Как в России за хлебом ездили

   
 
ъИз цикла "Невероятные приключения Расквасова и его друзей!



                КАК В РОССИИ ЗА ХЛЕБОM ЕЗДИЛИ
               
         
               

                РОССИЯ, ЩУПАКОВСКАЯ ГУБЕРНИЯ, 1919 ГОД




                « Платонов, мне, конечно, друг… но стиль            
                его – дороже!..» 
                Некто В. Причитайло, из дураков


   

Семенов душой прост был – он рубаху себе из кумача сшил  содранного со гроба  пролетарской жены. А про  Глафиру, от голода помершую и о текущем моменте так говорил:
- Революция – она всем нам, детям,  поначалу мать-мачеха!.. Пока до тебя очередь дойдет  -  со стола и шкурки от картошки вареной подработают! Жену Глафиру я и без кумача поминать буду, а в разруху, без мануфактуры – зарез!..
 По причине внезапной революции и исчезновения всякого легкого и тяжелого человеческого корма, многие несочувствующие товарищи  Семенова по паровозному машинному депо,  рты и зубы хранили в девственности, точа их изредка лишь тайными сухарями буржуйского времени и пайковым мясом пожилых лошадей.
   Семенов же возмущался и ругал машинистов подсердечно:
-  Я для революции согласен и с постоянных зубов опять на молочные перейти, а надо – и рот завальцую! Вы некоммунистические члены, а обычные непролетарские сатаноиды!.. Голодный человек должен умственным трудом увлекаться для легкомыслия мысли, а не усложнять своим голодом текущий момент!.. 
Старолетние машинисты, обремененные круглосуточными думами о минувших сьеденных харчах, мировую и прочие революции не отрицали открытыми словами, но в запущенных умах своих считали военный коммунизм  божьей промашкой, а Семенова – пролетарским дурачком.
- Тут вот Ермил  вчера помер, а тут сегодня – Антон… - рассудительно утверждали они мозольными руками Семенову, чувствуя холодными  желудками дневной паек - пареный овес.
 - Это, братцы – эпоха дня!.. – плюя равнодушной слюной в половую твердь депо, отвечал им Семенов.- Раз перешли мы на контрпар, жалеть тут нечего – Ленин дал, Ленин - взял!.. Ермил да Антоха – матерьял расходный – как дрова или  там обтирочные концы.  А чем меньше строй – тем более и задач!..

Вот такого устремленного Семенова и вызвал к себе товарищ Загоруйко – секретарь ячейки, слабый телом мужчина в комиссарской прозодежде и всосанными от голода глазами.
 - Ты, Захар, кончай народ от коммунистического царства спорными словами отвращать, на них уже и вша не держиться… А бери- ка ты лучшую машину-паровоз, пяток ребят посытей, винтари, «Максимку», патронов ведра два, и дуй в Щупаки-губернию…
- А там, что, вошь посытей?.. Или хлебный пункт  коммунизма?.. – обиделся за критику своей пропаганды и взглядов текущих моментов жизни, Семенов.
- Ежели вы на машине скрозь беляков пробьетесь до Больших Щупаков  – там харчи дореволюционной стихией прут, кулачье пузы вареной говядиной парит, свинячьим салом глотки шпаклюет – делай им всем разверстку от бороды до самых нижних лаптей… Спасай ребят!..
Про пареную говядину секретарь Семенову зря сказал, он ему мысли социалистические из головы вымел, оставил бесспорную голодную муть.
 - Через беляка кулака сподручней еропланом брать!.. -  предложил не отдающий говядину из головы Семенов, - вон в мастерских  «Гужона» ребята ему ремонт досамоделывают – вчера видел, бензиновый котел на холостом пару гоняют,  на клепку крыльевого размаха уже   перешли!...
- Знаем!.. А сколько ты на ероплане мешков доставишь?.. – поставил обдуманный резон Загоруйко, - на три вялых пролетарских рта? Мы тебе ероплан вдогон пошлем, с летчиком товарищем Мундовичем,  при пулемете и для братской помощи. А на машине –да вагонов осей на двадцать возьмешь -  и город от карачуна спасешь, и  товарищу Ленину паек рта увеличишь… Сам в Москву повезешь!..
- Наган дашь?..   
- И наган, и кожанку и галифе – всем обрадую, только сапог нету… Кожи  меховой дам, на портянки…

 … Ребят, задумчивых от недостатка самых простых питательных веществ, осмотрел Семенов утром у туго парящей машины.
- Скорбеть от брюшной пустоты тут нечего!.. – ободрил их чрезвычайный кожаный командир, крепко переступая мохнатыми ногами - Гляди веселей, ширинку упакуй, винтовки не роняй!.. Бодрись, как дед от хрена!.. Да чтоб у каждого по чайнику к поясу тела пристегнуто было!.. Как душу из кулака через пулевую дырку выпустим – кто жив останется, со мной в Москву поедет – глядишь, где-нибудь и Ленина встретим!.. А то и – Троцкого! Точка!
               
…С  прощанием коммуниста пришел на весенние рельсовые пути и Загоруйко.
 Он отдал Семенову крапивный мешок с самодельными кованными  ручными гранатами,   вязку  окалошенных, печальных своей длинной валенок на весь разверсточный отряд, коротким обьятием своего слабосильного тела внес Семенову надежду от всей деповской ячейки и крикнул тонким голодающим голосом укрепляющую речь:
- Мы!.. Все!.. Как вы!.. Как один!.. А им!... Всем!.. Контру!.. Даешь
хлеб!.. Ура!.. Товарищи!.. -  и махнул приказывающей рукой.
От оркестра на близкой к депо церковной колокольни пошел  душевной волной негромкий «Интернационал». Звонарю на четырех малых колоколах помогал выходом революционной музыки из коровьего пастущьего рожка запуганный непререкаемым расстрелом  и теряющий от этой муки последнее сдобное тело, отец  Онфим.
Соответствие революционной музыки и правильность расстановки нот регулировал  подпеванием снизу кожаный начальник ЧК,   усатый товарищ Щахидюк. Для нужного убыстрения пролетарского темпа  он изредка наводил погребальный свой маузер на не радующихся текущему моменту музыкантов.
- Грузись, ребята… - шалея от непривычного чувства вождя людей, закричал Семенов, - кидай скорым делом мешки, раз есть хотим!..
Паровоз шумно вздохнул,  махнул паровой отсечкой, сбив плачущего искренними слезами прощального Загоруйко на заплеванные мазутными соплями шпалы, крикнул гудковым ударом и пошел с нарастающим колесным перестуком долой  от  погибающей станции.

… В переднем, мало шатающимся  из-за своей железной близости к паровозной машине вагоне, Захар Семенов укрепил свое тело на реквизированном, цветочной радостной обивке диване и начал первое летучее собрание:
 - Перво-наперво, товарищи хлебные бойцы, получи коммунистическую нашу радость – всем по равноправному хлебному разделу и по паре неношеных никаким человечеством летних валенок!..
После скоропостижного принятия революционного корма и всеобщего обувания, Семенов начал знакомиться с бойцами, хотя всех их знал по депо и совместному проживанию в многолетних соседях.
 - Итак, кто вы? – до революционного круговорота Семенов, страдая скучно от глупой  семейной жизни, читал  запоем и беспорядочно – поэтому вот таких культурных вопросов из романов знал много. – Преставьтесь, пожалуйста!..
- Каво «преставьтесь»? – заржал здоровый и глупый как колода Босых Степан,  кочегар на паровозах и по свадьбам гармонист,  - меня маманя за хлебом отпустила, а ты, Митрич, тока отьехали – уже в гроб кладешь!..
 - Да не туды «Преставьтесь», мать твою, а как тебе имя дали?..
 - Ты маманю не трожь! А то не посмотрю на ваш нынешний  коммунизм – всех тут перебрякаю!.. – откладывая в сторону вякнувшую многими штопками гармонь, начал подниматься на уже голодных, но еще твердых и круглых как столбы ногах, паровозный дурак.
 - Тьфу ты… видно от голода головные мысли совсем ты растерял… - попятился  от него  Семенов – … Я тебя, Степан, по-командирски спрашиваю, по- своей должностной охоте – как тебя, дуробой, зовут?...
 - Степан…
 - Ну вот  и все, что финалом требовало доказать!... – облегчился  Семенов, - а фамилию мы твою и  так запишем…
- Ты, товарищ командир, видно, что начитанный книжными и прочими словами – вступил в перекличку горемычный лицом Афанасий Лиходед, до Октября маляр по буржуазным квартирам, а после – скорняк по меху мелкого кошачьего и собачьего скота. От долгой совместной с ними  работы,  Лиходед умываться и бриться бросил, и лицо его с революции заросло вместе с ушами психической бородкой. Все круглогодичные смены времен года ходил он (для мужской силы ради), в полосатых кошачьего меха штанах и сыромятной собачьей рубахе. – Пиши нас попросту – как знаешь: Степа, Афоня…
- «Афоня»!.. – разгневался скорнячьей глупостью Семенов, - У тебя, Афанасий, и мозги шорстью покрылись… - А постреляют всех нас и вас?.. В ячейке как на пролетарской по-братски могиле надпишут?..  «Степа», « Афоня», да « Митрич»?.. « За хлебом мотанулись»? Нет, братва, будет у нас все по чести – и отряд, и название ему, и гроба и памятники!… Следующий давай!..
- Матрос балтийского флота Еропкин Григорий, брал Зимний!..
Семенов, мусоля удовольствием карандаш, оглядел справную балтийскую фигуру в черном бушлате, с клешом поверх валенок –  эх, длинноваты-великоваты только ячейковские валенки – голенища до самых верхних матросских ляжек достигли.
- А может – валенки-то – поверх?.. – жалея матросскую удаль, спросил Семенов.
 - Нехай…
 - А в сортир?...
 - Эх, сухопуть!... – ощерился веселым морским ртом Еропкин, - матросиков не знаешь!... Надо – мы и на весу с якорной цепи коробки броненосной свесимся, да на полном крейсерском ходу… да ночью… Да выпимши!.. А ты – валенки!..
 - Не… с цепей  на паровозном ходу… я не согласен!.. – заволновался Трофимка Авгеев, молодой паровозный помощник, иногда подозреваемый ячейкой в мещанских мыслях и слабом революционном сознании. – Дюже длинные их товарищ Загоруйко подарил – я своим  окорот дал под колено… В таких валенках без окорота и в беге скороты не будет…
- Бегать со скоротой от нас белячье, да кулачье будет!... – веско поставил точку Семенов, - а тебя, Трофим, так и запишем – без командирского приказа, валенки – распатронил!.. Ну, кто еще такую скороту любит?..
 Оказалось – Юрчук.
  - При пулемете «Максим» - Семен Юрчук!.. – завиноватился моложавый глазастый пулеметчик, - мне в таком великом размере за щитком даже и не присесть – враз срежут!..
- Ну, и хрен с вами, такими… невыразимыми… - махнул безразличной рукой усталый воодушевлять Семенов,  - только обрезки все в сдать под расписку, а не растаскивать по своим несознательным «сидорам»!..
 - И пулемет бы попробовать… Мнится мне – ствол разношенный… Пули болтаться будут…
 - А где я тебе ствол сейчас неношеный возьму?.. Революция, брат!.. Третий год всей Россией стволы разнашиваем… Вот приедем в Щупаки, там  у каждого кулака пулеметные дулы заместо самогонного охладителя в печки вбуровлены – на всю свою жизнь запас сделаешь…
   Немного погодя временем, распределив ребят на отрядные многообразные должности  и раздав им вечерние спальные снасти, совместно с помощником Авгеевым, прошел Семенов с ревизией на паровоз, где маялся с углем и топкой в огненном  жарком одиночестве машинист Коровин, заругавшийся осиплым  матом на появившихся.
  - Вы там себе в вагоне собраниями веселитесь, а тут уже и телесного пота с голоду не хватает…- гремел лопатой и горловой злобой забытый отрядник.
 Но получив хлеб и спорные валенки, уселся в тендере на мелкий  уголь и занялся насыщением истощенного жаром и встречным ветром тела.
  Брошенный паровоз не замедлил движения, а наоборот, почувствовав свободу от обиженного голодом человека, понес вагоны с нарастающей гибельной скоростью, сшибая в ненужную труху  железной грудью воздух и встречный птичий мусор.
 Семенов любовно положил ладони на регулятор, подкачал воды, просифонил  и машина, ощутив силу и умение его, стала спокойно и размеренно стучать стыками ржавых от недоезда рельс.
 - А ну- ка, Троша, добавь ей угольного хлеба!..
 Помощник  обширной лопатой поддел теплый уголь прямо из под поднявшего ослабелые ноги Коровина и тяжко бросил его в алую пасть машины.
 - Давай еще!.. Не жалей!.. Бодри ее, заразу!.. – кричал Семенов, загораясь вместе с углем. – Эх, хорошо идем!.. Плохо - не ликуем!..
 И командир Семенов, сбросив кожу коммунистической тужурки, сорвал кумачовую рубаху с тела.
 - Трошка!.. Хватай кочергу!.. Лезь на котел!.. Делай флаг!...
В темный грозовой вечер, со свистом и криками бойцов, уносился пролетарский хлебный поезд с алым гробовым флагом на трубе…