Брат наш Колька

...Десять лет, как не видел его, и, признаться, даже думать о нём позабыл – с начала восьмидесятых не встречались, а незадолго до  прихода Горби отбыл Колька в закордонные края – канул в тяжёлую чёрную дыру эмиграции, куда многих за семьдесят лет нетерпимая советская система впрессовала, и не чаял я уже... Однако вот передо мной независимое свежее издание в виде популярной газеты, и с полосы глядит в глаза мне – Колька, друг наш сердечный, собственной персоной, только  имя на ихний лад переиначено, да и фамилия офранцузилась, на манер популярного «американского ниндзи» Майкла Дудикоффа,  из-под  каратистского кимоно которого всё равно подол славянской сорочки выглядывает. И маститый журналист из оперативной бригады прорабов перестройки почтительно стелется: что-де вы, Николя, как  босс большой парижской фирмы, думаете о последних шагах нынешней  администрации по оздоровлению нашей-невашей страны?
     – Сообразительности, быстроты реакции ей недостаёт, – ставит диагноз Коля-Николя, – но люди подобрались неглупые и, может статься, что-нибудь не очень уродливое у них получится...
Душа моя наполняется гордостью за брата..

Конечно, прихвастнул я, по своему обыкновению, – не брат мне Колька и не друг, вот хорошо знакомый – да: пять лет постоянно общались,  бывая в одном доме.
Дом был – уютная квартира на последнем этаже крупноблочной башни-«скворешни», однокомнатная, но с большой (по нашим меркам, целых  десять метров) кухней, где днём и ночью (ночью – чаще) била ключом нецензуированная жизнь представителей столичной богемы. Во второй  половине 70-х собирались здесь на хозяйский чаёк (кофеёк, портвешок,  водочку – кто что принесёт) актёры и журналисты, инженеры и художники, переводчики, педагоги, врачи и студенты. Впрочем, профессии гостей здесь никого не интересовали, а когда однажды, смеха ради, пустив вокруг стопа бумажку и карандаш, выяснили, кем собравшиеся числятся по трудовым книжкам, то большинство оказалось людьми самых земных специальностей: грузчик, ночной сторож, дворник, домашняя портниха, парикмахер, водопроводчик, так что лектор общества «Знание» выглядел в этом ряду чуть ли не космонавтом. Появлялись здесь и гости занятные: например, английский сэр – отпрыск древнего рода и любитель экзотики, под которую в день его визита всем гостям раздали для питья гранёные стаканы, а ему одному – щербатую фаянсовую кружку без ручки. Или зарубежная певичка, усаженная вместе с притащившим  её переводчиком на почётное место между плитой и холодильником, а потом оставленная  спать на этой же кухне на брезентовой раскладушке...
Дверь сюда была вечно распахнута настежь, однако это не означало,  что порог мог переступить кто ни попадя. И мне, живущему в этой же  башне несколькими этажами ниже, понадобился для первого прихода общий знакомый – гарант моей благонадёжности и порядочности (трёхлетних здрасьте-досвиданья в лифте недоставало).
Откровенно говоря, большой необходимости сближаться с тем домом не было – довольствовался собственной кухней, где тоже перебывало и много и всяких, но в приснопамятные времена, когда возникало множество  союзов общения, не принято было проходить мимо любой камерной компании, сулящей полуночные посиделки в тепле и уюте. Меня этот дом подкупал уже одной своей близостью – возможностью прийти в любое удобное тебе время, не переобувая домашних тапочек, и незаметно улетучиться, если общенье становилось в тягость.

Когда поймал себя на желании уйти  как можно скорее, если встречалв том доме Кольку? Из сегодняшнего далека кажется, что стал чувствовать себя неуютно в соседстве с ним за одним столом довольно быстро, но так теперь хотелось бы – несколько лет регулярно выпивал с Колькой,  шутил, разговаривал. А бывал он здесь часто, почти каждую субботу-воскресенье, и среди недели нередко захаживал. Почти никогда один,  постоянно с  девушками – именно с девушками, а не с женщинами, явно предпочитая постшкольный возраст (что, впрочем, для мужчины в тридцать пять естественно) и никогда не появляясь дважды с одной и той же.
Таким он и запечатлелся в памяти – в излюбленной своей диспозиции: полуразвалился на кухонном диване  напротив двери, левая рука  обвивает  плечики или играет волосами очередной пассии, правая поглаживает джинсовую или капроновую девчоночью коленку, одновременно помня о сигарете и рюмке. Всегда тщательно, с иголочки одет, и непременно в фирмУ: костюмы и курточки не уступали числом его девицам, и к ним  прилагалась соответствующая одёжке мишура – зажигалки, авторучки, часы – тоже  фирмА: ронсоны, паркеры, сэйко...
Это было его   л и ц о.  А физиономия – всегда в тени: если день – затылком к окну, а во время полуночных бдений – в самом малоосвещённом углу, за чьими-то спинами. В этом тоже был его талант – поначалу бросаясь в глаза,  умудрялся вечно оставаться в тени. Сам говорил редко – предпочитал слушать, подначивать на беседу.
Едва увидев Кольку,  порасспросил о нём хозяина квартиры – для простоты дальнейшего общения (получить, по журналистской привычке, о человеке хотя бы минимальную информацию), услышал: ученый-микробиолог, кандидат наук, работал в оборонной промышленности и вполне преуспевал – загранпоездки, крутые бабки, машина, дача и всё такое, но вдруг, вернувшись из Туниса, где пробыл два года, подал заявление на выезд,  а его тормознули – лет на десять, не меньше, пока военные секреты не  забудет, и теперь который год на чемоданах –  проел машину и дачу, мыкается по углам, числится пожарным в театре, а зарабатывает шабашкой – плотничает, печки и камины кладёт. В правдоподобности рассказанного сомневаться не приходилось. Не похож на классического «отъезжанта»? – они-де рэнглеровские тройки каждый день не меняют, – не аргумент: до недавнего времени наша страна славилась тем, что в ней можно было  всю жизнь замечательно прожить, нигде не работая. Руки холеные? – не скажешь, что к рубанку и цементу привычные, – так если от случая к случаю, да ещё следя за своей внешностью (Колька следил, это точно)...
Рассуждая так, да ещё прибегнув к физиогномике, то и к Колькиным усикам провинциального фата придраться можно – не сочетаются, как серый костюм с коричневыми ботинками (излюбленная униформа определенной категории совслужащих).  Да и стоит ли вообще придираться по мелочи? – каждый живёт, как хочет и как может.
Если что меня и смущало по-настоящему, так это одна из услуг, которые Колька с лёгкостью всем желающим оказывал, сам таковую каждому  предлагая, – растиражировать любой печатный текст. Литература   о т т у д а   в те годы  просачивалась штучно и трудно, каждый добытый экземпляр интересной книги старались размножить, и люди при ксероксах и ротапринтах были научёт – с ними государство держало глаз и ухо востро: ставились счетчики на каждую машину, лимитировалась спецбумага. Мой друг, работавший на ксероксе в «ящике», двухсотстраничный  том делал два-три месяца: подкручивал каждый день колёсико счётчика,  экономил всеми правдами и неправдами бумагу, и всё это – под цепкими взорами начальника Первого отдела, который вел учёт выполненных копировальных работ, и бдительных коллег,  взращённых на однозначном представлении о патриотизме и социалистическом долге. У Кольки ксерокс был надёжный (по его словам), качественный и скорый: двусторонний, позволяющий не увеличивать объём ксерокопированной  книги  вдвое, без лезущего серого  фона. И судя по всему, свободный от счётчика – том любой толщины Колька брался переснять за одну ночь и не в единственном экземпляре. (При мне вечером взял «Раковый корпус», а назавтра к полудню три стопы листов уже лежали на столе владельца прибывшего из-за кордона фолианта.) Ну как не подивиться: есть же  контора, где такая замечательная машина работает...
Нет, всё-таки и не тогда – позже поёжусь от Колькиного прямого взгляда,  когда его назойливость станет уже нескрываемой, и поймаю себя на удивлении: откуда бы ему, ни разу у меня не бывавшему, столь подробно–поимённо знать все обо всех, ко мне приходящих. Поначалу урезонил себя:  Москва – большая деревня, общих знакомых найти не очень сложно (сам  ведь при случае порасспросил о Кольке знакомых актёров из того театра,  где он через три дня на четвёртый готов был сразиться с огнём, – рассказали: обычный елдарь и балабол, изредка появляется, напяливает брезентовую робу и за кулисами травит политические анекдоты). К тому  же друзья и приятели из нашего круга общения были на виду – в основном  литераторы и журналисты, не принадлежавшие к закрытой категории «отъезжантов» или   «протестантов», – широко и свободно печатались,  работали в редакциях крупных газет и журналов,  внешне соблюдали навязанные  нам системой правила игры и старались порядочно жить и добротно делать своё дело, чтобы сохранить лицо, как сказал бы приверженец самурайского кодекса чести Бусидо.

Круг наших знакомых был  достаточно широк, но ограничен (Колька в нём, кроме меня, никому вообще не был известен), и мы резонно полагали, что всё, о чём говорили на  своих кухнях, дальше этих стен не пойдёт. Однако микробиолог-пожарный  знал о некоторых из нас такие мелочи, о которых и внутри своей команды осведомлены были единицы, и прямо дал мне это понять, подводя к желаемому: ладно вам сидеть в своей норе – вылезайте к нам, вместе  будем гужеваться, сольём голоса в хоре плача по поруганной Отчизне, тем  более ты и Н. знаешь, и Р., и Ч., –  всех приводи, давно с ними познакомиться следует. Предложение осталось пропущенным мимо ушей,  хоть повторялось потом неоднократно, и всякий раз Колька подкреплял его намёком, что и без того в курсе наших дел и проблем (на таком, например, уровне: знаю, у твоего дружка-писателя О. матерьялец вторую  неделю по начальственным кабинетам в «Комсомолке» кочует, и всё равно  принят не будет, пока О. своей рукой не вычеркнет из него то-то и то-то).

Потом начались нежданные появления Кольки у меня дома – вдруг за полночь возник в дверях с очередной девицей: старик, выручай – привёл  лапочку наверх, а там кухня уже занята, так я сразу о тебе вспомнил, не откажешь ведь, брат, и ничего, что комнаты смежные – мы тихо будем, и без постельного белья обойдёмся... Лукавить не стал – сослался на свою  брезгливость и на том с ночными визитёрами распрощался.
Во второй  раз пришлось труднее – поскрёбся Колька один, в третьем часу ночи,  скромно и без нахрапа: наверху опять полна коробочка, денег на  такси нет,  да и ехать, собственно, некуда, и спать-то вряд ли получится – в шесть на работу пиликать, так что просто в уголке посижу, книжки какие-нибудь полистаю...
Откупиться пятёркой на такси не получалось  (куда в это время поедешь), выгонять на мороз – совсем паскудство  (брат ведь!). Был Колька тих и несчастен: и впрямь спать не лёг – эту  первую и последнюю ночь в моём доме просидел на кухне, обложившись книгами, которые сам безошибочно выбрал, выдернув с полок все томики в самопальных переплётах.

Где-то за год до эпохальной московской Олимпиады-80 появилась в квартире на последнем этаже всамделишная привозная рулетка с зелёным  разлинованным сукном – то ли хозяин с её помощью намеревался поправить свое материальное положение, выступая в роли крупье, то ли просто чей-то сувенир, подаренный без всякого умысла, быстро увлёк владельцев стремительным бегом азартного колеса. Месяц-два участники ночных  посиделок поиграли в заморскую игрушку на пиковый интерес, вороша в памяти литературные ассоциации и отоваривая разноцветные фишки спичками, и охладели. И тогда вокруг сукна очень быстро сформировался  новый коллектив, вскоре вытеснивший прежний круг общения с воскресных дней на будничные, – под завязку укомплектованный продавцами комиссионок, официантами валютных ресторанов и соответствующими им женщинами, парт-хоз-проф-комс-чиновниками среднего звена.
Теперь здесь с вечера пятницы до утра понедельника  мелькали другие лица и другие деньги, говорились другие разговоры – из прежних прихожан сюда оказались вхожи брат наш Колька, на правах старожила, да я, по-соседски продолжавший приходить в тапочках, чей вид гостей  явно забавлял, но и располагал к снисходительности: журналист – что  с него взять, пусть один такой будет.

Понаблюдать за кипевшими вокруг азартного колеса страстями, равно и за различными образчиками человеческой породы, для любого пишущего дорогого стоит. А какие типажи там встречались – отдельный рассказ.  У автора даже появились свои любимцы, вроде стареющего  плейбоя с окаменевшим как ацтекская маска лицом, раскладывающего перед игрой возле себя стопочки денег (всегда от станка, ни разу не бывших в употреблении) по достоинствам купюр. Или розовощёкий мальчик – референт-переводчик крупной МИДовской шишки,  который никогда не играл, а присутствовал за столом только затем, что  он так расслаблялся: всю неделю слоняясь за своим шефом в чёрной  тройке, он безумно уставал хранить на лице приличествующее служебному долгу выражение,  и ему требовалось хоть денёк побыть самим собой – приезжал к рулетке и рассупонивался: надирался до икоты, хватал дам пальцами за лицо,  выплёвывал изжеванную резинку на колени  хозяйке, виртуозно перемежая английские извинения с отборным матом, и так до утра понедельника, когда хозяин-крупье накладывал свинцовые примочки на опухшую личность мальчика, хозяйка отчищала от засохшей блевотины его джинсы и курточку (погребальную представительскую тройку он, как рабочую спецовку, хранил на работе), а брат наш Колька в это время разогревал во дворе референтскую машину, на которой и отвозил  юного строителя коммунизма на его ответственный пост...
Не вспомнишь уже, где и как виделся  с Колькой последний раз, – то ли возле зелёного сукна, то ли во время других посиделок с прежними собеседниками, коих он стал навещать всё реже и реже... Но финал нашей истории забыть не получится.

Существовал тогда один приятель, в наш круг не входивший, но имевший непосредственное отношение к большинству друзей, поскольку являлся  секретарём комсомольской организации писательского союза, потенциальными или действительными членами которого мы числились. Молодой  да ранний, он олицетворял в наших глазах всю «правильную» советскую  литературу и самозабвенно отдавал себя служению: прикинув свои способности, сделал ставку  на так называемые здоровые силы ленинского комсомола (у кого здоровым было лишь одно огромное желание – поскорее оттереть старых пердунов от их кормушек) и составил с ними специфический тандем: он критикует своим борзым пером то, что мешает нам жить и строить (в рамках, конечно:  комсомол – за измену идеалам и желание красиво пожить, с саунами и комсомолистками, армию – в пределах неуставных отношений), а те делают ему рекламу, заодно и себе создавая имидж честнейших борцов за правое дело. Получилось – о его  книжках говорили и писали, и он самозабвенно стриг первые купоны (теперь, пересидев в стороне повальную волну перестроечных разоблачений,  он снова всплыл на поверхность и регулярно радует читателей откровением, что его книги приблизили перестройку). Иногда сей комсомольский лидер звонил нам, на правах дружеской опеки, а поскольку явно  знал, что в этом кругу является предметом колкостей и шуток, то ничего  хорошего от его прозвонов мы не ждали – либо гроб с очередным столпом  социалистического реализма нести вынудит, либо на очередную писательскую проработку зазывать станет, для полноты зала. Но, объявившись  в тот раз, он сразу сказал, что ничего официального – просто узнать, как  дела, давно не  виделись, и вообще: «Зря, старичок,  не участвуешь в нашей жизни (признаюсь – не участвовал: в редакции говорил, что состою на комсомольском учёте в СП, а там – что в редакции), а жизнь кипит  интересная – вечера, поездки... Вот, кстати, только что из Венгрии вернулся – скатали погулять, гардеробчик подновить к всемирному празднику  спорта (накануне Олимпиады дело было), и ты мог бы... нет, не с этим поездом дружбы – этот, на цековском уровне, ещё заслужить нужно, по  чину дорасти, а ты, при желании... Кстати, мы тебя там часто вспоминали с друганом твоим, Колькой, – отличный братан, между прочим, мы с ним  в поездке скорешились: в купе вместе, в гостинице в одном номере жили,  по Будапешту он меня водил... Горячий привет тебе передавал...»
Колька? В Венгрии, с тяжельниковской шоблой? – да нет,  быть не может! – он же при слове «комсомол» красными пятнами покрывался. Бред какой-то!
Поднялся наверх: что Колька? – давно не захаживал? «Давно, и не скоро ещё зайдёт, – говорят,  – шабашит он, по обыкновению: в мае на Валдай уехал – печки класть». Да вряд ли, говорю, если он в это время по Будапешту гулял. Мне: «С ума сошёл?» – и пальцем у виска покрутили...

Жаль, брат наш Колька, не было тебя, когда в квартире на последнем этаже собрались – впервые вместе – коллективы говорунов и рулеточников: целый вечер, бедняги, о тебе говорили – сами себе  задавали вопросы,  сами же на них и отвечали.
     – Нет, это всё-таки другой какой-то Колька был! Наш ведь пять лет в невыезде, а окажись он в Венгрии, хрен бы вернулся, оттуда ведь до Вены –  раз плюнуть, а в Австрии – свобода!..
     – Да о чем вы говорите! Как наш Колька до той же Венгрии доехать мог, когда в ОВИРе его фамилия засвечена? Он бы ни паспорта, ни визы не получил, на одних анкетах спёкся. И кто бы ему эти анкеты подписал? –  старший пожарный?
     – Давайте рассуждать логически. Очевидно, что наш Колька в Будапешт ездил и что ездил с очень тёплой компанией. Предположим, друзья у него везде есть, и при общем бардаке в стране ОВИРовских  чиновников обойти можно, тот же он (кивок а сторону румяного референта-переводчика)  порадеть хорошему человечку мог – один звонок по своей связи, и все  дела...
     – Я?! Да на хера мне такие фигли? Чтобы потом, чуть что, шпиндель мне в задницу вставили?..
     – ...Ладно, не ты, другой головастик такой же... Дело в другом. Ведь если этому прозаеку-комсоргу верить, то, получается, наш Коленька его в поездке пас, это точно. А если он такого надёжного хмыря... как бишь его?..  охаживал, то выходит, что Колька – сами понимаете...
     – У вас у всех крыша поехала? Колька – гебист? Да работай он  на Лубянку, так бы мы все здесь и сидели!.. Он же у нас пять лет дневал-ночевал, всех знал, как облупленных, при нём такие вещи говорили!..
     – А что мы здесь, собственно, такого-сякого делали? – Бровеносца по кочкам несли? Анекдоты про Чапаева рассказывали? В рулетку играли?.. Эка невидаль! В тридцать седьмом забрали бы, как пить дать, а теперь...
     – А ксерокс? Столько книг через Колькины руки прошло!
     – Ксерокс у них отличный, это точно. Только что ксерокопировали-то? –  Галича стихотворный сборник посмертный, Войновича, письма Сахарова к Брежневу... Так им достаточно знать, какими путями книжки в обход таможни провезены, а это Колька узнавал элементарно. Вот попробовал  бы кто ему листовку энтеэсовскую дать для размножения, с призывом к свержению существующего строя, – тогда посмотрели бы... А так – ну  сидят на кухне, ну дребездят, ну играют на деньги – все известны, общим списком, и гуляйте до поры до времени.
     – Нет, мальчики, зря вы на Коленьку грешите, зря. Он ведь на чемоданах, который год мыкается – без денег, без жилья...
     – Ой, старуха, не смеши, в самом-то деле! Не знаешь, что Колька и машину, и дачу, и квартиру за месяц до развода на дочь переписал? Мыкается? Ты бы так мыкалась, как жук этот!
     – Жук, точно жук! И стучал – на всех стучал! Я только теперь понял, почему моего сынулю на вступительных  в иняз завалили! Точно – Колька!..
Поднялся невообразимый галдёж – каждый вспомнил, что у него   ч т о – т о    т а к о е
было, и краснощёкий референт, со злорадной радостью наконец объяснив себе, почему шеф не взял его с собой в Штаты, изрыгнул в потолок мощную струю матерщины.
     – ...Нет-нет-нет! Если всё так, как вы говорите, то втолкуйте мне, какого  рожна Кольке, когда он и впрямь на эту серьёзную контору пашет, раскрывать себя нужно? А? Зачем он  тебе привет передавал? Ежу ведь ясно, что ты на всю ивановскую растрезвонишь...
Тут взоры собравшихся устремляются на меня. А я вовсе не хотел ничего говорить – не было у меня никаких фактов, и теперь тоже нет. Мало ли совпадений?  Вот наш сосед по даче, например, был десять лет инженером-мелиоратором, тоже на два года в Тунис поехал,  а когда вернулся – стал работать в Большом доме, ни от кого этот факт не скрывая. Ну и что?   Потому честно говорю:
     – Передал мне привет, и передал. Наверное, Колька таким образом просто  со всеми нами попрощался.
     – Вот гад! Появись только тут!..
Как читатель, верно, догадался, брат наш Колька в том доме с тех пор  ни разу не был. То ли мы все стали ему (им?) неинтересны, то ли перебросили его с этого выработанного пласта на другой, более ответственный участок...

...Десять лет прошло-пролетело, и я рад, брат наш Колька, снова увидеть тебя, хотя бы и на газетной странице.  Искренне рад, что тебе удалось вырваться из этой проклятой Богом страны, что ты, наконец, свободен от наших проблем, что у тебя всё в полном порядке. С интересом  узнаю из газеты: твоя фирма в Париже процветает – наверняка там под твоим началом собрались волевые, энергичные и неглупые ребята, которым по плечу любые задачи. И ты, конечно же, имеешь полное право учить нас, по-прежнему сидящих  на своих кухнях, как нам  жить и что нам делать...
Спасибо тебе за науку, Николя!
     «Русская виза»  № 1–1992 г.


ФОТО:  «Брат наш Колька»  /  «Книжка с картинками», 2008 г.
©  Рисунок Вл. Буркина  / Архив Georgi Yelin 
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

_____