Глава XVI. Свиток

XVI

СВИТОК


До жилища скульптора остаются считанные шаги. Приближаясь к заветному порогу, Алкей ступает все нерешительнее. Под мышкой он держит бережно свернутый папирусный свиток с Геросфонтовой поэмой, которую этот не обделенный природой чудак так и не удосужился дописать. Я спокойно иду позади натурщика – столь же неторопливо, сколь и неотступно.

Четыре с половиной года прошло с тех пор, как я стоял в мастерской Геросфонта, тщетно подставляя свое бестелесное лицо ливневым потокам. Алкей заметно возмужал за это время – он стал уже совсем взрослым мужчиной. Верный своим словам, этот прямодушный молодой пергамец никогда не оставил бы Геросфонта, если бы тот сам не прогнал его. Теперь же, когда это произошло – сердце тяжело бьется в груди Алкея, словно огромный колокол, возвещающий о беде.

Когда Алкей пришел к скульптору неделю назад – обыкновенно кроткий Нестор не сразу решился впустить его. Отстранив раба и пройдя во внутренние покои, Алкей, очевидно, понял, почему. Его взору предстала истинная вакханалия: уже и без того захмелевшие гости жадно пьют неразбавленное вино прямо из амфор, хохоча непристойно и громко. Их пьяные голоса, смешавшись со стонами сладострастия, образуют дивную симфонию порока. Женские и мужские тела, словно змеи, сплелись в невообразимом беспорядке: кто – на лежанках вокруг стола, а кто – прямо на полу. Среди них есть и Геросфонт: его загорелое лоснящееся лицо неестественно раскраснелось, а глаза заволокло пеленой.

Конечно, Геросфонт пристрастился к вину и невоздержанным развлечениям не без моего влияния. Как бы сладостно ни было делить с ним обладание прекрасным Алкеем – этот чистый душой соколик, надо признать, не слишком уж искусен в любовных ласках, и, пребывая в Геросфонтовом теле, я никак не мог насытиться только им одним. Так что со временем дом пергамца стал местом паломничества мужчин и женщин, пользующихся в городе весьма сомнительной репутацией. Вино лилось в этом доме рекой. И чем дальше, тем сложнее его хозяину становилось скрывать подобные шалости. Не мог не настать час, когда Алкей увидит все собственными глазами.    

Хотя работа над «Лаокооном» шла тяжело, я не преувеличу, если скажу, что именно эта скульптура принесла Геросфонту настоящую славу. Теперь, когда публика восторженно приняла его детище, смертный не сомневался в себе: он знал свою истинную цену, и, я уверен, это чувство пьянило его крепче любого вина.

Продираясь через распластавшихся на полу гостей, как через дикие заросли, Алкей подступил к столу настолько, настолько мог.

– Вставай, Геросфонт, – процедил он, сжимая губы.

– Мой юный бо-ог… – плохо повинующимся языком промямлил в ответ ваятель. – Мой… это мой натурщик, Алкей, – скабрезно усмехнувшись, скульптор перевел взгляд на оголенную рыжеволосую женщину, возлежащую рядом и все еще пытающуюся дарить ему свои ласки. Улыбнувшись насмешливо, женщина медленно потянулась рукой к столу и, оторвав от грозди виноградину, игриво запустила ее в рот. Лениво пережевывая ягоду, она подняла глаза на стоящего по другую сторону стола молодого пергамца. Тот глядел мимо нее с бессильной горечью. 

– Иди к нам, птенчик! Не бойся, я не кусаюсь! – женщина прикусила губу и хихикнула, хищно обнажив зубы. Те из гостей, кто мог еще смеяться – поддержали ее неслаженным грубым хором.

– Прошу тебя, Геросфонт, прогони всех этих людей! Им не место в твоем доме! Если в тебе еще осталась хоть капля благоразумия – ты должен…

– Ты забываешься, птенчик, – перебила женщина говорящего. – Этот свободный человек ничего не должен тебе. Верно я говорю, Геросфонт? – она посмотрела на любовника наигранно вопросительно. 

– Верно, Ксантиппа. Я – свободный человек! – подтвердил скульптор, шлепнув кулаком по низкому резному столу. – Если тебе не нравится, как я живу – это ты должен уйти, Алкей. Ибо знай: я никому не позволю помыкать собой, и тем более – тебе!

Шумно выдохнув, непрошенный гость закрыл глаза и сглотнул. Когда он развернулся уже к двери – понурый взгляд упал на валяющийся на полу папирусный свиток, край которого был обагрен пролитым неосторожно вином. Это оказалась поэма Геросфонта. Молча схватив свиток, Алкей, спотыкаясь о пьяных гостей, угловато и резко зашагал прочь. 

Когда молодой пергамец вышел за порог дома – неожиданный окрик заставил его обернуться. Темноволосая молодая женщина с неправильными, резковатыми, слишком крупными чертами лица глядела ему вслед. Алкей, разумеется, видел ее и прежде, но за все годы, проведенные подле скульптора, ему ни разу не довелось услышать ее голос. Кажется, эта безмолвная скорбная тень своего супруга была очень несчастна в браке с ним.

Приблизившись к Алкею, Мельпомена посмотрела ему в глаза своим надломленным, тяжелым, жестким и гордым взглядом. В ее черных очах, однако, сквозила теперь и отчаянная мольба, которую натурщик едва ли мог ожидать когда-нибудь там увидеть.      

– Ты должен образумить его, – произнесла женщина, прикоснувшись к руке Алкея. – Только ты еще можешь сделать это. Я говорила с ним, я плакала, молила богов, приносила щедрые жертвы в храмах. Ничего не помогает. Все мои усилия так же бесплодны, как я сама. Он не любит меня. И не уважает. Но ты…

– Я не могу, – оборвал ее Алкей. – Прости меня…

Высвободившись, он тронулся с места, но Мельпомена лишь крепче схватила его за руку.   

– Алкей! Ты ведь любишь его! Я знаю, ты его очень любишь…

– Он прогнал меня, – выдавил Алкей, и комок подступил к его горлу. – Он не хочет меня больше знать.

Не сказав более друг другу ни слова, смертные разошлись, словно пара печальных ночных лемуров* – две не знающие покоя души, несущие лишь муки и горечь в своих сердцах.

В последующие дни Алкей ходил мимо дома скульптора, как неприкаянный, но не мог больше постучать в знакомую дверь. Бедолага хотел вернуть Геросфонту поэму и, должно быть, многое хотел сказать скульптору с глазу на глаз. Но разве не жалок он был бы, придя теперь, когда тот с позором изгнал его из своего дома и из своей новой жизни?

Не может быть никакого сомнения, что Алкей почел бы за счастье оказаться во всем неправым. Ведь если бы это он провинился перед мастером, поступив скверно – его руки не были бы сейчас связаны. И я уверен: он непременно сделал бы все возможное, чтобы загладить свою вину перед тем, кем дорожил несказанно.

Но тот, на ком действительно лежала вина, не предпринимал никаких шагов к примирению. Так что Алкею не оставалось ничего, кроме как ждать этих шагов, осознавая полное свое бессилие. Полагаю, от этого было так тяжко у него на сердце.

Остановившись у порога, молодой пергамец поднимает кулак, чтобы постучать в дверь, но, помедлив в нерешительности, опускает руку. Положив унесенный без спроса свиток на порог, он торопливо уходит, чтобы больше никогда уже сюда не вернуться.


* Лемуры – у греков призраки, неприкаянные души.

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/02/1535