обычно перевозят винтовки, и ему было очень тяжело. Иван стал шарить руками в темноте, ища какой-нибудь выступ в полу, за который можно было зацепиться еще толком не представляя, зачем это ему. Ему на ум пришла странная мысль. Зачем выбираться наверх, а может лучше попытаться проникнуть вниз. Пол под ним был вымощен металлическими негладкими плитами размером примерно до локтя, то есть сантиметров сорок. Он решил одну из плит находившихся под ним приподнять и просунуть влево от себя под ящик.
Иван изловчился и достал нож, нажал на кнопку, пощупал лезвие – оно вышло не полностью, так как конец его уперся в ящик. Иван передвинул руку и услышал характерный щелчок фиксатора. Нож готов. Он стал его втыкать в щель между плитами, пытаясь подцепить и вытащить одну из них. Лезвие срывалось, он уже хотел бросить это занятие и, оттолкнувшись от воткнутого ножа, чуть передвинулся в сторону, как почувствовал, что плита под ним шевельнулась.
– Ах, вот в чем дело! Это фальшпол!
Фальшпол – это такое устройство металлических полов со свободным пространством под ним. Такие полы применялись для установки больших мощных компьютеров, оборудования, когда необходимо прятать куда-то кабели, соединяющие различные устройства. Применяемые ранее кабельные каналы для такой техники неприменимы из-за множественности соединений. Пространства под таким полом вполне достаточно для того, чтобы прополз человек.
Иван понял свою неудачу, просто между плитами в щели шла разделяющая их фиксирующая пластина, и он все это время пытался ножом поднять весь сварной из уголков каркас пола весом может быть в десятки тонн. Засунув нож между пластиной и плитой, Иван нажал на ручку, плита подалась. Осторожно одной рукой держа плиту, боясь уронить в открывшуюся яму нож, Иван сдвинул ее наполовину в сторону от себя, дальше сдвинуть не давал ящик. Тогда он начал ее двигать под себя. Просунул руку в образовавшуюся яму, до дна не достал. Вот здесь он пожалел, что не совместил рукоять ножа с необходимым инструментом – фонариком. Как бы он сейчас пригодился.
Вдруг это не пол, а потолок и внизу метров десять пустоты? Что бы такое бросить вниз? Он полез в карман, но ничего там не нашел. Ни камешка, ни монетки. Оставались часы.
– Хоть их и жалко, но придется ими воспользоваться как камнем, – подумал Иван.
Эти часы были подарком на пятидесятилетие его друзей, еще в России.
– Какой я старый, – пронеслось в голове.
– Может быть смириться?
Часы были «Командирские» со светящимся циферблатом. Они показывали, и тут он понял, что показывают давно одно и тоже время.
– Остановились.
Иван отстегнул ремешок. Это было сделать легко, так как пряжка была застегнута на последнюю дырочку, и хомутик не держал конец ремешка. Посмотрев на часы, вздохнув, Иван опустил их в яму, они тут же стуком подтвердили, что лежат на дне и оно недалеко.
– Все-таки это фальшпол, надо пытаться в него заползти.
Иван выдвинул из-под себя плиту, поставил ее вертикально. Затем начал поднимать еще одну соседнюю плиту. Она подалась сразу. Он прощупал открывшееся пространство и с удовлетворением отметил, что поддерживающая арматура идет только вдоль ямы и ему можно попытаться спуститься в кабельный канал.
Он так и сделал. Поднял часы, положил их в карман и пополз под полом, считая плиты и, пробуя снизу их поднять. Наконец одиннадцатая плита подалась, он сдвинул ее и соседнюю и вылез в чернильную темноту. Сел на краю ямы, чтобы отдышаться.
Какой я старый, а ведь совсем недавно казалось, что все впереди, и это все для меня и ждет с нетерпением.
После второго курса института во время летних каникул я поехал в студенческий строительный отряд, на целину как тогда говорили. Два месяца – июль и август мы группой в тридцать человек в таежном поселке достраивали школу, строили детский сад, котельную, овощехранилище, баню и ремонтировали после половодья мосты на дороге.
Мы были молодые и работали с раннего утра и до темна без выходных, без бани и при чрезвычайно, как я сейчас понимаю и оцениваю, плохом питании. Обычное меню состояло из пустого картофельного супа на воде, чая и хлеба. Тогда нам это не казалось чем-то ужасным или даже преступным, это было правилом для страны. Так кормили в тюрьмах, в колхозах, в армии. Это знают те, кто там побывал и кто не имел никакой помощи сбоку, «с заднего кирильца» как выражался великий юморист Аркадий Райкин.
Спали в палатках, в импровизированных спальных мешках – в виде сшитых по краям двух матрацах. Хотя и лето, а ночи в Сибири такие холодные. Наша бригада из шести человек построила за два месяца срубы бани и хозяйственного корпуса средней школы. Баню, мы рубили из круглого леса размером одиннадцать метров на одиннадцать метров с перегородками. Место для бани было выбрано недалеко от озера с чистой и теплой водой. Мы там нет, нет, да и искупаемся. На ночь в озеро мы опускали свои топоры, чтоб они хорошенько замокли и не болтались на топорище. Это озеро видимо было старицей реки Чулым, протекавшей поблизости, потому что почва вокруг была болотистой, глинистой, а река несла с верховьев пески, речной плес был невязкий, песчаный и озеро тоже было в песке.
Бригадиром у нас был студент четвертого курса Женя Локотков – опытный целинник, как он нам сам старался казаться. Он действительно многое умел и разнообразил нашу жизнь своими бесконечными головокружительными идеями. Так наша бригада во главе с ним выехала на неделю раньше на место, чтобы построить лагерь с тем, чтобы основной отряд по прибытию сразу начал работу и не терял время на обустройство.
Поехали мы, точнее поплыли на теплоходе по Оби до пристани Могочин, а затем на другом теплоходе по Чулыму до пристани Суйга. Была высокая вода, и многие прибрежные поселки были затоплены. Берегов не было видно, это была не река, а море. Молочный туман, тепло, ватный гудок теплохода, пристани выплывающие из молока, мы лежим на верхней палубе, по краям идут металлические цепные тяги, которые иногда движутся вперед или назад. Мой дружок Володя Журавлев, а попросту Журавель начал их тормозить. Если тяга поползла к носу теплохода, то он ее тянет к корме и наоборот. Это занятие нас так увлекло, что мы не заметили, как к нам приблизился, подкрался рулевой матрос с ломиком. Он объяснил, зачем у него в руках ломик. Оказалось, что это рулевые тяги и их торможение может привезти к кораблекрушению. Но это он, конечно, преувеличивал, так как до ближайшего берега с фарватера было так далеко, и вода была так высока, что из нее выглядывали только верхушки прибрежных ветел.
В Могочин прибыли утром. Деревянная пристань, берег низкий – земля, смешанная со щепками и опилками. В Могочине был расположен большой лесозавод, и поселок постепенно засыпался опилками и отходами от лесопиления. Вода выступала из почвы по закону сообщающихся сосудов. Высокая вода в реке – вода на огородах и улицах, если в реке уровень воды падал, то поселок становился сухим и пыльным.
Таким жарким и пыльным мы его застали на обратном пути. Тогда мы ехали, отработав свой срок, нас ждал город, учеба и денежная жизнь на ближайшие месяцы. Я тогда получил деньги, положил их в чемодан и доставал по десятке, когда нужно было. И перед Новым Годом они кончились. Но пол года я «был сыт, пьян и нос в табаке». Такова русская жизнь и я не исключение. Деньги на жизнь, в запас «на черный день», но не в дело, не в бизнес. Допускаю, что не все русские так думают, но таких много, и я такой.
Эти пол года мы сдружившиеся в стройотряде старались ужинать в ресторане, пробовали впервые в жизни хорошие вина и коньяки и тратили заработанные тяжелым трудом деньги с легкостью воришки только что укравшего кошелек. Вот и сейчас живя на одном месте, и наблюдая людей многие годы иногда удивишься. Что это? Такая у человека трудная работа и жизнь, а он так бездумно тратит деньги сегодня, чтобы завтра опять терпеть лишения и вновь их зарабатывать. Видно нет уже надежды у русских, что когда-нибудь в России можно будет просто жить, жить без мучений и страданий. Когда же эта епитимья всевышнего обрушенная на Россию растает, когда же мы замолим свои и предков грехи?
На обратном пути Могочин нас встретил не только пылью и жаром. На берегу, мы увидели мужика, которому сразу же не понравились. Он смотрел нам кровожадно в глаза, только что не нюхал и всем своим видом выражал неизмеримую ненависть ко всему окружающему и к нам в том числе. Мы подрались. Мы это я и тот мужик. Валера Лиман никогда не дрался, он не был трусом, он просто знал, что мне это не понравится. Мужик, после того как получил по лицу, повеселел, хотел со мной брататься, а я наоборот разозлился и хотел его хорошо отделать. Мы разошлись к всеобщему удовлетворению.
– Что я делаю, о чем я думаю, – совсем потерял всякое представление о реальности. Тони задыхается, а я сижу и вспоминаю.
Иван начал перекладывать ящики в сторону, продвигаясь в том направлении, откуда он приполз. Тони не подавал никаких признаков жизни. Если бы Иван знал, что он умер... Прерванные воспоминания вновь овладели его головой.
В Могочине Женя побежал к начальству, чтобы получить на весь отряд бензопилы «Дружба», топоры, электродрели, палатки, матрацы, подушки и прочий необходимый для существования тридцати человек скарб. Это внушительный груз мы разместили на грузовике, а затем перегрузили на теплоход вечером и благополучно отплыли от пристани. Скоро теплоход вошел в устье Чулыма. Вода в Чулыме отличается от Обской, она чуть зеленовата.
В Оби вода мутная илистая, хотя и песка в Оби предостаточно, но, правда, это скорее не песок, а супесь. Мы спали. К утру прибыли к пристани Суйга.
Была пристань – дебаркадер и деревянная будка, самой Суйги видно не было. Оказалось, что поселок Суйга находится в пяти километрах от Чулыма на берегу одноименной речки. С пристанью поселок соединяет размытая паводком дорога из бетонных плит. Я немного с километр прошелся по ней. Такое я видел первый раз в жизни. Высокая дорожная насыпь, поверх которой лежали в два ряда бетонные плиты, каким-то великаном была разорвана и разведена в разные стороны. Будто в этом месте произошла сдвижка тектонических плит. Оказалось, что такая картина на Севере частое явление. Промерзший за зиму грунт на глубину четыре-пять метров весной оттаивает и плывет, неся на себе все что угодно. Плывуны. Бывает, что переносит, не повреждая целые поселки или дома, участки леса. Это явление часто можно наблюдать по берегам рек. Так прибрежный лес, росший на высоком берегу вдруг оказывается у самой воды и на несколько десятков метров ниже, чем он рос до этого. Причем такой лес, как ни в чем не бывало, продолжает расти.
Зима – причина плохих Российских дорог построенных традиционно, то есть насыпь из глины, песка, гравия или гальки, затем бетонные плиты и асфальт. Такая дорога быстро разрушается, требует ежегодного ремонта. Дождевая вода осенью проникает в полотно дороги, зимой замерзает и лед разрывает асфальт из-за расширения слоев находящихся под асфальтовым покрытием. Появившаяся трещина в асфальте, а зимой его эластичность почти исчезает от мороза, летом не зарубцовывается и следующей осенью набирает в себя воды, чтобы зимой еще сильнее расширится.
Наши предки прошли всю Сибирь за сто лет, от Урала до Тихого Океана зимой, когда устанавливается везде по рекам санный путь. Московский тракт существовал триста лет до постройки железной дороги, и по нему шли зиму лето грузы на восток и на запад, и стоило содержание тракта неизмеримо меньше чем сейчас. Что крестьяне, то и обезьяне. Россия почти единственная страна в мире, у которой почти вся территория шесть – восемь месяцев испытывает отрицательные температуры, и все это время нет грязи, реки подо льдом.
Женя пошел в поселок за каким-либо транспортом, а мы остались караулить наше немалое имущество. Журавель оказался заядлым рыбаком, смастерил удочку и не знал, что насадить на крючок. Я нашел ему червей. Этому искусству я был обучен еще своим братом. Он утверждал, что дождевого червя можно найти везде, просто надо знать, как его искать. И это было, правда. По берегам Оби, в песке и сухости мы находили их, я нашел червей и на берегу Чулыма. Журавель начал одна за другой вытаскивать окуней довольно крупных и наловил на хорошую уху. Я развел костер, подвесил с водой валявшуюся поблизости консервную банку литра на три и ждал когда вода закипит, чтоб ее хорошо промыть и поставить варить щербу.
Вода в моей посудине вскипела, я ее промыл, набрал чистой воды. Для этого я разделся догола, и забрел поглубже, где, как водится, вода почище. Но мои хлопоты оказались напрасными. Показался катер, а на носу стоял Женя. Пока катер причаливал, я оделся, мы погрузили груз, сложили в консервную банку рыбу и поехали на место стоянки нашего будущего лагеря.
Ящики, ящики, ящики! Некоторые Иван просто переносил, а некоторые не мог поднять, поэтому перетаскивал волоком. Под одним он обнаружил Тони. Иван нащупал артерию на шее и понял, что все кончено. Он перетащил Тони к стене и положил на длинный ящик, накрыв его своей курткой.
– Отмучился, – перекрестился Иван и пошел искать выход.
Неизвестно сколько бы продолжались его поиски, если бы неожиданно не вспыхнул свет и помещение из разных дверей наполнилось самыми различными по возрасту, одежде и языку людьми. Это были пассажиры – заложники из здания аэропорта.
– Комедия вновь повторяется, теперь в виде фарса, – подумал Иван и совершенно без сил опустился на пол в том месте, где до этого стоял.
Двери снова захлопнулись, свет погас, и к Ивану как-то сразу пришло успокоение, и он уснул.
Он стоял на корме и смотрел на зеленый пласт воды, разрезаемый винтом катера. Как-то незаметно зеленый цвет сменился красным, а потом стал цвета заветренной говядины, которая уже протухла и пахнет или вот-вот начнет пахнуть. От воды потянуло болотом – уже плыли по речке Суйга. Эта речка течет из болот и имеет характерный цвет и запах. Вода ее имеет сильную щелочную реакцию, и поэтому в речке нет ни рыбы, ни растений. Мертвая вода из русских народных сказок – это видимо вот такая вода. Чулым – живая вода, Суйга – мертвая вода. Показалось плотбище – бревенчатая запань на реке, которая использовалась для формирования плота. В Суйге располагался участок сплавной конторы и леспромхоз, и население поселка работало и там и там.
Сразу же за плотбищем показался крутенький глинистый бережок цветом схожий со цветом воды. Катер пристал к берегу. В трех шагах от воды из земли торчала труба и из нее вытекала чистая вода, которая прозрачным ручейком вливалась в красную воду реки. Это была артезианская скважина, из которой нам предстояло в ближайшие два месяца пить воду, и варить пищу. Совсем недалеко от артезианской скважины располагалась ровная площадка, которую нам отвели для строительства лагеря. В наше распоряжение выделили моторную лодку со стационарным мотором. Эта лодка в дальнейшем использовалась нашей бригадой для ночной рыбалки.
Мы разгрузили катер, перетащили вещи подальше от воды, Женя пошел за машиной, чтобы привезти доски для постройки какого-либо укрытия для вещей, а мы стали обживать новое место. Поднялось солнце, стало жарко. С нами начали знакомиться местные обитатели.
Первыми прилетели мухи и комары. Не заставили себя долго ждать слепни и пауты. Я родился и вырос в деревне на Алтае, но такого количества паутов и слепней мне видеть не приходилось. Эта была в прямом смысле туча. Если бы не брезентовая одежда, то они заели бы до смерти. Пауты любили сидеть на пояснице, и мы время от времени давили их целыми горстями.
Если свободны руки, то от лица их всегда успеешь отогнать, но только если свободны руки. Несколько позже, когда мы начали строить баню, нам понадобился мох для прокладки между венцами. Венец – это ряд бревен. Баня, как и большинство домов в Сибири, должна была иметь пятнадцать венцов. Мох надрали на болоте женщины – работницы леспромхоза, и нам нужно было его вытащить носилками на берег, загрузить в машину и привезти на стройку. Пришла машина, и мы с Журавлем залезли в кузов и поехали.
Давно это было, а, кажется будто вчера. Машина шла быстро, горячий ветер, несильные удары по лицу встречных насекомых живо напомнили мое недавнее колхозное детство. Несется машина по степи. Ни конца, ни края простору. Мы стоим у переднего борта. Летим к комбайну. У него полный бункер зерна. Комбайн гудит, зовет нас. Подлетаем, из шнека льется теплое пахучее зерно, купаемся в нем, разгребаем по углам, чтобы вместить второй бункер, а может и третий частично.
Вот и приехали, свернули на лесную просеку, машина остановилась недалеко от болота, мы взяли носилки и по гатям пошли к кучам мха. Наложили носилки и понесли к машине. Вот здесь нам пауты и слепни дали жизни. Руки заняты, бросить носилки жалко, все рассыплешь. Крутили как лошади головой, сбивая с лица и шеи. Между рукавицами и рукавами образовывалась небольшая полоска неприкрытой брезентом кожи. Вот эту полоску и облюбовали эти кровопийцы. Боль не очень сильная, терпеть можно, но ранка, а они откусывают кусочек кожи, потом долго не заживает и чешется. Ну, это будет еще не скоро. А наш первый день продолжался.
Первым делом я стал варить уху, Володя Засорин, как самый сообразительный, был командирован на поиски магазина, и покупку хлеба, а двое оставшихся ставили палатку. Через час я сварил щербу, привез доски Женя, Володя принес хлеб и сгущенное молоко, и мы хорошо поели. После завтрака-обеда Володя Засорин был командирован на поиски невода для ловли рыбы. Рыбалкой предполагалось заняться на Чулыме ночью, а сейчас надо было приступать к строительству лагеря.
Вкопали в землю три ряда столбов и на их основе сделали дощатый навес и длинный стол, по обеим сторонам стола на вкопанных столбиках устроили лавки. Это сооружение будет призвано выполнять роль столовой на два последующих месяца для двадцати восьми студентов и двух студенток. Это все, что мы успели сделать за первый день. Наступила ночь, мы завели мотор, взяли невод, мешок под рыбу, определили жребием сторожа, сели в лодку и отчалили, забыв сторожа оставить на берегу. Уже когда подплывали к Чулыму, Женя спохватился, понял, что никто наше имущество не сторожит, но было уже поздно. Надо сказать, что я не помню случаев воровства за это лето.
Нужно было проплыть по Суйге до Чулыма, а там еще несколько километров до протоки Старый Чулым и вот на песках этой протоки мы и рыбачили. Мотор охлаждался забортной водой, насос закачивал воду, она охлаждала цилиндр и сливалась по трубке снова в воду. Иногда что-то попадало в трубу, и вода не поступала, тогда мы глушили мотор, и продували трубку.
Прибыв на место, мы вытащили лодку, привязали ее к кусту, чтобы в неожиданное повышение воды ее не унесло, и начали рыбачить. Вода была теплая и ласковая, как щелок. Так говорят на моей родине. Там в этом знают толк. Мало кто задумывался, почему вода без солей или с малым их содержанием называется мягкой? Все очень просто. Такая вода на ощупь – мягкая. Раньше все, а сейчас некоторые крестьянки имеют в бане котел со щелоком. Как делается щелок. Берется березовая зола из русской печки, то есть зола хорошо прожаренная, чистая и мягкая на ощупь. Такая зола заваривается кипятком и получается мягкая вода – щелок. Щелок использовали русские красавицы, чтобы мыть свои роскошные волосы и применяли его вместо мыла. Ведь мыло появилось не так давно.
Вот такой казалась в ту ночь нам вода в Чулыме. У меня было такое чувство, что вода отдыхала после жаркого дня и была нам благодарна за наше внимание. Она плавно колыхалась, вздыхая, засыпала. Закатное солнце, устав за день, щекой прислонилось к воде, прислушиваясь, как бы спрашивая,
– Ну, довольна ты?
Такое состояние со мной уже бывало на сенокосе. Мы с отцом косили года три в Забоке – это место на лугу, относится к угодьям соседнего села Ильинки, но ими почти никогда не убирается. Оно это место расположено от основного Ильинского луга на отшибе, за озерами и площадь там небольшая, поэтому им невыгодно бывает этим участком заниматься. Да и пока они до него дойдут, трава перестоит, а там много конского щавеля, который и молодой хорошо тупит зубья сенокосилок.
Обычно мы ехали вдоль Оби, и у домика бакенщика я слезал с телеги, и плыл дальше по Оби по течению. Пока отец доедет, распряжет лошадь, спутает ее, я успевал доплыть. Выходил после утреннего купания, и мы начинали косить, или сгребать, или метать, в зависимости от того, на какой стадии находились наши сенокосные дела. Вот в те счастливые годы в июле вода в Оби была такой же теплой и мягкой, какой показалась мне вода в далекой от моей родины речке.
Мы размотали невод, он был довольно частый на два пальца ячея, посмотрели внимательно дыры, особенно в мотне. Невод был глубокий, посажен мастерски, мотня начинается сразу от открылков, постепенно сужаясь, на конце мотни грузило, по нижней тетиве через пол метра грузила, по верхней поплавки. Грузила литые свинцовые, поплавки из плавспина. Хороший невод. Я почему-то всегда радуюсь, встречая хорошо сделанную работу, будто она моя, и это я ее сделал.
Повели вдоль берега, дно реки плавно снижалось. Впереди виднелась удобная бухточка, в нее решили выводить. На моей родине, если щука движется в сторону невода или попадает в него она начинает показывать свой нрав. Может перепрыгнуть через верхнюю тетиву. Однажды щука, прыгнув, ударила меня по лицу. Но это бывает редко. Чаще всего она ищет выход в глубине, пытается поднырнуть под невод. Чтобы этого не допускать, нижняя тетива должна идти как можно ближе к дну реки и быть туго натянутой. Для этого на нижней тетиве и устраивают грузила, а рыбаки, ведущие невод, все время проверяют ее натянутость.
Когда невод приблизился к бухточке, идущий по берегу чуть замедлил шаги, а идущий по глубине начал обходить заливчик, охватывая его по глубине неводом. Таким маневром тихонько не шумя можно захватить замешкавшуюся у берега и дремлющую рыбу. Причем не только щуку, но и ельца или судака. У самого берега клешни невода свели вместе и быстро, почти бегом вынесли невод на берег весь по самую мотню. В открылки навтыкалась мелкая, по нашим тогдашним понятиям рыба, а в мотне лежало бревно. Когда мы вывернули мотню, то бревно лениво зашевелилось и оказалось крупной полутораметровой щукой.
На этом мы закончили рыбалку, вытряхнули и промыли в воде невод, растянули его на берегу, чтоб просох. А сами стали ждать щербу. Вода к этому времени вскипела, польской лук был нарван на песчаном островке, нарезан, рыба очищена и мелкая для первого опускания и крупная для второго опускания, рыбу присолили крупной солью. Рыбы было много, поэтому часть переложили свежей травой нечищеную и немытую для обеда на завтра.
Опустили мелкую рыбу, вода поднялась, и переполнила ведро, зашипела на углях, пошел дразнящий запах. Немного положили лука – половину из того, что приготовили. Я попробовал соль, немного добавил и стал ждать, когда вскипит вода, чтобы опустить картошку. Картошку пришлось взять вместо сухарей.
В это время на реке совсем стало темно, пора было подумать и о сне. Пауты и слепни злобствуют только при свете дня, а сейчас сильно донимали комары. От костра шел дымок, и это в какой-то мере спасало, но впереди была ночь и ясно, что после дневной работы и рыбалки и щербы захочется спать. Для ночлега решили соорудить шалаш – нарубить веток на постель и окружить ее ветками, один конец которых воткнуть в песок, а верхушки связать. Дождя не предполагалось и шалаш должен защитить только от комаров.
Рыба разварилась, и я опустил крупную рыбу. Там были лещи, подъязки, язи, чебаки, две или три стерлядки и даже маленький сантиметров двадцать пять кастрюк – молодой осетр. Эту рыбу нельзя допустить, чтоб она разварилась. Нужно внимательно следить, и как только мясо чисто будет отделяться от костей у чебака, то, значит, щерба готова.
Стемнело совсем, ночь – глаз коли. Уха готова, выловил ложкой рыбу, присолил, налил себе в кружку уха, предложил другим это же сделать, но они предпочли хлебать из чашек ложками. Поели ухи, начали есть рыбу. Некоторые из нас впервые ели стерлядь, не говоря уж о кастрюке. Удивлялись, что у них нет костей – хрящи. На дне чашек серая масса.
Что это? – спросили у меня. Я ответил, что это комары, которые спикировали к ним в чашку. В ведро на костре они из-за дыма и жара не попадают, а в чашку летят в большом количестве и, сварившись, тонут. Закончили на этом ужин стали собираться спать.
Но спать в эту ночь не пришлось. Комары имели очень точный прицел и находили нас и в шалаше и даже под ворохом веток и даже в углях потухшего костра. Чуть рассвело, а светает летом рано, в четыре часа мы собрались возвращаться. Отплыли от берега и начали заводить мотор. Утро было прохладное росистое. Мотор никак не хотел работать. Течение все дальше относило нас на юг, в противоположную сторону. Пока мы не просушили свечи, он так и не заработал. Наконец поплыли. Прибыли, согрели чай, попили с сахаром и хлебом и опять приступили к постройке лагеря.
Рядом с навесом для столовой из досок построили помещение кухни. Внутри разместили печь для варки пищи и сушилку для одежды. Печь ложить пришлось мне особую, чтобы она могла накормить, и обсушить тридцать человек. Пришлось ложить печь на две плиты с небольшим метра на четыре широким каном. Печь ложили без каких-либо стальных пластин для укрепления сводов, их просто не было, но, как говорится, нет, худа без добра – коэффициент расширения железа больше чем кирпича, поэтому эти пластины постепенно разрушают печь. Печь из одних кирпичей, кроме конечно, плиты и дверок более долговечна. Нужно только на ответственные места выбирать очень хорошие кирпичи.
Так в постоянной работе прошли пять дней до приезда основной группы, и мы за эти пять дней подготовили лагерь и в последнюю ночь перед появлением отряда наловили рыбы и накормили вновь прибывших хорошей ухой.
…Иван очнулся от звуков разговора, из которого он не понимал ни слова, но интонации были столь очевидны, что он уже хотел вступиться и не допустить драки. Этого делать не пришлось, говорившие рассмеялись, обнялись и продолжили разговор в той же тональности. Это были китайцы. Иван никак не мог привыкнуть к агрессивным интонациям их речи, и когда приходилось слышать их разговор, то всегда ловил себя на мысли, что восточные люди уж очень сильно отличаются от европейцев. Это и лицо, манера говорить и выражать свои эмоции. Китайцы все делали с улыбкой и когда услужливо помогали и когда не менее услужливо издевались.
– Что сейчас день или ночь, – пронеслось в голове,
– Надо что-то делать, как-то выбираться отсюда.
Голода Иван не чувствовал, хотя уже и не помнил, когда последний раз ел. Эта жара, а теперь бандиты...
Что-то с громом пронеслось над их убежищем.
– Самолет пошел на взлет, – определил Иван,
– Значит, они находятся недалеко от аэродрома.
Иван встал и начал ощупью передвигаться в сторону одной из дверей. Направление он запомнил примерно, поэтому, когда он запнулся обо что-то лежащее на полу и упал, больно ударившись боком, то воспринял это как должное. На него свалилась какая-то решетчатая конструкция.
Иван ощупал свалившуюся конструкцию. Судя по всему это, была этажерка или вешалка для одежды или что-то в этом роде. Она была не тяжелая, но грому при падении наделала много. Иван осторожно отодвинул этажерку, встал и продолжил путь в темноте.
– Странно, что ни у кого из пассажиров собравшихся в этом помещении не нашлось ни фонарика, ни зажигалки, ни спички, видимо их хорошо обыскали. Но зачем так тщательно. Какая здесь причина? – но так и не найдя ответа, Иван продолжал осторожно продвигаться и наконец достиг стены.
Стена была металлическая, холодная на ощупь. Он прижался к ней спиной, она его приятно охладила. Как хорошо бы сейчас в холодную воду в реке в Сибири. Или на худой конец кружку хоть какой-нибудь воды. Ему представился чабан из Каракумов, к которому они ездили из Ашхабада с братом. Чабан, туркмен неопределенного возраста, как потом оказалось ему уже больше семидесяти лет, использует на собственные туалетные нужды в сутки не более полулитра воды. При этом не забывает о земле и Аллахе, по капле дает и им.
– Должен быть где-то здесь какой-нибудь выключатель. Это же не специальное здание для заложников. Его как-то и по другому использовали. Пусть даже это склад, все равно должны же были работающие здесь включать и выключать свет. Иван шел уже довольно долго, но ничего похожего на выключатель ему не встретилось. Были шкафы с бумагами, стол, на котором он нашел и взял документы, стол, неработающий автомат для кофе.
Нога ударилась обо что-то. Иван нагнулся и ощупал новое препятствие. Это оказалась металлическая лестница, ведущая куда-то вверх. Он начал осторожно взбираться по ней, ощупывая каждую ступеньку. Лестница шла рядом со стеной и имела с правой стороны ограждение из металлических прутков. Лестница закончилась, Иван насчитал сорок три ступеньки, и перешла в горизонтальную площадку – балкон.
– Сорок три умножить на тридцать сантиметров – это добрых десять метров – опять третий этаж, правда, по Российским меркам.
Балкон был пуст. Иван шел в том же направлении. В это время вновь неожиданно вспыхнул яркий свет. Иван успел присесть, а затем лег и растянулся у стены. Балкон был узкий, и через ограждение ему было видна добрая половина помещения. Были видны и две двери. Одна из них открылась и в помещение въехала машина с площадкой, похожая на те машины, которые используют для замены ламп уличного освещения.
На площадке стоял картинно разодетый человек в туфлях с загнутыми носами и помпонами на концах. На голове у него был колпак, разрисованный в голубую и белую клетку. Левая штанина у него была черная, а правая красная. Вместо рубашки или пиджака была на плечи накинута львиная шкура. Площадка подняла его на уровень второго этажа, и он заговорил.
Что он сказал, Иван не понял, это был какой-то неизвестный ему язык. Но в толпе кто-то его понял, и какая-то женщина начала плакать, и кричать. В кабине машины сидел паренек лет пятнадцати, на шее у него болтался автомат. Иван подумал, что это шанс, весь подобрался, и когда машина проезжала мимо, прыгнул на площадку, сбил с ног клоуна, и вцепился ему в голову, стараясь сломать этому чуду шею. Но, видя, что ничего не получается, Иван достал нож, нажал на кнопку и чиркнул по горлу несчастному. Потом он нашел на пульте кнопку опускания площадки, опустился, проскользнул в кабину и подставил окровавленный нож к носу растерявшегося подростка.
Иван обезоружил его, связал своим ремнем и спросил его по-русски, а потом по-английски, но тот молчал. Иван вытолкнул его из машины и, разогнавшись, ударил машиной по воротам и потерял сознание.
Когда он очнулся, то увидел, что помещение опустело, только один Тони лежит на ящике. Ни бандитов, ни заложников не было. Машина горела, а он видимо был выброшен ударом, и лежал под той самой лестницей, с которой он начал свое последнее путешествие.
Тони был тяжел, унести его Иван бы не смог, да и не знал куда нести. Опасность вроде миновала, у него был автомат, нож и свобода – открытые ворота. Иван поднял Тони и вынес за ворота и положил в тень деревьев на металлически шуршащую глянцево поблескивающую траву. Сам устроился рядом.
Мой друг Валера Лиман учился на курс старше и приехал в стройотряд второй раз. Мы работали в разных бригадах. Наша бригада строила баню и хозяйственную пристройку к школе, а он работал на строительстве детского садика-яслей. Я как-то побывал на их стройке. Мне показалось, что какой-то пьяный архитектор поиздевался над детьми. Такое количество перегородок я ни до этого, ни после не видел. Это был не детский садик, а деревянные пчелиные соты.
В другой бригаде, которая строила, и ремонтировала мосты и гати, работал мой однокурсник Жора Данков. Жора по характеру очень спокойный и покладистый парень. Этакий русский красавец-увалень. Над ним часто товарищи в общежитии подшучивали. У него был, в те времена это было редкостью, транзисторный радиоприемник на батарейках. Он им очень дорожил и боялся, что мы его испортим. И вот, однажды, когда он уходил на субботу-воскресенье к родственникам, решил положить его в чемодан и чемодан закрыть на замок.
Как только он ушел, мы замок открыли, достали радиоприемник. Не то чтобы очень уж хотелось его слушать, а просто как протест против такого недоверия со стороны нашего товарища. Незадолго до его прихода радиоприемник был положен назад и включен на небольшую громкость. Жора вернулся, зашел в комнату, услышал звуки радио.
– Где он? Вы достали, украли?
– Что ты, мы ночь не спали, так он орал, а мы ничего не могли сделать. Сейчас потише стал, наверное, батарейки сели.
Все это было проделано не зло, и Жора видимо все постепенно понял. Товарищ он был хороший, но совершенно беззащитный от насмешек, которые нередко достаются тем, кто не умеет на них ответить. Вот и на этот раз разворачивалась многодневная комедия, которая, учитывая темперамент участников, могла перерасти в драму.
Работа бригаде, где трудился Жора, досталась самая тяжелая. Если мы один день работали в болоте, то они там были ежедневно и гнус издевался над ними, пил их кровь с раннего утра и до позднего вечера. Настроение у них было тяжелое, лица обгорели на солнце и покрылись какими-то пятнами от жары и плохой воды, по колено или по пояс, в которую им приходилось заходить, а иногда и нырять.
Надо заметить, что тайга в Западно-сибирской низменности представляет из себя унылое пространство почти сплошных болот. Один участок леса отличается от другого только степенью увлажнения. Болота везде, где глубокие, где мелкие, где нет явно воды, но под ногами хлюпает. Деревья до половины роста во мху, а на глубоких болотах больные покореженные ревматизмом елочки и пихты вызывают простую жалость. Отрадная картина только вдоль берегов рек, река все же осушает ближайшую свою окрестность. Вдоль рек расположены и поселки. В тайге очень мало мест, где бы можно было пасти скот, травы в нашем понимании нет – мох, хвощ. Трава также вдоль речек или на редких узких гривках, где вырублен и раскорчеван лес. Правда, такие участки недолговечны, а быстро года за три зарастают осинками и березками. И через десять лет на этих местах опять шумит лес. Лес растет так густо, что трудно протиснуться человеку или зверю, люди и звери путешествуют в тайге вдоль рек и дорог. Туристы, ягодники, охотники ставят палатки на лесовозных дорогах или на площадках бывших верхних складов леспромхозов. Эти склады представляют собой поляну довольно большого размера, вымощенную бревнами. Эта поляна долго не зарастает лесом.
С первого дня путешествия, еще на теплоходе Валера Лиман интересовался у Жоры – куда он девал его макинтош. Имеется в виду красивое выражение,
 – Жора подержи мой макинтош.
Оно это выражение неожиданно стало испытанием для Жоры Данкова. С легкой руки Валеры все считали своим долгом поинтересоваться у Жоры на завтраке, обеде и ужине – вернул ли он Валере Лиману макинтош.
Жора знал, что ребята над ним подшучивают, знал, что эти шутки не злы и, поэтому терпел. Но в этом случае, такой массированный натиск паутов, слепней, жары и насмешек превысил норму его терпимости, и очередных шутников, среди которых Валеры не оказалось, он свалил в расстеленную на земле палатку, собрал ее концы, взвалил шевелящийся узел на спину, а их там было, не то пять, не то шесть человек, и понес к реке. Там он зашел на мостик и высыпал их в воду. Пока он это делал весь остальной отряд, не попавший в этот узел, помирая со смеху, наблюдал от столовой. Жора спокойно собрал палатку и вернулся назад к своей чашке картонного супа.
Что-то твердое врезалось Ивану под ребро и вернуло его к реальности. Иван сунул руку во внутренний карман и вытащил пачку документов, тех самых, что он подобрал в темноте на столе. Среди них был его паспорт, бумаги Тони и два документа с фотографиями шофера и клоуна. Текст в документах был выполнен, видимо арабским или армянским шрифтом. Так Иван и не понял, откуда происходят эти бандиты. Закончив рассматривать чудные документы, положил их в карман и стал думать, что же делать ему дальше. Нельзя же здесь просидеть всю оставшуюся жизнь
– Хорошо бы сейчас хоть картонного супу поесть, – подумал Иван.
Картонный суп – это выражение существует не только в романе А. И. Солженицина, но и в обиходной речи в некоторых местностях России. Это выражение означает блюдо – суп, сваренная на воде картошка с луком и солью. Этот суп едят просто или забеливают молоком или сметаной. Иногда его варят с лапшой. Обычно в русских крестьянских семьях его едят на завтрак. Считается, что без горячего хлебова мужику трудно работать. Этот суп готовится очень быстро, а утром у крестьян много работы. Вся скотина проснулась и немедленно хочет, есть, орут все на разные голоса. Крестьянин в первую очередь кормит скотину, потом ест сам. В обед крестьянин обычно ест хороший суп с пирогами, потом кашу и пьет чай.
У нас в студенческом стройотряде картонный суп без молока и без сметаны был на завтрак, обед и ужин. Такой рацион нас быстро утомил, и мы стали намекать командиру, что неплохо бы с питанием прибавить. Километрах в десяти от поселка был совхоз, и там купили двух свиней небольших на наше пропитание, привезли на катере, когда выгружали одна свинья убежала в тайгу. Ее искали, но так и не нашли. Кто-то ее съел или она погибла где-нибудь в болоте. Оставшуюся свинью зарезали и немного мяса клали в картонный суп для запаха.
Мясо хранили в погребе, который представлял собой бетонную бочку в земле диаметром шесть метров и высотой метра четыре. В погреб вела лестница, которая шла два метра по горловине погреба, а потом уходила под воду. Казалось, что вот сейчас по этой лестнице кто-то выйдет из глубин земли, сырой и с недовольным видом.
Изначально погреб был построен как пожарный водоем, но быстро нашел и второе свое применение. В случае пожара из таких водоемов брали воду пожарные машины. Зимой он промерзал чуть не до дна и для тушения пожара был в зимнее время бесполезен, а летом лед довольно быстро таял, и до середины лета иногда доживала льдина небольшого размера, которая плавала на поверхности воды. На этой льдине, привязанная проволокой за арматуру потолка, лежала туша свиньи, не сумевшей избежать смерти. От этой туши мы ходили и отрубали по куску. Нужно было за проволоку подтянуть льдину, перейти на нее не перевернувшись, отрубить кусок, затем, отталкиваясь от потолка подплыть к горловине, перепрыгнуть с мясом на лестницу.
Нашей бригаде эта операция досталась перед днем целинника, который был объявлен нерабочим и на этот день готовили праздничный обед. В ночь перед днем целинника мы поехали на рыбалку с целью накормить в День целинника всех не только ухой, но и жареной рыбой. Нужно было поймать не менее ста килограммов. Мы рыбачили всю ночь, к утру вернулись, и отправились вдвоем за мясом. После бессонной ночи путешествие в недра земли мне показалось логичным завершением той глупой и героической жизни, которой мы жили.
Нам повезло, мы не искупались, льдина нас не перевернула, а после нас ребятам повезло меньше. Они не стали больше ждать каких-либо других знаков из земли, а просто уехали на завтра. Я, да и никто кроме комиссара их не осуждал. Героизм Павки Корчагина нас будущих инженеров уже не вдохновлял. В его подвиге на строительстве узкоколейной железной дороги мы видели простую потерю здоровья и молодых жизней из-за чей-то плохой или даже преступной работы.
Видимо все-таки «боги горшки обжигают», а у других горшки при обжиге трескаются. И вместо горшка – куча осколков. Также как в любви. Если один не любит, и сколько не оглаживай горшок, не залепляй трещины – все равно они змеятся быстрее, чем ты их заделываешь. Коммунисты, постоянно твердили, что пришли всерьез и надолго. Им все уже, наверное, поверили. Они присвоили себе функции и права бога, учили жить «по новому», но ничего не получалось. И когда коммунизм кончился, никто не пролил ни одной слезинки. Мечтами в небе, а зад тяжелый не пускает.
Иван услышал, как подъехала машина и из нее вышли полицейские, и зашли в здание склада. Иван, наученный горьким опытом, не торопился выдавать себя и свое местоположение. До него доносились недовольные голоса. Полицейские быстро вышли из склада, вынесли трупы шофера и клоуна, завернув их в белые простыни, положили в машину и о чем-то громко переговариваясь, уехали. Иван понял, что это были опять бандиты.
За деревьями, под которыми они лежали с Тони, простиралась, до куда доставал глаз, лужайка с аккуратно постриженной травой. Она была огорожена забором, состоящим из бетонных столбиков закопанных метра через четыре друг от друга и натянутой между ними четыре ряда стальной проволоки.
– Наверное, это поле для гольфа, – подумал Иван.
И только он подумал, как на дальнем конце лужайки показалась группа людей, одетых соответствующим образом.
– Неужели и это бандиты?
Иван не торопился, стал наблюдать. Игра разворачивалась, видимо удачно, хотя Иван ничего в ней не понимал. Лунки, клюшки, мячи все вроде похоже на русскую игру в лунку, но так все обставлено таинственно, и так уж игроки передвигаются и бьют вальяжно, что русскому человеку смотреть на это тоскливо.
Да и здесь у них, на Западе, такая же петрушка. Взять того картинно одетого генерала. А может быть он тоже бандит? И с этой аморфной мыслью Иван уснул. И снилась ему юность.
Название целинные отряды пошло с тех времен, когда с колоссальным размахом осваивались целинные и залежные земли. Мне трудно судить, хорошо это было или плохо в масштабах всей страны, наверное, что-то осталось от этого движения полезного, а что-то было проделано впустую. Мне было в то время четыре – пять лет. Что-то я помню, но многое могу передать только по рассказам бабушки и мамы. Бабушка моя была хорошая рассказчица. Она знала много сказок, да и побывальщину так представляла, что заслушаешься.
Началось вся эта эпопея с того, что по деревни ходили женщины с длинными разноцветными линейками – это были геодезисты. Они изучали район затопления от предполагаемого строительства гидроэлектростанции на Оби, плотина которой будет располагаться в районе города Камень. Под затопление попадали Обские луга и пойма нашей речушки с ее огородами, небольшими рощицами, озерами, где все лето на приволье растут, как говорится – и ребята и зверята. Восточный берег Оби более низменный, и там был бы затоплен и бор. И вот этот бор, если мне не изменяет память, в зиму 1954 на 1955 годы начали вырубать. Этот лес должны были возить в поселки Кулундинской степи для строительства жилья и прочего. Эта степь голая как коленка нет ни кустика, ни деревца по решению партии и правительства должна была в одночасье из засушливой превратиться в новую житницу СССР. Наверное, так местами и произошло.
Бор находился на восточном берегу Оби, а Кулунда на западном. Поэтому зиму, пока Обь замерзшая, лес только валили и перевозили на нашу сторону. Лес складывали штабелями около домов, договаривались с хозяевами, чтобы те караулили до лета, за что расплачивались этим же лесом. Летом лес возили на автомашинах в степь.
Приехали вырубать лес из Кулунды в основном немцы, сосланные в степь во время войны из Поволжья. Недавно кончилась война, и я парнишка четырех-пяти лет о ней много знал. Знал, что дядю Сережу на войне немцы убили, моего папу сильно ранили и у него в голове у виска движется кожа – выдолблена кость. Слово немец для меня парнишки трех-четырех лет было синонимом зверя, встреча с которым грозит смертью. А зверей я знал, надо боятся, избегать с ними встречи. Мне было удивительно, что этих немцев никто не боялся, их пускали в избу пообедать, погреться и ночевать. Но они были совсем не страшные, а обыкновенные мужики, только говорили не по-нашему. Что есть другие языки, я знал, потому что в друзьях у меня были калмычата Поля и Володя. В доме у них я бывал и по-ихнему много понимал и кое-что говорил.
Мне они были интересны. И как обычно в те годы старшие просили ребенка рассказать стихотворение. Я знал длинное стихотворение, сейчас не помню содержание, но там были строчки про немцев и про то, какие они плохие. Когда я дошел до этого места, то не смог произнести дальше ни слова. Очень уж не вязались эти слова с сидящими передо мной мужиками. Я не смог их обидеть.
Видимо дети рождаются искренними, а лицемерие в их жизнь привносится воспитанием и обучением. Этот случай я помню до сих пор и помню тот стыд, охвативший меня тогда за то, что я плохо думал о хороших людях.
Намного позже, когда я после окончания института работал на заводе, мне пришлось слышать рассказ начальника отдела НОТ – старого партийца, как тогда говорили, бывшего офицера, участника Сталинградской битвы, бывшего председателя райисполкома, затем бывшего главного инженера фабрики, затем рабочего с местом жительства в контейнере для пищевых отходов. Своей головокружительной карьере он обязан чрезвычайному пристрастию к водке. Именно к водке, а не к вину или бормотухе. Пил он с фронта, где в ямочке у озера Цаца в калмыцких степях мерз без дров и крыши над головой зиму 1942-1943 годов. Человек он был начитанный, по характеру ровный, основной обязанностью его было написание докладов для директора завода и секретаря парткома. Тогда на предприятиях проводилось много собраний партийных, профсоюзных, заседаний парткома, профкома. Кроме этого на уровне района и области проходило бесчисленное количество мероприятий. И почти везде нужно было выступить руководству. Это было глупо, как и многое из того, что делалось в советскую эпоху.
Звали его Анатолий Павлович. Он был совершенно лысый, гвардейского роста, с прямой стеной, пил чай два раза за рабочий день и всегда спрашивал у Вали – инженера по соревнованию, кувыркала ли она чайник при заварке. Она всегда отвечала, что кувыркала. Анатолий Павлович по уровню развития и образованности должен был иметь и имел свое мнение отличное от официального, потому что все официальное и помпезное было шито белыми нитками и в него верили пролетарии ленинского толка да еще малые дети со слов учительницы. Так мой сын-первоклассник спрашивал у меня кто главнее: дедушка Ленин или дедушка Брежнев?
Свое мнение старый политслужака хранил за семью замками. Только иногда оно прорывалось, причем совершенно совпадающее с мнением партии и правительства прошлых лет. Просто это мнение на уровне современности было абсурдным. Пользуясь отставанием советской пропагандистской машины при создании новых современных версий старых своих преступлений.
Однажды он рассказал официальную пропагандистскую версию, которая распространялась в окопах калмыцких степей по поводу выселения всех жителей республики немцев Поволжья. Эта версия была также глупой и бесчеловечной, как и причина выселения калмыков.
О калмыках я знал многое и от них самих и от моей бабушке. Я позже понял, что она всю жизнь ненавидела этот хамский строй, строй воров и политических проституток. Может быть, именно ее авторитет не позволил мне пойти на службу в партийные органы. Я в двадцать пять лет, сделал все, чтобы от них отбиться. Мне за отказ от такого предложения, за недооценку сладости командования – директорами предприятий, за нежелание испытать непередаваемые ощущения ежегодного отпуска по бесплатной путевке на Черном море, секретарь райкома – бурят по национальности, обещал даже поместить меня в дурдом. Но я отказался, как несколько раньше отказался быть комсоргом в студенческой группе. Я тогда просто сказал, что с осторожностью отношусь к контактам с комсомолом, достаточно того, что я плачу взносы. У нас в группе, как оказалось позже, был стукач от КГБ, но он меня не заложил за это высказывание и за многие другие. Жена моя удивляется до сих пор моему везению.
Калмыков во время войны выселили, потому что якобы какой-то их хан, живший за границей, подарил Гитлеру коня с уздечкой. И вот за это этих людей, добрых, веселых с непривычными для наших мест обликом, одеждой и обычаями зимой привезли к нам в деревню. Наши женщины приняли их хорошо, помогли, чем могли, постепенно они привыкли, жили больше десяти лет. И только в 1958 году вернулись на родину. Они благодарны моим землякам и в 1984 году приезжали в гости в деревню в гости.
На своей родине они жили обособленно, мало, кто из них знал русский язык. Поначалу они развернули свои юрты на самых высоких местах, на самом ветру. У них на Волге таких морозов как на Алтае нет. Юрты их не спасали от холода, и они постепенно переместились в дома.
Теперь о немцах. Как рассказывал Анатолий Павлович немцев с Волги, а как я узнал позже, и из других мест выселили в Казахстан и в Сибирь по причине того, что они как нация не прошли проверки устроенной КГБ. Была подготовлена группа красноармейцев знающих немецкий язык и в форме солдат вермахта выброшена на парашютах в районе города Саратова – столице республики немцев Поволжья. И якобы весь этот псевдо десант жителями был укрыт, вместо того чтобы выдать его органам госбезопасности. А первый секретарь республиканского ЦК партии прятал у себя командира этого десанта. Было это на самом деле или не было, но на фронте политруки рассказывали в окопах об этом и о коне калмыцком.
Сейчас трудно поверить, что грубо состряпанные фальшивки на основе национальных идей кремлевского горца круто меняли жизнь целых народов, обрекали на гибель в незнакомых для жизни местах. К чести русского народа, несмотря на пропаганду, тяжелую войну, вороха похоронок, голод и холод в русских деревнях переселенцев принимали и помогали чем могли. Жаль, что это некоторыми народами, но не калмыками, высокомерно забыто.
Я пошел в первый класс в 1957 году. У нас в классе было 17 человек, в том числе калмычата Поля и Володя Доржиевы – наши хорошие соседи. Они родились уже здесь у нас. Поля была очень старательной школьницей, а Володя, как и все ребята, любил побаловаться, поиграть. Мы тогда играли, как сейчас говорят, на свежем воздухе и зиму и лето все время, кроме того времени, когда мы спали и были в школе. Да еще много времени от игры у нас отнимала работа. Тогда считалось что возраст, с которого ребенок должен работать зависит от его физического развития. Ходить, бегать умеет – угони, загони теленка. Маленьким ведерком полей огород. Прополи огород, вычисти глызы, почисть картошку, нарежь картошку скотине, сенокос, колка дров, рубка хвороста, копка картошки и многое другое – все это было посильно ребенку лет с пяти, а первоклассник считался уже почти взрослым да к тому же еще и грамотным мужиком.
Калмыкам разрешили уехать летом, а зимой случилось несчастье. На Новый Год гуляли кампанией и, выпив, хорошо повздорили молодой калмык и кыргыз. Надо сказать, что выпить хорошо любили и русские, и киргизы, и как оказалось и калмыки. Повздорив, подрались, и кыргыз вывернул оглоблю от саней и ею ударил по голове калмыка, тот упал и умер. Был в сельском клубе суд. Собралась вся деревня. Кыргыза осудили на десять лет. Мать этого калмыка на суде все кричала – Мой сынка, мой сынка!
Пожив среди русских, калмыки обрусели, научились жить в домах, переняли многие обычаи. И русские научились от калмыков многим премудростям по уходу за скотиной, приготовления мяса, чая, а самое главное поняли, что и другой народ пусть далекий и незнакомый такой же добрый, работящий и гостеприимный, как и русский народ.
Был среди калмыков их хан. Они, да и мы русские его уважали. Звали его Расхан. Один калмык по имени Ильда был одноглазый. Калмыки давно на родине, на Волге, а в Сибири, в моей родной деревне, уже не зная почему, до сих пор называют телят с черным пятном вокруг глаза Ильдой и завязывают веревочки калмыцким узлом.
Незаметно наступило утро. Встало солнце, на скалу, находившуюся поблизости больно было смотреть. Ее оплавленная поверхность блестела всеми цветами радуги. Крауньш встал и пошел немного прогуляться. Вернувшись он обнаружил все тот же знакомый голос, который видимо увяз в историю с террористами окончательно.
…Пока Иван сидел в темноте, лежал заваленный ящиками, ползал под полом, разбивал машиной двери, пока умирал Тони, генерал праздновал победу, мыслями своими находился далеко от этого вонючего аэропорта. Он представлял себя уже не только министром обороны, но уже и президентом. Операция по захвату аэропорта закончилась для налетчиков неудачно, полным провалом, соответственно для правительства полным успехом. Только пока общей картины действий террористов генерал не имел, как и не имел замысла и последовательности его осуществления операции по освобождению аэропорта. Досужие журналисты замучают расспросами.
Постепенно все успокоилось, и генерал послал полковника из своей свиты привести к нему командира группы, чтобы поблагодарить его за умелые действия, отечески похлопать по плечу, вдохнуть пороховой дым и тем самым приобщить себя не только морально, но и физически к этим героическим людям.
Полковник вернулся не скоро, растерянный и не знал, что и сказать. Аэропорт был пуст, никого не было ни на летном поле, ни на площади перед аэропортом. Он так и доложил генералу.
– Как так? Кто посмел? Где солдаты и полицейские? Где, по крайней мере, трупы?
Но ничего нигде не было. Аэропорт был чист. Только сгоревшие вертолеты на летном поле и автомобили на площади напоминали, что недавно здесь было жарко.
Генерал приказал связать его по телефону с министром обороны. Тот долго не подходил к телефону, а когда подошел, то огорошил генерала следующим сообщением.
– Ты уже трезвый, соображаешь, а я только что видел по телевизору, как ты развлекался. Кто это та рыжая, которая сидела на тебе верхом?
– Чтобы утром у меня было прошение об отставке, – и положил трубку.
Генерала это распоряжение не расстроило, теперь он приобрел реальный козырь, чтобы свалить министра.
Генерал приказал включить телевизор в машине, увидел себя верхом и голого на какой-то девице, на титрах значилось, что это прямая трансляция, что съемка ведется скрытой камерой. Телевизор выключили.
– Эрни, слышал, видел, вот ведь какая провокация, я здесь и я там! – крикнул генерал своему борзописцу.
– Не только слышал, но и записал на магнитофон.
– Давай действуй, звони на телевидение и организуй мне пресс-конференцию.
Эрни позвонил вначале в свою газету, на месте оказался заместитель редактора, он торопился выпустить номер и сказал, чтобы Эрни перезвонил через час.
– Они что все там сошли с ума, здесь такие события, а они не обращают никакого внимания.
Эрни позвонил на телевидение и начал свое сообщение со слова аэропорт. Ему ответили, что они по минутам освещают сексуальный скандал с генералом, и им нет ни какого дела что там, в аэропорту происходит.
Генерал явно почувствовал, что удача как змея уползает из рук, скользит и жжет каждой своей чешуйкой. Тогда он решил позвонить своему дяде, который имел надежные связи в местном истеблишменте. Когда он набрал номер телефона своего дяди, то металлический голос сообщил, что такого номера не существует. Это было все.
Если бы генерал не выключил телевизор, то из сообщения, которое прервало трансляцию похождений генерала, следовало, что аэропорт распоряжением президента закрыт на прилет и вылет самолетов, все системы управления воздушным движением выключены, закрыты все подъезды к нему в радиусе пятнадцати километров, так как на этой территории обнаружено крупно масштабное распыление споров сибирской язвы. Все население в этом радиусе, пассажиры аэропорта должны соблюдать спокойствие, не пытаться выходить из зоны, правительство организует в ближайшее время помощь пострадавшим. Зона оцеплена войсками и солдатам дан приказ убивать всех, кто приблизится ближе сорока метров к границе зоны.
Иван проснулся, сорвал листик, пожевал и выплюнул, горький сок напомнил вкус осоки зимой, когда ее вытянешь из стога, понюхаешь и так потянет болотом, речкой, теплом и летом. Зима, зима – теперь и ты в мечтах, а как ты мне надоедала со своим морозом, снегом и бураном. А сейчас кажется как это прекрасно, померзнуть, вдохнуть морозный воздух. Недаром казаки не захотели по Указу Павла I Индию завоевать, жара она русскому человеку быстрее надоедает, чем холод. Холодно – можно погреться, развести костер, залезть на печку, на батарею, а от жары спасения нет.
Припомнилась рыбалка зимой в замор. В декабре после сильного бурана и мороза перемерзают родники, впадающие в Протоку и несущие зимой в ее воду кислород. Остаются два три родника, у которых и собирается рыба подышать. Это продолжается день-два, иногда неделю. Вот это время и улавливают мужики. Они приезжают на санях, долбят прорубь и сачком из проволочной сетки на длинной жерди проверяют рыбу в окружности проруби. Сама прорубь – это тоже источник кислорода, а их энергичные действия сачком также способствуют проветриванию воды. В деревне все мужики друг у друга спрашивают,
– Пошла рыба или не пошла.
Удача приходит к немногим. Удача приходит часто ночью. Жгут большой костер, самый мороз, и черпают рыбу. Кто поймает ведро, а кто и пять ведер. В самую зиму, когда другим способом ничего не поймать. Конечно, ущерб рыбьему стаду они наносят, но этот ущерб так незначителен по сравнению с пользой от продолбленных в течение недели прорубей. Мороз постепенно спадает, вода родников протачивает лед у берегов, неся в реку кислород, и значит жизнь.
Какая только рыба не попадается в сачок. Такую летом поймаешь не всегда. Налимы маленькие сантиметров пятнадцать и большие до метра, крупные лещи, язи и подъязки. Из мелкого налима зимой варится вкуснейшая налимница. Зима в Сибири длинная, скучная, в те годы без телевизора, и налимница одно из знаменательнейших ее событий. Если зимой только что выловленной рыбой покормить кур, то они начинают класться. Это еще одно из напоминаний, что хоть еще и зима, но весна не за горами и на душе у сибиряка становится веселее.
Рыбачили они с братом. Я свободен, школу и пропустить можно, а он заскакивал после работы, проверял, жив ли я у проруби, не примерз ли к сачку. Наше дежурство не каждый год было удачным. Хорошо на морозе в снегах, где на три километра ни одной живой души чувствовать себя частичкой этого великолепия. Но одиночество человека всегда относительно. Где человек – там через некоторое время появится сорока и своим скрипучим голосом провозгласит, что она пришла, и хорошо бы ей найти около тебя что-то съестное.
Много лет спустя, в доме моего сына я много раз наблюдал борьбу собаки со сном после хорошей еды и сорокой. Сорока сидела в метре от собаки, которой цепь мешала схватить птицу. Сорока это знала и каркала прямо в морду собаке. Та вначале долго лаяла, что ровным счетом не оказывало на сороку никакого влияния. Потом собаке лаять надоедало, ее все сильнее клонило ко сну, наконец, она засыпала на ходу, падала, и тут же соскакивала, и начинала истошно лаять, но, увидев, что в чашке, каша цела, вновь засыпала. Эта борьба длилась часами. Кто из них побеждал в каждом случае, я не знаю, но к вечеру чашка пустела, а на завтра повторялось то же самое.
Считается, что сорока – воровка. Но если я зиму сыплю, семечки и кормлю синиц и воробьев, то сорок специально никто не кормит. Она ест то, что плохо где-то лежит. Интересно, что синица, приближаясь к семечкам, затем, схватив ее, отлетает недалеко и там уж начинает ее расклевывать. Все ее поведение говорит о том, что она украла у какого-то разини и ловко увернулась от преследователей, плохо конечно, она сделала, но как это вкусно.
Синицы, как и собака и даже сорока ежедневно ждут моего прихода, радуются, когда я появлюсь, и кормежку воспринимают одинаково – как должное. Всю зиму синицы клюют семечки, но как только начинается весна, сойдет снег, то они больше не заглядывают в кормушку, как будто ее и нет. Но за лето несколько раз наведаются, смотрят, есть ли я, не испарился ли и готовлюсь ли я в зиму их снова кормить.
Как все это далеко от меня. Как там сейчас мой дом поживает без меня. Здесь в южных морях даже и солнце ходит по северной стороне небосклона, здесь зима, а на моей родине лето красное. Как там мой пес – Тимофей. Он уже старый, как быстро старятся собаки, будто сгорают от переживаний, от беспокойства за нас. Хотят, чтобы с нами ничего не случилось, и прощаются каждый раз, когда мы уходим, навсегда. Все, не буду больше вспоминать, и так тяжело на душе.
Игроки в гольф, за которыми исподволь наблюдал Иван, вдруг бросили игру, и ушли в дом, который виднелся за деревьями небольшой рощи.
– Ушли, – отметил Иван,
– Что-то самолеты не взлетают и не приземляются, вообще какая-то странная у аэропорта тишина. Что-то здесь не так. Подожду темноты, и буду выбираться.
– Что ж, Тони, похороню тебя здесь временно, надо мне идти.
Иван ножом выкопал неглубокую в метр могилу, похоронил Тони, прочитал, как умел молитву, и поставил маленький крестик. Стемнелось. Иван стал пробираться край дороги в сторону, где по его расчетам должен был находиться аэропорт. Ноги идут, а голова далеко от этих сказочно-чужих мест.
В моем родном селе была школа восьмилетка, девятый и десятый классы нужно было заканчивать где-то в другом месте. Осенью я поехал в соседнее село за пятнадцать километров, где предстояло прожить и проучиться два года. Жить меня определили в интернате – общежитие для школьников. Кровать в комнате на десять человек, чемодан под кроватью, тумбочка, трехразовое питание. Эта деревня расположена у впадения в Обь глинистой речушки. В осеннюю и весеннюю распутицу в деревне была непролазная грязь, но приглубый Обской берег издавна служил пристанью для пароходов. Кроме того, тракт идущий по селу создавал дополнительные удобства при перевалке грузов, и село издавна считалось торговым.
Интернат располагался в двух деревянных домах находившихся на значительном расстоянии друг от друга. В одном из домов, который был поближе к школе, была столовая и две жилых комнаты, а во втором доме были жилые комнаты, котельная и кабинет заведующей интернатом. Через дорогу от этого второго дома находился кинотеатр. В метрах ста по переулкам можно было пройти к Оби. Но мы туда не ходили, так как время учебы не совпадало с купальным сезоном.
Учился я, начиная с первого класса с удовольствием, стараясь изучать нравящиеся особенно предметы вперед программы. Мне нравилось почти все, что предусматривала программа. Математика и физика, конечно, были на первом месте. Тогда думалось, что все у тебя впереди, и ты умереть не можешь, твои знания – главный козырь в будущей интересной жизни. Эта интересная жизнь обходила нашу деревню стороной. Где-то летали в космос, исследовали атомную энергию, зимовали в Арктике и Антарктике. Где-то совсем рядом работали заводы и фабрики, передовые совхозы и колхозы собирали небывалые урожаи, а у нас было все обычно, посконно и домоткано.
Я еще не учился, когда к нам приехали геологи, установили буровые вышки и стали бурить в земле скважины. Одну пробурили на горе недалеко от амбаров рядом с дорожкой, ведущей на увал. Геологи искали нефть, но нефти не оказалось и они нашли только парафин. Тогда мы были воодушевлены этой новостью, нам почему-то казалось, что парафин нужен стране и наша деревня превратиться в город. Так нам этого хотелось.
Почему-то мы решили, хотя отлично представляли, что такое нефть и парафин, что когда будут добывать у нас нефть, то из нее мы станем делать пистолеты. Может это было навеяно другим событием, случившимся в это же время.
В разгар лета вдруг неожиданно началась мобилизация наших деревенских мужиков, давно отслуживших в армии. Взяли нескольких человек, в том числе и моего брата. Через несколько дней он и еще один наш деревенский мужик Гена Кутьков, который работал шофером и был мобилизован вместе с машиной, приехали на побывку. У Гены Кутькова в кабине был автомат ППШ с круглым диском. Он дал нам стрельнуть без патрона и ощутить тяжесть оружия.
Этот автомат был в то время еще кое-где на вооружении. Мой отец захватил его в войну. Он о нем отзывался не очень лестно. Быстро греется и когда нагреется, то пули далеко не летят, а как он говорил, падают у тебя под ногами.
В это лето было много рыбы. Она шла вверх по течению нашей речки, которая в это время по колено воробью. Рыба шла из-за жары и высокой температуры воды в пруде, который располагался ниже по течению нашей речушки. Ее ловили, варили уху, жарили на конопляном зеленом масле.
Это масло и вообще конопля – целая глава из жизни тогдашнего крестьянства. Она росла на пустошах, на назьмах, вокруг силосных ям и яров. Когда она поспевала, то мы ходили и собирали ее зерно, ошкуривали стебель. А ближе к осени коноплю и крапиву косили, сушили и мочили, а потом вновь сушили, отделяли костру и зимой ткали полотно на мешки и занавески наши мамы и бабушки. Из семян конопли жали масло. И получалось его немного, всего зеленая бутылка, заткнутая деревянной пробкой, но какой была вкусной картошка с каплей такого масла.
Впереди Иван увидел что-то белое, оно закрывало все пространство перед ним. Дорога круто поворачивала. Он решил рассмотреть, точнее, ощупать, что это такое. Оказался забор. Видимо ограждение аэропорта. Забор состоял из бетонных плит высотой метра три. Как залезть на этот забор – это не очень волновало Ивана, больше его интересовало, что встретит его или кто на той стороне. Надо организовать переправу незаметно и быстро примерно так, как они садились в поезд с ягодой в Сибири.
Они втроем пошли в конце августа за брусникой в тайгу. В это время ягодников ловят, штрафуют, разрешено рвать ее с начала сентября. Ехали ночь на поезде, переправились по сваленному дереву через речушку, потом шли ночью по тропинке по густому молодому лесу, вышли на насыпь узкоколейной железной дороги. Рельсы и шпалы были сняты, насыпь кое-где была ручьями размыта, но для пешего хода была еще вполне пригодна. Даже пока они шли, их обогнал мотоциклист. Идти надо было четыре часа быстрым шагом. По пути на песчаной гриве встретился родник, где они набрали воды. Наконец они пришли на конечный пункт – верхний склад леспромхоза – площадка, вымощенная бревнами. Здесь они решили ночевать. Перед этим пошли рвать ягоду. На это занятие, которое собственно и было целью экспедиции, отводилось четыре вечерних часа и на завтра четыре утренних, а все остальное время из двух с половиной суток забирала дорога.
Ягода встречалась, не очень богатая. Они набрали немного, потом пошли на место стоянки. Развели костер, сварили похлебку, вскипятили чай, поели и спать. Спали в шалаше, ноги завернули в полиэтиленовые мешки. В них ноги немного становились влажными, но мешки хорошо держали тепло.
Утром снова ягода и с четырьмя ведрами за плечами пеший переход назад. Пришли под вечер. Билеты были куплены заранее. Лес подходил почти вплотную к перрону. Шел теплый дождик, нас разморило. Мы разбрелись по леску с целью, чтобы не всех враз поймали. Подошел поезд, вдвоем мы искали третьего. Кричать нельзя, а он видимо уснул, никак не откликался. Наконец мы его нашли, поезд тронулся, мы выскочили из леса, на ходу незаметно для всех запрыгнули в наш вагон.
Иван снял куртку, переложил из карманов документы и прочий накопившийся в карманах бумажный хлам. Иван никогда не носил записную книжку. Записывал на спичках, сигаретных коробках. Потом их выбрасывал, не вспоминая о записях, а когда бросил курить, записывал на всяких обрывках, которые, не просматривая, тоже выбрасывал. И никогда он не пожалел об этом.
Иван пошарил по земле, поднял кусок земли, замотал его в куртку и перебросил ее через забор. Куртка с камнем глухо ударилась о землю на той стороне.
– Значит, колючей проволоки на той стороне нет, видеокамеры при такой темноте работать не будут, разве только в инфракрасном диапазоне частот. Подожду немного охрану и собак.
Но все было тихо, и Иван решился. Он подошел к кустам и срезал у корня нетолстое дерево. Очистил его от веток, собрал ветки и спрятал как можно аккуратнее в траву, замазал землей пенек и отнес жердочку метров пяти длиной к забору. Воткнул ее в землю, опер на забор около столба, чтоб она не елозила по плите, перекрестился и полез, как в детстве лазил по шесту.
Ему довольно легко удалось достичь своей цели, опершись на забор, Иван перекинул через него одну ногу, придерживаясь за столб. Впереди была неизвестность и чернильная темнота. Иван потянул жердочку вверх, она не поддалась – глубоко вошла в землю. Он стал ее раскачивать, расширяя ямку и, в конце концов, вытащил. Перебирая руками, перекинул шест на другую сторону, немного воткнул в землю, опер о стену у столба и начал спускаться вниз. Достигнув земли, осмотрелся, нигде ни одного огонька. Иван пошел перпендикулярно к забору. Шел долго в темноте и тишине, только трава шуршала позванивая.
Мне шестой десяток, думал Иван, я всю жизнь работал, мало отдыхал и как начал свою жизнь бедным, так и заканчиваю. Где моя ошибка? Что я не так делал?
В детстве я много читал, перечитал, наверное, все книги из деревенской библиотеки. Майн Рид, Жюль Верн их желтоватые и синеватые тома до сих пор в моих глазах. Они писали о загадочных странах, людях, незнакомых переживаниях и жизнь наша очень скромная и мало отличающаяся от жизни тех первобытных людей Африки или Америки казалась мне наполненной смыслом и большими ожиданиями. Там, где лежали штабеля леса, осталось немного сосновой коры. Я воодушевленный прочитанным, весь в мечтах и видениях делал из нее лодочки. Втыкал палочку в корпус лодки сверху – получалась мачта, втыкал палочку сзади – получался руль. Листок бумаги заменял парус, вот только водоема подходящего близко не было. Речка летом текла маленьким мелким ручейком по песку и лодка, не успев поплыть, утыкалась в мель. Был пруд в трех километрах и протока примерно на таком же расстоянии.
Как уже было не раз, нога за что-то запнулась, но Иван не упал, нагнулся и ощупал препятствие. Судя по всему, это был фонарь, или как их называют посадочный огонь. Значит, он приближается к зданию аэропорта со стороны летного поля.
– Не попасть бы под самолет, хотя какие самолеты, везде темно.
Пока Иван пробирался по летному полю генерал тоже не терял времени зря. Он мчался на предельной скорости по дороге в город. Ему не встретилось ни одной машины, все будто вымерло. На подъезде к пятнадцатикилометровой зоне из громкоговорителей неслись предупреждения о необходимости остановиться и ждать карантинных команд, которые должны скоро прибыть. Всем нарушившим предупреждение гарантировался на подъезде расстрел.
Но генерал давно уже отвык подчиняться, много лет он отдавал только приказания не следя за их исполнением. Подчиненные знали эту особенность генерала и очень дорожили службой под его началом. Но здесь, как не выполнить его распоряжение у него на глазах. Громкий голос снаружи грозит смертью, а генерал закусил удила, рвется за сатисфакцией к обидчикам.
Но шофер найдет выход всегда, чтобы не подчиниться. Ведь недаром во время войны командира танка и механика-водителя расстреливали, если их танк перед атакой был неисправен. Видимо такого закона в английской армии в сражениях в Ливии и других местах не было, и перед атакой иногда до половины танков и самолетов были неисправны. Разбираться в причинах бесполезно. Вот и сейчас машина резко затормозила, что-то угрожающе заскрежетало, запахло горелой пластмассой, и мотор заглох.
Генерал выругался, назвал шофера скотиной, схватился за пистолет, потом остыл и приказал как можно скорее разобраться в причинах остановки. Шофер снял с себя костюм, надел спецодежду и полез под автомобиль. Вскоре вылез, открыл капот и начал рассматривать мотор. Неожиданно поток воды хлынул под машиной, открутилась или была повреждена сливная пробка системы охлаждения, кипяток хлестал, и не давал возможности себя остановить.
– Все, приехали, нужна вода, иначе мотор перегреется и заклинит, – сказал шофер.
Все вылезли из машины и уставились в темноту.
Иван подходил уже к зданию аэропорта, когда в воздухе показался вертолет. Он кружил над летным полем, потом завис и стал с помощью прожектора высвечивать то один, то другой предмет. Иван предусмотрительно залез под какую-то металлическую передвижную этажерку на колесах. Так что его не заметили. Вертолет повисел, повисел и удалился.
– Нигде никого нет, к вертолету бы вышли люди, а может, боятся, как и я. Пойду в аэропорт, сяду в кресло и посплю. Да не мешало бы поесть, где-то у меня в чемодане есть Российский шоколад, но найду ли я свой чемодан?
Иван вылез из укрытия и вошел в аэропорт. Прошел в зал ожидания на первом этаже, нашел свою скамейку, а рядом с ней раскрытый свой чемодан.
– Кто-то успел поинтересоваться, – почти вслух сказал Иван.
Груда вещей зашевелилась и оттуда вылезла фигура непонятных очертаний. Как оказалось, это была женщина, да еще и хохлушка, примерно его лет. Она обрадовалась, что он русский, нашла свои пожитки, состоящие исключительно из продуктов питания. У нее было все и сало, и вареники в банке, и кровяная колбаса, и самое главное у нее был хлеб. Они поели, и Иван уснул.
К нам часто приезжали гости «из города», как тогда говорили. Приезжали, чтобы подышать свежим воздухом, попить молока, отдохнуть. Они были все нашими родственниками, но видимо считали нас простаками, чем-то ниже по достоинству и правам их. Поэтому представляли для меня и моей мамы только обузу. Маме приходилось обслуживать всю приехавшую ораву. Они ничего почему-то не умели в деревне делать или не хотели. Даже сварить себе не могли.
Я, вспоминая их, почему-то всегда думаю о моей собаке, живущей в конуре у дома моего сына. Как только я приходил, то первым делом кормил ее, потом открывал замки и заходил в дом. Тимофей, управившись с едой, начинает гавкать – это означает, что я немедленно должен его вести на прогулку. Будет гавкать до тех пор, пока я его не накажу или не схожу с ним. Это повелось с его раннего детства. Мы его жалели, и он это воспринял как безраздельную волю над нами. И сейчас все никак не может смириться с тем, что воли этой больше нет, и никогда не было. Примерно так было и с нашими гостями.
Меня тогда удивляло, но я, уважая взрослых, молчал, не сообщал свое мнение, что, разговаривая о чем-то, и касаясь в разговоре меня или мамы, они рассуждали, так как будто мы глухие, ничего не слышим, или еще точнее мертвы, и все это в нашем присутствии. Видимо этим они показывали свое пренебрежение к нам деревенским. Рассказывая, чем они занимаются в городе, неизменно встречая одобрение с нашей стороны, воспринимали это как нашу зависть, возносились в своей гордыни.
Позже я мог оценить простоту их занятий, рядовой обычный интеллект этой родни, которая своими приездами доставила нам с мамой много горьких минут. Мне приходилось играть с их детьми, они разрушали обычное течение моей летней жизни, не зная и не умея, всего того, что деревенский мальчишка, знает и умеет с рождения.
Маме приходилось из чего-то что-то варить, а в то время из-за отсутствия холодильников трудно было сохранять продукты. Ели молоко, квас, кашу, позже огурцы, помидоры, совсем осенью дыни и арбузы. Молоко приходилось сдавать на маслозавод, так как до каждой семьи доводился план по сдаче молока, яиц, шерсти. Если не выполнишь – отрежут огород. Мясо ели летом редко и обычно в сенокос рубили курицу или старого петуха. Это питание городским не нравилось, а мама это чувствовала и очень расстраивалась.
Я тогда очень чувствовал разницу между нами деревенскими и городскими. Их беспомощность была вознаграждена, а наше умение наказано. Они были и одеты лучше, имели отпуск, отдыхали, им платили деньги, и при этом они ничего не умели. Ни пахать, ни косить, ни ходить за скотиной, ни за огородом. Все это как-то не вязалось с моими идеалами. Я хотел все уметь, любую работу изучал досконально, а если не хотел, то работа сама меня заставляла это делать.
Часто повторялась такая картина. В первый день приезда городские мамы одевали своих детей в трусы и майки, чтобы те беспрепятственно загорали на солнце. Это приводило к печальным последствиям. Они или сгорали на солнце или, играя в прятки, а больше они ни во что не умели играть, они прятались в высокую траву, которая оказывалась крапивой. Степная крапива жалит беспощаднее лесной.
Иван спал долго, просыпался, смотрел на темные окна и снова засыпал. Наконец он проснулся окончательно. Было утро, солнце еще не встало, но небо посветлело, и утренняя прохлада приятно освежала. Двери были открыты и воздух, напоенный тишиной и незнакомыми запахами южных широт, беспрепятственно проникал на них.
– Как хорошо, – но что-то надо делать, подумал Иван.
Его спутница, обрадованная, что она не одна еще спала на полу среди своих и чужих сумок и чемоданов.
Иван вышел на улицу, на площадь перед зданием. Тишина, в России пели бы в такое утро птицы, а здесь они видимо не поют. Послышался гул машины. Это возвращался генерал. Шофер закрутил пробку, потом они всю ночь набирали воду из собственных источников и вот на этой воде приехали назад.
Перед их приближением Иван на всякий случай скрылся за стоящий у подъезда автобус. Генерал со свитой зашли в аэропорт, и генерал схватил в кабине телефона-автомата справочник телефонных номеров и стал названивать. Шофер долил в радиатор воды, зачерпнув ее из чаши неработающего фонтана, и включил телевизор. Всю ночь телевизор по приказу генерала был выключен. Закончилась какая-то передача и шла реклама. Потом пошли новости.
Диктор сообщил, что по периметру пятнадцатикилометровой зоны вокруг аэропорта создано надежное заградительное кольцо, и никто не может войти или выйти из нее без ведома карантинной службы. Пробы воздуха вдоль оцепления дают отрицательный результат на наличие в воздухе споров сибирской язвы. Утром начнется осмотр зоны и забор проб воздуха с вертолетов на безопасной высоте. Потом планируется вывод из аэропорта пассажиров и обслуживающего персонала.
– Как вы там? Мы вас не забыли! – обратился диктор к пассажирам, если бы он знал, что из всех пассажиров в здании осталось два человека.
– Где остальные? – спросил себя Иван.
Далее шли другие сообщения. Потом пошло интервью с пассажиром, который сообщил о сибирской язве. Иван тайком глядел на экран и когда пошло интервью, он узнал в говорившем того самого хромого из Майами.
Потом пошли сообщения корреспондентов из разных частей страны. Но как бы он не вслушивался, как бы не переключал телевизионные каналы шофер, нигде не было ни слова о захвате аэропорта. Диктор объявил, что через тридцать минут будет выступление президента. Шофер побежал в здание аэропорта, чтобы позвать генерала. Пока он ему объяснял, что по телевизору обещают выступление президента, пока выслушивал его оскорбительные определения по поводу развитости ума, выступление началось.
Президент сообщил, что он кратко остановится на событиях последних двух дней, происходивших в международном аэропорту, и, надеется, что граждане, воодушевленные всеобщей заботой о благе человечества, правильно оценят результаты проверки готовности общества к массированным атакам террористов. Этих террористов воодушевляют и финансируют не отдельные лица типа Бен-Ладена, не отдельные организации типа Хамас, а целые государства, и даже союзы государств.
Кратко содержание выступления президента состояло в следующем. Заметим, что президенты так любят себя, что, говоря о себе, не применяют местоимения я или он, а говорят просто,
– Президент...
Вот и сейчас президент начал рассказывать о своем очередном подвиге,
– Президент поручил министру национальной безопасности разработать операцию по захвату аэропорта силами террористов, которых поддерживает богатое государство. То есть в выборе средств и методов исполнители не должны были испытывать недостатка. Целью захвата аэропорта должен стать паралич государственной машины в районе пятнадцатикилометровой зоны вокруг аэропорта как минимум на одни сутки. Этого времени должно было хватить для накапливания сил и средств террористов и развертывания широкомасштабных боевых действий с целью устранения президента и захвата власти в стране, с последующим уничтожением всех сопротивляющихся легально и нелегально группировок демократического толка.
За сутки террористы должны организовать серию террористических актов, целью которых будет глобальное уничтожение экономической мощи страны и сведение ее возможностей до уровня стран третьего мира. В качестве инструмента уничтожения экономики державы псевдо террористы должны были использовать пассажирские самолеты, находившиеся в аэропорту в момент его захвата и прилетевшие во время государственного паралича, в общей сложности это примерно сто пятьдесят – двести самолетов типа Боинг.
Прилетевший самолет должен был, выпустив пассажиров в аэропорт и тем самым, увеличив еще на сто-двести человек армию заложников, немедленно заправляется, загружает несколько тонн взрывчатки и взлетает чартерным рейсом к одной из намеченных целей. В качестве таких целей выбраны объекты атомной промышленности, химической промышленности, энергетики и промышленности по производству вооружений. Всего примерно сто-сто пятьдесят целей.
– Об этой операции на начальном этапе знали только двое – президент и министр национальной безопасности, это позволило, не привлекая особо внимания и, пользуясь завесой секретности этой службы накопить на складах, в том числе и арендованных вокруг аэропорта достаточное количество взрывчатых веществ. К этому же сроку приурочили проверку состояния стратегических запасов необходимых материалов, которые должен иметь аэропорт на начало военного времени. Проверки такие обычно производятся секретно, но здесь специально была допущена очень ловкая утечка информации – пьяный агент был обыскан полицией в аэропорту. Эта утечка информации позволила за неделю руководству аэропорта уровень всех запасов привести в надлежащее, и даже лучшее состояние.
– Захват аэропорта был произведен группой специального назначения, состоящей из офицеров службы национальной безопасности каждый из которых кроме всего прочего мог управлять самолетом. В группу входило триста одиннадцать человек. Это лучшие силы нации, – после этих слов, находившиеся в студии зрители горячо аплодировали президенту.
– Операция разворачивалась по плану, каждый из этапов которого, был согласован со мной, и я возьму на себя смелость нескромно утверждать, что являюсь соавтором проекта, и его исполнения, – эти слова вновь потонули в громе аплодисментов.
Президент, дождавшись, окончание овации, продолжал,
– В назначенный день во второй его половине началась операция, которую по моему предложению назвали «Веселым приключением». Когда жара стала нестерпимой, и у охраны аэропорта раскисло внимание, в здание аэропорта прибыли пятьдесят два человека без оружия, с билетами на ближайшие рейсы в разные пункты назначения. Каждый из прибывших, имел небольшой багаж и самые необходимые вещи. Эта группа даже при самом пристальном внимании не могла вызвать подозрения, даже если бы она вошла в аэропорт одновременно. Лица агентов и отпечатки их пальцев не значились ни в одной картотеке спецслужб мира.
Группа вошла, действительно, не вызвав ни у кого подозрений, и растворилась в толпе пассажиров, ожидая сигнала.
Ну, вот все и закончилось. Уже объявили, да и на табло появилась информация, что его рейс через двадцать минут. Что скажешь, сильные мира сего, творят, что не ведают сами. Сколько человек погибло в результате этих учений. Они играли, а люди страдали и умирали «не понарошку», а на самом деле. Да он сам, сколько вытерпел, а Тони...
Когда объявили посадку, Иван попрощался с хохлушкой, она заставила его взять кусок сала, и пошел на посадку. Прошел регистрацию как в тумане, зашел в самолет и, не дожидаясь взлета, уснул. Годы брали свое.
…И снился ему старый двухэтажный дом. Под крыльцом было небольшое помещение, в которое можно было попасть ползком по собачьей норе или через потайную дверцу находившуюся под лавкой на крыльце. Говорили, что мой дед прятал там ружье и патроны. Я про эту дверцу не знал и заползал под крыльцо по норе, которую выкопал Грозный – наша собака тех лет. Как мне кажется, сейчас Грозный был породистой немецкой овчаркой. Откуда он появился, я не знаю. Привел его отец. Собака моего детства. Сильный и умный пес. Он возил меня на спине, впрягался в санки зимой, ходил со мной повсюду. Мы с ним купались на речке, ели ягоды и рвали кандык.
Потом Грозный потерялся. Через сколько-то времени, я нашел его мертвого в яру. Он весь высох, и только его умная голова напоминала моего друга. Отец все время хотел его посадить на цепь, а я наоборот хотел, чтобы он был свободен, жалел его. А получилось…
Его или убили, или он отравился, пожевав отравленную крысу, я не знаю. На цепи он бы жил дольше. Вот и получается, что жалеть – значит не жалеть. После этого мы не держали собак. Очень их жалко, когда они погибают.
Под крыльцом у Грозного был целый склад дорогих ему вещей. Он ревностно следил, чтоб никто не покусился на его собственность. Даже мне не разрешал к ним приблизиться, рычал. Но я все равно приближался и он бедный терпел. Нашел я там рукавичку, которую он у меня стащил с руки зимой. Я тогда сильно на него обиделся и плакал. Зачем он это сделал, я не понимаю до сих пор.
Не могу не вспомнить и еще об одном друге детства – телочке по имени Зорька. Мы долго ее ждали. Наша корова – Дочка была уже старой и отелила Зорьку двенадцатым телком. До Зорьки и после Зорьки у нее все были бычки. Я их помню до сих пор, мы вместе росли, но они росли быстрее. Орел, Букет, Сынок так их ласково называли. Вот и Дочка отелилась в ноябре, в самый холод – как, кстати, и я родился. Только я был ее старше на четыре года. У нас был еще двухэтажный дом. Ее долго ходили караулили, чтоб она не замерзла и не простыла. Двор был холодный. Стены из плетня обмазанного глиной, крыша из соломы. Тепло в таком дворе шло только от самой коровы, и защищал такой двор разве только от ветра. Теленочку родившемуся, еще мокрому трудно было выжить без помощи человека.
Принесли ее ночью в дом, мама подоила Дочку, и стали ее поить молозивом. Молозиво – это коровье молоко, которое она дает после отела, густое и жирное. Мама начинала поить телка всегда из ведерка. Она никогда не приучала к соске надетой на бутылку. Конечно, теленок из ведра пить сразу не умеет, для того чтобы его научить имитируют пальцами соску. В рот теленку заталкивают палец немного, и его голову насильно носом толкают в молоко – он начинает сосать палец вместе с молоком. Постепенно палец ему нужен, бывает только чтобы начать пить, а потом, и, вовсе, он отвыкает от пальца, и пьет молоко уже самостоятельно. Телята очень умные и быстро обучаются.
Зорька быстро привыкла к новой жизни, весело мычала и скакала на копытцах по избе. Меня она сразу восприняла, как друга и старалась со мной играть. Мы с ней бодались, лягались и мычали и бегали. До весны далеко, так что к весне я ее в совершенстве обучил бодаться, и в дальнейшем она видела в каждом человеке партнера для будания.
Она росла быстрее меня и скоро стала значительно сильнее. Один день мне запомнился особо. Было уже лето, Зорька подросла, однажды я вышел из дома, и направился к ней – погладить и почесать. Она решила по-другому, и стала меня бодать. Свалила с ног, и долго катала по земле, и никак не отпускала. А я, видимо от обиды, орал. Потом ей это надоело и она, задрав хвост запорозовала. Я только хотел встать, но тут ко мне подскочил гусак и больно отдубасил крыльями.
После этого случая у меня закончились панибратские отношения с животными. Человек не животное, он не обладает их силой и ловкостью, но и они не обладают человеческим умом. Животные тонко чувствуют человеческое настроение. Лошадь не даст себя поймать человеку, который ее боится, долго будет уклоняться от человека неуверенного, но поддастся быстро тому в ком чувствует силу и уверенность. Корова не послушает того, кто ее боится, может еще и рогом поддеть. У крестьянских детей боязнь животных проходит в раннем детстве и позднее даже тени сомнения не бывает в их поведении или настроении. Животные становятся помощниками человека, и у них пропадает почти совсем всякое желание к непослушанию, они стараются выполнить все, что требует человек, видимо рассуждая, что так быстрее он отвяжется.
Иван очнулся. Кто-то обратился к нему с вопросом. Это была стюардесса. Она просила застегнуть ремень – прилетели. Самолет подрулил к зданию аэропорта, Иван прочитал название города, потом он спросил у стюардессы, куда они прилетели, она после некоторой заминки ответила и он, почти успокоенный, вышел из самолета.
– Что она о нем подумала? Или это опять игра? Вот доеду до города, и только тогда буду уверен, что выбрался живым из этого «веселого приключения».
Иван вышел на площадь перед аэропортом, махнул таксисту и поехал в отель, который значился в контракте. Таксист был веселый парень, пел песни. Иван совсем уже хотел заснуть, но шофер спросил, не будет ли он возражать, если он посадит по дороге еще кого-то. Это насторожило Ивана, и спать ему расхотелось. Он ответил отказом и стал внимательно следить за дорогой. Ехали они уже более получаса, местность, мелькающая за стеклом, почему-то становилась все менее жилой, и давно уже не попадались встречные машины, что является обыкновенным на всех дорогах соединяющих аэропорты с городами.
Иван не стал больше ждать, а просто достал и раскрыл нож, приставив его к горлу шофера, сказал,
– Поворачивай!
Что тот с удовольствием выполнил, затем Иван приказал остановить машину, сел на его место, а шофера привязал ремнем безопасности к сиденью. Через несколько минут показался полицейский пост. Иван его миновал, не вызвав у полицейских подозрения и сразу за постом, согласно указателю, свернул на дорогу ведущую в город.
Город встретил их раскаленным асфальтом, восточным базаром, криками рикш. На деревьях сидели и кричали на разные голоса птицы в яркой кричащей раскраске. По газонам свободно разгуливали павлины, не обращая никакого внимания на прохожих и с презрением озираясь на прогуливающихся тут же страусов. Иван понял, что наконец-то он очутился в раю.
Иван подъехал к гостинице, отсчитал деньги согласно половине суммы указанной счетчиком, отвязал шофера, взял свою сумку и покинул машину. Администратор был малаец, сунул бумажку, Иван написал свое имя и цель приезда и пошел за служителем в отведенный ему номер. Служитель познакомил Ивана с имуществом и возможностями номера, взял чаевые и удалился.
Первое, что решил сделать Иван это помыться. Он привык, что в отелях за границей России всегда есть вода и чаще всего и горячая и холодная. Но здесь ее не было. Он взял телефон, но он не работал. Хотел пойти в коридор и поинтересоваться относительно воды у дежурной по коридору, но ключ не влезал в замочную скважину.
– Неужели опять «веселое приключение», только теперь с захватом не аэропорта, а гостиницы, – сказал, обращаясь к двери, Иван.
После этого он повернулся, дошел до кровати и рухнул на нее, она рухнула следом, придавив лежащего под ней агента секретной службы. Агент был тренированный и терпеливый, поэтому пока в течение четырех часов пока Иван спал, не пошевелился и никак себя не обнаружил.
Иван проснулся, на улице было темно, наступила ночь. Телефон все также не работал, но вода появилась, и дверь открылась, просто он видимо неправильно толкал в замочную скважину ключ.
– Не надо никогда торопиться и падать духом. Выход обычно находится, если, конечно, бог не отвернулся от тебя.
Иван не относил себя к верующим, но и богохульником не был. Кто знает, может быть так и надо верить, внутренне, без внешнего навязчивого проявления. Скромно верить в то, что мир нам дан не для того, чтобы мы над ним издевались, а для того чтобы мы в нем жили.
Ивану пришел на память один случай, когда животное – конь выручил нас людей из беды. К нам в начале июля приехали гости, но не такие неумехи как обычно, а тоже крестьяне. Моего отца брат и сестра с сыном и дочерью. У нас к этому времени высохла трава, которую мы с отцом накосили в Забоке у Ильинских и мы всей компанией поехали метать сено. Денек был жаркий. Вначале мы сгребали и копнили, а потом начали метать. Отец с братом метали, их сестра стояла на стогу – стогоправ, мои сродные брат и сестра докапнивали сено в ляге, а я и моя жена возили копны. Работы было много, но и нас компания большая.
К концу работы заходили черные тучи, намекая на скорый дождь. Мы стали торопиться и уже последние навильники сена забрасывали, когда упали первые крупные капли дождя. Случился ливень. Мы его переждали, закопавшись в сено под стог, и когда дождь кончился, стали собираться домой. Отец с братом и сестрой поехали на мотоцикле вокруг по дороге, а мы напрямик на лошади. И у них и у нас дорога была трудной – надо было подняться на увал.
Когда мы подъехали к увалу, то увидели, что наверху стоит человек рядом с телегой. Он поднялся по увалу перед нами и теперь наблюдал за нами, что мы будем делать. Дорога на увал очень крутая и по ней и в сухую погоду не каждая лошадь пустую телегу без отдыха вытянет. А после такого дождя это предприятие становилось смертельно опасным. Смертельно опасным как для лошади, если она поскользнется и сорвется в пропасть, так и для человека.
Я остановил коня, нашел толстую жердь и сказал Коле – сродному брату – что как только я останавливаю коня, то он сует жердь в спицы задних колес, так чтобы заклинить их через ходок, а как только конь дергает, то выдергивает жердь. Сестра моя сродная Тамара и моя жена должны были толкать телегу сзади, а я толкал сбоку, и держал в руках вожжи. Не управлял, а просто делал вид что управляю, и подбадривал коня, не давал ни ему, ни другим участникам восхождения усомниться в успехе. Справа отвесная стена, слева в метре пропасть постепенно по мере подъема на увал увеличивающейся глубины, сверху голубое небо, а под ногами слой раскисшей скользкой глины местами сковырянной до сухого поднявшимся перед нами конем.
Продвигаясь рывками, с остановками мы добрались до самого крутого места. Нужно было пройти еще метров двести, и на этом пути кончались следы той лошади, которая поднималась перед нами. Тогда я этого не видел, мне было не до того, это я рассмотрел уже после того, как все страхи остались позади, и мы все живые и здоровые собрались наверху. А глубоко внизу был луг и речка и мостик, откуда мы начали свое восхождение.
Вид с этой кручи открывался замечательный. Свежесть и радость жизни особенно остро чувствовалось после перенесенного испытания. А испытание было на самом деле серьезное. На этой круче разбилось за триста лет существования нашего села много людей.
Увал от слова увалился (провалился). Ровная жаркая степь, подходя к Оби, неожиданно снижает свой уровень на добрую сотню метров. Эта круча, часто отвесная, иногда перерезаемая оврагами и балками, заросшая густым лиственным лесом, богатая ягодой, кореньями, хмелем, миновав которую, попадаешь совершенно в другую природу. Озера, речки, луг, разнотравье.
Почти вплотную к увалу подходят поля. И был такой случай, тракторист из нашего села, Леня Худзик пахал зябь. Зябь пашут осенью, после уборки урожая с поля. Зябь от слова зябнуть – мерзнуть. Выдался теплый солнечный денек. Трактор работает мерно, земля мягкая, чернозем, гоны длинные – три километра, Леню разморило, он и уснул ненадолго. Проснулся от толчка – это плуг допахал мягкую землю поля, и врезался в полоску целины отделявшую поле от увала. Он успел выскочить из кабины трактора, а трактор, на краю увала отцепив плуг, неторопливо загрохотал вниз. Не перевернулся и не разбился, а благополучно дошел до низа, там уткнулся в толстую березу, пытался ее свалить, но не смог, и, попахав землю гусеницами, заглох.
Леня по следу чуть не кувырком спустился к трактору, попытался его завести. Крутанул пускач, он завелся, потом завелся и основной мотор. По следу назад он не рискнул подниматься, пришлось ему по низу прорубать просеку. Выехал к дороге и приехал домой, привезя воз дров.
Не рассказывал никому, думал, что никто не видел, но, оказалось, что на лугу в кустах сгребали накошенное уже осенью сено старушки и всю эту эпопею видели и в деревне рассказали. Потом уж и он все это поведал. Получилось удачно, но могло быть и хуже намного.
Другой случай. Я с племянниками и сыном рыбачили на Протоке, а потом перед отходом домой решили искупаться. Хорошее место для купания летом в Протоке – это у Святого Ключа. Здесь Протока глубокая, кувшинки и лилии растут у самого берега, правда, вода из-за ключа холодновата в глубине. Вот купаемся мы, плаваем вдоль Протоки, переплываем на ту сторону в комары. Быстро рвем и едим ежевику и смородину, но тучи комаров поднимающихся из некошеной травы загоняют нас опять в воду.
Прилетел беркут и сел на сухую осину, стоящую у самой воды. Сидит, крутит головой, взгляд презрительный. Какие-то жалкие звуки издает. А мы в воде, плывем потихоньку к нему поближе. Он подпускает, не боится. Все же царь птиц и зверьков степных. Подплыли, рассматриваем. Он как фотомодель, то одним боком повернется, то другим. Что-то заинтересовало его на берегу, нам невидно. Когда он взлетел, мы увидели, что около нашей одежды появился колонок, что-то рассматривает, нюхает. Но, к сожалению дальше понаблюдать не удалось. Доносившийся издали шум мотоцикла становился все более отчетливым, и сомнений уже не оставалось в том, что он едет сюда к нам.
Подъехали на мотоцикле «Урал» два брата Володя и Гена Дроздовы. Гена меня на год старше, а Володя на год младше. Их отец Михаил Дроздов тоже живой пришел с фронта и работал в колхозе шофером на бензовозе. Напротив его жил Михаил Попов, так он работал на молоковозе.
Вот эти братья подъезжают к Протоке, разворачиваются и лихо, разгоняясь, едут по увалу вверх напрямую. Надо сказать, что в этом месте довольно высоко деревья вырублены давно и стали заметны две или три террасы древней реки или моря, плескавшиеся у этого берега. После того как террасы, переходя одна в другую, кончались, начинался крутой уступ берега. Но и крутизна не остановила братьев.
Мотоцикл Урал мощная машина попытался взобраться по крутояру, но ни он, ни братья не подумали о центре тяжести. Мотоцикл перевернулся назад, братья слетели как г... с лопаты, а мотоцикл, почему-то вдруг покруглев, покатился вниз и остановился только на дне Протоки.
Мы были на лошади и когда братья пришли в себя Гена стал нырять в воду, зацепил веревкой мотоцикл, и мы его общими усилиями вытянули. Мотоцикл подсох на солнце и к удивлению завелся. Правда, во время кувыркания с кручи погнулся руль и зеркало и сломался рычаг муфты сцепления. Хорошее купание в целебной воде Протоки только пошло на пользу и братьям и мотоциклу. Отец их Михаил Дроздов на этом же мотоцикле переворачивался здесь же на увале недалеко от этого места. Надо сказать, эта участь не обошла и меня.
Дядя Вася – брат моей мамы в один из периодов жизни в нашем селе сошелся с нашей деревенской женщиной, вдовой Никиты Чекрежова – кузнеца. Она жила с сыном Анатолием, которого за сходство с персонажем одного из индийских фильмов прозвали Гапал. Дядя Вася и Гапал пришли ко мне и позвали на Протоку, на рыбалку. У меня был неводок – «край берега», небольшой метров семь-восемь, но хорошо посаженный и уловистый.
Мы быстро собрались, взяли мешок под рыбу и пошли. Поднялись на гору к совхозной мастерской. Там сварщиком работал Леня Кривых. Они с моим дядей были давнишние друзья. Он попросил Леню подвезти нас к увалу на мотоцикле. Но тот был занят, срочно что-то сваривал, и пообещал нас догнать. Мы пошли дальше, я про него и забыл уже, как он нас на бешеной скорости нагнал. Дядя Вася и Гапал сели в люльку, а я на заднее сиденье.
Дорога около трех километров идет вдоль лесополосы, а потом поворачивает под прямым углом и идет край Демина лога. Этот лог входит своей горловиной в увал, и по нему по этому логу проложен довольно удобный пологий спуск к реке. Но до начала этого спуска нужно примерно около полукилометра проехать вдоль его крутого берега. Вот эти пятьсот метров чуть не стали для всей нашей компании последними в жизни. Но бог нас выручил.
Когда Леня подъехал к концу лесополосы и к резкому повороту направо, то мотоцикл имел скорость такую, что попытка поворота приводила к его опрокидыванию в левую сторону. Такой недостаток имеют мотоциклы с люлькой, чтобы избежать опрокидывания нужно перед поворотом сбавить скорость и радиус поворота сделать как можно больше. У нас не было ни того, ни другого. Для уменьшения скорости нужно время, а за это время мотоцикл, двигаясь, проедет какое-то расстояние, но в нашем случае это расстояние можно было проехать только под крутой обрыв, увеличение радиуса поворота тоже приводило лишь к путешествию под крутой борт Демина лога.
Мотоцикл был нагружен сверх меры – четверо взрослых мужиков да сам мотоцикл все это будет весом около тонны. Быстро такая капля не остановится. Да и сам Леня растерялся и газ не сбросил вначале нашего кульбита, а потом боялся этого сделать, так как резкое торможение дало бы большой толчок всей инертной массе, и мотоцикл мог просто покатиться как мячик под гору. Поэтому он вынужден был, на набранной скорости производить один и тот же маневр, пока мы окончательно не устремились вниз по крутизне.
Маневр его состоял в следующем. Поворачивая направо, он давал мотоциклу продвинуться поближе к пологому месту лога, и тут же поворот налево, чтоб мотоцикл не перевернуло. Таким образом, мы немного продвинулись к более безопасному месту, и здесь уж он направил мотоцикл вниз. Будь, что будет! Любая заметная кочка могла закончить наше путешествие на колесах, а превратить его в футбол. Но обошлось.
Я сидел на заднем сиденье и имел больше шансов, чем кто-либо другой спастись, выпрыгнув, но мой прыжок мог тоже быть последней каплей, которой не хватало для его опрокидывания. Когда мы очутились внизу лога у дороги, на которую мы попали, срезав порядочный угол, молча вылезли из мотоцикла, Леня развернулся, и поехал назад, а мы живые пошли на рыбалку.
Какой яркой и прекрасной казалась жизнь и природа, какими ангельскими голосами пели птицы на дне Демина лога. Поймать много рыбы в тот день не удалось, и мы лечили свои душевные раны, купаясь в поистине целебных водах Протоки у Святого ключа.
 Россия богата озерами и реками и обидно, что дети и взрослые не могут насладиться купанием летом. В глубоком детстве пришлось мне быть в городе с отцом на базаре. Мы приехали летом продавать пшеницу. У кого-то остановились. Недалеко была речка. Я в ней с местными ребятами купался. Помню, что меня удивила грязнота воды. Вода была совершенно черная, точнее со свинцовым отливом. У нас в селе такая вода бывает на Куличихинских омутах, когда в них набирается много купающихся, и они воду смутят. Там течение небольшое, Куличиха летом течет в виде ручейка на перекатах, а в этой речке воды было много и вся она такая грязная. Но никого это не смущало, все купались.
В наше время, я думаю, там уже не будут купаться, побоятся заразиться и заболеть. А как это необходимо в Сибири, с ее длинной зимой и холодными осенью и весной летом погреться, даже пожариться на солнце и покупаться в воде.
Иван проверил телефон – телефон работал.
– Может, пронесло и я завтра пойду в контору и заявлю о себе, что прибыл и готов к работе.
Он позвонил в ресторан и попросил в номер ужин. Еще он попросил немного меда, но его не оказалось. Нет здесь меда, не держат здесь пчел. А мед он не ел давно, пожалуй, с тех пор как уехал из России.
Впервые он вдоволь наелся меда в лет, наверное, шесть. Они с другом Витькой Дорофеевым и Мишкой Овчинниковым ночью после рыбалки наведались на пасеку. Это было примерно так.
Недалеко от Святого ключа, если пройти сто метров по густым зарослям калины, черемухи, тальника и гигантских камышей на восток, а затем подняться до половины высоты увала, была в ложке поляна, и на ней располагалась пасека, как у нас тогда ее называли – пчельник. Место очень удачное. Увал защищает от ветра. А пчелам летом на лугах раздолье. Цветет ветла, калина, черемуха, рябина, все лето цветут травы, а вдоль увала было всегда поле, где сеяли для пчел донник или гречиху или подсолнухи. Донник очень красиво цветет и пахнет медом. Желтое медовое поле. Как красива наша земля и как несчастливы живущие на этой земле люди.
Все лето пчелы трудятся, носят мед. Нас это, конечно, очень интересовало как с точки зрения питания, так и просто интересно. Тогда редко кто дома держал пчел. Заросли были так густы, что мы могли беспрепятственно подобраться вплотную к поляне и люди – пасечники нас не замечали. Если бы не их собака. Такая шумная, что все наши старания сводила на нет. Нас обнаруживали, безошибочно определяли наши намерения и пытались нас поймать. Но поймать нас было нельзя. Мы бежали вниз в Протоку, переплывали на ту сторону и скрывались в зарослях и траве. Да серьезно за нами никто и не гонялся. Сами эти пасечники не так уж и давно занимались таким же партизанским промыслом, как и мы.
Вечером к приходу коров, то есть примерно к девяти часам вечера пасечники уходили или уезжали на лошади в село, и мы крадучись вытаскивали из улья рамку с медом. Один из нас снимал крышку, убирал подушку, отдирал с одного края положек, а другой, вытаскивая рамку, стряхивал пчел в улей. Затем мы закрывали улей и уходили в кусты. Это происходило уже перед самым закатом солнца, и когда мы поднимались на увал, то было уже темно. Мы жевали воск, высасывая мед, и разбрасывая воск по сторонам, чтоб не было следов. А сами в это время бежали вдоль лесополосы. И перед селом у нас ничего не оставалось. Мы приходили домой с одним желанием попить холодной волы. Конечно, часто этим промыслом мы не занимались, потому что очень он уж сладок этот мед, да кроме меда за лето нужно было многое успеть.
Однажды мы набрели в кустах на озеро, где было воды примерно по колено, и это озеро кишело небольшими сантиметров двадцать длиной щучками. Они зашли в это озеро, когда Обь разливалась и не ушли вместе с водой, когда она спадала. Поленились вот и достались нам. Мы переловили их руками. Позднее ловля рыбы руками у нас стало основным занятием. Ловили, таким образом, не только щучек, но и карасей.
Плавали мы сами налегке, одежду свяжем узелком и в одной руке ее держим и плывем на спине. А если был тяжелый груз – ягоды в ведре или велосипеды, то делали плот. Набирали сушняка, которого после половодья на лугах предостаточно и образовывали на воде копну из веток, на которую укладывали груз и, потихоньку толкая, двигали этот плот к противоположному берегу. Также переплывали через Обь. По берегам Оби всегда вдоволь прибитого течением к берегу леса. Вот мы связывали два бревна вместе и точно также толкали эти бревна поперек течения немного как бы против него. Долго, но не так страшно.
Интересно, переловят этих бандитов когда-нибудь? Обособленность жизни современного человека, его автономность, независимость, недопустимость вмешательства в его личную жизнь привели кроме прочего еще и к тому, что живущие в соседнем доме или квартире с бандитом, убийцей и не подозревают о его тайной жизни. Он уважаемый член общества, с ним раскланиваются, его дети вместе с другими детьми учатся в одной школе. Никого не волнует и не интересует источники его существования, его интересы и наклонности. Иногда даже такие люди получают награды от государства за свою открытую общественную деятельность.
Наверное, никакая полиция или секретная служба не в состоянии залезть в душу человека и узнать что там. Нет ли намерения, что-то такое выкинуть. Да и узнавать это не имеет большого смысла. Важнее не допустить, чтобы в этой душе созрело намерение сделать что-либо противное роду человеческому. Я помню в детстве и в юности, мне часто говорили родители:
– А что люди скажут?
Сейчас это выражение не услышишь, да и я сам в разговоре со своими детьми много раз, произнося эти слова, ловил себя на мысли, что они искусственны, что людям до нас нет никакого дела. Что мы живем среди людей, но живем одни. Наверное, некоторые элементы подобного разобщения появились и в семьях, между родными по крови людьми.
Иногда мне кажется, что слова стыд и совесть становятся просто словами и за ними не стоит то тягучее чувство стыда, которое я испытывал в детстве, сейчас подобное чувство посещает все реже и реже. Почему? Я стал бессовестным? Наверное, не только из-за этого. Эти чувства предполагают отклик, оценку, а если ты всем безразличен, то какая уж тут оценка.
Надо сказать, что подобная оценка моих поступков наших деревенских людей в годы моего детства воспринималась родителями если не с благодарностью, то благосклонно. После некоторого разбирательства со мной следовало наказание. Все у всех были на виду и дела всех волновали умы, и чувства всех жителей села. Это было «обчество» – так это называла моя бабушка.
Вот такой случай. Мы идем нашей компанией на увал. Вышли на гору, вот и последний дом, через плетень склонил голову подсолнух, мы оглянулись – никого нет, скрутили ему голову, сунули за пазуху и бегом до лесополосы. Тогда мы ее называли – сады. Идем вдоль садов, щелкаем молочные семечки, потом рыбалка и поздно ночью домой. Там ждут, правда, не с поленом, а с прутом. Каждого в своей избе.
Тогда в «обчестве» все всех знали в лицо и как зовут, и кто был дед и бабушка, и кому и какой родней приходится. Сведения подробные и точные. Если были какие-то разногласия в оценках у разных людей, то в спорах постепенно выкристаллизовывалась истина. Добрые поступки помнили и о плохих не забывали. Так бывало прозвище, данное деду, переходило и на внука. Поэтому острого языка боялись и жить старались честно, а позднее при советской власти, когда условия жизни толкали на воровство, то выделяли в воровстве, что есть воровство, а что есть воровство, которое осуществляют все и тогда это действо называли «Мы не воруем – мы бярем». Это было против совести, и это был очередной шаг к потере моральных устоев здорового сельского общества.
Много рассказывала бабушка о своей жизни в это время, много ей пришлось потерпеть. Дед мой умер и семья из богатой до революции, бабушка выходила замуж в 1905 году в «тысячный дом», превратилась в нищую. Четверо детей, к двадцать седьмому году старшему Сергею было тринадцать лет, а младшей Анне – три года. Комбедчики звали бабушку в свой круг ходить раскулачивать, забыли, как уморили деда. Но бабушка отказалась. Хоть и сильно нуждалась, но ничего из имущества раскулаченных не взяла.
Интересно, что возглавлял это раскулачивание из района большевик Лелюйко. Много принес он сам горя, и принесли его лыцари. Мама находилась в это время уже в детском доме, вот она о нем отзывалась хорошо, что он много заботы проявил о беспризорниках, искал пути, чтоб их накормить, обуть, одеть. Хлеб на Алтае всегда родился, голода здесь до советской власти не знали, и голод объяснялся единственно тем, что не хотели крестьяне просто так отдавать зерно, а хотели продавать или, по крайней мере, менять на товары городского производства. Заводы не работали, никто не хотел за так работать. И чтоб разорвать это проклятье советская власть стала выгребать там, где было что выгрести. Известно, что пролетариат к этому времени потерял последнее имущество – это цепи и у него ничего, кроме пролетарского бестелесного нюха, не осталось. Остались темные и отсталые крестьяне.
И началось все в конце двадцатых годов. Говорят, что когда Сталин в двадцатых годах уговаривал сибирских крестьян сдать хлеб государству за деньги, на которые ничего нельзя было купить, предложил ему: «А ты, парень, попляши, мы тебе маленько хлеба и насыплем». Может этим и объясняется, что коллективизация по стране началась в тридцатом году, а на Алтае в двадцать восьмом. И сразу голод. Кругом поля пшеницы крестьянами посеяны, а весь урожай отбирают, и в зиму питайся, чем хочешь. Волей неволей будешь воровать. Одни воруют колоски, ходят и крадучись ножницами их срезают, а пионеры – дети этих же крестьян, науськанные учителями, их ловят.
Пример Павлика Морозова, который выступил против отца. А как бы он потом жил, если бы его не убили? Ответ очень прост. Жил бы нормально. Власть отпускала грехи и даже поощряла подобные ненормальные поступки. Это было возведено в закон. И результат усилий этой власти сказывается сейчас. Как жалко смотреть на девушек в России, каждая вторая писаная красавица, курит, плюется, матерится. Любое замечание со стороны по поводу ее образа жизни примет без удовольствия, а то и с руганью.
Вспоминается случай, когда мы прогуливались всей своей семьей и подругой моей жены и ее дочкой – девочкой лет шести вокруг Белого Озера. Есть такое место в нашем городе. Место замечательное как своей древностью и как одно из чудес нашей русской природы. Мои дети были уже подростки, им было лет по пятнадцать.
Я сделал из пенопласта трехмачтовый парусник с тяжелым килем, водным и воздушным рулями. Он носовым треугольным парусом ловил ветер, и ходко шел по воде, пересекая озеро, или двигаясь по отраженному от берега ветру. Ребятишки в России подстать взрослым, всегда стараются уничтожить то, что еще не уничтожено. Они кидали в парусник камни, стараясь его потопить, здесь же были безучастные ко всему их родители. Лина хотела их остановить, но я ей сказал, что не надо, им надоест, они не смогут его утопить. Так и получилось. Парусник благополучно переплыл озеро и попался на глаза еще одному мальчику, который также энергично начал кидать в кораблик камни. Лина не выдержала, подбежала к нему, чтобы ему сказать о том, что так нельзя делать. Но мать этого мальчика прервала воспитательную беседу словами «кидай сынок! Они кидали, а тебе нельзя!». Это был просто экстремально-удивительный по своей глупости и недальновидности возглас матери. Она в явной форме выразила желание, чтобы сын был разрушителем, но не созидателем. Она поощрила его неуважение к чужому труду, к красоте, и чуду. Из всех возможных поступков она поощрила разрушительство.
За много лет кроме своих корабликов, которые я делал своим детям, а когда они выросли, построил еще один Саше – крестнице своей, я не видел других. Неужели остальным отцам чувства их детей к путешествиям, познанию мира так безразличны. Неужели в городах дети России имеют право только на пятачок асфальта для своих игр.
Именно это, то есть отсутствие мест для игр привело к совершенному забвению русских национальных игр. Хотя может быть причина и не в этом. В селах места хоть отбавляй, но уже выросло поколение, которое не играло в лапту, чижика, в котел, хоккей и даже в футбол. Не говоря уже о бабках или городках.
Особенно жалко хоккей. Эта игра на всю зиму, это крепкие команды, дружба и взаимовыручка. Выигрывали не только клюшкой, но и умом. Учились работать не только руками и ногами, но и языком и головой. Шайбу мало было забить, но нужно еще и выспорить, привести такие доводы, чтобы все согласились. Де-факто и де-юре – этой мудрости мы не знали, но чувствовали, что правота тогда правота, когда ее все признали.
Хоккей – русский хоккей был всю зиму нашей любимой игрой. Это была честная и джентльменская игра. Не допускалось никакой грубости, и применялись футбольные правила. У нас в селе было две команды. Примерно на треть эти команды имели постоянный состав, то есть игроков, которые играли каждый день и переменный состав, который набирался из тех, кто вперед пришел. Число игроков в командах было одинаково, и набор происходил матками по жребию. Матка – это в современной транскрипции – капитан команды. Подходили двое человек к матке и спрашивали, какое слово из двух она изберет. Например, говорили, – Ворон и петух. Ворон соответствовал одному из игроков, а петух другому. Если подходили к маткам разной силы игроки, то они не соглашались их выбирать. Такая процедура была справедливой и способствовала комплектованию равносильных команд.
Ворота, как и положено, защищал вратарь. Ворота были обозначены какими-то предметами, штанги не устанавливали, не говоря уж о перекладине. Ширина ворот зависела от соглашения команд. Шайбу в ворота забивали или выспаривали. Выспаривать приходилось, когда мнения команд по поводу того была шайба в воротах или не была, разделялись. Тогда начинался спор, который заключался в том, что одна и другая команда приводила доводы в пользу своей версии. Спор заканчивался, и начиналась игра при обязательном согласии обеих команд.
Интересно, что спор включал в себя как обсуждение доводов команд, так и уступок. Причем соглашение, заключаемое между командами, действовало не только в эту игру, но могло всплыть при споре и позднее. И никто не отбрасывал эти доводы, а обсуждали, чтобы придти к согласию. Спор не образовывал врагов и никогда не был причиной драк. По времени он иногда продолжался долго и был не менее важен, чем сама игра. Надо сказать, что врагов в селе было мало. Люди старались все свои разногласия в споре разрешить. Так и говорили,
– Давай поспорим!
Играли на речке. Летом она течет неглубоким ручейком, а зимой быстро перемерзает до дна и вода, скапливаясь подо льдом, ищет выход. И найдя щелочку у какого-нибудь берега, разливается по льду наледью, постепенно захватывая пологие берега и расширяя ледяное поле. Мы научились этим процессом управлять – распускать наледь.
Хоккейное поле после битв постепенно становилось неприглядным, заржавленным. Мы не могли долго играть на заржавленном месте – любили новое и чистое. Поэтому, имея одно поле, готовили в запас другое. Искали место, где напряжение в воде скопилось, долбили лед и распускали наледь. Здесь важно найти было воду чистую, не протухшую и угадать погоду. Если по наледи шел снег, то лед застывал шершавый, как стиральная доска, а если вода была протухшая, то она застывала зелеными блинами в несколько слоев. Если по свежей наледи выпадал глубокий снег, то такая наледь долго держалась под снегом, и в нее забредали в пимах люди по нечаянности, и тогда хорошее место на речке надолго выходило из строя для хоккея. Иногда лед застывал, и на нем образовывались бугорки, похожие по форме на вулканы. Если такой вулкан раздолбить тросточкой в верхушке, то из него вырвется на порядочную высоту фонтан воды, но это конечно, только на мгновение.
Тросточки нам делал колхозный кузнец Никита Чекрежов или Никита-худадач. Такое прозвище он получил из-за того, что был глухой, но пытался говорить на своем языке. Профессия кузнеца требует досконального понимания сути детали, которую нужно сковать. Это понимание вырабатывалось после долгой беседы с мужиками. Махали руками, спрашивали, отвечали и, наконец, приходили к соглашению, и это был Худадач.
Тросточки он нам делал заранее. Придешь к нему в темную кузню, походишь, помешаешься, покачаешь меха горна и покажешь, что надо долбить. Он засмеется, любил он нас, достанет тросточку, что-то начнет говорить.
Работали они вдвоем с Ильей Овчинниковым отцом моего друга Миши. Илья хромал, но силу имел в руках знаменитую, молотом махал и бил, куда Никита показывал своим молотком. Как слаженно они работали. Дзинь – бах! Дзинь – бах! Потом Илья Овчинников уехал с семьей, уехал в соседнюю деревню жить. Продал дешево дом, погрузил на телегу имущество, ребятишек и жену и уехал. В той деревне у него, было, много родни, а это в нашей русской жизни немаловажно.
Никита сильно загрустил. Да тут еще новый председатель заставил начислять ему заработную плату сдельно, и в кузню принесли бухгалтерскую книгу для записей работы кузнеца. Сам Никита был неграмотный, а другие мужики кто писал, а кто и забудет написать. Все одно к одному. Я ходил к нему в кузню, когда у меня было свободное время, и помогал ему ковать – махал кувалдой. Но это было все не то, да тут еще он заболел, и быстренько умер.
Недалеко от кузни было на речке одно место, где мы каждый год строили карусели, и как сейчас называют, гигантские шаги. В основе этих устройств было деревянное колесо от конной телеги. Во льду долбилась до воды прорубь, в нее вмораживалась ось. И на эту ось насаживалось колесо. Колесо для карусели осаживалось до льда, к нему привязывалась длинная жердь, на конце которой закреплялись санки. В спицы колеса вставлялись стежки и двое-трое ребят начинали колесо крутить, а санки вместе с седоком вращались по большому кругу с громадной, как нам казалось, скоростью.
Для гигантских шагов вмораживалась длинная толстая жердь – столб, на конце которого как на оси насаживалось колесо от телеги. К колесу привязывались веревки, обычно три или четыре.
Через годы, когда у меня уже было двое детей, еще до школы мы приезжая в гости к моим родителям и на льду речки устраивали карусели и играли в хоккей. Я учил сына распускать наледь. Однажды, я осуществил давнюю свою детскую мечту – сделал некое подобие буера. Буер – это сани под парусом. Конечно, для его маневров наша речка была маловата, но все же дети мои испытали движение по льду на санях под парусом.
Деревенские ребятишки к этому времени на льду почему-то уже не играли.
…Иван лежал уже в постели, когда зазвонил телефон. Звонила его дочь, Лина, из Лондона. У них там была зима, утром иней на деревьях, на машинах, на асфальте. А здесь духота никак не спадает. Перебирая свои записи, натолкнулся на стихи. Он написал их очень давно, но так и не представился случай их опубликовать. Сначала не было денег, потом когда деньги появились, он стал сомневаться в их нужности, в том, что есть ли еще в России люди интересующиеся стихами, а потом он просто о них забыл. Перед этой поездкой, собираясь в дорогу, он наткнулся на эту тетрадь, и сейчас читая, их он вновь переживал свое детство, свои далекие счастливые годы…