Би-жутерия свободы 249

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 249
 
Чванливый не по возрасту Вася Катамаран не спешил с этим, хотя ему было прекрасно известно, что после одиннадцати вечера «дамы полусвета» (термин, введённый Бодлером в середине XIX столетия в Париже) становятся властительницами потёмок. Васю успокаивала безрассудная уверенность в том, что мотовство модистки не требует прялки – расходы на суровые нитки минимальны. Безоговорочная капитуляция женщины – вот награда моим творческим усилиям, подумал он и начал наносить красочные удары кистью по полотну. Несколько размашистых взлётов руки и картина, пропитанная неслыханной дерзостью, приобрела опору (не спрашивайте чем) силуэту мима, прислонившемуся к забору». 
– Но Диззи, для меня женщины не мимы, они познаются в сравнении. Я не могу остановиться на одной. Надеюсь, вы мне подсобите в этом. Когда моё благосостояние ниже пояса неуклонно растёт, я вспоминаю о вас и ищу номер вашего мобильника в записной книжке, невзирая на то, что мне доподлинно известно – обновление гардероба вы ставите выше обновления породы и природы, хотя против веяний весны в моём творчестве в просторных одеждах не возражаете. Вы – фарфоровое изваяние, и я не позволю себе расколотить его, тем более, что до встречи с вами в любви мне доставались объедки или остывшее третье. Я готов сейчас же приобрести новый смысл жизни и удочерить его в вашем смазливом лице меж всех этих перекрученных и потных улыбок.
– Я не сомневалась в вашем благородстве, Касим, со мной вам не угрожает троллейбусная остановка сердца или шунтирование его подвешенных к домам проводов-рельс. Расценки всё те же.
– А я и не боюсь. В своих картинах я «скрашивал» одиночество, ратуя  за обновление чувств или реставрацию их, моя королева!
– Вы не ошиблись. Я королева финансов Витька Примулы, но мою свиту составляют весьма приближённые числа.
– Не бесплатно, конечно. Разве это не парадоксально? Я перелез через чугунную ограду от самого себя, все за меня были рады, а радоваться хотел я сам – глаз художника поглядывал на даму за столиком в углу, уминавшую пирожное за овальные щёки.
В ходе их диалога растерявшаяся Лотташа Добже крупногабаритно насторожилась и стала нервно покусывать батистовый платочек, который предусмотрительно держала в  руке для непрошеной слезы (в данной ситуации ею оказалась непроизвольно выкатившаяся слеза). Незатейливая словесная эквилибристика вызвала у неё резкое снижение циркуляции эритроцитов в крови и спазм, в простонародье называемый комком в стосковавшемся по спиртному горле. Вдобавок к этому мексиканская эмиграция с юга создавала у неё чумазое представление о будущем.
– Лотточка, – попыталась утешить её знающая своё тело Диззи, – когда опального цвета художника Баттерфляя уже не будет на нашей грешной земле, толстосумчатые олигархи с готовностью отвалят миллионы за его «Эскиз эскимоса» и картину «Баядерка в байдарке», а пока он доступен массам по заниженной цене, можешь угостить его клубничным мороженым. Амплуа Касима – женщины-бабочки, преимущественно ночные. Они у него разные: на травинках, на булавках под стеклом, и сильно пьющие со стаканами в руках. За работу, выполненную им в стиле французского импрессионизма «Бабочка под столом в хрустальном бокале» он был выслан за пределы более чем реалистично взирающей на него отчизны с нелестной характеристикой, гласившей: «Маляр Касим Всторону-Баттерфляй анилиновыми красками наносит вред прохладному художественному искусству толстым слоем!» Кое-что из своих произведений ему всё-таки удалось вывезти с попутным трупом в холодильнике, прибегнув к помощи расторможенного таможенника. В Гомерике это непризнанное талантище перебивается с бородинского хлеба по визитной карточке на сельтерскую воду местного разлива, потому что созидает в амбразурных от критиков тонах. В этом сказывается австрийская школа Габсбургов и Гогенцоллеров, пренебрегающих правилами тонкорунных пловцов старой английской школы комплексного плаванья. Надо отдать ему должное, ест он как чванствующий рыцарь «Круглого стола» сэра Вальтера Скотта, с открытым забралом всего что наставлено в шашечном порядке тарелок с каёмками и без них.
Талантище согласно угукнуло и размеренно зажевало по-болгарски из расчёта 30 Живков на кусок не проваренного кем-то мяса. Ему забыли принести нож и вилку – этих металлических посредников между тарелкой и ртом.
– Над чем сейчас трудитесь? – спросила его по-общепитовски стеснительная Лотташа Добже, пряча кружевной платочек в миланскую сумочку от модного Ге Растрата-Павиани.
– Привычка – вторая натура в погоне за Жар Птицей, поэтому с некоторых пор я избегаю натюрморты. Рисую события, вдыхая в них жизнь. Моё видение выходит из рамок Обычного. Оно спускается со стены и отправляется бродить по городу. Картина пустеет, как улица, когда ночь вымазывает чернильно-дымовые трубы на крышах допотопных домов своей излюбленной краской. Таким образом я экономлю на дорогостоящих рамах для монументального полотна «Поединок с едой в ущерб себе». Сейчас я нахожусь в разгаре работы «Дорога на эшафот через Переделкино» по заказу режиссёра и герентолога Ашота Ожурдви, известного на фермах специалиста по молодняку и несовершеннолетним, а также тем, что он обладает желудком водкоизмещением в два литра, – с готовностью бифштекса ответил Касим. – В сущности, это каннибалистическое полотно «Вкушающий отсебятинку», где задействовано женское, обнажённое начало XXI столетия на фоне оголённой стены мужского туалета. А это уже что-то, – добавил он, и послюнявив указательный палец правой руки, высоко поднял его флюгером-петушком над развесистой головой, как будто бы вознамеривался проверить, с какой стороны дует обветшалый ветер в лица людей с облегчённой совестью, выходящих из общественных туалетов на пляж. Кстати, не столько вдохновило, сколько натолкнуло меня на это достижение величайшее произведение нашего уважаемого поэта-эрота, неподражаемого писателя Амброзия Садюги «Неподмытое утро», который с нами – художниками «на ты», когда закатывает обеды «Эконом-класс» с последующей головомойкой.

Меж драками над раковиной
вином смываю кровь.
Синеет шоссе Раковей.
Кончается любовь...

Сытая внезапными отступлениями, являющими собой перенасыщенный стихоплётный раствор, сводящий на нет геликоптер (коптящий солнце) её возвышенных чувств, Диззи зевнула и продолжила ознакомление с представителями изящного искусства:
– Справа от Касима сидит его товарищ по кисти и, если не ошибаюсь, по нарам Парапет Сатрёмыч Пожелтян, выступающий в живописи в доверительных тонах. Ещё на родине он заливался дефицитной краской от стыда. Эксперименты Парапета обернулись провалом в ильфо-петровских горах, и он поверил в оборотней типа Кисы. Парапета очернили, затем обелили, готовя к политической реставрации. Тогда-то он и взял себе псевдоним Пожелтян, хотя до этого подвязался в заштатных Рабиновичах.
– Хочу заметить, что Парапет – товарищ не по нарам, а по нардам, – поправил её Касим, который был настолько высокоморален, что в своё время перешёл из староверов в суеверы, как Суворов через Альпы. Потом отказался вступить в брак с девушкой, отец которой обещал ему отмыть большие деньги со всех магендовидных сторон, не ущемляя интересов пятиконечной звезды. К огорчению Парапета у папы в индивидуальном заезде оторвался тромб, который пришёл к финишной косой первым.
– Столь ли это важно? – отпарировала Губнушка, – главное, что вы уже здесь, на свободе, и малюете, что взбредёт в голову. Разве я не права? Насколько мне известно, Пожелтян подрядит всё, что придётся и что подскажет ему его Араратская совесть. Согласитесь, друзья, в его палитре доминируют жёлчно-горчичные краски, чему красные клопы (выходцы из Мадраса по ночам) искренне радуются. Признайтесь, Парапет, разве это не вы набросали эскизы на спинки макрелей в портвейне и заморозили? До мирового потепления они сохраняются в Ледяном Музее в Рейкьявике.
– Да, я. Но мне за это ничего не заплатили.
– Так заберите их оттуда.
– Боюсь, они растают, потеряв всякую ценность.
Пока Лотташа поражалась осведомлённости своей подруги, та продолжала заливаться канарейкой. Зная, что путь к мужчине лежит через желудок, она отваживалась выбирать ближайший запасной путь к нему на полметра ниже – методом «уличного тыка»:
– Ядовитое полотно «Ревность» снискало на родине Парапета признание ценителей сексуального марочного маньяка. Но за грубейшую ошибку в ребусной картине «Великий дегустатор на съезде» (он ошибочно поставил шестую звёздочку на этикетке вместо лацкана дегустирующего) Сатрёмыча исключили из Союза Художников, лишили квартиры, тёплого местечка в хранилище званий и хотели, было, ещё чего-то там лишить, но он своевременно махнул через горный хребет, чем сохранил свой в неприкосновенности. Сатрёмыч втравил себя в историю тем, что простил всю страну оптом, не продавая её. Понимая, что она должна переболеть комплексом падения нравов, Пожелтян попал в Брюквин и преклоняется перед великим Ренуаром, то есть в переводе с французского перед обновлённым чёрным. Его работа «Палермские спа-Гетти не в своей тарелке», выполненная в свойственных ему просеянных тонах, привлекла внимание председателя профсоюза уборщиков мусора и борца с китайско-еврейским Ли-Хаимством Тони Ди Банджелло. Везучий Парапет получил от Тони заказ на полотно «Выгребная яма», отбеливающий гашёной известью с гуашью проступки мафии за последнее толстолетие. А если Пожелтян оправдает доверие извращенца босса, собирающегося встретить Новый год в дочерней компании «Гранулы растворимого кофе», то Сатрёмыча не закатают в асфальт. А работа на выборной должности бригадира мусорщиков, звенящих по утрам литаврами железных бачков, будет светить ему пожизненно с премиальной поездкой на родину Тони – Берлусконию, во главе которой стоит модник «облачённый во власть». Адепт упорядоченного искусства Пожелтян, не пользовавшийся ультрамарином из-за его реакционности, вскочил со скрипучего стула, схватился за спинку, поднял шумиху над курчавой головой ворсистым кулаком и прогремел в накуренном отсеке помещения, поглаживая сферический живот:
– Когда я был графиком, то работал  с опережением его. В прошлом осталась невыразимая тоска по стонавшей уретре из Урарту, захламлённой хламидомонадами, мешавшими равномерному току мутного рассола мочи. Человеческие страсти – крепостные, не давайте им воли! Помню в духовом оркестре «И не заряженное стреляет», три года отсидел за зубастым роялем за предвзяточное к нему отношение впереди барабанщика Богдан Боговзятко. А на тубе играл Гоги Цхалтубо, плотно упитанный по бокам, я бы и сейчас его с удовольствием попробовал, – нервничал Пожелтян, продолжая взбалтывать гоголь-моголь рассказа, зная, что нет большего удовольствия, чем выкладывать всю правду с элементами неподдельной лжи. Подавляя в себе естественные желания, он тем не менее был требователен к себе, а хотелось наоборот.
– Третировать и четвертовать – понятия разные. Парапет – скромняга и звёзд с неба не хватает – они сами к нему в кровать скатываются, и поэтому он явно со вчера крошки во рту не имел, кроме ломтиков сырного удовольствия, – сделала скоропалительный вывод Диззи из полуголодного выступления Парапета.
Теперь она перевела лучезарный взгляд на последнего представителя художественной плеяды, сидящего за сиротливым столиком служителей кисти, поллитры и палитры застенчивых красок.
– И, наконец, дорогая Лотточка, третий, возможно самый противоречивый и перспективный из них, Стахан Стропилыч Худоба – человек с непростительно сложной, как многолезвиевый складной нож, судьбой. Там, за кордоном, он осмелился нарисовать жену тогдашнего премьера с жировым ожерельем на животе, а не как принято – в окружной области, предназначаемой для талии. В том-то и загвоздка! Мало того, Стахан Худоба непростительно забыл указать число карат на искривлённом артритом мизинце и небезболезненно смахивал пыль с кожи жены премьера на портрете, не подозревая, что та страдает повышенной чувствительностью к искусству. За предвзятое отражение образа первой леди он был взят под охрану государства на два года, как редкая и опасная социальная достопримечательность. Ему также припомнили участие в движении «За свободу изображения процесса репродукции человека в живописи».
Впоследствии (по окончании отбываемого домашнего срока) его  выдворили из родных пенат в 24 часа по Гринвичу и по Тверской-Ямской. Об этой нашумевшей истории  упоминает в мемуарах администратор Бенцион Ограбленый, разработавший метод, превосходящий по коммерческой мощи  систему Станиславского. Бенцион не безвозмездно создал налапную цепочку вакантных мест для блатных зрителей, внедрив в практику дистанционно управляемый бронетранспортёр расстановки приставных стульев и сдвоенных точек над украинскими “I”.
В свой сиреневый период «Промежуточных развлечений» Стахан в разобранном виде потряс общественность нескольких столиц мира фундаментальной панорамой «Женщина в обмороке на приёме в посольстве нейтрального государства в «фискальный» период» – работа выполнена в ускоренном темпе перитонитными красками. А пока не смогли бы вы, Стахан, объяснить нам вашу загадочную «Обцелованную со спины», филигранную «Охоту за бутербродами» и рабочую «Демонтаж розовой мечты»?
– С готовностью, – обрадовался Худоба, – в этом триптихе сказалось влияние моего спортивно-лотерейного периода. Они имели успех у широкой в плечах публики, так как борец со Свободой пытается захватить своё счастье сзади элементарным приёмом – Двойным Нельсоном. Спешу также сообщить вам, очаровательная Диззи, что начата работа над эпически-патетическим панно «Прободение язвы», посвящённым матери моей жены Ундины Прыщевайте, сохранявшей рельефные формы, которым не мешали отсутствие денежных средств, большие груди и пособники возврата из-за кордона. На полотно уже нанесён грунт, привезённый мне начальником экспедиции Данилой О’Нилом из плодоносной нильской долины. Кстати о ней же, о моей первой бабе, наталкивавшей меня на написание унылых (пей-зажи-во!) картин на алкогольные темы (повлияло движение, которое она вызывала у обожателей, разношёрстный хвост которых поднялся за ней трубой). Никогда бы не подумал, что насолю другому, подстроив всё так, чтобы моя жена ему до чёртиков понравилась – но глупость подстерегает за округлым углом, и... чего только не сделаешь ради бижутерии свободы!
– Тогда, вернусь к вашей дальнейшей судьбе выдающего нагора зодчего от обмакнутой в краски кисти. Последний тычок в спину не превратил вас в землепашца носом, вы попали в благоприятные условия, – вызывающе тряхнула короткой причёской Диззи,  продолжая презентацию. – Правда Стахан усугубил своё невыгодное положение опрометчиво-фривольным высказыванием: «Говно – это всё то, что выходит на финишную прямую, не избежав сигмовидной кишки». А скольких дикобразов он загубил в поисках корундовой иглы в целях исполнения офорта на медном лбу своего сподвижника Пожелтяна! Ну что сказать в его оправдание? Худоба работает в мышиных тонах мультешащего диснеевского Микки-Мауса, попадая в неприглядные ситуации вроде той, в которой побывал в результате излишнего новаторства и неусовершенствованного знания местного языка. Теперь он трудится, не покладая рук, придерживаясь в спиртном полумер, в свойственной ему манере:
холст – сермяжный, иногда несвежий, вторичный, но это не мешает ему успешно работать с визуальными фантасмагориями, в которых заряд есть, да пороху нема;
краски в долг с расчётом на денежные вливания в экономику с привозной культурой, и суть его последнего авангардистского создания «Слеза солёная» созвучна с рекой:
источник – серные наигранные эмоции;
русло – носогубная складка, скованная в движениях;
средства осушения – рукав, носовой платок, салфетка.
Становится непонятным, как его удосужило спросить у копа: «Есть ли у чёрного полицейского серое вещество, и где оно находится?» За этот, казалось бы, праздный вопрос Стахан пробыл два дня в одиночной камере без права переписки (смены партнёров у гомосексуалистов) с принудительным усиленным питанием.
В отсидке, где деньги не перескакивают блохами из рук в руки, он внаглую распевал криминальные песни, что в значительной степени способствовало его Стахановскому (досрочному) освобождению. Но свои три года он получил условно, возомнив себя Сальвадором Дали, и дал опрометчивое показание в ущерб луне и себе, признавшись судье: «Во сне я порезал сыр, Боже мой, сколько же было крови!» Судья его понял, потому как сам сомневался, что лучше: погибнуть под копытом любимой лошади или под стоптанным каблуком ненавистной жены.
Лотташа Добже была в неописуемом восторге от экскурса Диззи Губнушки в прошлое будущих светил изобразительного искусства и, как бы в награду за её усилия, посвятила подругу в серию секретов интенсивных радостей, которым она отдавалась трусцой в отсутствие Лёлика (о Ленине в мавзолее она говорила только в переносном смысле).  Лотташа впервые посмотрела на Губнушку как на равную, а не как до этого – сверху вниз, когда её, прохаживающуюся по пляжу, привлекла очаровательная нимфетка – щедрое подношение солнцу, и Лотта едва удержалась от искушения прилечь рядом, вспомнив, что в период дождей страдает сухим кашлем, а в засуху у неё разыгрывается по лотерее водянка. Лотта поймала себя на мысли, что в чём-то немного завидует Диззи Губнушке, которая так раскрепощённо чувствует себя в среде художников, скрашивающих её серую повседневность непонятными красками, и не поэтому ли из неё вырывается очаровательная песенка:

                Говорят, что божий дар
попку ставит под удар.
Нас с глазуньей не мешай,
Просит Зонтик-попугай.

Диззи, сызмальства мечтала стать держательницей акций каменоломни драгоценных камней и фиги в кармане. А тут ещё подруга сообщила, что страна провела взглядом по интеграции и стала усилено затягивать её. Губнушка не осталась в долгу и поделилась, каким способом ей удалось завоевать сердце охочего до женского пола, но ненавидящего мраморные покрытия дегустатора невинности Виктора Примулы – Диззи направила на него УЗИ Гименея.
Он послушно поддался на провокацию с мольбами и с комплиментами из драгоценных металлов, грохнувшись на колени о мраморный пол. Сдавшись, он надеялся, что лимоны не останутся обездоленными, а апельсины продолжат вариться в собственном соку. Одного требования Диззи Губнушки было бы достаточно, чтобы Витёк, обладавший искусством наживать себе врагов, перестал ворочать ломом камни, представляя, что имеет дело с миллионами, а в вагоновожатые он пошёл с утешительной целью – подарить невесте, которая сейчас невесть с кем, трамвайное кольцо. Правда у Диззи хватило такта не унижать парня, ведь он был таким образованным – закончил в чистом поле техникум «На задворках истории» с последующей практикой долговой разлуки с деньгами.
От забористых слов Губнушки: «не гони волну, безропотных волн не бывает» у Лотты, обладавшей слезливостью латиногомериканки  образовалась глазурь в глазах и на их потайные уголки набежали из слёзных мешочков капельки раствора натрия хлора.
Можно непреднамеренно, в угоду куска хлеба, пасть духом или закрыть интересующей частью тела пасть амбразуры – кому как повезёт, независтливо мучалась Лотташа. Не ожидала она, что ей суждено провести вечер с пользой (женского рода), в то время как на душе скребли кошки, на улице третий час собиралась разразиться гроза, а из цилиндрических водосточных клюшек вода будет вырываться подобно заключённым на обещанную волю.
Не это ли обвал надежд? К слову сказать, на улице Надежд и Непредрекаемых встреч заструился змеевик дурмана, и дождь, накрапывая, стал напевать пунктирными серыми полосками, серенаду книжника «Ночь княжна» из фильма «I am single in the rein».
Небрезгливая склочная баба, Зиночка Придави, ещё в школе соображавшая, что после четвёртого неурочного часа грядёт Большая перемена, невыразительно изобразив голую фигуру непроходной пешки, выбежала из-за праздничного стола разбитной компании по неуравновешенной причине – нехорошо винить женщину, когда на столе есть водка.
Треща маленькой сорочкой, с возрастом превратившейся в чёрную, Зиночка зажала нос и выскочила из вонючего парадного. Она поспешно нахлобучила на глаза немыслимую шляпку, и прытко пробежала до угла под градом любопытных взглядов, сыпавшихся на неё из распростёртых окон. Один вид её мог инспирировать кривотолки и отпугнуть самых бесстрашных белых ворон в округе, так что агентство путешествий, предлагавшее микстуры, удивлённо подняло жалюзи. И только холостяк Фенимор Закупорев – мастер чинить препятствия, чтобы преодолевать со скидкой на их возраст, посочувствовал бегущей, сказав: «Чушка комедию ломает. Небось знает, малорослая лошадка, что сколачивать не ей придётся». Расстегнув молниеносную ширинку, он освободил вухухоля и занялся привычным делом, отдавая себе отчёт в том, что повернуть мочегонную реку вспять не удастся, а вот с устаревшим мировоззрением всех чернушных фильмов не пересмотришь».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #250)