Фе-Фе

"Жинко! то, что поют школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и чего-нибудь такого, что у нас есть!"
                Н. Гоголь. "Вий"


Играли у Нарумова.

Хозяин метал банк. Распечатав новую колоду, он щегольски, одним движением руки рассыпал веером все тридцать шесть карт. Обратным движением – собрал так же красиво. Улыбаясь, стал тасовать... Искусство шулерской тасовки, когда все карты остаются на тех же местах в колоде, было ему знакомо.

– Покорнейше прошу снять, – окончив, Нарумов учтиво обратился к одному из игроков. – Прошу вас...
Тот мизинцем сдвинул половину колоды, и Нарумов, поблагодарив, снова собрал колоду воедино. Заметить, что после этого карты вернулись в прежнее положение, мог только острый и намётанный глаз.

Такой, как у промышленника Прендегастова. Скрывая усмешку, тот следил за манипуляциями Нарумова с колодой. Сейчас, прежде чем началась игра, сибиряк поднял массивную длань ("перстни" на четырёх из пяти пальцев, а пятого вовсе нет) и молвил, ­басом – негромко, но так, что качнулась бахрома на лампе...

– Поясни за расклад, – сказал Прендегастов.
Он обращался к Нарумову.
– Что, простите?
Два офицера в штатском, которые по обязанности "пасли" катран по средам и пятницам, сейчас делая вид, что обмениваются репликами о новом фильме Серебрянникова, незаметно приблизились к покрытому зелёным сукном столу.

Промышленник был крепкого сложения человек, кило так под девяносто. Дорогой костюм от Ямамото не скрывает хорошо развитые мышцы. Кривой шрам, в аккурат от левого уха и через всю щеку почти до подбородка, ясно указывает: этот бывал в переделках покруче карточного спора.
Прочие игроки сочли за лучшее немного податься от стола назад, даже чуть отодвинув свои стулья, чтобы в случае чего успеть выскочить. Нарымов был известен в своём узком кругу тем, что в похожей ситуации "заглушил" одного залётного из столицы первым, что оказалось под рукой: томиком поэта Владимира Морозова с дарственной надписью.

Нарымов ждал, с улыбкой снова мешая карты, которые, однако – привычка вторая натура! – проходя словно насквозь, опять выстраивались в том же самом порядке, а иногда, как бы разнообразия ради – в обратном, то есть зеркальном, порядке...

– Позовите Фе-Фе, – сказал Прендегастов, ни громко, ни тихо.

Среди публики возникло небольшое замешательство. Небольшое потому, что не было дам, ни одной. Под эту гендерную символику, но вот именно что чисто символически, подпадали пара гнедых с томными глазами, что сидели на диване у стены с портретом Гегеля, но ведь его же к гендеру не пришьёшь, Гегеля, а что касаемо томности, так её и тем более не пришьёшь, томность, её если только к Гегелю и пришьёшь...

– Fick mich ins Knie, – сказал Нарымов.

(Не иначе как услыхал наш базар за Гегеля.)

– В колено, – повторил Нарымов, поднимаясь.

Прендегастов встал...

Это хорошо, что нет дам, подумали мы.

Открылась дверь, и все как один повернули головы.

Вошёл человек маленького роста, с локоток, но чрезвычайно широкий в плечах и ниже. Бороды на нём не было никакой, вот именно, а то некоторые потом уверяли и даже божились и крестились на кремлёвских орлов, что была борода – чёрная, как смоль, густая, как сапожная дратва, и длинная, как у того карлы из поэмы Пушкина. Так вот, настал час сказать всю правду: бороды не было.

Человечек приблизился, несколько задевая ногами – а что задевая, непонятно, нечего было задеть, пол натёрт до блеска мастикой у нас – и встал, составив ноги по-солдатски, пятки вместе – носки врозь. У него были голубые глаза. Он смотрел без интереса.

– Фе-Фе, – сказал человечек.

– Имею ли я удовольствие, – начал Нарумов.

Безбородый перебил его, снова сказав "Фе-Фе".

Безбородый протянул руку, правую, на ней не хватало одного пальца, и указал на колоду карт в руке Нарумова. Колода выскользнула из пальцев, упала на зелёное сукно и сама собой развернулась веером, крапом вниз. И все присутствующие увидели, что тридцать шесть карт были собственно говоря одна карта.

(Дама пик? Почему дама пик? А что? Ну пускай будет дама пик.)

Эта карта была пиковая дама.

То есть Борхес совершеннейший, махровый. Как у того Алеф, так у нас дама пик. Откуда ни посмотри, одна только дама пик. А там Алеф. И никаких других, букв ли, карт... Борхесовина какая-то.

– А ты бы смог ударить человека книгой?
– Какой книгой?
– Любой книгой!

– Что-то я, простите, не понимаю, – мягко и попуская через усы, сказал Вадимов. – Начали вроде за карты, а теперь... Не пойму я, воля ваша, об чём базар! Нет, конечно, в словах ваших есть много правды об жизни. Но ведь и о читателе подумать не помешает. Каково ему – читателю? Я бы, например, ушёл.

(Я бы тоже.)

– Ну вот такая жизненная ситуация. Иду это я, иду, иду... купил "Философию возможных миров", или справочник медицинской сестры, или Аксёнова... иду и предвкушаю, как проведу время с умной книгой... И вдруг навстречу гопники...
– Перевалка?
– Или Тринага... неважно. Или Зарика.

(Правильно: Зарека, за рекой. Но мы в моём детстве свистоногом произносили Зарика, поэтому – Зарика.)

– А у меня... ни ножа, ни даже мытой нет на кармане. Скажут, поясни за шмот, а мне и ответить нечем. Ну не шмалять же. Не тот повод, да и... был бы повод, я всё равно не стану шмалять в живого человека среди бела дня. А они уже надвигаются, как те интеллигенты в фильме "Чапаев" – атаку они придумали спи... пси... хическую! И тогда я... краем, обрезом... он твёрдый и острый... наношу в область...

(Во избежание, потому что публика дура и непременно побежит наносить направо и налево, мы не называем область поражения. И так понятно, что это сонная артерия.)

– Блеск, – презрительно сказала Марьяна.
Она...

(Чёрт, оказалась одна баба всё-таки. Должно, со вчерашнего осталась. Вчера были бабы.)

Она закурила "Беломор" в мундштуке с эмблемой Всесоюзного общества книголюбов.

– Блеск это напоминает мне как мы

– Стоп стоп стоп сказал Нарымов давайте мы всё-таки будем держаться названия. Фе-Фе название, давайте держаться. А то получается не рассказ а раскомплектованный комплект с неопознаваемой суперпозицией.

(Так нельзя?)

– Нельзя.

Конец первой части.

– У нас деньги на дороге не валяются, – снисходительно, как всегда, и мягко попуская через усы, сказал Морозов. – Там, где я теперь живу. Каждая марка на счету, каждая копейка. Поэтому, "пересчитал – не хватает" – это не про нас. Я вот, к примеру, на Рождество подметаю у богатого соседа-иранца, пока он с семьёй справляет Навруз на исторической родине. За это он даёт мне посмотреть свою русскую жену.

– Это не Маринку случайно?
Морозов кивнул и пригорюнился.
Все присутствующие в один голос воскликнули:
– Здесь не насмотрелся?
– Блеск это напоминает мне как мы, – ещё раз попыталась пробиться Марьяна.

Из чайника голос Марьяны звучал глухо и тревожно. Как в молодости.

Конец второй части.

– Агафья Тихоновна продиралась через слова, чтобы занять место в пространстве, где не предполагалось что будет человек. В общежитии педагогического колледжа, где она провела все годы обучения, девушка поняла, что человек должен становиться и не останавливаться. Что статично, то не существует. Статью, которую она отправила в "Вопросы философии", ей вернули с короткой припиской: "Не пойдёт. Вторая Чухрукидзе".

– Кто это? – спрашивали одни присутствующие у других, пожимая плечами.
– Платонов, – отвечали им другие.
– Не-не-не... Чухрукидзе?
– Дворником у нас...
– Кетеван?
– Нет, Андрей.

– В деревне, куда её направили по распределению, были клопы, а в продмаге – только бычьи хвосты. "Хорошо хоть, не цедуры", – печально подумала Агафья Тихоновна.
По совету квартирной хозяйки она сходила на болото и принесла сабельник.
Клопы смеялись над глупостью молодой выпускницы. Она спала при свете, чтобы не кусали. Квартирная хозяйка ругалась, что в этом месяце будет много за свет.
Однако в оно, куда Агафья Тихоновна отправила письмо без подписи, ей ответили, что мужа ей пока прислать не могут, а пусть она сама как-нибудь скомпонует из того, что есть в наличии. Цедура буквально расписана у Гоголя, в школьной библиотеке он есть. Губы Никанора Ивановича... нос Ивана Кузьмича...
Так, как всегда, заря новой жизни должна была прийти в классической шинели.

Бог видел беду молодой девушки.

Ученики приходили в школу, чтобы собрать на АУЕ. Потом они уходили курить и больше не возвращались. Печальная Агафья Тихоновна сидела в классной комнате на стуле, одна-одинёшенька. Стол, журнал, глобус. Строгая причёска: гладко зачёсано, на затылке – шиш!

Вернувшись на квартиру, она садилась и там на стул, поставив его посреди комнаты. Старуха, по обычаю хозяек не спускавшая с квартирантки глаз, видела: сидит на стуле, руки перед собой на коленях, смотрит на ладони... Сидела, пока не начинали вздрагивать покусанные клопами голени.
В прошлом сама учительница, старуха понимала беду молодой девушки. Спустя неделю она сказала за чаем, как бы дуя на блюдечко:
– До тебя у нас клопов не было...

Самый толстый, ражий, наглый клоп однажды ночью предложил Агафье Тихоновне дружбу. Ноги у неё были твёрдые и блестящие, как кегли. В годы учёбы, когда она бывала в общежитии на Ленина, 29, туда приходил для блуда некто Захар. "И чего вы девки киснете над учебниками, – говорил он, – шли бы вы..."
Агафья Тихоновна долго плакала той ночью.

– Ходишь, как сонмамбула, – сказала ей старуха, делая вид, что накладывает кусковой сахар в чашку, – мужиков наших сбиваешь... мужик что клоп...
Агафья Тихоновна вспыхнула:
– Да где они здесь – мужики?!
– Да их как клопов, – невозмутимо отвечала хозяйка, в прошлом сама учительница. – Ходишь, глаза на руках...

Клоп теперь набивался в друзья каждую ночь. Дружки подзуживали: ну что, Вася, когда? Квартирантка спала в полной амуниции, по-военному: штаны, сапоги, плащ-палатка. Чтобы когда если что – быть всегда готовой.

Учеников принял спецназ, приехав на двух автобусах. Учеников увезли, Агафья Тихоновна осталась одна на всю школу. Клопы повадились ходить к ней туда, Вася первый. "Я не могу больше здесь, – писала она в оно, – заберите меня отсюда пожалуйста, дедушка Константин Макарович!"

Завоно видел беду молодой девушки.

Она нарисовала глаза на ладонях, чтобы не плакать больше, никогда-никогда.

Квартирная хозяйка, в прошлом учительница, хорошо понимала её.

Конец третьей части.

– Где-то это всё я уже читал, – отозвался Нарумов.
"– В Сети! – Печатают всякую хрень кому не лень! – Точно!"
– А мне понравилось, – примирительно сказала Марьяна. – Одно место. Как она его отшила!
– Кого, Марьянушка?
– А странника. Иди, мол, не замай – болезный...
Помолчали.

– Нет, ведь это, вот мы сидим здесь, да? – ведь это всё намечено только, струйками, мазками... Здесь протечёт, там проявится, и всё – нет ничего, как и не было. Как на картине Зегерса. Один указывает куда-то перстом. Другой руку тянет в противную сторону – там, там... А что "там", не видать. Проструилось, и всё. Как и не было. И все изменились незаметно, все уже другие, но момент пойман – картина работы Зегерса – и до изменений, до нового струения в никуда, мы те же, что там, и хорошо, что те же... И нет кого-то, а он по-прежнему есть, – вот промышленник этот, он ведь умер? Он умер зимой. Ещё катафалк выталкивали на руках, увязли в снегу. Вышли из лесу лесорубы и помогли вытолкнуть... А он здесь. ("Да, я здесь.") Такой день.
– Какой день?
– Вообще сегодня суббота, тихий восторг и ужас переживания большего и высшего нас. А мы в карты... Свет бы хоть не зажигали.
– Без света как же понтировать?
– Да на честность. Всё равно ведь, кто-то проиграет, кто-то выиграет... на честность! Так, мол, и так: у меня столько-то...
Нарумов и за ним ещё два или три человека засмеялись на эти слова.
– Мы не евреи, – презрительно, попуская, сказал Прендегастов. – Этот закон не про нас.

Приходской посмотрел на него с любопытством:
– Закон для всех людей...

– Я шестьдесят шесть дней висел, ни один Один не выдержит, в горах Сьерра-Морены, – сказал неприметный на вид, в поношенной красной свитке. – На виселице, рядом с двумя бандюгами. Один всё уверял, что уже в раю. Пока не засох, навечно. Если хотите, до Страшного суда. Второй хулил меня последними словами и плакал крокодильими слезами. Замолк и этот. К началу второй недели оба одинаково источали далеко не райские запахи...
– Альфонс ван Ворден?
– Мы здесь инкогнито... как Иван Помидоров... Они присвоили себе Ветхий Завет, обращённое к народу они распространили по свету и сдобрили нелепыми выдумками своего изобретения... Но Аллах с ними рассчитается... Говорят по-азотски, шибболет не выговорят. Я сделал за это выговор и проклинал их, и некоторых из мужей бил, рвал у них волоса и заклинал их Богом... и восстановил... доставку дров в назначенные времена и начатки.
Человек в красной свитке помолчал. Как бы припоминая, восстанавливая в памяти, он завершил своё слово:
– Помяни меня, Боже мой, во благо мне!

Приходской смотрел на него неприязненно.

– Эмпузы, – произнёс он загадочно и усмехнулся, – ламии даже... Вон, вон она – на лампе. Любят огонь. Бей не робей. Тварь нечистая... Суббота? Ну – газеткой возьми осторожно, да – на двор вынеси... патруль заберёт! Насосалась уже, мокрощёлка...

– А вы, я посмотрю, не любитель женского пола? – сказал Нарумов.

Конец четвёртой части.

– Мы древние, раньше Адама.

Марьяна расстегнула блузку и обнажила правую грудь. В знак чистоты сердечных намерений.

– Мы были до мужчины, всё от нас родилось и рождается. Он вынул меня из него, бесчувственного. Как ребёнок он стал для меня. Не бывать мужчине до женщины. Женщина – вот Альфа и Омега. А в начале. А в конце. Амфисбена, две головы в одну.

Марьяна закурила "беломорину" от предшественницы, скуренной на нет.

– Откуда вы, Марина? – спросил Годье-Бржешка. – Я хочу изобразить вас на своём панно, но для успеха я должен знать корни, которые остаются за кадром.

– Я приехала из Мурманска. Там все немного сумасшедшие. Там – сопки, вы знаете? Я шла здесь по улице и плакала, и никто не остановился. Сопка Варничная. Я оттуда... Я сбежала от мужа, взяв золото. Здесь устроилась в фирму – сидеть на телефоне. Муж уговаривал меня вернуться. Деньги кончились. Встретила одного, в баре. Решила – мой... Мы вышли на двор, пописать. За гаражами... он целовал меня в грудь, я заголилась для него как бл*дь. Но я знала, я уже знала... "Что ты хочешь купить", – наивность, о господи... Шоколадку. Гондон в сумочке, поехали к нему... на автобусе. Тебе нужна другая. Нежная. "Я грязная", – сказала я. Но он не понял... Укрыл меня своим одеялом, сам лёг рядом. Утром расстались. Через неделю я вняла уговорам и уехала обратно в Мурманск. Я их всех там заразила в этой фирме. Все спали со мной, бесплатно. Это была плата, триппер. Никогда больше не видела его. И слава богу...

– Продавали... что?
– Автомобильные покрышки.

Дети сидели тихо. Не дыша... Огонь похрюкивал в печке. Уголёк выпал на железный лист. Крохотные искорки рассыпал.
Так хорошо сидеть не двигаясь и не разговаривая. Мама придёт и будем ужинать.
После всех казней египетских, фараонов, исходов – вспомнить под вечер: сидит мальчик, смотрит на угольки. Они тлеют, остывают. Погаснут, и нет их. Где ужин? Где мама...

Конец пятой части.

– Давить таких надо, прямо изничтожать.

Прендегастов в больших сапогах прошёл по железному листу, выпавшие угольки хрустнули под каблуком. Он подошёл к окну и отодвинул портьеру.
– Патруль увозит, – сказал он. – Дэпээсники. Нажралась опять, как... Прихлопнуть просто газеткой, как муху.

Он снова закрыл окно. Посмотрел на присутствующих блестящим взглядом.

– Я свою за свинью продал племени, – сказал простое и страшное, как пустыня. – Фе-Фе. Толстая стала и старая. Молодых наросло – зачем старуха? А! – вдруг крикнул Прендегастов, так что заплясали языки в кенкетах. – Молчишь? Ну молчи, молчи... У них конец поста, голодные все. Разделали на части. Как свинью. Сожрали с горчицей. Берите, свинья! Через неё и я опоросился, не совсем до свинского образа, но – вроде... Мужик не может, демон может. Бес входит в свинью, это – легко для него... Берите меня, жрите! Дикие люди... жрать означает служить, отсюда жрец... и колодцам жраху...

В чашку на столе упала капля дождя. Зиму пересидели. Весна не за горами... В косматой и вонючей шкуре, человек измывается над собой, как на сцене – в огне сильных ламп. Он не может выйти из своего состояния не изменив себя. Отовсюду, из книжных развалов, от стен поверженных вавилонов и сгоревших александрий, тянутся к нему неумные руки героев безумных книг. Он запутан корнями, он крот, в кромешной безвыходности роющий себе выход – в могилу, но и туда будут сопровождать его дикие словеса грибных старцев и ополоумевших в одиночестве стариц! Выпустите его, спрячьте книги подальше. В бессловесности познаётся мир, не говорящий словами, – зачем же мы?..

– Был дружок у меня, Сенечка. Помните, нет, заразы: "...и в дома входили мы – только через форточки, корешок мой Сенечка, Сенечка и я"? Он этих... баб натуральных – до трусов раздевал! Всё выносил: мебель, рухлядь всю, телевизоры, детей, косметику польскую у цыган купленную втридорога... всё! Иди, сука. Голая иди! "Горе тому человеку, через которого соблазн приходит", – нет, не так? Иди и не оборачивайся... тебе же на пользу! Столб силиконовый...

– Благой Господь и в том являет великое о нас промышление, что бесстыдство женского пола удерживает стыдом, как бы некою уздою; ибо если бы женщины сами прибегали к мужчинам, то не спаслась бы никакая плоть, – на память процитировал приходской. – Преподобный Иоанн Лествичник...

Прендегастов глянул на него довольно свирепо:
– А не прибегают что ли? Рвут узду только так! Гар-р-р...цуют. И прежде "Крейцеровой сонаты" наплодил аж тринадцать ребятёнков. Бес в тебе, дак ещё не туда прибежишь. Когда ни днём ни ночью... У моей знакомой дочка на стены кидалась. Выла, орала на голоса зверей и птиц. Мужика-а-а... му-жи-ка-а-а... Бес это орёт. Он, чтобы удовлетворить кобылу свою... гарцует на ней... должен всенепременно с мужиком это самое. Кожаные одежды-то... что выданы Еве и Адаму... вспомни-ка! Кто нынче в кожаных одеждах? Вот, то и оно... В свинью беса перевёл! Та в воду... А я свою диким выдал: жрите, ваш пост – закончен...

– Ну и нравы у вас там в Сибири, – осторожно и (разумеется) попуская, сказал Нарумов.

Одним движением руки он вывернул веером карты и снова вобрал колоду как одно целое.

– Зачем же маленьких обижать без причины, – согласился промышленник. – Эх, господа... А вообще, жизнь – прилипчивая штука, как песня... Идёшь, поёшь... Слова забыл – свои придумал... дело ведь не в словах!

Конец шестой части.

Подводя мелом черту под записью, Нарумов раздумчиво сказал:
– Это напомнило... Жил в городе Санкт-Петербурге (двое в штатском насторожились), давно, ещё при царе (штатские успокоились)... господин студент Раскольников Родион Аполлонович. И были у него две сестры: младшая, Лизавета, и старшая... Алёна Ивановна, что ли. Жили бедно. Господин студент уроками доставал себе кое-как, понимаете ли, кусок хлеба с маслом. Девушки по женской части. От себя жили. Болели часто. Климат петербургский сырой, а тут ещё октябрь ветрами... ну, и... надуло ему, понимаете ли. Надуло, да так надуло, что свалился в горячке наш Родя и провалялся без малого... дня четыре, что ли. Ну всё же оклемался как-то. Организм молодой, Рахметов, понимаете ли... сыпано, сыпано – на гвоздях-то... Ну и встаёт он это поссать в ведёрко, которое на время болезни подле постели убогой так и стояло, понимаете ли, со всеми присущими... миазмами и... прочим-с. А они говорят: ты, мол, в беспамятстве болтал ересь всякую. Ну, болтал, и что? А то, говорит Алёна Ивановна и сестра её Лизавета, что сходи-ка ты туда... Куда? Да под камень-то... вдруг там и на самом деле то, что ты тут болтал! Он и пошёл. Дальше знаете уже? Вижу, вижу... кино все смотрели! М-да. Григорий Сторожевой увёл аккордеон у Володи Шарапова. Два регистра, Фёдор Иванович, два регистра.

Нарумов почесал большим пальцем правой руки под нижней губой. Не зная, как закончить, но зная, что пора заканчивать, он добавил:
– Необходимость относиться к этому миру, сама неизбежность отношения – невообразимо сужают сферу взаимодействия мира и человека, обедняют и окружающую действительность, и человека, делает его приложением к действительному, лишь при внешнем сохранении признаков действующего лица. Возьмите боксёра. Лупит почём зря "грушу". Непродуктивно. Почему бы не расширить сферу взаимодействия? Тренер, коллеги боксёры, встречный-поперечный на улице, полицейские, судьи, тюремщики, министр внутренних дел, Песков... и, наконец – Сам!

Присутствующие рассмеялись. Кто-то сказал:
– Так высоко ему не дадут...
– А если бы колотил "грушу"? Дали бы?

Послышались торопливые и запинающиеся на ровном месте, приближающиеся шаги. В открывшуюся дверь быстро вошёл человек маленького роста, с локоток, но чрезвычайно широкий в плечах и ниже. Он подошёл к столу и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

(Ко мне.)

– Товарищи, ну все же взрослые люди. Ну я всё понимаю, хоронотоп... мыши кота... Но ведь есть же название! Ну вспомните... вот хоть вы – вспомните название! Да сколько же можно... вот это...

(Всё, всё. Уже заканчиваем. А название... что ж, )

– Фе-Фе.

Конец совсем.



29 сентября – 2 октября 2018 г.