У меня самый хороший сын

Моему сыну тридцать лет.
Прямо вот сегодня. То есть сейчас. Ровно в семь часов сорок пять минут утра исполнилось. Я прекрасно помню, как это было – тридцать лет назад. Но с большим трудом верю, что это было тридцать лет назад.
Я вообще с трудом верю, что этот вот красивый хмурый мужчина – мой сын. Не потому не верю, что он красивый – мой сын и должен быть красив, точка. А потому что – мужчина. Только вчера он был лохматым скандалистым подростком, а еще чуть раньше – маленьким мальчиком, спящим в обнимку с белой тряпичной коровой. Когда из него успел получиться этот мужик? Загадка.
Впрочем, это не интересно. Так может сказать любая мать на этой планете и будет права.
Интереснее другое – что дарить ему на день рождения? Который, между прочим, уже сегодня, а подарка у меня так и нет. Я знала, что дарить тому малышу с коровой, знала, чем можно смягчить подростка с выбритыми висками. Но что может обрадовать этого немногословного мужчину, который вот уже через час – как всегда, в девять утра! – позвонит мне, я не знаю. Я его вообще не знаю.
Я вообще не знаю своего сына.
Я произношу эту фразу вслух и какое-то время слушаю, как затихают ее отзвуки, как в солнечном луче, падающем на шкаф, кружатся пылинки. Я не знаю своего сына, да. Я плохая мать. Точка.
Мы созваниваемся с ним каждое утром, он обязательно спрашивает, как у меня дела, как я спала и как себя чувствую. Ну да, почти шестидесятилетняя мать нуждается в заботе и внимании. Нет, мне не в чем упрекнуть Пашку – о таком сыне мечтает каждая мать. Он звонит каждый день, приезжает в гости раз в две недели, дарит подарки ко всем праздникам и не только, спрашивает, есть ли у меня лекарства. Будем честны, когда меня в первый раз долбануло высокое давление, он поднял на ноги всех своих друзей и добился нормального обследования, меня положили в платную палату с цветами и фруктами… а, неважно. То есть важно, конечно, но…
Но о нем самом, о том, чем он живет, я не знаю почти ничего.
Все нормально, мам. У меня работа. Да, задержался. В отпуск поедем в Карелию. Почему не во Францию? Ну, потому что мы так решили. Нет, мама, мне не нужна новая куртка. На работе? Да все как обычно. У папы все нормально? Ладно, я позвоню потом, у меня вторая линия, отключись, пожалуйста.
Вот и все.
- Успокойся, - говорит мне Сергей. – Он абсолютно нормальный человек, он хороший человек. В конце концов, он многого добился. И он тебя любит, разве не так?
Ну да, ему легко говорить. Они-то с Пашкой болтают пусть не часто, но подолгу, над чем-то смеются и что-то обсуждают, у них какие-то общие дела и планы. Мужские. И мне нет в них места. Отец и сын.
А когда-то… я была центром Вселенной у мальчика с веснушками. И мы были с ним одно, и я знала, чем он живет, и тоже жила этим…
Я понимаю, что реву, что слезы капают на подушку, и резко сажусь в постели. Мельком зацепляю взглядом часы и охаю – почти девять! Сережа давно ушел на работу, ему к восьми, в десять у меня первый ученик… ох, елки-палки. Ну да, сама дура. Таким сыном гордиться надо, а ты тут лежишь и слезы льешь, вместо чтоб работу работать!
Я иду в кухню – стакан воды  с утра как отче наш. Привычно поглаживаю взглядом новые клетчатые занавески. Ремонт бы, конечно, кухне не помешал, но пока не по деньгам… Возвращаясь в коридор, мимоходом смотрю на себя в большое зеркало. Не потому ли ты так бесишься, дорогая, ехидно спрашивает оно, что у молодых не бывает взрослых детей? Не можешь смириться с возрастом?
Я показываю зеркалу язык. Да-да, все мое при мне – и седина (с тридцати лет – она появилась, когда пятилетний Пашка сломал обе руки), и морщины, и колени ноют, и по утрам смотреть бы на себя да не видеть… Ну и что, говорю я, помирать теперь? Да, мне пятьдесят шесть. Ну и что?
А то, что сейчас выпью кофе и быстренько тесто поставлю. Вдруг Пашка вечером заедет? А не заедет, так капустный пирог мы и сами съедим.
День будет – успевай поворачиваться. Сейчас кофе, потом ученик, потом завтрак и повтыкать в компьютер – новости почитать, потом легкая уборка, тесто, перевод, а после обеда еще трое оболтусов на репетиторство придут. Вот чем хороша моя профессия, так тем, что без куска хлеба не останусь. И школьники, и взрослые, которым надо в командировку ли, в отпуск ли за границу, или к экзаменам подготовиться, никогда не переведутся. А еще переводы из двух издательств. В общем, дела хватает. Так хватает, что можно выбирать, с кем работать, когда и где. Ни минуты не пожалела, что ушла из школы; десять лет прошло, а я каждый день радуюсь, что сама себе рабочее время устанавливаю.
А над всем этим в воздухе витает – может, вечером заедет Пашка.
Когда-то давно, когда сын только объявил нам, что будет снимать квартиру и жить отдельно, одна подруга сказала мне: «ты ревнуешь его к его жизни». Вскоре после этого она перестала быть подругой. Потому что не права!! Потому что не права, я сказала! Я очень рада, что мой мальчик сам добился всего, чего добился. Ведущий инженер, своя трешка, и дом строит, и машину вот только поменял… и жена у него хорошая… ну, то есть как хорошая – нормальная. Детей, правда, нет еще, но его Оксанка молоденькая, ей только двадцать три, так что успеют еще.
При мысли об Оксанке я морщусь.
Муж говорит: ты ревнуешь. Да не ревную я!
Просто она мне не нравится.
Девочка из ПГТ – поселка городского типа. Закончила здесь, правда, наш пед – самый захудалый «дошфак», ни дня по специальности еще не работала. Мама – домохозяйка, папа – шофер. Ну и что нашел в ней мой умница-сын? Чем она его взяла? Так ясно же чем. Ночная кукушка дневную перекукует. Да, у них всегда чисто дома, да, Оксанка умеет готовить, и в отпуск они всегда ездят вместе… ну, еще бы! Но что она сможет дать детям? Выйдя замуж, девочка-скромница, у которой приданого было – две юбки, кастрюля и подушка, как-то очень быстро научилась менять наряды, покупать на завтрак нарезку и икру, а ужинать в ресторане. Нет, я не то чтобы считаю чужие деньги, мне просто обидно – Пашка вкалывает как папа Карло, домой с работы, бывает, и в десять вечера возвращается, и все эти сбережения уходят на… на ветер, вот именно. А дети пойдут, тогда как?
Вот, опять завелась. Сергей говорит: «Если Паша это допускает, значит, его это устраивает». Правильный, блин, такой, всегда все знает. Толку-то с его правильности… А мы ведь с ним тоже не с царских хором начинали, не с дядиного наследства. И комнатуху снимали на окраине, и на хлеб выгребали из карманов последнюю мелочь, и, когда я с Пашкой в декрете сидела, Сергей по ночам чертежи делал студентам, и… да что говорить! Я до сих пор знаю, в каком магазине на сколько сметана дешевле. А они…
Тьфу, опять ворчу. Через пять минут нарисуется мой ненаглядный Ваня, оболтус номер один, а я еще даже не причесана!

После этого Вани я всегда мокрая, как мышь, и совсем без сил. Вот же уродится такое чудо природы; как с ним учительница, наверное, мучается! Объясняешь ему, объясняешь, вроде понял, на следующий урок приходит – ноль! Как с гуся вода! А отказываться не хочется – они мне больше всех платят, и мама там нормальная, вменяемая, права не качает, как некоторые бывают. Понимает, что ребеночек ума невеликого и на инфак не пойдет. Им лишь бы в школе на трояк натянуть. Ну, на это я его натаскаю, у пацана уже тройки мелькают в бесконечной череде двоек. Ему б, конечно, не в массовой школе учиться, а в специальной, но это уже не мое дело…
А Пашке языки всегда хорошо давались. И даются до сих пор. Его потому и ведущим инженером назначили – связи с французами и американцами расширяют. Работать, конечно, приходится много… когда вовремя домой вернется, а когда и нет, и командировки эти  бесконечные...
А ведь каким сынок был обормотом, Господи Боже! Я думала, ума лишусь с ним. Чего мне стоил  его прыжок из окна на уроке математики в седьмом классе! А ужасная Лера, с которой он дружил в десятом, - две извилины в голове и тонна штукатурки! А автостоп, которым он ездил летом после первого курса! А… да что вспоминать. До сих пор жалею, что не пошел он в аспирантуру, хотя предлагали ведь, уговаривали, научный его руководитель и слышать не хотел от отказе, и мы с Сергеем ему говорили… нет, уперся: работать пойду, и все тут. Ну да что уж теперь…
А вот Антошка Давыдов, Пашкин одноклассник, уже, говорят, в Канаде. А такой же обормот был, чудили они вместе. И способностей к языкам у него Пашкиных не было, но вот поди ж ты! Я уж Пашке не говорила, но Лене, Антошиной матери, честно сказать, завидую – слышала, они всей семьей уезжать собираются, у Антона теперь свой дом в Майами…
А, ладно. Нам и тут хорошо. И вообще везде хорошо… где нас нет. А плохо то, что тесто ставить, а у меня дрожжи, оказывается, закончились. Сухие-то есть, но для таких пирогов, как Пашка любит, свежие нужны, на сухих тесто совсем с другим вкусом получается. Ладно, до рынка недалеко. И день сегодня вроде бы теплый, не придется на себя сто одежек наматывать, апрель все-таки вспомнил неделю назад, что он – весна, и теперь старается вовсю. Правда, и времени у меня не так чтоб много, до оболтуса номер два всего полтора часа осталось, а это значит, что обеденный кофе отменяется. Кофе нужно пить долго, неторопливо, старательно, с чувством, толком и расстановкой, а не на бегу. На бегу – чай, да и то если просто из пакетика, когда голова кружится и ноги не держат, и можно любую гадость заглотать, лишь бы покрепче, почти черный, да с сахаром, из большой кружищи, у меня специально такая дома стоит, почти на поллитра. А кофе… в общем, не судьба, примем, как данность. И надо уже идти, натягивать на себя свитер и обмотать шею шарфом, темно-синим, самым любимым, он примирит с потерей кофе и толкотней на рынке - дрожжи эти есть только у одной тетеньки, да и та в глубине стоит и бывает не каждый день.
Яркое апрельское солнце слегка примиряет меня с окружающей действительностью. Правда, чего ради обижаться на жизнь, если такой день – пронзительно-светлый, с высоким, рваным небом, клочками облаков и птичьим криком? До оболтуса номер два еще больше часа, все я успею – и тесто поставить, и пообедать, а почту можно и вечером почитать. Тем более, Пашка приедет… если приедет.
И все становится хорошо. И тетенька с дрожжами на месте, и дрожжи у нее свежие, и нахожу у чайной тетеньки во втором ряду новый сорт чая – с мандарином, куплю на пробу грамм сто. И даже удается выбраться из толчеи, не сильно перемазав новую куртку. Вот за что не люблю наш рынок – расположен он не внутри павильона, а под открытым небом. Поэтому зимой между рядами дико скользко, в дождь невозможно ходить, потому что задеваешь всех зонтом, а летом в самое пекло асфальт аж плавится от жары. Но зато дешевле. И продукты, что удивительно, часто более свежие, чем в «Пятерочке» рядом, и больший выбор кондитерки. Многие продавцы меня уже знают, здороваются. А с Ахмедом, который торгует сухофруктами, мы вообще друзья (если можно говорить о дружбе между хитроглазым смуглым узбеком и теткой почти под пенсию), и он тихонько советует мне, какие орехи лучше не брать и какую курагу привезли только что и точно хорошую.
Я уже выбралась из толпы и стою у крайнего киоска, чтобы отыскать в пакете завалившиеся на самый низ перчатки, когда кто-то легонько трогает меня за локоть, и женский голос спрашивает неуверенно:
- Наташа?
Я оборачиваюсь – и ахаю. Надо же – только вспомнила Давыдовых, и вот она Ленка, тут как тут. Да сколько же мы не виделись? Давыдовы переехали в другой район почти сразу после того, как наши мальчишки закончили школу. Значит, они еще не отбыли в свою Канаду?
- Сколько же мы не виделись? – вырывается у меня вслух.
- С выпускного, - она скупо улыбается. – Вот и считай.
- Неужели это ты?
- Я. Что, не похожа?
Сказать по совести, узнать Лену не так просто. Похудела, очень похудела и постарела. И горькие складки у губ, и седина – хоть и светлые волосы, а все равно очень видно. И одета… не очень. А ведь красавицей была, в родительском комитете класса самая заметная… и многие папаши на нее засматривались, знаю. Что делает время! Боже мой, неужели и я постарела так же?
Только улыбка у Ленки – прежняя. Хотя невеселая и усталая.
- Не бойся, - усмехается она, угадав мои мысли, - ты цветешь, как прежде. По-моему, и не изменилась нисколько.
- Да ну, скажешь тоже…
- Ты сильно торопишься?
Нас толкают, мы торопливо отходим в сторону, и я забрасываю Ленку вопросами:
- Откуда ты здесь? Как живешь? Как Антошка? Разве вы еще не уехали?
- Куда? – удивляется она.
- В Канаду.
Лена, только что вытянувшая из кармана пачку сигарет, замирает, не успев чиркнуть спичкой:
- В какую Канаду, Наташ?
- Да как же… - я теряюсь. – Мне же говорили… не помню, кто… да мне точно говорили! У тебя ведь Антошка уже давно в Канаде? Вот и я слышала, что вы тоже туда все собираетесь.
Лена смотрит на меня. Долго. Пристально. Так, что я успеваю сообразить, что ляпнула что-то не то, и умолкаю.
- Нет, Наташа, - тихо говорит она. – Не уехали. И не уедем.
По щекам ее, по мелким морщинам, катятся, капая на шею, на воротник потрепанной куртки, мелкие слезы.

Мы сидим на скамейке в небольшом скверике рядом с нашим домом, и молчим. Лена судорожно курит – одну сигарету за другой, одну за другой, остановившимся взглядом смотрит на дорожку, по которой деловито скачет воробей. Все уже рассказано, и мне страшно от того, как просто и обыденно прозвучали эти откровения – так, будто, устав молчать, в полном отчаянии вываливает она всю свою жизнь, будто случайному попутчику в поезде открывается.
- … что я с ним только не делала! И запирала, и умоляла, и по врачам таскала! Как подсадил его Ванька Веприн – помнишь его? – на дозу, так все и началось. Антоша все из дома вынес, вплоть до посуды, и чайный сервиз, бабушкин еще, и стиральную машинку… до сих пор на руках стираю. Они ведь, когда на дозу не хватает, себя не помнят. Один раз у него на дороге встала, в косяки вцепилась, кричу: не пущу! А Антошка… отшвырнул меня… видишь шрам вот тут? Потом в больнице сказали: чуть бы выше – и конец… повезло, мол. А я думаю: не повезло. Чуть бы выше – и никаких проблем.
- Лен… - робко спрашиваю я, - а лечить его… ну, есть же центры всякие?
- Есть, - кивает Ленка. – Только надо, чтобы человек сам захотел, сам туда пришел. Водила я Антошку. Вернее, это он сам меня попросил… когда в просветлении был, говорит: спаси меня, мама, я сам не справлюсь. Куда мы только не ходили! И по бабкам, и по дедкам, и по врачам, и по центрам…. А домой вернется – и готово.
Солнце заползает за тучу, я зябко ежусь, но прервать Лену не могу… не имею права.
- Потом мы продали эту квартиру, - тихо, монотонно продолжает она,  - уехали под Саратов. Там центр есть православный, для наркоманов, их там трудом лечат… ну, знаешь, физическим, и молитвами еще. Два месяца он продержался, а потом сбежал. Я там рядом жила, у бабульки одной угол снимала. Утром прихожу – а его нет. Искали… в милиции я была, заявление взяли, в розыск объявили. И все, полтора года ни слуху ни духу. А три месяца назад мне позвонили…
Она умолкает.
- И что? – тихо, почти шепотом спрашиваю я.
- Нашли. В Казани. Мертвым.
Я тихонько глажу ее по руке. Деревянная спинка скамьи больно давит на спину, непонятная тяжесть больно давит на сердце. Воробей деловито клюет огромную, с себя размером, корку.
- Я даже не плакала, - также монотонно продолжает Лена. – Уже выплакала все, что могла… сил не осталось. Алеша, когда узнал… мы давно развелись, но он помогал мне сначала… деньгами помогал… это уж потом перестал, да я его не виню. А когда я позвонила ему, про Антошу сказала, он ответил: слава Богу.
Она опять умолкает.
Сколько же лет мы не виделись, думаю я, и как же мало знаем друг о друге. Ведь я так часто хотела, чтобы мой сын брал пример с Антона – самого яркого из их компании, самого умного, самого подающего надежды. Его приняли в физтех без экзаменов, и я – честное же слово! – была уверена, что он давно в Москве, а теперь вот – в Канаде. Он был таким воспитанным, таким обаятельным и милым, что сердиться на него не было никакой возможности. Мой Пашка – середнячок по сравнению с ним, и как же часто злилась я на сына, желая, чтобы стал он другим, не таким, как есть, лучшим, большим!
- Где же ты теперь? – шепчу я.
- Сюда вернулась. Месяц назад. У меня ведь тут мама еще живая. Хотя тоже еле ходит – помотал ей нервы Антошка со своими выкрутасами.
Лена смотрит мимо меня.
- Тридцать лет ему было… было бы. Одного дня не хватило… до дня рождения.
С ужасом и жалостью я смотрю на нее и почти плачу. Нет сил удержаться, но чем-то внутри, остатками здравого смысла понимаю: нельзя плакать. Нельзя.
- Леночка… - говорю я. – Ты…
И умолкаю.
А что я ей скажу? «Мне очень жаль»? Куда как хорошо. «Понимаю»? Да разве такое понять можно? «Держись»? Да что ей мои «держиси», я сама всю жизнь ненавижу это слово.
Невеселая усмешка трогает на миг уголок ее рта.
- Ладно, Наташа, ты не сердись на меня. Я тут… в общем, не хотела на тебя все это валить. Просто… никак поверить не могу.
- Ну что за глупости! – протестую я.
- Я головой-то понимаю, что Антоши нет. Давно уже его похоронила мысленно. А сердцем – не верю.
Она с силой проводит по лицу ладонями.
- Хожу вот по улицам и вспоминаю, как он маленьким был. Помнишь, как они с твоим Пашкой на математике поджог устроили, чтоб контрольную не писать?
Такое забудешь!
- А как вся их компания мороженого на спор наелась и заболела ангиной? – подхватываю я.
- И ты тогда сказала: «думала, среди вас один умный есть – Антон, а оказалось, что и он такой же дурак», - Ленка чуть оживляется, глаза ее перестают напоминать угольки.
- Да! Я всегда Антошку своему Пашке в пример ставила. Помнишь, он олимпиаду по физике выиграл в девятом классе?
Ленка вздыхает судорожно, почти всхлипывает.
- Помню. Его не одна ты в пример ставила… только толку-то.
И мы опять молчим.
- Шерстопалова маму недавно видела, - говорит, наконец, Лена. – Володя уже кандидат наук.
- Скажи, пожалуйста, - удивляюсь я. Маленький, толстый Вовка Шерстопалов был тихим троечником, учителя прочили ему «фазанку и на завод».
- А Никита Самойлов отсидел, - продолжает она.
- Немудрено, - жестко отвечаю я. – Туда ему и дорога за все художества. А остальные?
- Кто где. Девчонки все давно замужем. Аня Герасимова в Израиле живет. Хорошо…
- Хорошо, - эхом откликаюсь я.
Мы опять молчим. Ленка откидывается на спинку скамьи и закуривает очередную сигарету.
В моей сумке звенит, звенит мобильник. Я судорожно роюсь, распихивая кучу мелкой всячины, выуживаю его – и ахаю. Оболтус номер два! А времени-то сколько? Мамочки мои! Вот тебе и поставила тесто.
- Леночка, - прошу я, вскакивая, - ты меня прости! У меня ученик пришел, у подъезда ждет. Мне бежать надо!
- Это ты меня прости, - она отбрасывает сигарету и достает новую, – Наташ, заболтала я тебя… Беги, конечно.
- Лена… - нет у меня сил бросить ее вот так, судорожно затягивающуюся,  с мертвыми глазами. – Ты телефон мой запиши.
- Зачем, Наташа? – она поднимает на меня мертвые, холодные глаза. – Я ведь все понимаю. Зачем тебе мои проблемы? Мы же и близкими подругами никогда не были.
Все, что она говорит, так верно и так жестоко, что я не могу сказать ей то, что должна бы. В самом деле, зачем мне ее проблемы? Кто она мне? Мы больше десяти лет не виделись. Я все равно ничем не могу ей помочь. Антона, ее мальчика, одноклассника и приятеля моего сына, все равно не вернешь. У меня впереди ремонт, а еще куча учеников, проблемы в издательстве и эта вредная Пашкина Оксанка. А еще колит у Сергея, а еще пора везти маму на лечение…
- Запиши мой номер, - прошу я. – И если… да и не если – звони.
- Спасибо тебе. – Лена тяжело поднимается со скамейки. – Но у меня и мобильника нет. Антон унес. А на новый денег нет. Да и не нужен он мне… все равно звонить – некому.
Она кладет руку мне на плечо.
- Не забывай моего Антона, ладно? Помни его хорошим. Так будет лучше всего.
Не прощаясь, она бросает на землю сигарету и уходит. Темная долговязая тень от ее фигуры ползет по сухому асфальту рядом с ней, и я долго смотрю им вслед.
Потом поднимаю глаза к небу, щурюсь от яркого солнца...
У меня самый лучший сын на свете, думаю я, и вечером мы пойдем выбирать ему подарок. Ему тридцать лет. А потом будет тридцать один, тридцать два и тридцать три. И я – счастливая. Я очень счастливая. Я его люблю. Даже если он звонит мне не каждый день, не всегда разрешает поцеловать и говорит «Мать, отстань». Даже если они тратят кучу денег на ерунду, ездят в отпуск в Карелию, а не во Францию и не хотят заводить детей. В конце концов, даже если его Оксана не умеет варить ему суп…


14.01.2018