Спокойного дня

   Мне вновь приснился тот же сон.
   Я выхожу на улицу и оказываюсь на крыльце родительского дома. Солнце касается меня сквозь нагретый ветер, и мне становится уютно, как под тёплым одеялом. Во дворе цветно соперничают подровненная сочно-зелёная трава с багровыми и серыми плитками, которых, однако, овевает одна животворная солнечная аура, роднящая всё вокруг. Я распахиваю высокую металлическую дверь, с мелодичным скрипом осведомляющую всех вышедших на улицу соседей о моём приходе. Сегодня праздник, но я не знаю какой. Улица разбита на музыкальные островки: вернее сказать, на слова одной песни, которая разлита в сегодняшнем воздухе. Женщины, по привычке суетясь, задают ей спешный ритм, мужчины же, не торопясь особо, изредка им подпевают.
Я прохожу мимо здоровающихся со мной празднующих, однако песню и не думают прервать. Под сенью ритмичных слов слышится и звон некоторых инструментов - столовых - ложек, вилок, ножей, гремящих на одном подносе с посудой из до того редких лакомств, что при одном виде на полный желудок разыгрывается новый жадный аппетит. Они, на вытянутых руках, не сетующих на их вес, дирижируют ансамблем в сторону просторного двора, в котором и было назначено всем собраться. Я же слоняюсь вокруг, беспечно размахиваю руками, хлопаю в ладоши.
   Народ продолжал стягиваться ко двору, в то время как меня моя нерешимость заставляла держаться в стороне. Взрослые проходили мимо, выглядывая в потенциальных собеседниках интерес, коим я для них не располагал.  Я отдалялся в конец улицы, и чем дальше я уходил, тем глуше звучали звуки праздника, который меня избежал. Удалившись вконец, я перестал воспринимать его: он уже был абстракцией, или памятью о чём-то бывшем и скоротечном. В сознании же представлялась одна лишь дорога, ведущая вверх на трассу. Перед глазами мелькала чья-то тень – невообразимо длинная и, подыгрывая фантазии неокрепшего детского ума, взмахом руки манящая к себе. Тень распростёртой ладони едва ли не заставляла меня нагибаться, чтобы ухватиться за неё. Она казалось такой существенной, будто и не было вариантов для выбора, кроме как пойти за ней. И не смотря на то, что она тянулась вверх, подъём показался мне спуском, ведь я во время него заботился о том, чтобы достигнуть того, что пролегало под моими ногами. И как если бы мир начал переворачиваться, я вместо того, чтобы соскользнуть, оказался наверху, где наконец увидел, что тёмная полоса тянулась к красному пятну.
   На трассе машины проносились со свистом, который с порывистым ветром разбивался сам о себя, стоило встречным водителям пересечься, и тогда этот взрыв давал толчок, который ударялся как о гонг, вызывая от давления трезвон в ушах. Солнце жгло асфальт, который вдали исчезал в лужах цвета пылающего неба. Казалось, будто машины вырывались из недр земли.
   Всё это происходило так быстро, что мне чудилось, будто я вижу красочный ветер, овеществлённый благодаря сбившейся влаге. И теперь ветер представлялся ревущей стремниной, текущей в волшебном русле из голого пространства по обочинам трассы, точно по озлобившемуся Велению при свидетельстве Моисея. Если я и вправду сбежал вверх, то не смог вовремя остановиться и окунулся в этот бушующий поток, не забыв как плавать, но забыв как всплывать – с грехом непослушания, очистившись от которого меня поднимет наверх. Но до сей поры…
Я почувствовал, как выбыл из потока воздуха, как мне было нечем дышать, как мне некомфортно, как сильно мне хотелось повернуть вспять. Но я продолжал бежать, и этот напористый шквал будто подстёгивал меня кнутом, отчего я чуть не подпрыгивал. Асфальт таял, а я, сильно наступая, оставлял в нём следы и ненамеренно так себя тормозил, и тут же рвал ноги, чувствовав приближение обрушивавшейся на мою спину плети. Лобовые стёкла метавшихся машин моргали солнечными бликами, больно ударяя в глаза. Сводило лицо, я кусал себе губы, это становилось невыносимым. В ожидании удара я напряг себе спину, хотя у меня уже и не было сил держаться. Я пытался сконцентрироваться и успокоить себя тем, что бегу не один – красное пятно не терялось из виду даже тогда, когда я терял связь с пространством и словно парил над землёй. Я преследовал его так успешно, словно это было его задачей, а моей – пытаться уволочить свои усталые ноги.
   И тут я перестал что-либо различать. Что-либо видеть. Я чаще заморгал, чтобы избавиться от слёз. Я оступился на правую ногу. Я в середине дороги, на самой разграничительной линии, по которой мне навстречу прорезались сигналы автомобилей. Тогда же я подумал, что потерял возможность спрыгнуть в кювет с обочины. Но, наверно, это потому, что я наказан.
Пот лился ледяным градом по накалившейся от зноя спине. Мне холодно и жарко. Я бежал и за и от, будто в предельно узком коридоре, в котором острые стены царапали мне локти и плечи. Здесь воздух не циркулировал, его проглатывали встречные стороны.
   Вдруг мне показалось, что я бежал на протянутое лезвие. Шум давил на уши, сжимая перепонки. Я не уже мог больше. Я сдаюсь. Я остановился, но инерция потянула меня вперёд, будто я сбегал со склона. Осталось упасть и быть задавленным. Я падаю. Всё тело будто зажимают тиски. И неудержимая боль в паху.
   Раздался резкий звук с характерным треском, похожий на удар чего-то мягкого о лобовое стекло. Посыпался камнепад тормозов, асфальт, жгучий и нетвёрдый, содрался, как болячка с раненного места. В разряжённом воздухе запахло газом. На меня кто-то навалился. Нас окружили люди, а я, кажется, выпустил последний клочок воздуха. Они нависли над нами под одним плотным кольцом, скрывавшим солнце, которое до конца не отводила взгляда от творящейся несправедливости – оно было словно мать, у которого отнимают ребёнка.
   И я будто оказался в дремучем лесу, будучи великаном среди стволов. Но ветки и кора деревьев находились в трениях друг с другом, и эта толчея толкала меня, то взад, то вперёд. Я точно различал, где верх, а где низ, я даже понимал, что стоял на коленях, и меня словно тянули вперёд, схватив за ладонь. Я пытался кричать, пожаловаться, что больно.
   Но воздуха не было, и я лишь беззвучно выталкивал из глотки западавший язык. Я ощущал, как в кустах волос шныряли чьи-то пальцы, едва не вырвав клочки с корнем. По щекам ручьями лились слёзы.
   Я почувствовал на кончиках пальцев чьё-то прикосновение. Это чувство разносилось теплом лёгкими касаниями, словно по ним вскарабкивался паучок. Я утонул в этом чувстве, погрузился по самое запястье, пока не почувствовал, что я окунулся во что-то жидкое и густое. В моих мокрых глазах сверкнуло красное пятно. Воздуха нет.
...
   Я подорвался с кровати, жадно набивая лёгкие. Воздух стоял ледяной, в окне отражалась тоскливая непогода накануне затухающего сезона, когда опали последние завядшие листья и стебли цветов сгибались от недостатка солнечного света. На комнату напала серая тень, в которой замученные глаза не находили, куда устремить своё внимание. На тумбе стояла поникшая лампа. На что ты смотришь? Как прохожие на улице, идущие то ли на работу, то ли на учёбу, лениво шелестят под дуновение ветра своими одеждами? Или ты мирно ждёшь, пока я устало потянусь к включателю и дам тебе окрасить эту комнату своим мягким горячим лучением? Извини, но пока я не готов провожать ту зажатую, кроткую Меланхолию.
   Я никак не мог решить что-нибудь спросить, что же значит мой сон, и каков его источник, и ждал, пока это что-нибудь заговорит первым. Ответ, определённо таившийся где-то среди застывшей пыли тех полок антресоли сознания, до которых я никак не мог дотянуться, не подстрекал меня к предприятию уловок, чтобы взобраться на этот полуэтаж. Его содержимое оставалось для меня неизвестным - в принципе, мне оно не было интересным, как и не было интересным то, чем оно пополнится ещё. Я же надеялся, что когда-нибудь пространство заполнится до отвала и вытолкнет пакостящего там грызуна, определённо там обитавшего. Но пока, когда я с трудом справлялся с назойливой мелодией будней, дабы восстановить силы в забвении, этот паразит продолжал по ночам, когда я возвращался без сил, вторгаться в границы моего и без того шаткого сна. После привычных ожиданий и того, как нормализовалось дыхание, я включил свет и стал собираться на учёбу.
   Перед уходом, я выпил только стакан воды - я никогда не завтракаю по утрам, на это уходит слишком много времени. Зато я спаю подольше и могу позволить не торопясь брести на учёбу. Чтобы не чувствовать голод, я выкуриваю сигарету - несколько сигарет, ведь с каждым разом хочется курить всё больше и больше.
   Сегодня курили все, или же мне хотелось в это верить. На улице оказался туман, как густой табачный дымок. Я пригубил фильтр и стал втягивать горький вкус, которым пропитывались мои слюни. Я обычно стараюсь не сплёвывать - не нравится плеваться на людях. В итоге я всё проглатываю, и от того мне хотелось ещё меньше есть и пить. С вероятностью в сто процентов у меня как раз из-за этого обильно желтели пальцы – хотя, можно и отобрать один процент в пользу неуверенности. Иногда лучше не проявлять уверенность, а ещё лучше - помалкивать.
   Казалось, я ошибся насчёт курящих: никто мне так и не повстречался с сигаретой в зубах. Более того, бодрые выражения лиц прохожих свидетельствовали о том, что им вовсе этого и не хотелось. В этих редких просветах тумана мне казалось даже, будто они двигаются в обратную сторону, и ни одного, кто ступал той же дорогой, - в мою. Один из прохожих безгласно фыркнул на меня, когда я пустил через ноздри дым: он будто увидел перед собой человека, у которого из всех отверстий торчит по ... (Я вдруг вспомнил, как курящие иногда называют сигареты дерьмом, когда проявляют щедрость перед "стрелками"). У меня из всех щелей сочится эта жидкая субстанция. Наверно, он вообразил это обо мне. От меня ещё невесь чем разило.
   Да что вообще со мной? Хотя… я вновь задаю себе это вопрос – даже чуть чаще, чем у психолога. Отставить.
   И вот опять на меня пялился прохожий. Наверно, каждый в этом тумане в тот момент смотрел на меня. На меня - на этот туман. Я курил одну сигарету, а ощущал, словно во рту их у меня сотни и тысячи. Я распространял эту тучу за собой, по сторонам и впереди себя, и негде всем прохожим укрыться. Они глядели в смог и видели аморфного меня и только меня. Сейчас я подумал, что все решили бросить, и только я служил им помехой, которая портила им свежий воздух. Даже машин было не так много, чтобы ощущалась эта спёртость от углекислого газа. Я подошёл к университету, куда не мог протащить за собой зловоний. Хватит о себе так думать, что ты распространитель. Пусть это буду не я, хорошо? Договорились. На время.
   Я прошёл в аудиторию, которая располагалась на втором этаже. Она была широкой и не очень высокой, потолок висел параллельно полу, который шёл под наклоном горочкой, от лобовой её части до затылочной.  Соответственно, имелись и ступеньки, ведшие к партам, и парты, напоминавшие ступеньки, но уже с пустым пространством между ними - всего пять рядов. Я сел на самую возвышенность, в принципе, как и всегда. На моём ряду особо никто не сидел, ибо на эту лекцию, которая проходила в этой аудитории в этот день недели и в это самое время, приходили только заучки и я. Не знаю, зачем я ходил сюда, однако в то же время я считал, что и смысла не ходить тоже не было.
Когда я проходил мимо студентов, я ощутил их взгляды на мне: завоняло. Я не люблю отвечать на подобные взгляды, наверно потому что в этот момент моим глазам нечего сказать - чувство вины? Вероятно. Мне бывало неудобно садится с остальными студентами на общий ряд из-за запаха (в такие моменты, бывало, я ещё выглядел довольно неопрятно, вдобавок с грязными пальцами и надорванными кутикулами). Меня многое нервировало, и я справлялся с этим с помощью ногтей - то грыз их, то обгрызал мясо возле них, под ними, над ними, то просто щёлкал ногтями указательных пальцев о подушечки больших. Бывало, что у меня дергалось колено - произвольно - и потому я это контролировал. Всё остальное преобладало надо мной, и часто я ему смиренно потакал. В настоящем времени я хрустел своими пальцами, крутил ладони в суставах, сгибал их до того, пока не слышал и не чувствовал, как лопаются пузыри. Я ушёл всем телом под парту, что только голова торчит, упёршаяся костлявым подбородком.
   Началась пара, а я даже не помнил, как назывался предмет. Все подоставали ручки с тетрадями, а я всё не решался открыть рюкзак. Учитель привлёк к себе внимание, моё же внимание было устремлено в мои опущенные веки. У меня никогда не получалось сконцентрироваться на этой лекции, и в то же время я взял себе за обет, что интересные лекции буду слушать, чтобы не упустить возможности поглубже погрузиться в мысль, что не удаётся во время механической деятельности, такой как письмо. Но, то ли лекция была неинтересной, то ли я зря взял себе такой обет, то ли зря вообще пошёл на этот факультет, потому что ничего и никогда не было способно завлечь меня. Стоило мне затеряться в шуме поступающих слов, я думал о себе, и понимал себя как собственного врага, который отказывается слушать, понимать и отвечать на поставленные вслед вопросы, словно мы готовились не к экзамену, а нас влекли на допрос. Меня влекли.
   Веки продавились под навалившейся на них усталостью. Мне стоило выпить хотя бы чай с утра, чтобы не чувствовать себя таким сломленным. Казалось, что я вот-вот отключусь: нет сил противиться нежеланию оторвать головы, взяться за ручку, навострить уши и водить взгляд слева направо и справа налево, по направлению движения преподавательницы, перекатывавшейся, как опрокинутая бочка на палубе во время волн.
   Не прошло и пары мгновений - я судил лишь по тому, что период наслаждения настолько короток, насколько страдание - длин, - как мои ноги свело судорогой, а парта успела приложить свою деревянную печать к моему лицу, оставив красные контуры. Пока я издавал безмолвный крик, я заметил периферийным зрением, что на ряду пониже в ногах лежит какая-то девушка. Забавно. Ей настолько плевать, что остаётся только завидовать. Правда, я бы не стал лежать на самом полу, а опустил бы себе сидения, которые прикреплялись к нижним стенкам парт, образовавшим подобие стенок ступеней.
В аудитории стало значительно больше человек - не все были заучками, но умом блистали не хуже. Они же расселись на рядах повыше, продемонстрировав банальную систему классов, которая строилась на соотношении учёбы и досуга, как в количественном, так и в качественном отношении. Я занимал высший ранг - высшую ступень этой пресловутой лестницы из парт, и тем не менее, оказаться ближе со мной никто не стремился. Это была та крайность, которую ты не выбираешь, а на которой ты оказываешься из-за отчаяния, отдавая большую часть своего количественно-качественного досуга, дабы сыграть свою второплановую роль в этих заурядных общественных отношениях. Я не жалел своего рудиментарного, образовавшегося от безалаберности, "свободного времени", ибо оно было столь свободно, сколь не обременяло мою память сохранением о себе упоминаний в реестре данных. Честно, я даже не знал, если разрешите мне описывать её в женском лице, кто такая моё свободное время. Бывало, я с ней виделся на кухне, или во время прогулки по городу, или же обнаруживал её рядом со мной, лежащей на кровати и пялящейся в мой телефон. В остальном, она была свободна от сознательности, и только когда становилось смертельно скучно - тогда она глядела на мои часы, от чего вместе со мной мутилась в угрюмой тоске.
   Студенты всё подступали, однако я не узнавал в них своих одногруппников - не то, что бы они не ходили, наоборот, посещаемость в нашей группе не была ниже среди остальных. Однако глаза по памяти не цеплялись за знакомые образы - более того, мне начинало казаться, что ни моих одногруппников, ни других студентов с моего потока здесь не было. Видимо я спал дольше, чем я думал, и к тому моменту, как я пробудился, началась пара у другой группы другого потока - младшего или старшего, бакалавриата или магистратуры. Я не был студентом последнего курса, чтобы, не узнав своих однопоточников, с точностью сказать, что пришедшие будут младше. По прочим же приметам я не смог узнать, кто они: это не школа, где к выпуску ученики чувствуют свободу в выборе одежды. Впрочем, если бы кто-то попытался выяснить кто я, то они бы не нашли и во мне строгих от них отличий - единственное, я оставался сидеть один на высшей ступени с помятым лицом, выражавшим полную неосведомлённость о происходящем.
   Зашёл преподаватель - тоже незнакомый мне -  и сел напротив нас. Он не сказал ни слова, как ни один из зашедших ранее: что странно для последних, если учитывать, что пара не успела начаться. Все ряды заполнялись с середины, но ряд, располагавшийся передо мной, заполнялся слева направо. Я предвосхищал, когда же кто-нибудь приблизится к той лежащей девушке, что распласталась на полу...
   Я заметил в ней одну странность. Это было определённо странно для тех условий, в которых мы могли её обозревать. От этого мне становилось слегка не по себе, хотя и впредь я не мог оторвать от неё глаз. Меня удивляло, как я и раньше не мог заметить, что она обнажена - и только белая простыня покрывало её тело. Я отличал контуры груди и то, как та простыня продавлена между её ног. Казалось, что она обнажена вплоть до наготы. Я нечаянно фыркнул, как фырчат за излишнюю откровенность, но только тогда можно фырчать уверено, когда твоё мнение соответствует мнению окружающих. Сейчас же я был одним единственным наблюдателем сего, и мне не хотелось никакими звуками привлекать к себе внимание. Я чувствовал себя посторонним, не потому, что находился в аудитории не в своё время и не с теми студентами, а потому, что будто бы проникнул на чужую собственность, в чужой дом, где люди вольны себе оголиться в своей спальне и лежать, лишь едва прикрывшись одеялом. Я словно смотрел через гардеробную щёлку, ожидая своего часа, когда хозяйка дома уснёт и тогда я смогу выйти и получше всё рассмотреть, правда, ни к чему не прикасаясь. Поступающие ощущения казались мне скверными, и, тем не менее, слегка завораживающими. Я вкусил запретный плод и теперь разжёвывал кусочек. Осталось подойти кому-нибудь, и тогда я им подавлюсь и с трудом, но сплюну. Этого я ждал. Я ждал, когда ряд заполнится, и, может быть, она покажет из-под белой простыни свою одежду и сядет на сидение.
   Но она не шевелилась, и похоже не слышала, как я на неё фыркнул. У меня сверкали глаза так, что блеск наверняка слепил окружающих. Я всё ждал, и вот ряд стал заполняться обратно тому, как заполнялись предыдущие, то есть сначала занимались сидения с краёв, а потом, так медленно, что едва ли не мучительно, студенты, касаясь в полуприседе обратными сторонами колен колен сидящих, заполняли середину, на которой друг напротив друга располагались мы. Мне было интересно, волнует ли её творящееся вокруг? Волновало ли её, что на неё смотрят?
   Что бы ни говорили о снах, о том, какие они реальные и правдоподобные, этих двух черт им всё-таки недоставало. Однако то, что происходило сейчас, казалось именно таковым. Я пытался себя убедить, что это всего лишь сон, но отмеченный реализм был таким настолько, что я сомневался насчёт и того, что всё это взаправду, и того, что всё это иллюзорно. Возможно ли то, что в реальность могут проникнуть ирреальные вещи? Может быть у меня поехал чердак и оттуда вывалилось то содержимое, о котором я не интересовался до сих пор? Я где-то слышал, что если человек говорит себе, что он сумасшедший, то он полностью вменяем, ибо при невменяемости не возникает подобный вопрос. Что ж, я в порядке? Тогда дела, возможно, у меня гораздо хуже.
В её стоячей влаге взгляда что-то виделось. Что-то, что не позволяло мне до конца согласиться с её забвением. И в правду, что с ней, в самом деле, не так?
   Ряды, подползавшие к середине с обеих сторон, смыкались. Сейчас она встанет.
   Никто не обращает на неё внимание.
   Я точно сплю, ибо сейчас по лежащей девушке прошлась другая на высоких каблуках. Лежащая точно не призрак, та приподнялась на ней, как на кочке. Она наступала на простыню и продавливала её глубоко в мясистое тело, оставляя грязные следы. Из-под белого полотна проглядывали гематомы тёмно-кровавого тона, они распространялись в нескольких сантиметрах друг от друга. Она топтала её, она топталась ногами, едва ими волоча. Она ступала по ней, будто по мешку с сахаром, но содержимое его не высыпалось, хотя синтетическая ткать, из которой он был сшит, задирался на грубой, цепкой поверхности каблука. Простыня была испещрена вишнёвыми пятнами, которые, казалось, прилипали к ней. Каблук чуть не наступил на глотку. Наступил на щеку. Я не мог на это смотреть, у меня начало сводить скулы, в коленях зашебаршили мурашки. Между лопаток проступил дубак.
   Та, что сверху, продолжала стоять на её щеке, в то время как та, что снизу - не шевелиться, словно из страха её разозлить. Мой мозг пытался обыграть это, оправдать ненавистью одного человека к другому, превосходством одного над другим. Одна стояла, одна лежала. Но между ними не было ничего общего. Один человек просто буквально стоял на другом, обращая внимание лишь на своё равнодушие. Экстремальное равнодушие, в котором люди остаются безучастны всему, кроме чего-то внутри себя, что выворачивается, обращая плоть наизнанку, что внутренности оказываются во внешнем мире и они сами - суть внешний мир. И в этом конгломерате кишок и пяти рядов парт люди были не людьми, а их безынтересными тенями. На них стекала кровь, и они становились поверхностью антуража. И никого нет, кроме тебя, но при этом ты не одинок, потому что от одиночества обычно ищут встречных взглядов. Здесь же простое отрешение.
   И разумеется, никто не пытался никого разозлить или причинить боль сильнее - одна стояла, одна лежала. Это лишь было безумием моего свидетельства. В этом трио я один был взволнован. Но как бы я не старался до кого достучаться, мои слова без прослушивания отсылались бумерангом обратно ко мне. Не хочешь - не смотри, но всё равно посмотришь в добровольном принуждении. Мы тебя заставим. Просто нельзя остаться безучастным, как бы ты не оправдывался и не отнекивался. Ты принял участие, когда просто оказался рядом, и правда стала для всех одна. Если начнёшь врать, то первой сорвётся совесть, а затем и ты. Только может времени больше уйдёт.
   И вот ты вспоминаешь, что есть бог, который когда-то наблюдал за тобой - тогда, когда ты вспоминал его в своих мыслях и забалтывал его, чтобы он на время отвернулся. Но он стоял по ту сторону разыгрываемой сцены. И вот ты вспоминаешь, что есть бог, который когда-то наблюдал за тобой - сейчас ты молишься ему, чтобы он смог забыть тебе это. Но он жалеет тебя. Ведь ты жалеешь себя.
   Где он, когда именно твои пульсации питают жизнь вокруг тебя? Люди, сидящие с тобой, смотрят на тебя, и ты видишь в их глазах либо восторг, либо отвращение. Причём же здесь бог?
   Если он здесь был, то ты видел его в этой сцене с насилием среди девушек по ту сторону в зеркальном отражении. Внутренности на стенах, ты внутри, ты можешь с ним говорить. Но тебя лишь преследовало предчувствие, как всё это время после на тебя кто-то смотрел. Сейчас он здесь, и ты, возможно, понимаешь, что прощения тебе приходится просить у самого себя. И ты просишь прощения за мнимое безучастие? Нет, ты признаёшь, что мог что-то сделать, но ничего не сделал, в чём суть понимания того, что ничего уже не исправишь, и смирения с тем, что ты проиграл. И разве кто-нибудь ждал огласки победителей и проигравших? Единственное, что только приз может быть утешительным.
Сейчас в этом трио я один был взволнован. Все смотрели в оба, каждый на себя. Все оставались должными своему богу. И как мне поступить? Я открыл глаза, каблук продавливал щёку, на которой гематома тучей изрыгала кровавые молнии. Я сидел словно за стеклянной стеной, или же я вновь оправдывался. Но она продолжала стоять: то ли ждала, пока я пробью это стекло, то ли просто желала, чтобы я наблюдал всё от начала и до конца. Они не настоящие. Нет. У них нет бога. Их взоры пусты. Это лишь тени людей. Она оторвала туфли от её лица и села. Как камень с души.
   Я заметил, что мои плечи производили  вращательные дерганные движения во внутрь, словно в них разбивалось эхо стука сердца. Почему я просто смотрел на это всё? Я прогнулся вперёд и увидел: она покрыта бордовыми пятнами, её голова отведена назад так, что на шее образовывались складки. Если она и дышала, то дышала с большим трудом, гляди вылезли бы глаза из орбит. Они иссохли и выглядели хрупкими, как стекло. А её обидчица сидела справа от неё на сидении. Место над лежащей никто не занял.
   Преподаватель молчал. Студенты молчали. Гробовая тишина. Никто не поворачивался, не переговаривался, но все держали руки полочкой и, как по приказу, смотрели вперёд, не роняя взгляда ни на сантиметр.
Я ждал, пока кто-нибудь шелохнётся. Это был сон - сон, ничем не отличимый от реальности по ощущениям, но полный абсурд по происходящему. Мне хотелось кого-нибудь окликнуть или привлечь внимание прикосновением, но тело противилось ещё не отданным приказам. Весу в ладонях было больше, чем в самых тяжёлых гантелях, а у меня и без того крепчала от нервов усталость. Чужие спины казались расслабленными до нулевого напряжения, так что могли тянуться вверх как упругие доски. Я услышал своё неровное дыхание и то, как оно часто вырывается из груди. Я пытался сбросить темп, глотая меньше воздуха, но от этого задыхался и начинал дышать сильнее и звонче. Сквозь арку обветренных губ проскальзывал свист, пролетавший, как по пустой площади в обеденное знойное вялое время, когда уместным прохожим был бы перекати-поле. Я невольно пытался разбудить аудиторию, но это были тени, отголоски людей, и, к тому же, с вакантными местами для душ. Только тела сидели, с не надетыми на их ноги бирками. Гробовая тишина.
   Я решил пробоваться в "Будь что будет" и выбросил руку вперёд. Ладонь, до этого бывшая прилепленной к парте, остановилась перед спиной. Я словно стоял перед ширмой, ведшей за кулисы, не имея с собой приглашения или ответственного за сопровождение меня, или же - словно завис перед поцелуйной прелюдией, не зная, не спрячутся ли во рту эти преступные губы. Но если тогда бы я, рискнув, вошёл внутрь или применил напористость, то и негативный результат был бы сопровождён мгновением довольства собой и мнимой связи с объектом вожделения. Сейчас же я был на кладбище, пятницы тринадцатого числа, и замер перед надгробием. Только дотронуться... и мертвец схватит меня за запястье, - а чего я ещё ожидал? Корчив свои пальцы в повисшей ладони, я, казалось, знал результат наперёд. Пятница тринадцатого, кладбище, подозрительная могила, подбадривающая эпитафия и идиот в одном лице. Кто ты, если не сумасшедший, что решил, что, совершив ритуал приготовления к реанимации, а затем приступив к самому процессу, труп не оценит твои старания и не оживёт, и не нападёт на тебя? Ты что с дуба рухнул? Ты заведомо ожидал, что всё пройдёт впрок? Какого чёрта ты вообще туда тогда попёрся?
   Не мог хотя бы прикинуть ход действий, если "вдруг" процесс именно что пройдёт успешно? Ах, чёрт, о чём я только думаю. Мне хотелось пару раз съязвить по поводу дураков, получивших премию Дарвина, но понял, что сейчас, находясь в аудитории молчания схожу желчью на тех, кого предпочёл бы сейчас увидеть. Сбить с себя мишень. У меня истерика. Я парил горячим воздухом через нос, а все остальные, ссылаясь на моё забвение, давали мне под шумок успокоиться. Я только что это осознал: у меня всё также протянута рука, но на сей раз я импульсивно мотал головой. Я продолжал парить, как мчащийся поезд, и нестись по тёмной аллее. Колёсные пары стучали по стыкам рельс; шпалы, проглатывались под днищем состава так быстро, как если бы неслись конвейером в обратную сторону. Вокруг - ниспадающая темнота ночи, и она продавливалась поездом вовне, будто он пытался выбраться из натянутого на него мусорного пакета; и неизвестное направление, что только цикличный звук не лишал картину смысла, ибо без него не было бы и исходного пункта, и дистанции, и финального назначения - только вакуум. И пока был этот звук невидимого моих ноздрей пара, я импульсивно оглядывался по сторонам. Нет ли кого, кто остановил бы этот поезд. Нет ли кого, кто попросился бы на этот поезд. Нет ли кого, кто убедил бы меня, что всё абсолютно нормально. Я вспоминаю себя ребёнком, когда кривил лицом на лагерной зарядке и лениво делал круговороты в плечах, думая, что кто-то из девочек на меня посмотрит и, чисто по парадоксальным причинам, одной из них я понравлюсь. Это был отважный способ привлечения внимания, но он никогда не срабатывал. К сожаление, я до сих пор не порвал отношений с наивностью, с которой дружил с детский лет. Никто не посмотрит, всем плевать.    Я огибаю земной шар и врезаюсь в замыкающий вагон. Я толкаю свою руку. Будь что будет.
   Разряд. Она толкнулась вперёд, упав предплечьями на парту, но не коснувшись рёбрами продольной доски. Моя рука, ещё не убранная и не сложенная в локте, тряслась после изданного удара. Ладонь зудела, а всё выше неё было обессилено, как если бы из неё выжали все животворные соки до нитки. Но при этом, разряд оказался никудышным и неловким. Мне хотелось переиграть всю сцену, ибо получилось так, как если бы я хотел её не окликнуть, а, наконец, прогнать после неудачных попыток договориться словесно об её уходе.
   Где же реакция?
   Разряд оказался никудышным и неловким. Я как будто коснулся каменной стены, и при этом не она наклонилась, а я прилип к стене и оторвался ногами от земли, как бывает, когда сбегаешь с горы и подпрыгиваешь на тормозах у дерева, словно избыточная энергия подымает тебя. Каменная стена. Я стучал в неё своими костяшками, словно это дверь. Никто не услышал, и, одновременно, услышали все. Каменная дверь покрыта влагой, отчего кажется мягкой. Но костяшки остались сухими и не замёрзли. Сухая, ни холодная, ни тёплая, каменная стена, лишь имитировавшая дверь, в которую если постучишься, тебе откроют. Я постучался, мне не открыли. Я доволен и расстроен. Я доволен, ведь я теперь наблюдал результат своего действия - безрезультативность, - и я избавлен от ответственности за то, что стучался в дверь и обязывал себя что-то сказать. Но я расстроен, ведь я теперь наблюдаю безрезультативность, вызванную моими непродуктивными действиями: я ничего не добился. И при всём при этом, меня не покидало ощущение, что стоит мне отойти от этой стены-двери, кто-нибудь выйдет ко мне, и мне придётся ответить за поступок.
Волнение отступило, и я почувствовал, как могу контролировать своё тело. Я один шевелился, и я словно увидел разницу между мною и сидящими со мной манекенами. Это просто дрянной сон с отголосками людей, неизвестно зачем мне снившийся. Живые трупы. Они просто живые трупы!
   Я встал и собрался было уйти.
   Щелчок винтовочного затвора. Сотня с лишним голов разом обратилась ко мне, скрипнув сидениями при повороте туловища.
   Около трёх сотен глаз посмотрело на меня, не моргая и не прищуриваясь.
И вот, в конце концов, мне по-настоящему стало жутко. Я словно стоял лицом к лицу с разросшимся пауком-скакуном, который своим объёмом заполонил всю аудиторию. У него четыре пары глаз, но, чтобы не выпустить меня из виду, ему достаточно и одной. Два передних глаза следили за мной без какого-либо волнения, в то время как остальные глядели по сторонам, позволив ему видеть округу. Но в округе не на что смотреть, так что они практически занимались бездельем, как охранники, отвернувшиеся от излишнего свидетельства дел босса. А я оставлен боссу. Я оставлен этой паре передних глаз, самых больших на его голове, которых не смущали задевающие их волосики усов. Такая мелочь не отвлечёт его от жертвы. Его вниманию не помешают его же веки, потому что их попросту нет. Его глаза не засохнут, не воспалятся, не будут слезоточить. Он всегда будет смотреть на тебя с таким любопытством, с каким не смотрел бы ты на него, если бы хотел удостовериться, что он мёртв. Сегодня ты ему не просто любопытен. Сегодня он хочет отведать тебя. И когда ты остался один без защиты - тогда он просто злорадствует: как сказали бы мастера ужасов, чтобы ты опорожнил свой кишечник. Это ритуал готовки.
   Он застал тебя за актом дефекации, и ты почувствовал, что можно упасть ниже плинтуса и даже дальше. Шевельнись. Ну же. Осмелься.
   Я не осмелился. Глаза паука, или около трёх сотен глаз студентов и преподавателя смотрело на меня, а я мечтал стать невидимым. Но до чего же глупая эта мечта? Все давно знали, где я, а именно в амфитеатре, прокравшийся тайком посмотреть на генеральный прогон артистов. Будь я невидимым, я бы изначально прохрустел всеми имеющимися суставами, оторвал бы ноги от липких, не мытых, но намоченных полов, взгромоздился бы на сидение со скрипом, кой в этой глуши раздался бы громом и отбился эхом так, что бы дошло и до самых несообразительных, что я собрался уйти. Затем бы перепрыгнул через спинку последнего ряда - высокую доску, которая сошла бы за забор, была бы её текстура полна швов - и шлёпнулся так, что постеснялся бы удостоить своим извинением за причинённое беспокойство. И что дальше? Дальше бы меня гнала стая гончих собак, а это довольно-таки просто представить. Но до "дальше", во время перемахивания через забор, я бы спровоцировал группу устранителей (хотя для ясно скажем "людей особенно обеспокоенных моим недопустимым поведением", чтобы избавиться от фатального настроения первого слова), которая, до этого стоявшая кольцевой стеной вокруг меня, спустит себя с места настолько быстро, насколько возможно сократить риски упустить меня. Интересно, а что было бы, если бы я остался стоять? Два варианта: первый, на меня бы полетели кулаки по одному, в стиле азиатского кино; и второй, вышел бы лидер, ведь никто не собирается проявлять инициативу и  решать вопрос самостоятельно. Таков он, известный мне бандитский менталитет, и если в своей сути первый поддерживает подход не слов, а действий, то второй строится по принципу нажимной напольной плиты, убрав ногу с которой запустится механизм сведения стен - не убирай ногу и жди дальнейших инструкций. Что ж, я не двигаюсь с места, и кто же лидер среди этих трёх сотен глаз? Лектор? Казалось, что всё намного масштабней.
   Я представил себя подопытным насекомым, выпущенным на откорм пауку. Я рвал ноги от лая гончих собак и их грозящего укуса с вытянутой челюсти, как если бы кассир тянулся сквозь решётчатое окно за означенными купюрами, поверх которых лежала бы мелочь; с вытянутой челюсти на гладком, обволакивающемся пеленой встречного ветра, коричневом теле, грациозного, что парит на фоне густо-зелёной травы и сырого голубого неба холста. Потрясающее зрелище, если наблюдать его не затылком.
   Я нисколько от них не спрятался – отнюдь, я привлёк к погоне за мной ещё и «двуногих». И уже погоня будто проходила на легкоатлетическом стадионе. Я бежал по своей полосе, кроме которой ничего больше не обозначалось. С трибун наблюдали три сотни глаз, но я старался смотреть только туда, чего касаются ноги. Колени выбрасывались вверх так, что создавалось впечатление, будто ты бьёшь держащие тебя ладони ревматолога, не желая терпеть обследование, но желая отправиться домой. Всё в порядке. Отвали. Где я? Я на стадионе. Я продолжал бежать. Я бежал и не видел финишной черты. Сколько кругов я обогнул? Я просто бежал, а зрители ждали, пока бег для меня потеряет всякий смысл. У меня ещё не иссякла воля. Я выглядывал выходы со стадиона - в них слишком темно. Они такие же тёмные, как тени паучьих лап, которые я перескакивал, зря исстрачивая остаток сил. Он оплёл овальное небо паутиной, сформировав серую тучу.
   Здесь имелся командир и он наблюдал с VIP ложи. Я слышал щелчок винтовочного затвора, который создавал помехи на громкоговорителе с выкрученным регулятором звукового усилителя. Скоро это чем-то закончится - а именно точным выстрелом, дабы не оттягивать неизбежное. Но что же это?
Азиаты в моих мыслях. Чёртов абсурд. Так всегда и бывает, что чтобы устранить конфликт во время рефлектирующего периода надо либо помириться с обидчиком, либо свести всё к шутке. Пусть меня забьют палками азиаты, но мне действительно на секунду стало спокойнее.
   Я в аудитории и грезил то ли наяву, то ли там, где надо. Но сон не прерывался, и я не упоминал случая, когда мне предоставлялась возможность уходить с мыслями в себя. Мои ладони лежали на столе упавшими, в их мнимой расслабленности я распознавал тремор, преследовавший меня с незапамятных времён. Трясся средний палец, он начинал нервничать. Ко мне до сих пор обращены сто пятьдесят голов. Не паникуй. Я был в мыслях на стадионе, и пусть у меня не было там шансов, по крайней мере, там я пытался что-то сделать. Реальность хлопает тебя по плечу. Ты наедине со страхом, разбирайся. И ты ничего не делаешь, а стоишь и ждёшь. Всегда есть вариант "три", когда не принимается ни чья сторона, но угроза нивелируется, так как спрашиваемому наскучило ждать решимости ответчика и он разворачивается и уходит, мысленно плюнув на соперническую трусость. Я жду и пытаюсь аргументировать их непоколебимость тем, что у них пересохло во рту. Глупость, построенная на глупости. Я просто не понимал, что от меня ожидали.
   Вдруг, меня настигло знакомое чувство. У меня перехватило дыхание и ком из горла намеренно не вылезал. Как и вчера, когда у себя, сидя на кровати, у меня возникла потребность отстраниться от себя испуганного, я единственно не шевелился, словно мне запретили это делать. У тебя напряглись икры, ты спрятал ступни под себя. Замер. Никого нет, но ты продолжал искать источник своего страха. Эскапизм не работает, ибо не от кого бежать. На самом деле. Не от кого бежать. Но ты представил что-то, что можно в данной ситуации сочти за жуткое, то есть всё что угодно. И вот ты ощутил гусиной кожей и вздыбленными волосами чьё-то присутствие - под письменным столом, за внутренней стенкой. Пусть и не видно ног, это не говорит о том, что оно не может там не прятаться - например, под самым днищем, а если смотреть снизу, то - прижавшись к "потолку". Ты зачем-то спрыгнул с кровати и быстро вернулся, не успев осознать, к чему был предпринят подобный манёвр. Но ты запомнил то чувство, пока ты стоял на ледяном полу: ощущение чистейшей угрозы, причём совершенно нелепой. Словно из-под плинтусов выскользнет тонкое лезвие и прорубит твои торчащие голые пальцы, забрав ступни с собой, а тебя - уронив на кровоточащие культи. Раны начали гореть, словно тебе их прожгли. Ты больно приземлился сначала на колени, потом на пах, на торчащие рёбра и в завершении на подбородок, глядя макушкой в пугающую тебя зону за письменным столом. Через секунду тебя схватили за волосы. А дальше что? До "дальше" никогда не доходит, потому что всё обрывается на корню. Это просто паранойя, и настоящее "дальше" представляет из себя тебя, сидящим на кровати. Именно плетением этих логических связей был занят твой мозг, пока ты спускался открыть дверь.
Но это не конец. Пока ты был на полу, вытянувшись в полный рост, ты наблюдал себя в отражении окна. Ты пытался скорчить гримасу, чтобы создать иллюзию присутствия друга, который бы иронично среагировал на происходящее. Но в опущенной форточке, занимавшей половину окна, твоё же отражение приняло искривлённый облик, напугав тебя. Ты почувствовал себя ребёнком, который столкнулся с неизвестным. Последним, что повергнет твой дух, будет фантазия о том нечто, что собирается напасть на тебя из-за стола. Это фантазия, принявшая воплощение. Ты едва не сошёл с ума. Твой главный страх - сойти с ума.
   Я проваливался в воспоминания дальше. Какое же знакомое чувство! Вчера. Позавчера. Неделю назад. Месяц назад. Год назад. Воспоминания прокручивались, как киноплёнка. Я сидел ребёнком, чуть ближе к углу кровати - не вплотную, потому что она была отодвинута от стены, и, соответственно, образовывался проём, через который я мог провалиться. При моём маленьком весе, кровать и та издавала пронзительный скрип. В комнате было холодно и темно, и только свет с улицы по ту сторону дороги у столба излучал нежный оранжевый свет, бросая жёсткие тени створок на палас. Я смотрел сквозь вздымавшуюся прозрачную занавеску, пытаясь разглядеть нечто, ведь мне казалось, что оно здесь. Мне просто сказали, что что-то приходит ночью пугать детей. Мне просто сказали, что есть страх и есть нечто, чего стоит бояться. Меня просто научили бояться.
Дверь открылась, и я вздрогнул так, что мозг ударился обо все стенки черепа, как со звоном ударяется мелочь в копилке. Она пришла и включила яркий свет, разогнав всю тень. Этот свет был почти что солнечным, загонявшем ночь ко сну. Это Софья, моя мать. Она пришла, как всегда, чтобы меня успокоить. Она легла со мной. Я только так и засыпал.
   Я до сих пор в аудитории. Я почувствовал спиной тёплое прикосновение, словно от мягкого горячего плаща. Ладони начали намокать, и, потирая их друг о друга, я задевал сухие изгрызенные корки мозолей. Влаги становилось больше, и её уже достаточно скопилось подмышками, чтобы оставить пятна на серой футболке. Струйки пота тянулись по рёбрам к поясу. Становилось жарко.
До чего же жарко и до чего же я это ненавижу! Сквозь корни волос просачивалась, сверкая, вода, набухая мои густые брови. От краёв бровей струйки стекали по щекам к челюсти, вырисовывая на моём лице прозрачную маску с коричневатыми контурами грязной от жирных волос соли. До чего же жарко!
Я омочил лицо полной чашей ладоней воды, набранной из невидимого источника. На руках и лице остались свалявшиеся комочки грязи. Пот попал в глаза, от чего они заслезились.
   Бесконечное трение лица.
   Лицо уже чесалось. К спине прилипла футболка. До ужаса противно.
Я заметил, что подобные развязные движения, которые, наверно, в порыве нервов производил бы студент, перед которым неожиданно открылась экзаменационная сессия, были только моим делом. Остальные студенты, уже глядевшие вперёд, держали руки полочкой. Стоило же мне на секунду отвлечься, как глаза заливало потом.
   Где лектор? Ах, вот он где: на первом ряду, руки полочкой.
Казалось, что, несмотря на то, что все уставились в стену напротив, тем не менее, они смотрели на меня. Как если бы никого не было здесь, а я бы остался с какой-то целью. Так и сейчас, их полное безучастие лишь свидетельствовало об их отстранённом влиянии на меня. Как я поступлю? Как поступлю, таковыми и будут ответные действия.
   И только сейчас я различил, что передо мной сидела аудитория, покрытая полтораста теней. Они были тем, с чем не встречался единственно работающий светильник, излучавший яркий свет. Как же он ярок, но и до чего же он дурной. Насыщенно-чёрные, слепые линии от спин разверзали полосы бездн. Воздух, обретший истинный лавовый свет, дрожал как при металлургической печи. Чем ярче свет, тем темнее там, где его нет.
   Они смотрели на свет, как каменные изваяния, для которых направление взгляда было предопределено одной единственной стороной, в то время как других просто не существовало. Чтобы явить для них своё существо, мне нужно было бы встать перед ними - только тогда бы я вызвал их интерес. Возможно. Сейчас же их интерес - слепота, лежавшая жёлто-оранжевой плёнкой на их глазах.
   На мои же глаза свет давил как напряжённые пальцы. Я прикрываю их ладонью, или же ложусь на неё, упёршись морщинистым лбом. Больно ронять взгляд даже туда, где не источник бил ключом, но просто растеклись лучи. И сквозь напряжение я заметил её.
   Та девушка, которая была затоптана под сидениями, до сих пор лежала, глядя беспристрастно в потолок. Она была на дне горящего моря, на той глубине, где свет останавливался и превращался в тень.
   Как и приятным воспоминанием, мною вновь овладело любопытство. Какого ей там, в эту жару?
   По правде говоря, я и сам понимал, что ошибался, когда спрашивал себя, каково ей там. Разве ей может быть жарко на дне моря? В тени? И если мы все над ней, - и пусть я один не стоял столбом, - наблюдаем сияние, то ей вовсе не виден свет и, к тому же, должно быть холодно. Возможно, она пыталась докричаться, но, набрав полон рот воды, не смогла издать и звука. И не могла махнуть рукой, будучи прижатой морской толщей. Она глядела на нас сквозь магическое зеркало, стенки которого покрывались рябью, но не давала пройти сквозь них.
   Наверно, там нет ни ветра, ни сопутствующего ему шума. И почему мне хочется оказаться на её месте?
   Тихо, крадучись, ко мне приблизилась эта мысль, запретная (может поговорить с собой, как рекомендовал психолог?). Кем мысль запрещена? Я один, посреди прибрежных бронзовых скал, продолжал наблюдать закатный горизонт, а на дне прохладного моря - девушка. Никем не запрещена, кроме меня. Я слегка опьянён усталостью и льющимися на меня тёплыми солнечными лучами. Мою голову кружило от беспрерывного наблюдения с высоты помоста на взволнованные воды. Неужели я до сих пор в аудитории? И почему всё так реально?
   Соберись. Фух, до чего же я устал.... Но я полностью абстрагировался - даже не знаю, от чего. Словно ничего и не мешало до этого - настолько сильно стало чувство отрешённости. И что мне до этого препятствовало?
   Это одинокий помост, на котором у меня, наконец, появилась возможность поговорить с самим собой. Но для сравнения мне вспоминается, как спустя несколько дней преодоления стеснения, я заговорил с девушкой в шуме окружающих нас повсюду голосов. И уверенность была настолько непроницаема, что можно было вообразить, словно между нами и остальными слушателями имелась запертая дверь, чтобы никто не смог оторвать нас от долгожданной беседы друг с другом.
   Соберись с силами. Запретная мысль. Запретная самим собой - такая, как бывает, что сам запрещаешь себе её озвучивать.
- Почему?
- Да потому что, чёрт бы тебя самого побрал!
   Стыдно быть неискренним в разговоре с самим собой. Так почему же, мм? Я не знаю.
   Почему? Ну если отвечать, то, наверно, потому, что...
...причина, по которой...
   Хм. Дыхание невольно стало задерживаться. Я стою на помосте. Сейчас, подожди, я найду ответ, только дай мне время.
Может потому, что мысль слишком порочит тебя? Она бы выставила меня в дурном свете: хорошо, что я здесь один.
   Нет. Я не стану это произносить. Не зря я это запрещаю себе. Доктор, что мне делать?
   Она обратила свой взгляд на меня.
   Ты даже не подозреваешь, какая я подколодная тварь. Мне противно от самого себя. Я смотрю ей в глаза и ни капли не стыжусь.
   В чём же дело? В чём же дело?
   Ноль реакции.
   Мысль и так на уме, зачем её произносить? Ну, где же ответ?
   Где же ответ, доктор? Что я делаю не так?
   Чего я ожидаю? Я запутался. Я не знаю, что делать.
   Она продолжала смотреть на меня, но её взгляд ничего не выражал. Она будто бы старалась разглядеть меня в темноте, но не могла меня найти.
   Звон включившегося кондиционера, и я вздрогнул от неожиданности. Участок низкой температуры продолжал расширяться от дальнего угла с правой стороны, но у моего помоста он наступал, как поднявшийся порывистый северный ветер. Контраст был очевиден, и воспринимался мной, как если бы на мою голую спину роняли кубики льда. На эти ледяные прикосновения неподготовленное тело даже и не успевало ответить слоем гусиной кожи. Ветер не волновал меня. Я стоял на самой последней дощечке своего помоста. Неужели я должен нырнуть?
   Знакомое чувство страха. Хотелось бы порассуждать о температуре воды, но не было никакой воды, ведь я находился в аудитории и попросту сходил с ума. Закрыв глаза, я думал о том, как, не раскачиваясь при согнутых коленях, собирался оттолкнуться и полететь в воду. И даже голос этой самой воды совсем стих. И ветер уже не свистел над ушами. А я стоял, без раскачки, и мне это нравилось: никто меня не торопил, и вот, уже кажется, что это то, что я и должен делать. Стоять и решаться. Но правда опять-таки в том, что я пришёл не за этим, а чтобы нырнуть в воду. Но нельзя ожидать того, что будь, что будет. У меня уже есть свой тезис - та запретная мысль, и я должен буду её озвучить. Но погодите, дайте мне постоять. Дайте мне отстраниться от всего ещё на пару мгновений.
   И  я не решился, в общем-то, как и всегда. Пора признать, что ты испугался.  Жизнь ведь продолжается и без прыжка? Но как становилось от этого тоскливо.
   Я в аудитории, мне некуда прыгать. Подыши. Вдох. Выдох. Ты запутался. Где ты? Я в аудитории. Я схожу с ума. Не отмазывайся.
   Тебе некуда прыгать. Нет. Это не прыжок. Не связывай страх перед одним и перед другим. Та девушка. Это не прыжок. Прыжок он для одного.
Я как будто хочу к ней подкатить. Просто спроси, какого чёрта здесь происходит. Странное же время. Просто диалог. Забавно, хотя и не настолько, чтобы засмеяться всерьёз. И почему никто не оценит моего остроумия? Не отвлекайся. Всё как будто налаживается. У тебя есть задача. Чёрт, я точно схожу с ума.
- Эй!
   Да, она поняла, что я обращался только к ней. Она глядела на меня также со своего дна, но почему я понял, что она внемлет ко мне, так потому, что дно как будто ко мне приблизилось. Я стоял на помосте, а она оказалась рядом, словно подплыла. И действительно, она была со мной в одном ряду и лежала возле моих ног. Как она здесь оказалась? Это что, магия слов? Я выдумал этот помост и это море. Я не переставал удивляться. Кто-нибудь скажет мне, наконец, сон это или нет? Все, оказывается, смотрят на меня.
   Какой стыд, я разговариваю сам с собой. А что, если это не сон? Кондиционер ревел и изрыгал изморозь. Свет не переставал слепить. И те же полторы сотни с лишним голов. Я проморгал. Я в аудитории.
   Какой стыд, тьфу, какой стыд! Ощущение, будто я раздет. Чувство чудовищной неловкости, словно сидишь на коленках у незнакомца, прижатый его разгорячёнными объятьями. Что у него на уме? Где мои родители?
Меня трясло, хотелось, чтобы стошнило - тошнота вызовет отвращение, и тогда все взбаламутятся. Дыхания нет, словно я задержал его перед прыжком. Кто-то сзади на моём помосте? Всё, не могу. Это не прыжок, это побег. Большая разница.
   Я полез под стол, как самый маленький ребёнок на земле. Только не смотрите на меня сейчас. Это не чувство страха быть схваченным незнакомцем. Это чувство страха быть застигнутым в крайне неудобном положении твоим близким. Ты оказывается ссыкло!
   Я уже чувствовал это. Я чувствовал, как в мою комнату стучатся. Как бегут сотни ног по моему помосту. Как встают со своих сидений с нижних рядов студенты и поднимаются сюда. И это начало меня душить. Я начал задыхаться.
Она лежала, виновница того, что со мной сейчас происходило. Это был бы самый обычный день, не будь её. И почему это так похоже на тот сон? Правда, я уже не мог отличить иллюзорность того сна от этого. Казалось, будто они одинаковы, словно один и тот же день повторился. Однако, в который уж раз? В который раз я прихожу сюда сонный и переживаю эти дурные грёзы? А эта девушка? Может она всегда была здесь? Может она просто переплывала от одного ряда к другому, всё выше и выше, пока, наконец, не настала меня? Я чувствовал презрение со стороны окружающих из-за своего мелкого существа, но не чувствовал этого с её стороны. Ты что, злорадствуешь?
   Как легко пошатнуть баланс, ни хрена не сделав! Зачем ты явилась? Решила напомнить мне о том унижении, что случилось со мной в детстве? Как меня, как какого-то подонка, и без того корчившегося от боли, таскали по земле? Я всё это прекрасно помню. Мне даже из чувства иронии не хочется сказать спасибо. Я уже устал это терпеть, слышишь? Почему я это просто не могу забыть? Почему мне не дают это сделать? Ведь...вот я уже сел и начал думать о другом, как невидимый надоедливый братик или сестрёнка подсядут рядом и начнут меня этим отвлекать.
   Ноль реакций. Страх отступил, но во мне воспылало чувство какого-то неудовлетворения. Я не получил свой ответ. Я хотел сказать, подождите, минуточку, мне нужно разобраться. Ответь же мне. Словно я получил свой долгожданный голос, которым в лелеемый час откровений мог бы озвучить давно скопившуюся злобу. Я тот самый ребёнок, который вершил своё правосудие. Чувство авторитетности, статности, знатности. Я сверху, закрывая свет поверженному врагу, гляжу сквозь напыщенные брови. Ну же, ответь мне.
Не смеешь отвечать?
   Она лежала как парализованная, но с обострённым чувством боязни, которое перехватывает твоё дыхание. Сквозь молчание, возможно, она отвечала мне. Мы оба были ограничены в кислородном ресурсе, и если она его исчерпала, то свой я ещё мог потянуть, тихо и мерно тратя его на брань. Что, мне самому извлечь ответ, доктор? Вы, кажется, говорили, что совместные проблемы решаются совместно? Я не позабыл этот совет. Ну, так и?
   Я уже к тебе обращаюсь. Ты оглохла?
   Вдруг, мне попала в глаза та белая простыня, под которой она всё время лежала. Один неверный недвижный шаг и я ловлю её, словно это пытавшийся улизнуть незамеченным преступник.
   Может тебя это разбудит, а? Может тебя надо растормошить, наконец?
Я сдираю простыню и оставляю её голой. Её младая крупноватая грудь небрежно развалилась, плоский живот провалился, а промежности оказались прижаты друг к другу. Я глядел, растерявшись, будучи не готов к моральному насилию - тем более физическому. Но уж заканчивай, раз начал. И...
   Я вижу шрамы теперь. Но всё так противоречиво.
   Я потребляю порок, я делаю это без каких-либо создаваемых изнутри проблем. Брось.
   Это те шрамы от каблуков.
Ещё секунду я купаюсь в своей извращённости, пошлости. Брось. Животное.
Пора взрослеть. Взгляни ей в глаза. Они говорят с тобой. Мне их так жаль, эти глаза.
   Я взрослый. Она просила посмотреть на неё не как на любовницу, а как на жертву. И ты против меня? Посмотри на меня. Смотри на своего поверженного врага. Мне, думаешь, есть дело до твоих детских обид?
   И шрамы повсюду. Я смотрел на неё, а видел себя и понимал, как мне самому себя жаль. Какой ты простак, куда ты прёшь со своими обидами. Сейчас ты можешь себя пожалеть и устыдиться. Может тогда она тебя простит. Но и не до этого ей.
   Что это на животе? Отпечаток чьей-то ладони.
   Меня, оказывается, качало, как на обуреваемом плоту. Готов ли я к этому? Ну, вот он ответ, а я краем глаза засматривался на её вульву. Мне от самого себя стыдно. Я представлял, как меня тошнит, но тошнота не подступала. Нет, не стыдно тебе ни черта. Я что-то чувствовал, какую-то тяжесть на лице, но не было ни грустно, ни смешно. Всё какое-то серое. Прости меня, я не знаю, что я делаю.
   Мне хотелось хотя бы отхаркнуться. Сплюнуть всю эту мерзость с языка. Я не готов. Я даже прямо смотреть не готов. Лучше бы это было розыгрышем. Заткнись давай. Тсшш. Тсшш. Это мой отпечаток?
   Я приложил ладонь. И в правду мой. Красный. Глубокий, как если бы я оставил след в не засохшем цементе. Моя ладонь ледяная, ей тело ледяное - но стало ли ей ещё холодней?
- Ты всё-таки мертва, да?
   Мне показалось, что ныне она на меня смотрела снисходительно.
...
   Звонок. Какой ещё звонок? В универе?
   Все поподнимались со своих сидений: рядом со мной тоже были студенты. Одна студентка пыталась протиснуться возле меня, я быстро очнулся и перекинул коленки на освободившееся место. Затем я спросил её, не послышался ли мне звонок, она же сказала, что это пожарная сигнализация - учебная тревога или нет, я уже не уточнял. Едва отойдя поодаль, она спросила, буду ли я её догонять. Но ещё было время, пока все соберутся строем и покинут аудиторию. Я резко упал веками на свои кулаки и продолжил лежать, будто бы ещё не проснулся. На самом же деле я протирал глаза от слёз и надеялся, что никто этого не заметит.
   Почему я плакал, я уже не помнил. Облегчение ещё не настало, но я постепенно начинал смиряться с тем, что всё уже кончено. Не факт, что прошли полтора часа занятий, но мой сон продолжался много часов, и много после до того, как прозвенел звонок: в этот промежуток, когда я увидел её последний взгляд и услышал топот в аудитории. Наверно, прошёл десяток лет, пока я не оплакал её полностью. За что именно я извинялся? И перед кем?
И неужели я всё время считал ту девушку виноватой? Что же на самом деле тогда произошло? Авария ведь? Разве мы были виноваты?
   Мне показалось, что я знал её мёртвой больше, чем живой. Может так оно и было.
   Сейчас я чувствовал небывалый душевный подъём и, пожалуй, начал понимать, что не должен был тогда погибнуть. Ей же не повезло. Но я не стану больше убиваться по этому поводу.
   Я спускался по лестнице и, присоединяясь к остальным, думал, до чего же забавно, что моё прошлое, давно ставшее смутным, как сон - самим сном, было по сути таким же, как то, что произошло со мной минутами ранее. Прошлое отныне, действительно, представлялось мне не более чем сном. И, тем не менее, в каких ничтожных сантиметрах вдали от настоящего оно пролегало? Смешно, ведь оно и не достаёт до меня, однако - только смотрит. А я же, в свою очередь, иногда пугаюсь его взгляда.
   И я честно улыбаюсь при мысли, что пережитое мною приключение - каким бы высоким оно мне не казалось - исчислялось в секундах реального времени.