молоко и жива вода

У меня в доме есть всегда молоко и жива вода. 

Так заходишь ко мне домой – запах льётся тебе родной,  перламутр забытых слов;  и пирог мой румян,  готов;  сыпят пеплом мои следы,  и ты жив от живой воды.
И так жив,  как ещё не жил,  жив до косточек, вен и жил, и цветёшь всё своим цветком,  прорастаешь в мой тихий дом. И вдыхаешь мой острый дым,  запах свежести белых зим,  запах сна и моих чудес,  ты вдыхаешь мой тёмный лес и растёшь им в моих полах. Забываешь грызущий страх,  забываешь свои мечты, помнишь только что полон ты моей хладной живой воды.
Задымились мои следы,  наполняется дымом дом,  ты уходишь в глубокий сон;  всё живой, но чуть-чуть поспишь, лишь минутку,  минутку лишь...
Растворяешься в живизне,  в моей хладной живой воде;  спишь и видишь,  как я свечу,  а тебе и мир по плечу – рубишь горы и пьёшь моря,  пока носит тебя земля.
Спишь и видишь. 
И вижу я. 
Ты,  обломками корабля,  догораешь внутри меня,  и не носит тебя земля, ты корнями в неё уйдёшь и внутри неё запоёшь.  Ты так жив,  что сочится жизнь за пределы твои и ввысь,  разрастается,  как вьюнок,  в провода мне пускает ток. 
Укрепляешь мой тихий дом и всё глубже уходишь в сон;  стены крепче и крепче ты внутри сонной моей теплоты.
И секунда,  одна искра – и я снова жива,  тепла и опять мне всё по плечу,  и опять я любовь мечу, словно мечет рыба икру.
Разгораюсь,  смеюсь,  живу,  пока ты разогрел мой дом,  всё потрескивая костром,  костью,  мыслью и всем нутром – стал настолько малец живым,  что лесочком взрос молодым,  вместо гнивших моих половиц;  взвился стаей  цветастых птиц,  хоть садись,  посвящай им стих,  севшим в клетку меж рёбер моих.

И живая моя вода мёртвой слышится иногда.  Но,  конечно,  кто так говорит,  тот насквозь уже ядовит,  не поймёт мою светлу мысль.
Мне бы только зажечь и ввысь!

Я золу свою соберу,  перья смажу ей и совру,  будто ворон я,  словно Вихрь,  всех спасу за один лишь стих в мою чистую смолоду честь, принесу им благую весть, принесу им живой воды – и они вот опять бодры,  песни счастья свои поют,  улыбаются и живут.
Я спасу их почти что сто,  забираю лишь одного,  и его не оставлю так  – он не друг мне,  но и не враг.  Я его напою водой,  не вернётся уже домой, но он станет таким живым,  что согреет десятки зим,  с ним приходит ко мне весна,  ну а он не выходит из сна, засыпает, идёт вперёд, рассыпается, отдаёт все остатки жизни своей на спасенье других людей. 
Разгорюсь и возьму золу,  смажу перья ей и совру,  будто ворон я,  словно Вихрь. 

Я не помню всех жертв своих.

Здесь мой нрав стал так кроток и тих... там всё жёг и губил людей,  лучших не было Фениксу дней.

И не счесть всех коварств моих.

Помню только лишь свой Египт и таинственный манускрипт,  где согнали меня в Сибирь –  прятать перья в золу и пыль,  и спасать большинство,  не жечь,  от беды молодцов беречь.  И из ста забирать одного,  чтоб горело моё перо. 
И того не убивать.  Откормить,  напоить и спать. Там растает во сне,  как лёд,  свои искры мне отдаёт. Слишком жив,  чтобы жить в себе.  Станет жизнью в моём огне. 

В зиму я их спасаю – я Вихрь,  я умнейший спаситель-старик; их отпаиваю водой,  одного забираю домой,  подтопить свой лихой огонь.   

А весной становлюсь собой.  Только имя что не моё,  но пропитанное огнём.
И тогда я жар-птица. За мной все спасённые злой зимой открывают охоту и я вновь спасаю,  теперь себя.  Но свечу зато всю весну,  никого не бросая ко сну.  Красота моя велика,  не призна'ют во мне старика,  им бросающего совет.  Видят только манящий свет.
Свет от жизней пропавших друзей.

Ну а в зиму я всё темней,  стану при смерти и тогда...

Молоко и жива вода.