Кусок мяса 16

«На следующее же утро я села на поезд до Варшавы. До этого состоялось моё объяснение с генералом, короткое, чтобы не мучить ни его, ни себя. Я сказала, что не люблю его, поблагодарила за его почти отеческую заботу и ушла. Первые мгновения он находился в некотором замешательстве, но, в итоге, кажется, принял мое решение. Он понимал, что женщину с таким характером, как у меня, ему не удержать. Он не знал того, как за последние дни переменилась моя натура и что прежняя ветхая Матильда истлела во мне, как соломенное чучело.

Я хотела домой, в Варшаву, запереться в своих скромных, несмотря на ходившие обо мне слухи, апартаментах и побыть одной. Никого не видеть и не слышать.

Я не лукавила: я действительно с этого времени не встретилась ни с одним мужчиной. А потом началась война, я, не долго думая, записалась в сестры милосердия и приехала в Ровно, помогать русским солдатам и офицерам. Думала ли я об Александре все это время? Думала. Ради памяти об этой короткой встрече в два дня я и стала сестрой милосердия. Я не надеялась и даже больше того - не хотела повстречать его здесь, на фронте. У меня было другое желание: наказать себя так, как только можно наказать себя человеку на этой земле, сурово, без компромиссов. Я все время думала о той встрече, представляла себе ту женщину, которая была бы достойна Александра, и понимала, что не гожусь на эту роль. Я поняла это ещё в России, поэтому и уехала так стремительно.

Мне до удушья захотелось простоты, и я поменяла свою жизнь с решимостью, свойственную моему характеру. Просто бросила все и уехала, готовая увидеть боль и страдания, готовая выносить ночные горшки и делать самую чёрную работу, - мне жизненно необходимо было окунуться во все это. Моя душа страдала, но я была счастлива и внутренне радовалась, поражаясь, какими очистительными свойствами обладает душевная боль.

А потом была холодная зима 16 года, только несколько дней после Рождества выдались на удивление тёплыми, и повалил снег. Он падал на город густо и медленно, тихо кружась в воздухе, - настоящая рождественская сказка. Так приятно было ощущать касания снежинок на коже! И так хотелось подольше побыть на улице, половить эти снежинки ртом, как любят это делать маленькие дети, покружиться в танце. Последний раз я танцевала, должно быть, ещё тогда, в Петербурге...

Я возвращалась из прачечной с корзиной чистых бинтов. На крыльце я увидела двух мужчин, в военных шинелях, один из которых был наш, раненый, из-под его шинели выглядывало больничное белье. Вышел перекурить. Второй был одет по-походному, - аккуратно, наглухо застёгнутый на все пуговицы, в папахе и накинутом сверху верблюжьем башлыке. Он не курил, но держал свои обнаженные руки на воздухе. «Тёплые, должно быть», - подумалось мне почему-то; у самой меня даже в тёплую погоду руки нещадно мёрзли. 

Мы поймали друг друга взглядом и, пока я приближалась неровной походкой, - дорога под ногами скользила, - я постепенно узнавала его, ещё сомневаясь, убеждая себя, что нет, этого не может быть, - мне просто очень хочется видеть его в каждом. Но то, как этот человек смотрел на меня, вдруг рассеяло мои сомнения...

Разве можно было забыть этот взгляд?Мужчина изменился в лице, перестал улыбаться своему товарищу и смотрел теперь только на меня. Я машинально заправила под косынку выбившиеся волосы, оправила на себе пальто, чтобы в разрезе не было видно перепачканного кровью платья.

Товарищ проследил за его взглядом и понимающе улыбнулся.

- О, так это же самая красивая наша сестра идёт! - воскликнул он.
- Здравствуйте, Матильда! - сказал Александр и помог мне взобраться по скользким ступенькам.
- Здравствуйте, Александр Григорьевич.
- Вы знакомы? - удивился товарищ Александра, но далее я уже не слышала, потому что вошла внутрь и затворила за собою дверь.

Мне трудно было заниматься делами, зная, что Александр рядом. Я вынула все бинты из корзины, сложила их горкой на столе, потом начала перекладывать в другую горку, чем вызвала неудовольствие Нила Осиповича, и он сделал мне замечание.

- Если вам нездоровится, Матильда Демьяновна, идите домой, а здесь вот этого не нужно!

Я столько раз «придумывала» эту встречу с Александром, ни мало в неё не веря, а теперь, когда он был совсем рядом, у меня туманилась голова и подкашивались ноги. Никогда не думала, что встреча с мужчиной может вызвать у меня такое волнение. Я придирчиво оглядела себя в зеркало и решила, что не смогу выйти к Александру. Каким чудом он узнал меня, ведь я больше не была той блистательной Матильдой Ворончак, которой он был представлен: исхудавшее лицо со впалыми щеками, серая, землистого оттенка кожа, тусклые глаза, обветренные, сухие руки...

Отодвинула занавеску: стоит. Как тогда, в Петербурге. Давно распрощался с товарищем, а не уходит. Только календарь отсчитал полтора года, дождь превратился в снег, и война бросила Александру на лоб и под глаза тоненькие росчерки морщин. Он возмужал, взглядом уже не был тот ребёнок, которого я узнала, отпустил белокурые усы, которые сделали его лицо намного старше и строже.

Ноги сами повели меня к нему. Он улыбнулся мне навстречу так широко и так лучезарно, как будто не улыбался несколько месяцев, а тут дал волю чувствам. Не подошёл, а почти подбежал ко мне, - никто никогда за всю мою жизнь так искренне мне не радовался.

- Ничего страшного, если я вас ненадолго украду?
- Мне нельзя отлучаться из госпиталя, - как-то виновато произнесла я, вспомнив суровый взгляд Нила Осиповича. Конечно, старый хирург иронизировал, говоря, чтобы я шла домой, - прибыло очень много раненых, и операции шли одна за другой.
- Да у меня тоже сборы через сорок минут, на станции. Забежал попроповедовать товарища, а тут вы! Надо же, как тесен мир! Вы прямо как луч света в этом страшном и темном царстве войны!
- Вы на фронт?
- Да, с фронта - и на фронт. Но вы-то как живёте?! Вы так внезапно пропали тогда, полтора года назад. Я тогда каждый день наведывался к генералу Ощепину, - думал, что он вас от меня прячет, - пока на меня ни спустили всех собак, - Александр задорно рассмеялся. Создавалось впечатление, что вся эта история с генералом порядком его веселит.
- Я вернулась в Варшаву, у меня возникли обстоятельства...
- Я же говорил, что свадьбы не будет, - не без удовольствия заключил Александр. Он вдруг стал так весел, так приятно расположен, как будто не было войны, не было ежеминутных смертей, и мы просто вели милую, светскую беседу. - Я рад, что ваша жизнь изменилась. Она ведь изменилась, правда, раз я вижу вас здесь, в простом сестринском платье?
- Я не могла оставаться в стороне...
- Вы - замечательный человек, Матильда! Я поверил в вас сразу, как только увидел тогда, у Шульгиной.

Кто-то, - я не поняла, кто, потому что даже не обернулась, окликнул меня с крыльца:

- Матильда, скорее, Нил Осипович требует тебя ассистировать!

Земля разверзлась у меня под ногами: я не могла, не хотела прощаться с Александром. Он уходил в неизвестность, а я даже не подала ему кружки чая... Мне нужно было идти, ему - тоже, но мы оба стояли, как вкопанные, не в силах оторвать ног от земли.

- Можно написать вам? - спросил Александр.
- Напишите, - подтвердила я вязкими губами, и тут поняла, что он сейчас уйдёт, а я не скажу ему самого главного, что было смыслом моей жизни эти полтора года... я начала задыхаться... зов с крыльца раздавался с завидной дотошностью, подгоняя меня... если я не скажу этого сейчас, то не скажу, может быть, никогда...

- Вы знаете, Александр Григорьевич, я должна сказать вам, что я полюбила одного человека...

- Здесь? - невпопад спросил Александр; я заметила, как вдруг сразу потух и потускнел его взгляд.

- Да, наверное, уже будучи здесь... - промолвила я. Я должна была ему сказать: «Это - вы!», и раньше, ещё пару лет назад, я сделала бы это очень легко, потому что была крайне самоуверенной и убеждённой в своей привлекательности. Но теперь было другое. Мне было бы куда легче, если бы Александр сам догадался о моих чувствах. И потом, вся эта скоротечность и мимолетность нашей встречи били меня по щекам. Я вдруг забыла все слова на свете, мой рот стянуло в тоненькую ниточку.

- И... этот человек спас меня, неожиданно для меня самой, спас во всех смыслах этого слова, как только можно спасти другого человека, - я говорила это, уже пятясь. Я спиной чувствовала, как недовольно сопят, ожидая меня на крыльце. Александр больше ничего не сказал, провожая меня влажным взглядом. Мое учащённое дыхание вырывалось наружу белоснежным парком; я думала, сердце выскочит у меня из груди. Я понимала, что совершаю ошибку, посеяв в его душе сомнения. Но одновременно была счастлива, что успела сказать ему хоть немного о моих чувствах.

В тот раз Александр не стал долго ждать, развернулся и стремительно зашагал к станции».


Продолжить чтение http://www.proza.ru/2018/10/08/1058